Текст книги "Вьюга"
Автор книги: Хидыр Дерьяев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
Глава шестая
Погода стояла пасмурная. Едва ощутимый ветерок доносил явственный запах осени. Темно-серые тучи плотно закрывали солнце, и в доме моллы Акыма было темно.
Сердар сидел в углу, низко опустив голову, хмурый, сумрачный, под стать ненастному дню. Видно было, что и забот, и неприятностей у него хватает.
Дойдук приходилась Сердару дальней родственницей, и сейчас, когда он стал зоотехником, видным человеком, она все чаще вспоминала об этом родстве, называла Сердара племянником и оказывала ему всяческое внимание.
Последнее время она тратила массу усилий, чтоб заполучить для него Мелевше, но ничего определенного пока что ей добиться не удалось.
Дойдук поставила перед Сердаром чайник, раскрыла скатерть с чуреками, положила в миску жирной каурмы.
– Ешь на здоровье, племянник! – сказала она, а сама скромно уселась в сторонке с другим чайником. – Ты, бедняга, чего только не натерпелся с малолетства. Не поспал мягко, не поел сладко.
– Это ты верно, тетушка, всякого пришлось испробовать: и горького, и соленого…
– А помнишь, как тебя в кибитке замкнули, чтоб на учебу не сбежал?
– Еще бы!
– А ты ночью взял да вылез через верх! Ты отроду такой был: огонь-парень.
– Так ведь другого пути-то не было. Набежала целая толпа родичей: не поедешь – и все! Когда они не нужны, они тут как тут!
– Верно, племянник, верно. Как в сиротстве помочь вам, никого не нашлось, а тут коршунами налетели. Дай бог, чтоб не повторилось такое, чтоб не знать тебе больше худа, чтоб голова была гордо вскинута, миска чтоб до краев полна! Все у тебя образуется, племянник: вода, она покружит, покружит, а русло свое найдет.
– Мне б его вместе с Мелевше искать… – Сердар застенчиво улыбнулся.
– И Мелевше при тебе будет!
– Ох, тетушка, неспокойно как-то. С весны дело тянется, а пока что ии туда ни сюда!
– Не гневи аллаха, сынок. Как подойдет срок твоего счастья, так и соединишься с ней. Раньше, чем всевышним определено, никогда ничего не случается… Потерпи…
– Терпеть я согласен. Знать бы только, что сбудется моя мечта, что не минует меня этот день. – Сердар вытер руки и отодвинул от себя миску.
– Что ж мало поел?
– Спасибо, тетушка, сыт… Ведь еще в чем беда: трудно мне с Мелевше сговориться. Я, можно сказать, и видел-то ее всего раз, как с учебы приехал. Два письма написал… А потом что? Одна нога здесь, другая – там… Приеду на день-два, попробуй повидайся с ней. Все кругом так и зыркают: как бы чего углядеть да посплетничать!
– А надо поаккуратней, племянник. Так дела делай, чтоб комар носу не подточил.
– Да мне-то, сказать по совести, плевать на все эти суды-пересуды! О Мелевше думать приходится…
– Нет, племянник, ты уж поосторожней. Тесное кольцо надеваешь, всегда думай, как снимать.
– Уж больно затянулось у нас со свадьбой… – Сердар сокрушенно покачал головой. – А тут еще беда на мою голову – орлов в песках появилось видимо-невидимо, только и знаешь по отарам гонять. Ни минуты свободной!
– И что за орлы за такие? Давно уж о них речь. Неужто чабаны с ними не управятся?
Сердар вовсе не расположен был рассказывать тетушке про орлов, поскольку мысли его заняты были совсем другим, но нельзя же обидеть человека, особенно если он обещает помочь в сватовстве.
– Это, тетя Дойдук, так называемые орлы-могильщики. Огромные: размах крыльев – вот, если не больше! – Сердар широко раскинул в стороны руки. – Ты говоришь: чабаны их прогонят, да тут только зазевайся, такие и чабана унесут! Свирепые!
– Спаси и помилуй, всеблагой!
– Да, тетя Дойдук, это страшное бедствие. Налетают они тучами: сотня, может, две сотни! И ничем их не отпугнуть. Схватит когтями овцу, все – кишки наружу! А ягненок ему как коршуну цыпленок!
