Текст книги "Шоу безликих"
Автор книги: Хейли Баркер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)
Хейли Баркер
Шоу безликих
Посвящается Марку
Хошико
Я застыла под самым куполом, высоко над зрителями. Их выкрики эхом грохочут в моей голове.
Я стою на высоте около ста футов над манежем, но, если попытаться, можно разглядеть внизу, в море человеческих тел, отдельные лица.
Я начинаю раскачиваться. Вперед и назад, вперед и назад. Все быстрее и быстрее, набирая темп. Мои движения становится ритмичными: туда-сюда, туда-сюда.
В эти мгновения есть только я, только взлет и падение. Если отпущу руки слишком рано – не достану до каната; если слишком поздно – перелечу через него.
Как только я приближаюсь к канату, то сначала подбираю ноги, а затем резко запрыгиваю на него. Встав на него обеими ступнями, приседаю. Вибрация троса ослабевает. Дыхание постепенно выравнивается. Тело снова подвластно мне, я снова хозяйка положения. Самое время дать им то, чего они жаждут.
Легко, без всяких усилий балансируя, я отрываю одну ногу от каната и поднимаю ее все выше и выше. Наклоняюсь вперед, и вскоре мои ноги становятся вертикальной линией. Я как огромная буква «Т». На пару мгновений замираю в таком положении, а затем делаю сальто. Одно, второе, третье, всякий раз приземляясь ногами на трос.
Я смотрю вниз, на восторженную толпу. Затем опускаюсь и, сев на шпагат, какое-то время отдыхаю. После хватаюсь за канат и вращаюсь на нем, все быстрее и быстрее, приводя толпу в исступление. Наконец, когда кажется, что их крики вот-вот взорвут купол цирка, я останавливаюсь и встаю на ноги. Настает главный момент моего маленького шоу.
Я возвращаюсь к кулисам, и мне подают табурет. Балансируя и удерживая его над головой, возвращаюсь обратно к центру троса. Воцаряется напряженная тишина. Публика затаила дыхание. Чего они желают? Чтобы я упала и разбилась, или чтобы у меня все получилось? Эта мысль постоянно преследует меня.
Я опускаю две ножки табурета на канат. Мне нельзя торопиться. Теперь самое главное – равновесие. Равновесие и инстинкт. Я забираюсь на табурет и присаживаюсь на него. Ноги скрещены, руки широко разведены в стороны. Затем подбираю ноги и поднимаюсь. Теперь я стою на табурете. Я поднимаю одну ногу, становлюсь на кончики пальцев и вращаюсь. Круг за кругом, высоко над миром, я кручу фуэте, бросая вызов законам гравитации, бросая вызов опасности, которая в очередной раз дышит мне в затылок. Начинает играть оркестр, музыка усиливается в грандиозном торжественном крещендо. Вокруг меня взрываются фейерверки, каскадом спускаясь вниз, словно падающие звезды. Далеко внизу, на манеже, группа гимнасток в белом совершают сальто, а я – вершина представления, его центр, я царствую над всем миром.
Но вдруг я краем глаза замечаю Сильвио. Он наблюдает за мной с платформы. Его лицо заливает ярость. Но почему? Кровь застывает в моих жилах, когда я понимаю, в чем дело.
Он мечтает, чтобы я упала.
Зрителям не заметить его за полотнищами занавеса по обе стороны платформы.
Я единственная, кто видит инспектора манежа.
Он протягивает вперед руку и хватается за натянутый канат. Наши взгляды встречаются. Злобно скалясь, Сильвио дергает его несколько раз, отправляя мне смертельное послание.
Я теряю равновесие и снова падаю, головой вниз, под удивленный возглас публики.
Бен
Я не могу оторвать от нее глаз. Она повисла под куполом цирка, на высоте ста футов, но я прекрасно вижу выражение ее лица. Это не испуг. Скорее, злость. Бог знает, что она думает о нас.
