Текст книги "Шоу безликих"

Автор книги: Хейли Баркер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Бен

Я не могу уснуть и поэтому жду, когда в доме станет тихо. После этого я сделаю то, что делаю всегда, когда мне нужно с кем-нибудь поговорить, – тайком прокрадусь на кухню, чтобы найти там Прию.

Она печет хлеб. Стоит мне открыть тяжелую дверь, как воздух наполняется теплым запахом свежеиспеченного хлеба.

Прия поднимает глаза и, заметив меня, недовольно восклицает.

– Что вы делаете здесь так поздно? – ворчливо спрашивает она. Прия только делает вид, будто сердится: по искоркам в ее глазах я понимаю, что она рада мне.

Я сажусь на табурет и наблюдаю за ее работой. Здесь холодно, несмотря на раскаленные печки. Я обнимаю колени, прижимая их к животу. Прия смотрит на меня и тотчас прекращает свое занятие. Затем подходит к шкафу и бережно достает свое сари. Я с благодарностью заворачиваюсь в него. Хорошо помню, как впервые увидел эту штуку: одним холодным утром я заглянул сюда и, пока разговаривал с ней, начал дрожать от холода. Прия щелкнула языком и велела мне немедленно вернуться наверх, где было включено отопление, или, по крайней мере, взять джемпер. Но я не послушал ее и остался на кухне, сжавшись от холода в комок.

Она все время смотрела на меня полным сомнения взглядом, как будто что-то обдумывала. Затем подошла к шкафу и вытащила из глубины какой-то сверок. Он был спрятан под пакетом риса и завернут в коричневую бумагу. Никогда не забуду, как выглядела эта вещь, когда Прия встряхнула и расправила ее. В тот день кухню заполнял тусклый солнечный свет, как бывает иногда, когда солнце висит низко в зимнем небе. Казалось, будто ткань, взлетев волной, поймала его лучи и отбросила их обратно через всю комнату. Бирюзовый атлас, мерцающий, словно перья павлина, золотыми и фиолетовыми переливами. Плотный и прохладный на ощупь.

– Только не говорите никому, – прошептала она. – Это контрабанда.

Я не знал, что это значит, но в конечном итоге она мне все рассказала. Это был свадебный наряд ее бабушки, старинное сари. Ее мать сохранила облачение и передала Прие. Когда власти объявили традиционные индийские наряды вне закона, она тайком вынесла его из дома и спрятала, но в тайнике было так влажно, что она забеспокоилась о его сохранности. Тогда она тайком пронесла его в наш дом.

– Однажды я отдам его моей дочери, – сказала она. – Возможно, когда наши дела станут лучше, она сможет выйти в нем замуж.

После этого я сумел убедить ее рассказать больше о своей семье. Сначала она осторожничала, но все же не смогла удержаться. Особенно когда я спросил о ее детях, Ниле и Нихале.

Я всегда немного завидовал им, этим мальчику и девочке, которых никогда не встречал. Знаю, это звучит абсурдно – у меня есть все, а у них ничего, но то, как сияют ее глаза, когда Прия рассказывает о них, всегда вызывает у меня легкую грусть и пустоту внутри. Она их любит всем сердцем, в этом нет никаких сомнений. И хотя она видит их лишь по несколько часов в месяц, свой выходной она ждет только ради этих нескольких счастливых часов.

Интересно, глаза моей матери сияют так же, когда она вспоминает обо мне? С трудом могу себе представить. Сомневаюсь, что мама вообще когда-либо упоминает обо мне – она слишком занята, обсуждает куда более важные вещи.

Прия между тем вернулась к работе: заливает муку водой и начинает месить тесто. Я наблюдаю за ее пальцами, какие они быстрые и ловкие!

– Что случилось? – спрашивает она. – Что мешает сэру спать на этот раз?

– Цирк, – признаюсь я ей. – Я очень, очень хочу попасть туда, но я уже знаю, что родители не разрешат.

Она отрывается от теста, и смотрит на меня. Ее лицо непривычно меняется – на мгновение взгляд становится тяжелым.