– Спаси и помилуй нас, грешных! Да откуда ж они на нашу голову?
– Кто их знает… Вообще-то этот вид орлов водится в песках, но такими огромными стаями никто никогда их не видел. Чабанам ружья пришлось раздать. Вот и езжу по отарам, акты составляю на убитых овец. И никак не вырвешься, никакой возможности в село приехать…
– Ну теперь-то хоть побудешь немножко?
– Немножко побуду. Уладили бы вы пока мои дела с Мелевше! – Сердар просительно взглянул на Дойдук.
– Прямо и не знаю, что тебе сказать… – Дойдук тяжело вздохнула. – Мелевше – девушка что надо. Ты тоже парень – загляденье. Кажется, жить бы вам да поживать да родителей своих радовать… Это Бессир вам все дело портит! Такая пройдоха: от семи мельниц воду отведет и все семь поломает! Дурджахан жизнь испоганила, теперь дочери ее век заедает. Они всем родом на том стоят, чтоб с Клычем породниться. Один председатель Акым-ага в сторонке вроде, не с ними он. Гандым-то, говорят, уперся: или, говорит, Мелевше, или совсем не хочу жениться! – Чуть вытянув шею, Дойдук взглянула в окно. – Вон, идет твоя ненаглядная… Не обманула. Ну, я пошла, вы уж тут сами давайте! – Дойдук поспешно выскользнула в другую комнату.
– Здравствуйте! – сказала Мелевше, появившись в проеме дверей.
– Здравствуйте, Мелевше, заходите!
Девушка присела в сторонке.
– Благополучно ли из песков вернулись? – помолчав, спросила она.
– Спасибо, Мелевше, благополучно. А вообще – беда. Страшные хищники появились… Терзают отары.
– Хищников везде полно, Сердар. Не только в пустыне. Дай им волю, всю кровь из тебя выпьют!
Она сказала это с такой горечью, с таким отчаянием, что Сердар сразу представил себе Бессир в образе орла-могильщика.
– Какое ей дело, этой хищнице, до нас с вами?!
– Ну как же – калым! На остальное-то ей, конечно, плевать… Все уши отцу прожужжала: продать меня, а половину калыма – им! Только я думаю, что она на весь метит!
– Но ведь вы же не согласитесь!
– Конечно, не соглашусь. И мама не согласна. Я не скотина, чтоб продать меня и выручку поделить! И не конфета – купил и ешь на здоровье! Я – человек!
– Да, Мелевше, вы человек! И человек рождается только один раз. Только один раз дается ему молодость. Это весна повторяется каждый год, а молодость безвозвратна. Уйдет, как караван, скрывшись за горизонтом, и ничего не поможет вернуть ее: ни слезы, ни раскаяния, ни сожаления… – Сердар опустил голову.
– Зачем вы мне это говорите, Сердар? Я все прекрасно понимаю!
– Хорошо, что понимаете, Мелевше. Хорошо, что вы решились противиться им. Но надо действовать, Мелевше!
Наш путь к счастью будет нелегким, но нам придется пройти его весь, шаг за шагом…
– Я знаю. И на пути наш караван за каждым холмом подстерегают разбойники.
– Разбойники… Разбойники – для них похвала. Орлы-могильщики. Такие, как Бессир, продадут тебя, сожрут, что добыли, и будут преспокойно сидеть – отрыгивать!
– Да, верно, она такая. Но отец!.. Зачем он мешает нам? Зачем преграждает мне путь к счастью? Ведь он уже виноват перед нами: он обездолил маму, при живом отце оставил меня сиротой… Что ему еще надо?! – на глазах у девушки выступили слезы.
– Не плачь, Мелевше! Мать согласна, чтоб мы поженились?
– Согласна.
– И ты согласна. Все остальное за мной. Мы справим комсомольскую свадьбу и уедем в Ашхабад. Больше ни о чем не думай. Мы своего добьемся!
Глава седьмая
С тех пор как яшули Солтанмурад впервые наведался к Дурджахан, прошло лето и большая половина осени.
Со сватовством ничего не получилось. Дурджахан не велела приходить сватам. Клыч давно уже высватал бы сыну невесту в другом доме – за такого любая пойдет, – но Гандым уперся: «Кроме Мелевше, мне никого не надо».