Внезапно она начинает раскачиваться словно маятник, вперед и назад. Блестки ее костюма искрятся в лучах прожекторов. Этакий живой зеркальный шар, отбрасывающий на арену яркие блики. Даже ее длинные черные волосы кажутся живыми. Они как будто исполняют свой танец, и свет отражается от их сверкающих волн. Она так легко и проворно порхает под куполом, что у меня перехватывает дыхание.
Все вокруг меня также пребывают в восторженном возбуждении. Мать, отец, Фрэнсис, даже телохранители, никто не в силах усидеть на месте. Они ликующе подпрыгивают, и я чувствую, как пол содрогается под моими ногами.
Я снова смотрю на девушку. Теперь она безо всяких усилий шагает по тросу. А затем и вовсе начинает приплясывать, будто стоит на ровном полу. Она поднимает то одну ногу, то другую, быстро кружится волчком, и ее движения сливаются в размытое световое пятно.
Кто-то подает ей табурет. Я не могу поверить своим глазам, но она садится на него. Покажи такое по телевизору, я бы ни за что не поверил. Подумал бы, что это просто монтаж, спецэффект, умелая работа оператора. Она сидит на табурете. Табурет стоит на проволоке.
Она поднимается. Неужели она хочет встать на табурет? Именно так. Она уже стоит на нем. Такого просто не может быть. Как это ей удается?
Она вращается на одной ноге вокруг своей оси. Все вскакивают с мест, топают и хлопают в ладоши. Зал взрывается бурными аплодисментами.
Однако на ее лице нет улыбки, ее темные брови презрительно выгнуты дугой. Она так близко, что я вижу огонь в ее глазах. Опустив ресницы, она с ненавистью смотрит на толпу.
Я умолкаю.
Никогда раньше не видел ничего подобного. Я не могу оторвать глаз от ее лица. Я вижу, как она скосила свои миндалевидные глаза. Вижу, как они расширяются от ужаса. Вижу, как она соскальзывает назад. Вижу, как она падает…
Бен
Цирк приедет – только об этом все и говорили несколько недель подряд. Как только в Интернете и в газетах появляются рекламные объявления, по воздуху разносится практически ощутимое наэлектризованное волнение. Прошло более десяти лет с тех пор, как цирк приезжал на гастроли в Лондон. В прошлый раз я был слишком маленьким, и меня не пустили. Я потом вспоминал, как старшеклассники в школе без умолку трещали об этом на спортивной площадке, и все мы подтянулись туда, чтобы послушать их. Собралась большая толпа, и мы напрягали слух, чтобы расслышать их слова. Мне тогда было всего пять или шесть лет, но все, сказанное ими, до сих пор осталось в моей памяти.
– Это волшебство, – говорил какой-то парень. – Не поддельная магия, а самая настоящая. Там такое выделывают!
Среди них была одна девушка, и когда она вступила в разговор, ее глаза сияли.
– Это как сон, – призналась она. – Настоящая сказка.
В тот день, когда приезжает цирк, кажется, что каждый ученик нашей школы сразу после звонка идет на поля, чтобы посмотреть, как циркачи въезжают в город. Вот и в моей голове поселилась глупая фантазия, что мне тоже нужно туда отправиться. Но стоило мне повернуться к моему телохранителю Стэнли, деликатно застывшему в задней части классной комнаты, как губы его сжались и он покачал головой. Я точно знаю, что он имеет в виду: «Даже не думай об этом».
В машине, по дороге из школы домой, я спрашиваю о цирке своего брата-близнеца Фрэнсиса.
– Ты злишься из-за того, что мы не можем пойти и посмотреть, как в город въезжает цирк?
Он смотрит на меня, как на сумасшедшего.
– Зачем мне на это смотреть? Зачем кому-то наблюдать за тем, как в город въезжает кучка Отбросов?
Я не знаю, что сказать в ответ. Лишь пожимаю плечами и смотрю в окно.
Дома я даже не захожу на кухню, чтобы попросить нашу служанку Прию дать мне еды. Сразу поднимаюсь наверх, прямо в нашу домашнюю библиотеку. Отсюда открывается вид на много миль вокруг. Хорошо выделяется и главная дорога, та, что ведет в город. Вот где будет проезжать цирк.