– Почему вы хотите пойти туда?

– А почему бы не пойти? – говорю я. – Все говорят, что это потрясающе.

– Да. Верно. – Ее тон стал сухим, голос чуть резковатым. – Готова спорить, что так оно и есть.

Она месит тесто, с силой надавливает на него кулаком. Кажется, будто она избивает его, чтобы подчинить своей воле. Снова и снова женщина лупит по нему, затем растягивает и снова скатывает в колобок. Возникает ощущение, будто она кого-то бьет. Атмосфера внезапно изменилась. Прия не обращает на меня внимания и сосредоточена исключительно на своей работе. Ее губы плотно сжаты, спина напряжена.

Что-то не припомню подобного, когда я тайком бывал здесь. Обычно мы болтаем часами, хотя оба знаем, что это запрещено.

Я сижу в неловкой позе и наблюдаю за ней.

Проходит несколько минут, прежде чем она нарушает молчание.

– Если вы уверены, что это может вам понравиться, – наконец говорит она.

– Почему это может мне не понравиться?

Она снова смотрит на меня, и на лице появляется странное выражение, которого я никогда раньше не видел.

– Вы действительно хотите знать? – спрашивает она.

– Да.

– Ну… – она на мгновение замолкает, будто собирается с мыслями. – О, не слушайте меня. Неважно, что я думаю. Я обычный Отброс, я просто не ведаю, о чем говорю.

Она отвернулась. Стоя спиной ко мне, добавляет:

– Думаю, вам пора спать. Нехорошо, что вы здесь со мной.

Прия никогда не говорила об этом раньше. Она берет мешок, достает морковку и начинает быстро и ловко ее нарезать.

Странно, почему ей не все равно, пойду ли я в цирк?

– Прия? – я не знаю, почему мне вдруг стало неловко. – С тобой все в порядке?

– Да, все нормально. – Ее голос теперь более сдержан, чем обычно. – Почему бы мне не чувствовать себя нормально?

– Я не знаю, – отвечаю я. – Просто не понимаю, что сделал неправильно.

Она вздыхает и поворачивается ко мне.

– Нет, – говорит она на этот раз более мягко. – Я не думаю, что вы делаете что-то не так. – Она откладывает нож и опирается на столешницу. Ее тело покачивается, она будто пытается устоять на ногах. Когда она поднимает глаза на меня, ее взгляд прожигает меня насквозь. – Цирк – это не волшебная страна чудес, Бен. Это тюрьма.

Она подходит к окну и смотрит на раскинувшийся внизу город. Мерцающие веселыми огоньками купола цирка маячат вдали.

– Там полно детей, Бен, большинство из них младше вас, – она холодно и безрадостно усмехается. – Вы думаете, что у них был выбор, Бен? Уйти из семьи и жить как сироты?

– Я не знаю, – отвечаю я. – Может быть, им нравится быть свободными подальше от родительских глаз. И вообще, они ведь всего лишь… – Я умолкаю прежде, чем слова успевают слететь с моего языка.

– Всего лишь Отбросы? Вы ведь это собирались сказать?

Я смущенно опускаю голову. Мне больше не хочется ее расстраивать.

Она возвращается к столу и снова принимается за морковь.

– Вы правы, конечно. Там только дети Отбросов; они вообще не имеют никакого значения. У Отбросов ведь нет никаких чувств, верно?

Я молчу.

– И это правильно. Ведь вам так говорят в школе, не так ли? Так же говорят ваши родители, ваше правительство. Конечно, это правильно.

Я не уверен, хочет ли она услышать ответ. Я не знаю, что сказать, поэтому просто сижу молча.

Я смотрю на ее спину, пока Прия энергично нарезает овощи, и у меня возникает странное чувство. Отчасти это чувство вины, отчасти чувство стыда. Все это не имеет смысла. Почему я чувствую себя так, будто сделал что-то неправильное?

В конце концов я складываю сари, оставляю его на табурете, а сам выхожу из комнаты и возвращаюсь в постель.