Видя, что сына не переупрямить, Клыч решил повременить с женитьбой сына; Мелевше выйдет замуж, парень смирится, успокоится и женится на той, которую высватают ему родители. И они потихоньку продолжали готовиться к свадьбе. Дурджахан они не беспокоили.
Но когда Сердар вернулся из пустыни и слухи о комсомольской свадьбе стали упорнее, Гандым решил снова начать действовать. Почтенный Солтанмурад-ага вторично навестил Дурджахан.
Старик встретил ее, когда женщина возвращалась а поля, и вместе с ней вошел в кибитку.
– Ox-ox-ox! w прокряхтел Солтанмурад-ага, усаживаясь возле очага. – Вот уж истинно: старость не радость. И поясница разламывается, и силы в ногах никакой.
– Года ваши такие, яшули, – степенно ответила Дур-джахан, чтоб поддержать разговор. – Никуда, видно, от них не спрячешься. Выпейте чайку! – Она пододвинула старику горячий чайник, который Мелевше, приготовив к ее приходу, заботливо накрыла влажной тряпкой.
Старик оживился от запаха зеленого чая и, погладив чайник, трижды перелил чай из чайника в пиалу и обратно, хотя чай и без того прекрасно настоялся.
– Недавно зашел я к Гандыму в лавку… Стою, полки разглядываю – чего у него только нет, у этого Гандыма! – и вдруг голос женский: «Салам!» Поворачиваюсь – дочь Горбуша! Ах ты, думаю, бесстыдница: «Салам!» Это мне, старику! Что, у тебя, у стервы, язык отвалится, если ты пожилому человеку, как положено, «Салам-алейкум!» скажешь?
– Нравы меняются, яшули. И говорить стали иначе… Девушка не хотела вас обидеть. Она так привыкла в городе.
– Пускай привыкла, но совесть-то у нее есть?! Стоит рядом со мной, прямо в лицо смотрит – даже не по себе стало, глаза опустил. Да, как говорится, из огня в полымя – платьишко на ней по коленку, будто ей от конного убегать… Икры голые, розовые – ну такой срам, сказать невозможно! Шариатом точно предписано: женская нога должна быть видна не выше щиколотки! – Солтанмурад-ага ухватился за бороду и сокрушенно покачал головой.
– Разве молодые знают теперь шариат! – хозяйка чуть заметно улыбнулась. – Новые законы, новые порядки. Новому старое не нравится, старому новое не по нраву – один аллах знает, кто прав, кто виноват…
– Нет, дочка, не скажи. Лучше наших порядков, которые от отцов и дедов нам достались, ничего придумать нельзя. Я прямо тебе скажу: оставь ты эту дурацкую комсомольскую свадьбу! Породнись с семьей Клыча, пока не случилась беда. И семья честная, и парень – лучше не бывает. А каким магазином управляет! Ни в чем твоя дочка нужды иметь не будет: кто мед в руках держит, тот и пальцы облизывает! Завидное родство, прямо тебе говорю.
– Да я ведь никогда и не возражала. Семья прекрасная, дай бог такую родню. А только я дочку против ее воли отдавать не стану. Она и так судьбой обижена: осиротил ее Пудак Балда при живом отце. Пусть уж муж ей по сердцу будет.
– Вот ты Пудака помянула, осиротил, мол, ребенка, а ведь, если рассудить, при добрых-то старых законах никакой беды и не было бы. Поставил бы твой муж рядом вторую кибитку, и жили бы все одной семьей! Сколько людей так-то жили по старым порядкам!
– Чтоб они прокляты были, эти порядки! Разве это по-человечески – две жены!
– Ничего тут плохого нет, дочка. Это все женская болтовня… Главное, чтоб муж уважал обеих, чтоб сыты были, одеты. Нет, Дурджахан, старые наши порядки – прекрасные порядки! Теперь рушится все, и совести у людей не стало. Ты, дочка, прими мой совет: бери калым, как положено священными нашими обычаями, и отдавай девушку в дом Клыча. Потом можно и комсомольскую свадьбу, это уж как пожелается…
– Яшули! Мелевше в школе одной из первых была. Она учиться хочет, на доктора хочет кончить. Я ей перечить не стану. Сама всю жизнь в слепоте прожила. Если б я доктором была, стала бы я из-за какого-то Пудака Балды годами слезы лить?..