Я заметил, что другие дети, несколько десятков человек, сидят на заборе, которым огорожены поля. Из моего окна видно гораздо лучше, но я бы предпочел быть там, с ними, поеживаясь от холода, сидеть на заборе и болтать ногами, и чтобы каждый раз со смехом из наших ртов вылетали облачка теплого пара.
Там все выглядит намного веселее. Похоже на настоящую свободу.
Очень долго ничего не происходит, но затем на вершине холма появляются четыре огромных грузовика. Из каждого выпрыгивают по шесть Отбросов и по охраннику. Люди начинают собирать высокие секции железных заборов, огораживая ими четыре поля. Они работают быстро и умело, и вскоре поля исчезают из вида.
Это делает происходящее еще более загадочным и непонятным. Если вы хотите заглянуть внутрь, то платите деньги, как и все остальные. Нет никаких бесплатных просмотров, если только вы не сидите здесь, рядом со мной. Впрочем, найдется не так много людей, чей статус позволяет им жить так же высоко над землей, как нашей семье.
Как только мужчины заканчивают работу, они запрыгивают обратно в грузовики и уезжают, оставляя детей таращиться на целые мили железных заборов.
Похоже, цирк будет воистину огромным, если займет все огороженное пространство.
Вскоре все успокаивается. Кому-то из детей надоедает слоняться, и они уходят домой пить чай. На их место приходят другие зеваки, а потом кто-то снова возвращается, но никаких признаков самого цирка все еще нет.
Я не спускаюсь на обед, и поэтому Прия приносит мне еду наверх на маленьком подносе. Однако я едва прикасаюсь к тарелке. Слишком уж занят, вытягивая шею и выглядывая наружу из окна.
Наконец, я замечаю, как сверкающая процессия карабкается на вершину холма.
Сначала никто, кроме меня, не видит ее, но потом, когда кавалькада машин вползает на гребень холма, детвора внизу внезапно вскакивает на балки забора, отталкивая друг друга в попытке лучше все увидеть.
Впереди мелкой рысцой трусит шестерка белых лошадей, украшенная китайскими фонариками. На спинах скакунов стоят девочки и мальчики в цирковых костюмах, усыпанных блестками. Они снова и снова подпрыгивают, кувыркаются в воздухе и самым невероятным образом приземляются на обе ноги на крупы лошадей.
За ними появляется пегая лошадь-паломино с белой гривой, она намного крупнее других. В каждом движении ног и шеи чувствуются сила и энергия, рвущиеся наружу.
На ее спине стоит человек в забавном облегающем костюме. На плече у него сидит обезьянка, в руках – большая коробка с конфетами, которые он пригоршнями бросает детям. Те радостно скачут, отчаянно кричат и тянут к нему руки.
За ним едут десятки симпатичных фургончиков пастельных тонов, огромные автоприцепы с реквизитом, а дальше – грузовики еще больших размеров, которые, как я полагаю, служат домом для Отбросов и остальных цирковых животных.
Замыкает эту кавалькаду огромный открытый автоприцеп, подсвеченный сотнями разноцветных огней. На нем полно людей – цирковых артистов, – которые энергично машут детворе. Клоуны жонглируют шарами, акробаты выделывают замысловатые трюки, есть даже два пожирателя огня.
Высоко над их головами я вижу девушку-гимнастку. Ее освещает яркий прожектор пучками белого света. Луч постоянно следует за ней, когда в головокружительном прыжке она взлетает в чернильное небо.
Канат, по которому она ходит, натянут между двумя высокими шестами, над десятками цирковых фургонов. Циркачка вращается и выполняет трюки над всей процессией. Она стремительна и подвижна, как вода.
Вокруг нее танцуют лазерные лучи, а в небо, обрамляя ее золотыми звездами, взлетают фейерверки.
Образ девушки отражается в небе на десятках голограмм. Куда ни посмотри, повсюду темноту прорезают слепящие картинки ее прыжков, сальто и приземлений.
Уверен, ее видно на расстоянии нескольких миль отсюда.