Хошико

Амина еще не вернулась, а все остальные уснули. Все, кроме меня. Грета тоже спит, ее дыхание глубокое и спокойное. Я зарываю лицо в ее мягкие волосы и крепко обнимаю.

Как я буду себя чувствовать, когда она, наконец, согласится спать одна? Мне ненавистна эта мысль.

Этот ночной уют, который я дарю ей, он ведь обоюдный. Обычно, когда я прижимаюсь к ней, это помогает мне немного притупить боль. Но не сегодня. Сегодня все воспоминания, весь страх вырвались из-под контроля. Отказываясь сидеть взаперти, они просачиваются сквозь трещины моих внутренних стен и терзают меня.

Я пытаюсь думать о других вещах, но воспоминания стремительно крутятся в моем мозгу, как сумасшедшие черно-белые снимки, окружая меня со всех сторон.

На секунду я вижу маму, папу и Мико, какими они были перед нашей разлукой – застывшая картина, протянутые ко мне руки. Я пытаюсь дотянуться до них, чтобы коснуться трепещущих пальцев, но они исчезают, растворяются вдали. Прежде чем мне удается полностью сфокусировать взгляд на их чертах, знакомые образы всегда ускользают от меня.

Почему же я не могу их вспомнить? Почему все это исчезло? Все ушло в никуда, и меня посещают лишь мучительные проблески сознания.

А вот Грета все еще помнит своих родных. Иногда, когда ей особенно тоскливо на душе, она мысленно возвращается домой. На ее лице появляется отрешенное выражение, и мне становится понятно: она как будто находится в другом месте. Воспоминания о доме делают ее жизнь здесь труднее, я знаю, но иногда завидую этой маленькой девочке, которая всегда рядом со мной. Она еще не потеряла свою семью в отличие от меня.

Меня пугает, какими отстраненными стали мысли. Образы того места, которое я считала домом, расплывчаты, словно туманная дымка. Я пытаюсь поймать их, но они ускользают из моих рук. Когда стараюсь вспомнить хотя бы родную мать, возникает ощущение, будто я рассказываю выдуманную историю и больше не могу разобраться в том, какое воспоминание настоящее, а какое возникло в моем воображении. Именно поэтому артистам цирка запрещено контактировать со своей семьей. Так обрубают связующие нити, полностью отрывают нас от дома.

Я ненавижу, как это работает.

Раньше я постоянно плакала, вспоминая их. Меня переполняли отчаяние, неутолимая тоска по родителям и моему младшему брату. Когда нас разлучили, ему был всего год. Круглолицее крошечное существо, которое я помню, хотя это кажется невероятным. Как он мог быть круглолицым, родившись в трущобах? Моя мама все еще кормила его грудью, вот как. Она была очень бледной и слабой, как тоненькая хрупкая веточка. Должно быть, братец высасывал из нее все жизненные соки, как до него это делала я.

Она принесла себя в жертву ради него, ради нас обоих, тихо угасая с кроткой улыбкой на лице. Именно такой она была: самоотверженной, ласковой и терпеливой. Это все, что я вижу, когда оглядываюсь в прошлое: выцветшие, поблекшие очертания. Когда-нибудь я узнаю, что случилось с моей семьей.

Я отворачиваюсь и, шаря пальцами по растрескавшейся грязной штукатурке, смотрю на стену. Струйка, поток, волна: так вода прорывает плотину.

Неожиданно из глубин моей истерзанной горем груди вырывается рыдание. Я зарываюсь головой в тонкую подушку, пытаясь заглушить всхлипы. Увы, это не помогает. Если кто-то еще не спит, то обязательно услышит. Я сама довольно часто замечала, как другие рыдали по ночам.

Я уже давно не плакала. Что нашло на меня сегодня ночью? Последнее, что мне нужно, так это разбудить Грету. Это огорчит ее: она никогда не видела меня такой. Да и никто не видел. Никто, кроме Амины.

В конце концов я освобождаю из-под Греты руку, к которой она прильнула, и, стараясь не производить шума, встаю с постели. Затем тихо подхожу к окну. Взявшись за решетку, прислоняюсь лбом к прутьям и выглядываю наружу.