– Что-то ты не то говоришь, дочка…
– То, яшули, то! Я ведь за Балду не по своей воле шла. Слезы глотала, а молчала: могла ли я родителям перечить? Так мои слезы всю жизнь и не просыхали. Зато калым хороший родители взяли!
– Родители не желали тебе зла. Они поступили по обычаю.
– О том я и говорю: плохой это был обычай!
– Дурджахан! Что хочешь делай, но в город дочку не отпускай. Испортится. С голыми ногами ходить будет! «Салам!» говорить будет!
– Эх, яшули, не то важно, каким словом сказано, важно, чтоб почтение было, чтоб от чистого сердца…
– Дурджахан! Ты учти, Клыч за калымом не постоит. Какой ни назначишь, согласится. Не упускай свое счастье. Ведь только руку протянуть – и бери, сколько душе угодно!
– Не угодно моей душе дочку продавать! Ни за какие калымы!
– Но ты забываешь, что у девушки родня есть! Отец есть! Мы не позволим тебе устраивать эту комсомольскую свадьбу! Не затевай скандала, Дурджахан!
– Отца у моей дочери давно нет! А скандала никакого не будет, если его родные подальше станут мой дом обходить. Вы пришли дать совет? Дали, а теперь вон ваши туфли!
– Ты забываешься, Дурджахан! Я знаю, где лежат мои туфли. Я не из тех, кто снимает обувку у каждого порога!
Старик стал красный, как свекла, длинная белая борода его задрожала. Не вставая с места, Солтанмурад-ага подвинул к себе туфли и стал надевать их. Быстро поднялся, пошел к двери. И едва не столкнулся с ворвавшимся в кибитку Пудаком. Видимо, тот стоял, подслушивал.
Солтанмурад-ага молча отступил назад. Дурджахан не тронулась с места. Никто ничего не говорил, все молчали. Но это было жуткое молчанье – затишье перед бурей. Перед страшной бурей, которая поднимается всегда, когда одна огромная сила сшибается с другой, новой огромной силой.
– Вот она! – дрожащим от ярости голосом проговорил Солтанмурад-ага. – Вот эта непутевая баба намерена осрамить весь наш род! Твоя девка, чтоб ей не родиться на свет, хочет спариться с этим выродком, сыном Пермана, и укатить с ним в Ашхабад! Ты отец – делай, что знаешь! Все гибнет: честь рода, обычаи наши, вера!.. – И, обеими руками ухватившись за бороду, старик вышел из кибитки.
– Сиди! – грозно крикнул Пудак, надвигаясь на Дурджахан, хотя та и не думала двигаться с места. – Сиди, где сидела! Значит, комсомольскую свадьбу удумала!
– А тебе-то какое дело? Кто ты есть в этом доме?
– Мне нет дела до дочери?!
– Нет у тебя никакой дочери!
– Молчи, я выпью твою кровь!
– Попил ты ее достаточно, больше не попьешь!
– Молчи, паскудница! Душу из тебя выпущу!
– Ничего ты мне не сделаешь. Кончилось твое время, Пудак Балда. Тронешь – под суд пойдешь!
– А, законница стала?! Грамоте научилась? Газеты читаешь? Радио слушаешь?
– Да. И грамоте научилась, и газеты читаю, и радио слушаю!
– Заткнись! Замолчи, паскуда!
– Я в своем доме. Не мило, не слушай – тебя не приглашали. Десять лет не показывался, а как калымом запахло, отцом решил стать?
– Я всегда ей отцом был! Я дочери обновки покупал! Ты что, слепая: отрезов не видела?
– Мог бы и не покупать своих отрезов – никто тебя не просил! Я на калым и то не зарюсь! Моя дочь за любимого выйдет, без всякого калыма. И свадьбу комсомольскую справлю, и на учебу ее провожу в Ашхабад!
– А я тебе глотку перережу!
– И близко не подойдешь!
– Ну все! Хватит! Я от тебя избавлюсь, проклятая! – и Пудак бросился на женщину с кулаками.
Дурджахан содрогнулась. Наверное, вся кровь бросилась Пудаку в голову, потому что глаза у него стали красные-красные. Ослепленный яростью, он был сейчас способен на все.