Одна из таких картинок появляется прямо перед моим окном, в нескольких дюймах ниже моей головы. Циркачка внезапно поднимает голову, и я смотрю ей в глаза. В них заметен блеск стали. Она красивая, но есть в ней нечто такое, что заставляет вздрогнуть. Я знаю, что на самом деле она смотрит не на меня, но мне кажется, что она так близко, словно я могу прикоснуться к ней. Я, насколько это возможно, открываю окно и вытягиваю руку к исходящему от нее свету, но мои пальцы ощущают лишь пустоту.
Когда я вижу ее, танцующую в небе, я даю себе обещание. Что бы ни случилось, что бы ни говорили родители, я непременно пойду в цирк.
Хошико
Ребятишки вдоль заборов восторженно кричат и приветствуют нас, когда мы проезжаем мимо. Большинство из них прыгают от радости и пытаются поймать сладости, которые Сильвио швыряет в толпу.
Совершая прыжки и пируэты, я улыбаюсь и при каждом приземлении на канат посылаю во все стороны воздушные поцелуи.
Я их ненавижу.
Я их всех ненавижу.
Я думаю о том, что неплохо бы плюнуть кому-нибудь в лицо.
Вот мы и здесь, в Лондоне. Прошло уже десять лет с тех пор, как здесь появился цирк, – как раз незадолго до того, как меня выбрали. Сейчас вряд ли больше пяти часов вечера, но уже темно, и здания вокруг меня мерцают миллионами огней.
В центре обширных, хаотично застроенных кварталов над лабиринтом небоскребов и офисных зданий возвышается знаменитый Правительственный Центр. Он буквально купается в лучах желтого света и настолько огромен, что при каждом прыжке я могу даже отсюда разглядеть все детали. Все именно так, как описывала мне Амина. В небо вздымается огромная колонна из множества блестящих черных скульптур. Они переплелись телами, разместившись друг у друга на головах, сдавливая один другого: гигантская пирамида извивающихся Отбросов.
На вершине колонны, на постаменте из сотни сцепленных, скорчившихся внизу тел вознеслась над всем миром огромная сверкающая золотая статуя. Это человек – масса бугристых мускулов, его лицо ласково улыбается раскинувшемуся под ним городу.
Я вздрагиваю и теряю концентрацию. Ноги тотчас слабеют, колени начинают дрожать.
Эта статуя символизирует контроль над окружающим миром, господство и упоение собственной властью. Это знак угнетения: горстка избранных попирает многих. Это символ зла. Я не могу оторвать глаз от этой колонны, продолжаю смотреть на нее даже в тот момент, когда трейлеры проезжают сквозь большие металлические ворота цирка.
По крайней мере, это будет последнее, что я увижу, когда мы уедем отсюда. Завершающая картина внешнего мира, которую мы все будем видеть в течение двух недель, пока не разберем конструкции цирка, не упакуем все блоки и не отправимся в новое место. На самом деле неважно, где мы находимся, в какой город приезжаем. Люди, которые толпами валят в цирк каждый вечер, одинаковы, куда бы мы ни прибыли.
Но в Лондоне возникает совершенно иное чувство: именно здесь принимаются законы, именно здесь торчит высоченная колонна Правительственного Центра. Я снова вздрагиваю и спрыгиваю с каната.
Как только ворота захлопываются, Сильвио соскакивает со своей белогривой паломино.
– Сгоните их всех сюда! Пусть работают! – приказывает он охранникам. – Время – деньги!
Куда только подевался улыбающийся добродушный человек, который разбрасывал конфеты! Губы Сильвио скривились в злобном нетерпении.
Я пытаюсь добраться до Греты и Амины, но сделать этого быстро мне не удается. Их отправили на одно поле, я же осталась на этом вместе с другой группой. Нас, словно стадо, подгоняют к огромной груде строительных материалов.
Хрясь! Это по моей спине хлопает хлыст.