Отсюда видны устремившиеся ввысь, будто касающиеся звезд огромные дома толстосумов, взявшие город в кольцо. В одном из них на самом верху еще горит свет, и в окне виден чей-то силуэт.

Внезапно я слышу у себя за спиной какой-то звук и, обернувшись, замечаю Амину. Она приближается ко мне, потягиваясь и зевая на ходу.

– Как пациент? – интересуюсь я.

Она печально улыбается.

– Думаю, с ним все в порядке. Я имею в виду, что это был чистый перелом и он прекрасно срастется, если только… – ей не нужно продолжать. Я знаю, что она имеет в виду. Если ему дадут время на восстановление, то все будет в порядке, но если он не будет выступать и не сможет зарабатывать деньги для цирка, то Сильвио этого не потерпит.

Амина – обладательница сомнительной привилегии: она остается в цирке, хотя больше не может выступать. Сейчас ей двадцать. Для кого-то она уже старуха.

Примерно полтора года назад она была одной из лучших артисток цирка. Но однажды вечером Амина упала, и на этом ее карьера закончилась.

Как-то она всю ночь просидела с больным ребенком, которого звали Аран, пытаясь вернуть его к жизни после нападения группы Чистых, которые пришли в цирк, чтобы дать выход своей злобе. У нее ничего не получилось – мальчик умер, и после этого она долго мучилась бессонницей.

В тот день на арене выступали лучники, двенадцать человек. Когда ты находишься на трапеции, необходимо строго соблюдать синхронность, но если тебе при этом еще и приходится уклоняться от смертоносных стрел, которые в тебя выпускают со всех сторон, то нужно прилагать титанические усилия, чтобы сосредоточиться.

Я ясно помню, как раскачивалась на трапеции, раскинув руки, ожидая, когда она ухватится за них так, как делала это миллион раз. Я помню стрелу, скользнувшую по воздуху, вонзившуюся ей в шею и подрагивавшую, в то время как публика ревела от восторга. Я помню ее открытый рот и широко распахнутые глаза. Она утратила концентрацию лишь на мгновение, не более того, но для циркового ремесла это непозволительно много. Она пропустила свой момент. Она не поймала моих рук, и ее нога скользнула мимо трапеции. Всего миллиметр, или даже меньше, но этого хватило, чтобы случилось несчастье.

Это было похоже на замедленное движение в кино; я беспомощно наблюдала за тем, как она летит вниз. Ее протянувшиеся ко мне руки, ее глаза, такие большие и испуганные, когда она рухнула вниз, в толпу.

В ту ночь Чистые хлынули на арену, не обращая внимания на все предупреждения, сметая на своем пути охранников и заграждения. Сотни человек, объятые желанием добраться до нее раньше других. Огромная, жестокая, обезумевшая толпа.

В какой-то миг я заметила, что Амина лежит на полу, в следующий – они набросились на нее и закрыли своими телами, раздирая на части.

И они еще говорят, что это мы нелюди.

Смешно. Эти Чистые, с их внешним лоском и манерами, их спесью и чувством превосходства, которое они носят, как корону. Они животные, звери, все до единого.

Одному Богу известно, почему в тот вечер Амина не умерла. Они оставили ее умирать. Они подумали, что она мертва. Они разорвали бы ее на куски, не возьми охранники дело в свои руки. С тех пор она уже больше никогда не была прежней. Невозможно выступать под куполом цирка, если ваши руки и ноги переломаны в нескольких местах, ребра раздавлены, а пальцы скрючены и толком не разгибаются.

Сильвио оставил ее в цирке по одной-единственной причине: Амина владела врачебными навыками. Официально она этому никогда не училась, но мать показала ей, как оказывать медицинскую помощь, когда та была еще ребенком, до того, как ее забрали в цирк. С тех пор она лечит нас. Никто не говорит ей, что делать. Похоже, что она все сама знает. Это у нее в крови. Очевидно, так было в ее семье на протяжении многих поколений.