– Стой, Балда! – услышал он вдруг за своей спиной и, обернувшись, увидел тетушку Дойдук. Уперев руки в бока, Дойдук презрительно смотрела на него.
И Пудак сразу скис, опустил кулаки. Набычившись, исподлобья смотрел он на Дойдук. То ли он уважал эту женщину, то ли побаивался жены председателя, но только Пудак Балда отступил…
Удивительные вещи происходят на свете. Так, например, птенец, вылезающий из яйца, мгновенно замирает, стоит ему услышать крик кобчика. Притаится в скорлупке и выжидает. Вот так и Пудак примолк, услышав грозный окрик тети Дойдук. Что уж там услышал он в ее голосе, но только сразу стал тихий, как птенчик…
Глава восьмая
Хмурилось затянутое тучами небо. С севера дул холодный, пахнущий снегом ветер. Помещение, которое занимала партячейка, было довольно просторным, но не имело ни деревянного пола, ни потолка, и стоящая посредине железная печурка не могла обогреть его; было сыро и холодно. Однако ни холод, ни сырость не портили настроение секретарю партячейки Горбушу-ага, скорей всего, он даже и не замечал этих неудобств – как-никак седьмой десяток лет и в жару, и в трескучий мороз жил он в черной кибитке.
Не больно грамотный, Горбуш-ага был человеком бесконечно преданным партии, настоящим честным коммунистом. Уверенный, что коммунист во всем должен быть передовым, примерным, Горбуш-ага первым в селе послал дочерей учиться, выдал их замуж без калыма. Сейчас он считал одной из главных своих забот комсомольскую свадьбу Сердара, всерьез занят был подготовкой к ней и именно в связи с этим делом и пригласил сегодня председателя колхоза Акыма-ага и секретаря комсомольской ячейки Хашима.
Пудака Балду вызвали тоже, но с ним никто советоваться не собирался, Горбуш-ага намерен был говорить с ним иначе. Однако это вовсе не значило, что Горбуш-ага сразу начал с разноса, наоборот, он завел разговор издалека, вроде бы так, вообще…
– Новое теперь настало время, новые у нас порядки, новые законы. Раньше не было ни колхозов, ни тракторов, ни плугов – каждый пахал свою делянку сохой, тащась за парой быков.
В прежнее время в нашем селе хватало богатых людей, имевших по две-три жены. Советская власть сказала им: живите с одной, остальных отпустите. Они послушались, многоженство было ликвидировано. Потом мы лишили богачей избирательных прав, а потом и вовсе раскулачили и выгнали из села.
Словом, эти самые что ни на есть уважаемые по прежним понятиям люди стали самыми неуважаемыми. Ленин предсказывал, что так будет, так оно все и вышло.
Теперь дальше. Советская власть и наша рабоче-крестьянская партия запрещают продавать девушек. Это закон. За нарушение этого закона виновного судят и дают ему наказание. Тут все ясно, и никаких возражений быть не может. – Горбуш-ага закашлялся и кашлял очень долго. Успокоившись наконец, сказал: – Еще вот что я хотел сказать, товарищи. Есть у нас один старый, я считаю, отживший унизительный обычай – муж с женой с первой своей брачной ночи до смертного одра не зовут друг друга по имени. Спят под одним одеялом, голову кладут на одну подушку, растят детей, – словом, нет людей ближе, а по имени друг друга не зовут – стыдно считается. Он ей говорит: «Эй!», она ему: «Ай!» Куда это годится? Я считаю, вопрос этот надо поставить на ближайшем же партсобрании! Вот так, – Горбуш-ага вопросительно поглядел на председателя.
– Поставим, – сказал молла Акым, слегка шевельнувшись на месте.
– Тогда, стало быть, перейдем к главному нашему вопросу на сегодняшней повестке, – сказал Горбуш-ага и вздохнул. Пудак Балда беспокойно заерзал. – Значит, так, товарищи. Старые позорные обычаи отмирают, возникают новые порядки, новые обычаи. Раньше у нас было принято продавать девушек. Мы продавали своих дочерей, как скотину, как корову какую-нибудь. Нами, коммунистами, этот позорный обычай, можно сказать, изжит, сошел на нет. Я выдал обеих своих без всякого калыма. Акым – вот он сидит – подтвердить может. Наш положительный почин распространяется среди односельчан, среди товарищей колхозников. Вот, к примеру, Дурджахан, ударница, передовая наша колхозница, тоже намерена выдать дочь без калыма, устроить комсомольскую свадьбу. Мы со своей стороны – правление колхоза, партячейка – готовы оказать ей всяческую помощь, – Горбуш-ага снова бросил взгляд на председателя.