– Чего ждете, дураки? – насмехается над нами Сильвио, и его плеть снова ловит меня, ловит всех нас. Мы сбиваемся в кучу, и безжалостные удары дождем обрушиваются на наши спины. – Спускайтесь вон туда, ползите на четвереньках и начинайте строить!
Бен
Весь вечер я сижу в библиотеке и смотрю, как на моих глазах вырастает огромный город за высокой стеной. Строительные леса и гигантские металлические стены, скрепленные руками самих циркачей. На ветру раздуваются и играют огромные полотнища золотистой, серебристой и красной ткани. Сшитые вместе, они создают иллюзию нескольких десятков шатров с куполами, устремленными в небо. Но это вовсе не шатры. Это – прочные сооружения, в которых разместились цирковые животные и, скорее всего, сами Отбросы.
Я замечаю несколько больших зданий и кучку строений поменьше. Все они связаны между собой множеством крытых галерей. Это значит, что как только цирк будет полностью построен, Отбросы никогда не выйдут наружу. Таким образом, они аккуратно отделены от Чистых, вечно оставаясь внутри своего гигантского муравейника. Эти человечки и впрямь похожи на рабочих муравьев: суетятся везде, куда ни посмотри, и все ради нашего развлечения.
Я пытаюсь вновь разглядеть среди них ту девушку, но уже стемнело, а издали все они кажутся одинаковыми. Я мысленно вижу ее образ. Он возникает в моем сознании, как на повторе видеозаписи, продолжая мелькать перед моими глазами.
Я по-прежнему пытаюсь придумать, как убедить родителей отпустить меня в цирк, чтобы посмотреть представление. Но они никогда не согласятся. Кому как не мне знать их истинное отношение к Отбросам. Но я должен. Должен посмотреть, правду ли говорят о цирке. Я непременно должен увидеть, как эта девушка танцует на канате.
Хошико
К тому времени, как мы закончили работу, уже стемнело. Мои руки покрылись кровоточащими ссадинами, и я еле стояла на ногах, когда нас, наконец, затолкнули в барак.
Наконец-то будет целых шесть часов – без охранников, без Сильвио и Чистых. Они не утруждают себя бдением по ночам – как я полагаю, это экономит их деньги, но это не значит, что кто-то из нас может уйти, куда ему заблагорассудится.
Я пристально оглядываюсь по сторонам в поисках Греты и Амины и заодно разглядываю остальных артистов. На первый взгляд кажется, что у нас вообще нет ничего общего. В этом сумасшедшем цирке собраны все мыслимые и немыслимые оттенки кожи, представители всех конфессий. Трудно найти более пеструю, разношерстную труппу. Но если присмотреться повнимательнее, мы похожи гораздо больше, чем может показаться поначалу.
Редко кто из артистов труппы цирка Отбросов доживает до зрелого возраста, так что здесь почти все молодые, хотя большинство циркачей выглядят намного старше своих лет. На каждом лице, даже у самого маленького ребенка, лежит печать тревоги и неизбывной усталости, у многих есть шрамы и зажившие переломы – физическое подтверждение опасностей, которые таит в себе наше занятие.
В другом мире мы все пошли бы по жизни разными путями, но здесь мы – единое целое. У нас общая жизнь: одни и те же заботы, беды и объединяющая всех ненависть. Мы всячески поддерживаем друг друга, когда можем. Насколько нам это удается, несем общее тяжкое бремя. Все они моя семья – единственная семья, которую я действительно помню.
Всего нас около пятидесяти человек, иногда чуть больше, иногда чуть меньше. Время от времени появляются новые лица, тогда как другие исчезают.
Грету я замечаю на противоположной стороне помещения. Увидев меня, она мчится навстречу, обхватывает за талию и прижимается головой к моему животу.
– Как я скучала по тебе! – сообщает она. – Ненавижу, когда нас отправляют работать в разные бригады.
– Я тоже, – признаюсь я. – Где Амина?
– Она уже в лазарете. Один из новых мальчиков повредил руку, когда поднимал строительные леса.
Я вздрагиваю. Бедняга. Если травма серьезная, он наверняка не сможет выступать, а значит, станет для цирка обузой. Мы же все отлично знаем, чем это обычно заканчивается.