Вот почему Сильвио ее терпит. Она все еще нужна ему в отличие от всех остальных. Она сокращает ему расходы, помогает сохранить жизнь тем, кто может умереть, лечит его «живой товар», поднимает на ноги и возвращает на арену. Ему не нужно беспокоиться о затратах на дипломированного врача, он просто зовет Амину, чтобы та решала постоянно возникающие проблемы.

Единственный раз, когда я испытала к нему что-либо, кроме жгучей ненависти, был тогда, когда он пощадил Амину. В тот вечер я была даже готова в знак благодарности обнять его.

Раньше я воспринимала Амину как само собой разумеющееся. Она всегда казалась такой сильной, такой бескомпромиссной. Образец для подражания. Я бы просто не выжила без нее. Амина, неизменно поддерживала меня, заставляя поверить, что здесь тоже есть жизнь, что этому ужасному существованию когда-нибудь настанет конец. Конечно, она по-прежнему остается моим кумиром, но я знаю, что она перестала быть непобедимой. Я знаю, что должна попытаться защитить ее, точно так же, как она пытается защитить меня.

Я чувствую, как Амина пристально вглядывается в мое лицо.

– Ты плакала, – говорит она. – Что происходит?

– Я сама не знаю, – со вздохом отвечаю я. – Ничего. Все нормально. Ты, должно быть, устала. Ложись спать, честное слово, со мной все в порядке.

Она улыбнулась, но не сдвинулась с места. Затем приобняла меня, и вот мы стоим рядом, вглядываясь в лунную ночь. Я склонила голову к ее плечу и прижалась к копне кудрявых волос.

– Я думала о своих родных, – признаюсь я ей. – Никак не могу вспомнить, как выглядит моя мама.

Несколько секунд она молчит.

– Это трудно, – отвечает она. – Я тоже забываю.

– Ты? Правда?

Амина грустно кивает.

– Не позволяй никому отнимать воспоминания о своем доме. Только так ты сможешь сохранить свою семью рядом с собой. Детали могут размыться со временем, но мы никогда не теряем своих близких. Они остаются здесь, с нами, внутри нас. Они делают нас такими, какие мы есть.

Амина всегда знает, что сказать, чтобы я почувствовала себя лучше.

– Как ты думаешь, все когда-нибудь изменится? – спрашиваю я. – Эта наша жизнь?

Она отвечает решительно и без раздумий.

– Да. Если мы будем верить. Если мы не откажемся от надежды. Если будем вместе. Да, все изменится. Посмотри туда, – говорит она, указывая на город, на далекий горизонт. В небе появляется слабый розовый свет. – Наступает новый день.

Она ласково проводит по моим волосам, и я чувствую, как мои плечи расслабляются. Девушка берет меня за руку и отводит к койке. Когда я неловко устраиваюсь рядом с Гретой, она накрывает меня тонкой простыней и, присев на пол рядом, продолжает гладить меня по волосам, совсем как раньше.

Я чувствую, что засыпаю.

Бен

Когда утром я захожу в столовую, все остальные уже молча завтракают. Фрэнсис, как обычно, уставился в свой телефон, играя в какую-то жестокую игру, кажется, «Убей Отброса» или что-то в этом роде. Отец читает новости на своем планшете, мать просматривает почту.

Когда Прия расставляет тарелки, я пытаюсь поймать ее взгляд, но она не обращает на меня внимания и не улыбается своей тайной, заметной только мне улыбкой.

Мать внезапно насмешливо фыркает. В этом звуке столько презрения, что все мы невольно поворачиваем к ней головы, даже Фрэнсис. Она молча передает свой планшет отцу, и тот просматривает сообщение на экране. Затем усмехается и возвращает девайс.

– Я полагаю, ответ будет отрицательным?

– Конечно, ответ будет отрицательным!

Ее холодные голубые глаза обращены на меня и Фрэнсиса.

– Нам предложили билеты в цирк, – говорит она. – Ложа для особо важных персон. Премьерный показ сегодня вечером.

Я оглядываюсь на Прию. Она стоит в углу, склонив голову. Я не хочу, чтобы она снова сердилась на меня, но и не могу упустить такую возможность.