– Да, – сказал молла Акым. – Комсомольская свадьба – явление положительное, и мы всячески – за. Соберем урожай и займемся. Я даже думаю, можно будет совместить эту свадьбу с праздником урожая. Нет возражений? Средства на свадьбу правление выделит. А комсомольский наш секретарь товарищ Хашим пусть побеседует в райкоме, как нам получше все устроить. Новая свадьба, она чтоб и по виду своему и по порядку от старой свадьбы отличалась…
Я думаю, что, если не везти невесту, а пешочком? Впереди чтоб невеста с женихом, потом – девушки и молодухи, дальше – пожилые женщины, а под конец – мужчины пускай идут… Может, так? А еще лучше, если впереди свадьбы музыканты и плясуны – так, пожалуй, повеселей будет? А? Ну я думаю, по ходу дела можно будет внести уточнения, – председатель откашлялся и слегка кивнул Горбушу, давая знать, что кончил.
Пока председатель говорил, Пудак молчал: как-никак председатель да и старший его родственник. Бесился, потом весь заливался, губы кусал, но заставил себя высидеть. Но как только молла Акым замолчал, Пудак тотчас поднялся.
– Куда это ты собрался? – не глядя на него, спросил Горбуш-ага.
– А чего мне здесь время терять? Я беспартийный, мне ваши разговоры ни к чему!
– Раз вызвали, значит, к чему! Сиди и слушай. И отвечай на вопросы. На повестке дня комсомольская свадьба. Девушка согласна, мать согласна, старший ваш родственник, дядя твой Акым-ага, тоже согласие дал. Хотим получить твое согласие.
– Моего согласия не будет! Мало девушек замуж выдают – и всех отцов в контору тащат?! Или решили, Пудак за себя постоять не сумеет? Что честь для него – пустое слово? – голос у Пудака задрожал.
Сказать по правде, Горбуш-ага даже и не предполагал, что Пудак так рассвирепеет, что его так трясти начнет. Конечно, он понимал, что честь, позор – болтовня все это, слова красивые, а трясет Пудака Балду оттого, что калым может из рук уплыть. Но, даже поняв это, Горбуш-ага не стал употреблять грубых слов, называя вещи их настоящими именами – он попробовал успокоить Пудака:
– Ты возьми себя в руки – мужчина все-таки… Одумайся, рассуди спокойно – что ты трясешься, как в падучей? А насчет чести старый Горбуш не хуже тебя разбирается, можешь не сомневаться. Что хорошо, то хорошо, а что плохо, то он хорошим не назовет, хоть золотом его осыпь! И знай, Горбуш не будет спокойно смотреть, как обижают слабого, как задевают честь беззащитного! Мы могли бы не советоваться с тобой, а просто обратиться к властям. Но из уважения к тебе мы пригласили тебя на наш совет.
– Не нужно мне вашего уважения! И совет ваш мне не нужен! – Пудак снова вскочил с места.
– Да, Пудак, трудно с тобой сговориться. То ли не понимаешь, где добро, где зло, то ли не хочешь понять…
– В вашем добре и зле я разбираться не желаю! Хоть ты и старый человек, а я тебе это прямо говорю!
– Не желаешь, не надо, значит, комсомольская свадьба будет без твоего участия, – Горбуш-ага снова взглянул на Акыма-ага. Председатель промолчал, только кашлянул и сел поудобней.
Пудак, побагровел.
– Я считаю… – начал было Хашим, но Пудак перебил его:
– Помолчи! Не дорос еще, чтоб тебя слушали! – Больше он ничего не сказал и сел, опустив голову.