– Амина думает, что сможет его вылечить. Во всяком случае, так она мне сказала, – добавляет Грета и хмурится. – Возможно, это неправда. Она никогда не говорит мне, что происходит на самом деле.
Я сухо усмехнулась. Грета права. Если бедного мальчонку заберут отсюда, Амина не скажет об этом Грете, придумает какую-нибудь отговорку, попытается избавить от ненужных и малоприятных подробностей. Мы обе так поступаем. Увы, это почти невыполнимая задача, но ни Амина, ни я не хотим, чтобы огонек, который все еще мерцает в глазах Греты, погас раньше времени.
Когда я была маленькой, Амина поступала так же и со мной: предлагала, если можно так выразиться, отредактированную версию правды. Она до сих пор так делает, если я ей это позволяю, хотя теперь смысла в этом больше нет – любые заблуждения, которые я имела относительно жизни в цирке, давно развеялись.
Сегодня вечером в бараках не так много болтовни, а в местах общего пользования пусто: все спешили поскорее лечь спать. Мы все одинаково устали. Это тяжелый, изнуряющий физический труд – возводить цирк с нуля. А еще в первый вечер нас почему-то всегда «забывают» накормить.
Я подумала, что стоило подождать Амину, но в этом не было смысла: она может отсутствовать всю ночь и наверняка рассердится, если увидит, что я не ложилась.
– Тебе нужен сон, – говорит она. – Посмотри, что стало со мной.
Она права. Мы должны пользоваться любой возможностью отдохнуть, когда такая появляется.
– Я так устала, – говорю я Грете. – Пойду сразу в постель.
Грета жалобно смотрит на меня. В ее голубых глазенках читается мольба. Я невольно улыбаюсь – мне понятен застывший в них немой вопрос.
– Нет, – слабо протестую я. – Ни за что. На койке и так не повернуться. В любом случае, ты будешь спать рядом со мной, на соседнем месте.
– Пожалуйста! – умоляет она. – Я не смогу уснуть, если буду одна.
– Знаю, но я не могу уснуть, когда ты ерзаешь у меня под боком!
– Я не буду тебя беспокоить, обещаю. Честное слово, не буду. Я лягу и не шевельнусь. Ты даже не почувствуешь, что я рядом.
Я качаю головой. Каждую ночь Грета дает одно и то же обещание, и каждое утро я наполовину свисаю с края койки, тогда как она лежит на ней вольготно, широко раскинув руки и ноги.
Она улыбается мне.
– Ну пожалуйста!
Бессмысленно спорить. Плутовка знает, что я не смогу ей отказать. Грета вертит мной как хочет еще с того самого дня, как появилась здесь почти год назад. Во всяком случае, если я скажу «нет», она своим плачем всю ночь не даст мне сомкнуть глаз.
– Хорошо, – сдаюсь я. Мы обе заранее это знали. – Но только сегодня. Завтра будешь спать одна.
Грета кивает с самым серьезным видом.
– Как скажешь, Хоши.
Мы пробираемся в женский барак, где двигаемся по узкому центральному проходу к нашим привычным койкам в дальнем конце помещения.
Сегодня в бараке висит тяжелая, напряженная тишина. Так всегда бывает в первую ночь на новом месте. Мои друзья вымотались больше обычного, и сон для них важнее всего на свете. Обычно все по-другому. По ночам мы собираемся вместе и, хотя обычно валимся с ног от усталости, не спешим в постель. Иногда мы пробуем читать и писать, но не так часто, как хотелось бы. Трудно сосредоточиться на учебе, когда каждая клеточка твоего тела ноет, а глаза лишь с помощью неимоверного усилия воли остаются открытыми. В основном мы просто сидим вместе, и кто-то из старших детей рассказывает истории.