– Думаю, я бы охотно сходил туда, – осторожно говорю я. Возникает смутное ощущение, что матери не понравились мои слова.

Она смотрит на меня и неодобрительно хмурится.

– Ты на самом деле хочешь полюбоваться на этот биомусор? Понаблюдать за тем, как деградирует эта жалкая кучка Отбросов? – Она насмешливо вскидывает бровь. Есть у нее такая привычка. – Почему именно туда, Бенедикт?

Мне тотчас становится неуютно под ее взглядом.

– В нашей школе все туда идут, – уклончиво отвечаю я, понимая, сколь неубедительно звучит мой ответ, и спешно добавляю: – Думаю, от этого была бы несомненная польза. Неплохо хотя бы раз увидеть, что там происходит. Своего врага нужно знать в лицо, только и всего.

– Хм. Так ты говоришь, что в школе все пойдут? Фрэнсис, что ты скажешь по этому поводу?

Мой брат пожимает плечами.

– Думаю, там будет весело. Особенно если там что-то произойдет, ну, вы понимаете, что я имею в виду. – Его глаза сверкают недобрым блеском. – Я бы с удовольствием посмотрел на это!

Отец резко ставит чашку на стол, расплескивая кофе.

– Даже не думай! – его голос звучит непривычно жестко и решительно.

– Я бы воздержалась от категоричных высказываний, Питер, – заявляет мать. – Не забывай, что на мне лежит руководство партией. Появление на таком важном событии укрепит мой авторитет, что может стать решающим фактором нашей победы.

– Нет! Я не желаю, чтобы ты подвергала риску жизнь мальчиков ради своей репутации!

– Ты говоришь так, будто я иду на это исключительно ради собственного тщеславия. Нет, ради тебя и ради них. Я тружусь на благо всей нашей семьи. Я делаю это для всех нас!

– Ты делаешь это для себя. После того, что случилось, мы договорились, что защитим их, несмотря ни на что.

После того, что случилось. Они всегда повторяют это, когда имеют в виду то происшествие. Как будто мы не в курсе.

Все еще так свежо в моей памяти.

Чья-то рука в толпе… она хватает меня, оттаскивая от родителей. Нож у моего горла. Выстрелы.

– Прошло два года, сейчас все по-другому. Отбросы теперь находятся под жестким контролем.

– Это злит их еще больше, разве ты не понимаешь? А значит, делает очередную попытку вполне вероятной.

– Мы возьмем дополнительную охрану, да и полиция будет рядом. Подумай сам, что они могут сделать?

– Что угодно! Они способны на многое. Зачем подвергать мальчиков опасности?

Ее тон оставался дипломатичным.

– Мы не можем вечно содержать их в тепличных условиях, пойми это, Питер.

– Мы не содержим их в тепличных условиях, мы защищаем их, насколько это возможно. Привести их в гущу толпы диких озлобленных Отбросов – просто глупо. Глупо и опасно. И это не просто Отбросы; это цирк Отбросов. Самых отъявленных негодяев, каких только можно себе представить!

Но мать будто не слышала его.

– Там будут камеры наблюдения и тысячи людей. Потом все напишут об этом в Интернете, – она представила себе результаты посещения цирка, и в уголках ее рта заиграла еле заметная улыбка.

– Мы никуда не пойдем. Я категорически против.

Они склонились вперед, прожигая друг друга взглядом. Мать, как всегда, являет собой истинный символ власти: накрахмаленная белая блузка, дорогой синий жакет, безупречная короткая стрижка на рыжих волосах.

Отцу до нее далеко. Модная рубашка узковата, галстук повязан чуть криво, волосы на макушке заметно поредели.

Я задерживаю дыхание.

Прошло всего несколько секунд, и отец отворачивается.

– Делай, что хочешь. Делай все, что тебе угодно, – в его голосе одновременно слышится раздражение, покорность и признание своего поражения. – Ты все равно поступила бы по-своему!

Легкая победная усмешка возвращается на лицо моей матери.

– Ну, тогда решено. Готовьте свои праздничные наряды, мальчики, – ее голос так и струится сарказмом. – Мы идем в цирк!