Уговаривать его дальше смысла не было – всем стало ясно: Пудак не откажется от калыма. Горбуш-ага с грустью подумал, что никакого понятия о чести у этого человека нет, за хороший куш Пудак при всех своих понятиях пихнет родную дочь хоть собаке в пасть… Да, привыкли люди наживаться на продаже дочерей – веками так было принято, освящено законодательством – шариатом и неписаным законом-адатом; иному и впрямь нелегко отказаться от таких верных денег…
Калым. Многозначное это слово. Толстое, большое, много – вот его значения. Много денег, много скота, много добра… Калым – это богатство, а люди привыкли, что богатство – это сила. Пудак был слишком примитивен, чтоб понимать, что существует еще другая великая сила – сила справедливости, сила правды.
Всё, что говорил Горбуш-ага, лишь скользнуло по ушам Пудака, не запав в сознание; уши его, как плотным комком хлопка, заткнуты были словом «калым», пробить эту пробку Горбушу-ага было не под силу. И, поняв это, он повел разговор по-иному.
– Несколько дней назад ты пришел к Дурджахан и устроил скандал, набросился на женщину с кулаками. Чтоб этого не повторялось – ясно? Не смей даже близко подходить к ее двери!
– Пусть бросит возню с комсомольской свадьбой – и я не покажусь у ее кибитки!
– Свадьба ее дочери будет такой, какой она хочет! Ты не имеешь права встревать.
– Это почему же? Я что – не отец? Я не покупал дочери обновки?
– Покупал, чтоб теперь требовать калым?
– Я не про калым! Я – про дочь!
– Дочь твоя хочет комсомольскую свадьбу. Это ее право. Закон на ее стороне.
– Какой еще закон?!
– Девушка имеет право выйти за того, кто ей по душе.
– Нет! Моя дочь выйдет за того, кто мне по душе! Все девушки в селе выходят замуж как положено, а для моей особый закон придумали? Плевал я на этот закон!
– Ну что ж… Придется к тебе самому применить закон. Пожалеешь…
– А, вон ты что задумал? Обкулачить решил, да?! Мало ты по миру пустил?! – Пудак снова вскочил с места.
– Садись, – мрачно сказал Горбуш-ага. – Кулаки здесь ни при чем. Речь идет о другом законе – девушек продавать запрещено. Ясно? Больше повторять не буду. И чтоб не подходил к кибитке Дурджахан. Пальцем ее тронешь – будешь иметь дело с властями! Понял? – Горбуш-ага внимательно поглядел в лицо Пудаку. Тот молчал, только желваки на скулах перекатывались. – Что молчишь? Понял, что я сказал?
– Советская власть меня не тронет. Советская власть – справедливая. Я своему ребенку…
– Ладно, об этом кончили! Не вздумай вмешиваться в свадьбу – пожалеешь, – старик помолчал, умеряя свой гнев, – он не любил говорить в запальчивости; потом обернулся к председателю: – Акым, а почему Пудак не работает в колхозе?
– Спроси его!
– Это дело председателя – спрашивать.
– Я с ним не раз толковал. Предупреждал его. Не знаю я, что с ним делать: арестовать не могу, выселить не имею права. Вот он и бездельничает… – председатель сделал мрачное лицо и отвернулся.
– Ничего… – медленно произнес Горбуш-ага. – Больше мы ему бездельничать не дадим. Мы его приведем в порядок. Отвечай, почему не работаешь?
– Потому что вы меня с должности скинули! Без всякой вины. Я всегда план перевыполнял, лучшая бригада была… А вы меня сняли. Несправедливо это.
– Значит, ты потому не работаешь, что с тобой поступили несправедливо? Слышишь, Акым?
– Слышу. Он и раньше жаловался, что обидели.
– Да, обидели! – выкрикнул Пудак. – Подумаешь, с женой разошелся! И не такие, как я, расходятся! Начальников небось за это с должностей не гонят!..
– Да… – задумчиво проговорил Горбуш-ага. – Значит, решил подражать начальству? Задумала ворона гусем пройтись, да хребет сломала. – Старик помолчал. – Выходит, не понял ты, почему тебя с бригадиров сняли? Планы ты выполнял, это верно, а вот молодежи в пример не годишься. Совесть человеческая, честь, про которую ты столько сегодня распинался, она важней всяких планов.
План в этом году не выполнили, на следующий нагоним, а совесть люди потеряют – дисциплина в колхозе развалится, этого ни за год, ни за десять лет не наверстать! Вот так. А из колхоза тебя никто не прогонял – работай.