Порой их сочиняют прямо на месте: сказки и небылицы, способные пусть на короткие, но драгоценные мгновения перенести нас из этого жуткого места, где царит боль и страдание, в иной, волшебный, мир – туда, где живут очаровательные принцессы и благородные принцы, сверкают огнями дворцы, и где фея-крестная мановением волшебной палочки способна исправить все на свете. Но чаще это истории из жизни, воспоминания или уроки истории о подлинных давних событиях, о нашем прошлом и о том, как мир стал таким, какой он есть. Это единственный способ узнать, кто мы и что с нами будет.
Ощущение несправедливости, которое я таскаю за собой, словно железное ядро, таится в глубине живота, и эти печальные разговоры его только усиливают. Нести это бремя тяжело, зато оно делает меня сильнее. Все остальные чувствуют то же самое, я точно знаю это, но большинство моих собратьев по цирку, похоже, справляются с этим лучше. Амине каким-то чудом удалось превратить боль в стойкость духа, надежду, а не ненависть. Она уверена, что когда-нибудь все изменится.
– Посмотри на историю, – говорит она. – Всегда происходят перемены. Темным временам всегда приходит конец. Стены рушатся, режимы разваливаются, люди восстают.
Я люблю Амину, но она ошибается.
Этот цирк существует уже более сорока лет. Сорок лет Чистые платят деньги за то, чтобы побывать здесь. Сорок лет детей Отбросов вырывают у семей и заставляют выступать здесь на потеху Чистым. Сорок лет жестокости, страданий, боли и смерти. Зло укоренилось в сердце общества. Как же это может закончиться?
Я лежу, вытянувшись, на своей жесткой маленькой койке, и Грета, свернувшись клубочком, устраивается рядом со мной.
Когда мне кажется, что Грета утихомирилась, она вновь вскакивает, чтобы схватить с собственной кровати свою куклу Люси. Вообще трудно назвать куклой грязный пучок сшитых лоскутов ткани, но эта игрушка сделана с такой любовью! Люси – это все, что осталось у Греты от дома, и она никогда не спит без нее.
Грета поворачивается ко мне лицом, и я чувствую на своих щеках ее жаркое дыхание.
– Грета! – шепчу я. – Перестань дышать на меня!
– Извини, – шепчет она, но не отодвигается. – Ты видела статую?
– Видела.
– Правда она огромная?
– Разве? Меня она вообще не впечатлила.
– А мне понравился большой золотой человек.
Большой золотой человек – она не поняла, что он символизирует. Чему я только рада.
– Это ведь круто быть в столице, правда? – говорит она.
– Нет! С какой стати? Что это меняет? Мы ведь не собираемся осматривать достопримечательности!
– Я знаю, но… Сильвио сказал, что посмотреть на нас придет множество важных людей.
– Грета, ни в одном из них нет ничего особенного. Они не лучше тебя или меня – ни один из них.
– И все же мне нравится видеть всех этих людей в их красивой одежде.
Я удерживаюсь от резкого ответа, который приходит мне на ум. Амина права: мы должны приложить все усилия, чтобы сохранить ее невинность и как можно дольше продлить ее детство.
Грета для меня вроде младшей сестры. Но временами я чувствую себя ее матерью, хотя мне всего лишь шестнадцать.
Правда в том, что я люблю ее и Амину больше, чем кого-либо еще во всем этом мерзком мире. Даже больше, чем моих родных, – в конце концов, прошло уже одиннадцать лет с тех пор, как я видела их в последний раз.
Главная причина, почему я каждый вечер изо всех сил пытаюсь остаться в живых, – это желание и дальше тренировать Грету. Нет, я не хочу, чтобы она выступала в цирке, видит Бог, не хочу, но я должна быть уверена, что когда ей все же придется выйти на арену, она будет к этому готова. Я отвечаю за ее безопасность, хотя знаю, что чем лучше у нее получается, тем меньше цирку нужна я.
До сих пор помню мельчайшие подробности дня, когда малышка появилась у нас, как будто это было вчера. Это произошло вскоре после несчастного случая с Аминой, и мы были на арене, где шла репетиция.
Сильвио дал нам три дня, чтобы из номера, где мы выступали вдвоем, сделать мой сольный номер. Я очень нервничала, впрочем, мы обе нервничали, боялись, что он внезапно передумает и избавится от Амины. Боялись, что он вышвырнет ее из цирка и мы больше никогда не увидимся.