– Кетменем в поле махать? И не надейтесь!
– Кетменем не кетменем, а бездельничать тебе больше не придется. Базаром не проживешь. Не будешь в колхозе работать – выселим!
– Я буду работать. Только не в колхозе.
– А где – в наркомате?
– Не ваше дело – где! В союз охотников вступлю! Осточертели вы мне все! Хочу, чтоб кругом меня одна степь была!
Горбуш-ага с сомнением посмотрел на Пудака. Но возражать не стал.
– Ладно. Отправляйся в пески, занимайся охотой, но здесь чтоб своих капканов не расставлял! К двери Дурджахан – ни ногой! Я все сказал. Ступай!
Пудак рванулся к двери, как камень, выпущенный из пращи. Дверь широко распахнулась, и Пудак Балда едва не столкнулся с Сердаром. «Салам-алейкум!» – сказал Сердар. Что ответил ему в душе Пудак, не известно, но вслух он не произнес ни слова. Отвернулся и выскочил на улицу.
– Заходи, Сердар! – приветливо сказал Горбуш-ага. – Улаживается понемножку дело. Думаю, что не подойдет к их кибитке. А вообще трудно надеяться – гнилой веревкой дрова перевязаны, – Горбуш-ага взглянул на председателя..
– Ничего… – Акым-ага слегка кивнул головой. – Ничего. Побоится нарушить.
– Тогда, стало быть, надо готовиться к свадьбе. До праздника урожая осталось немного, а председатель предлагает свадьбу вашу на самый праздник устроить. Я поддерживаю.
– Ну что ж, – приподнимаясь с места, сказал председатель. – Вроде все обсудили? Есть у тебя еще что, Горбуш-ага?
– Задержитесь немножко, молла Акым! – попросил Сердар. – Есть один вопрос. И очень срочный!
– Ну давай свой вопрос, – молла Акым со вздохом опустился на место.
– Мне, товарищи, не дает покоя одно обстоятельство. Я и раньше об этом говорил, а сейчас зима вплотную надвинулась, снова приходится возвращаться…
– А что пользы повторять? – перебил Сердара председатель, заранее зная, о чем будет речь.
– Нужно наконец понять, Акым-ага! Вы должны согласиться!
– Ну хорошо, согласимся мы с тобой. Сена-то от этого не появится! Но ты, между прочим, зря. Зря панику поднимаешь. Это ведь зоотехника у нас не было, а овцы-то всегда были. Семь тысяч. И ничего, обходились без сухих кормов. Обойдутся и теперь, при зоотехнике.
Сердар покраснел. Доказывать, объяснять, убеждать не было никакого смысла. Это он делал уже не раз, начиная с первого их подробного разговора с председателем, когда после института он вернулся в село. Крикнуть молле Акыму, что он невежда, что ничего он не понимает в скотоводстве? Во-первых, грубость это, а потом председатель всегда отговорится – план по шкуркам выполняется, падеж не больше нормы…
– Ну, чего молчишь? – Горбуш-ага сделал вид, будто не понимает, что творится в душе Сердара.
– А что говорить? Сейчас овцы в порядке, в хорошем состоянии овцы. Но ведь идет зима – какая она будет? Если б у каждого колодца свалить по двадцать – тридцать вьюков верблюжьей колючки да уложить их подковой!.. И корм овцам был бы, и укрытие от непогоды… А сейчас что? Как в кости играем: чет, нечет… Повезет – выдержит скот зиму, не повезет – потеряем отары. Рассчитывать на увеличение поголовья…
– Хватит, Сердар, Перестань ты нас пугать – не первую зиму зимуем. В Каракумах никто никогда не заготавливал корм впрок. Неужели ты всерьез думаешь, что можно заготовить корм для миллионов овец?
– Можно. Можно, Акым-ага! Можно прокормить десятки миллионов овец! Если затратить труда столько, сколько требует гектар хлопчатника, мы на десяти гектарах земли вырастим корм для двух тысяч овец! Полная гарантия благополучной зимовки!
– Это что, действительно так? – председатель взглянул на Горбуша-ага.
– А что ж? Возможная вещь…
Молла Акым задумался. Только поздно теперь было думать. Зима на носу, кормов никаких не запасено. Одна надежда, что минует беда, не опустит тебе на шею черную свою саблю…