Я все время теряла равновесие и продолжала соскальзывать с каната. Амина старалась сохранять спокойствие, но не могла толком скрыть своего раздражения. Она ничего не говорила, но я знала, что она боится: и за меня, и за себя. Если я не смогу выступить в этом шоу самостоятельно, ей самой грозит смертельная опасность. Она пыталась сдерживаться, но всякий раз, когда я совершала ошибку, я замечала, как напрягаются ее плечи, как сжимаются зубы.
Между нами возникло непривычное напряженное молчание, как вдруг большие двери распахнулись, и вошел Сильвио, волоча за светлые волосы какую-то грязную маленькую девчушку.
– Встречайте нашего последнего новобранца! – мерзко ухмыльнулся он. – Она только что прошла отбор. Отнюдь не триумфально, но нищим не приходится привередничать. Остальные были просто ужасны… у этой, как мне кажется, по крайней мере, есть хоть какой-то потенциал, хотя бы намек на гибкость.
Он вывернул ей за спину руку, и девочка вскрикнула от боли. Затем Сильвио оценивающе оглядел меня с головы до ног.
– Как проходят репетиции? – подозрительно спросил он.
– Хорошо, – в один голос ответили мы с Аминой.
– Надеюсь, надеюсь. Канат под куполом по-прежнему остается одним из наших лучших аттракционов, и один Бог ведает, почему. Советую тебе привлекать сюда толпы зрителей, девочка. Не хотелось бы, чтобы шоу полетело псу под хвост и нам пришлось начинать все заново.
Угроза повисла в воздухе.
Все это время Грета не сводила с меня глаз, ее губы дрожали, широко раскрытые глаза умоляли меня что-то сделать. В конце концов Сильвио отпустил ее – вернее, толкнул так, что она отлетела к моим ногам.
– Во всяком случае, теперь этот уличный крысенок – мой страховой полис. Натаскайте ее, да побыстрее! – приказал он и вышел.
Грета же посмотрела на меня и произнесла те же слова, которые мы все время от времени говорим. Эти же слова она повторяла каждую ночь, когда я обнимала ее, когда она плакала во сне. Слова, которые она перестала произносить только сейчас. Слова, которые я тоже со временем перестала повторять. Когда перестала? Я не помню. Когда воспоминания о доме исчезли из памяти, превратившись в миф. Когда это жуткое место вытеснило их, став для меня более реальным, чем раньше.
– Хочу к мамочке!
В тот день мы больше не репетировали. Мы с Аминой подняли с пола это надломленное маленькое существо и попытались вдохнуть в него жизнь, чтобы вправить и вылечить ее крошечные сломанные крылышки. Мы с великой заботой, лаской и терпением выхаживали ее повязками и мазями Амины. Постепенно она окрепла и стала сильнее, чем раньше, но до сих пор плохо вписывается в здешнюю жизнь. Впрочем, никто из нас не вписывается, но Грета особенно чужда этому миру: она слишком ласковая и нежная. Долго она здесь не выдержит. Девочка похожа на мотылька, а мотылькам нужен солнечный свет, воздух, пространство и свобода, а не прожекторы и запертые двери. Мотыльки уязвимы; их крылышки легко можно оторвать.
В любой день Сильвио может приказать нам готовить Грету к дебюту. Я удивляюсь, почему он еще этого не сделал. И когда это случится, с ней все будет в порядке. Я знаю, что она справится. Я продолжаю говорить ей, что она почти готова, хотя малышка мне не верит. Она такая талантливая, такая естественная. Зрители наверняка полюбят ее. Разве может быть иначе? Неукротимая гордость распирает меня всякий раз, когда я смотрю на нее; гордость и желание всячески ее оберегать.
Я не единственная, кто считает, что она похожа на бабочку. Сильвио уже придумал для нее сценическое имя: Мотылек. В его глазах красота и хрупкость – это товар, который можно и выгодно продать. «Мотылек и кошка», то есть Грета и я.
