Текст книги "Седьмая встреча"

Автор книги: Хербьёрг Вассму

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Глава 9

18 мая, когда Горм после праздничного вечера выпускников вернулся домой, у матери случилось то, что она называла нервным срывом.

Было шесть утра. Он потерял ключи и так долго стучал дверным молотком, что в окне показался сосед. И тут же двери открыл отец, перечерченный беспорядочными сине-белыми полосами. Пытаясь встретиться глазами с шестью или восемью парами отцовских глаз, Горм понял, что он здорово пьян.

Отец втащил его в холл и запер дверь. Сверху спустилась Марианна в красном халате. Горму показалось, что ее волосы остались на ступенях лестницы, и он никак не мог заставить их вернуться к ней на голову. Голоса, в том числе и голос матери, неслись над ним, как из громкоговорителя.

Последнее, что он помнил, было рыдание матери, потом он обнаружил, что Марианна поставила перед его кроватью ведерко. Она наклонилась к нему и что-то сказала, он почувствовал дивный аромат, похожий на запах вереска. Он закрыл глаза и не двигался.

Пробуждение было похоже на смерть. Пожалуй, только этим можно было правдоподобно объяснить, почему к нему в комнату пришел отец. Но Горм не был мертв, уж слишком отчетливо он ощущал тошноту и головную боль.

Он плохо помнил рыдания матери и отца в расплывающемся перед глазами полосатом халате. Горм опасался худшего. Но ничего не случилось, отец только поставил ему на тумбочку стакан с водой и положил рядом таблетки от головной боли. Не открывая глаз, Горм следил за действиями отца. Это было похоже на детективный фильм. Ни голоса, ни обвинений. Ничего. Только стакан с водой и шесть таблеток на тумбочке. После этого отец исчез.

Полежав немного, Горм принял две таблетки и запил их полой. Его мучила тошнота. Он мог только неподвижно лежать на спине. Стоило ему открыть глаза, как комната начинала вращаться, а сам он в свободном парении висел над лампой, которая, к счастью, не была зажжена.

Когда тошнота, достигнув высшей точки, немного улеглась, Горм взглянул на часы. Десять минут четвертого. Часы стояли на тумбочке и громко тикали ему в ухо. Он хотел их отодвинуть, но это оказалось невозможно, поэтому он закрыл глаза в надежде, что, когда он снова попытается взглянуть на них, ему будет уже немного лучше. А на следующей неделе он оправится настолько, что даже встанет с постели.

Вечером, не постучавшись, к нему вошла Марианна. Он сделал вид, что спит. Почувствовав, как матрац прогнулся под ее тяжестью, он понял, что она села к нему на кровать, и открыл глаза.

– Как ты себя чувствуешь? – Голос у нее был тихий и даже участливый.

– Хорошо.

– Поесть хочешь? Может быть, колы?

– Нет. Только воды.

Она встала и пошла к умывальнику, чтобы набрать в стакан воды, потом снова села на кровать и потрогала рукой его лоб. Рука была прохладная и немного влажная после того, как она набирала воду в стакан.

– Кто был на празднике?

– Весь класс.

– И больше никого?

Он не ответил. Наверняка это мать прислала ее, чтобы что-нибудь выведать.

– Турстейн был?

– А как же!

– Девочка?

– Перестань!

Больше она не задавала вопросов, но потянулась к его куртке, висевшей на стуле. Вытащила оттуда непочатую пачку презервативов.

– Они тебе не понадобились? – удивленно спросила она. Горм был не в силах даже рассердиться, он закрыл глаза и молчал.

– Ты поэтому так напился?

– Прекрати, – пробормотал он.

– Конечно, поэтому. На тебя не похоже, чтобы ты напивался.

– А на тебя похоже шарить по моим карманам? – Он открыл глаза и встретился с ней взглядом.

– Я случайно, просто так получилось.

– Случайно? Шарить по чужим карманам? Что ты там искала? Использованный презерватив?

– Они выпали, когда я помогала тебе лечь в постель. К тому же ты мой брат.

– Вот именно.

– Что, вот именно?

– Именно то, что тебе нечего делать в моих карманах. Мы с тобой не жених и невеста.

Марианна медленно встала, от лица у нее отхлынула кровь.

– У меня есть жених. И вечером мы идем с ним в кино.

Горм уже знал об этом Яне. В последнее воскресенье Ян у них обедал. Он понравился матери, и даже отец немного поговорил с ним. Об изучении юриспруденции. Марианна, конечно, выйдет за него замуж, но сначала она должна окончить курсы медицинских сестер.

Горм закрыл глаза и слушал, как она идет к двери. Наконец он остался в гудящей пустоте. Казалось, невидимые струны стен вибрировали на такой частоте, которая была недоступна его ушам.

Что она сказала? «Ты поэтому так напился?» Горм протянул руку за стаканом, но выронил его. Подушка мгновенно промокла.

Он со стоном приподнялся, смахнул подушку на пол и лег. Что с подушкой, что без нее – одинаково тошно.

Он помнил все, что случилось 17 мая в начале ночи. Потом Турстейн исчез вместе с Гюнн, и дальше события разворачивались с поразительной быстротой. Он помнил поездку в такси и отвратительное помещение, украшенное гирляндами из креповой бумаги, красной, белой и синей. Свет, падавший в высокие окна, был острый, как сосульки. Лучше всего он напомнил этот свет. И ощущение пустоты. Как будто все потеряло смысл. И затянулось туманом. Дальше он помнил уже только, как отец открыл ему дверь.

На что он надеялся, взяв эти презервативы? На Гюнн? Потому что ее хотели заполучить все? Нет, черт подери! Как бы он себя сейчас чувствовал, если бы она предпочла его? Лучше или хуже? Наверняка хуже. Он бы наделал глупостей, потому что напился еще до того, как она появилась на празднике. Он даже не помнил, говорил ли он с ней. К тому же она предпочла Турстейна.

* * *

19 мая Горм встал в обычное время и перед уходом в школу постучал в дверь к матери. Тихое «войдите». Оставалось только покончить с этим. Хуже быть уже не могло.

– Прости, что я вернулся пьяный, – сказал он без всякого вступления.

Мать не заплакала. Напротив, она сидела перед туалетным столиком и строго смотрела на него. Он испытал такое облегчение, что ему захотелось покаяться.

– Это была глупость с моей стороны. Прости меня!

– У меня случился нервный срыв. Такое не должно повториться. Никогда!

– Да, мама.

Этот эпизод был заперт в помещение, где хранились недостойные поступки, о которых они не говорили. «Мы с тобой не жених и невеста» тоже находилось там.

Горм поджидал момента, чтобы извиниться и перед отцом, но за все лето они ни разу не оставались наедине.

* * *

В тот день, когда Горм уезжал на военную службу и отец подвез его к автобусу, у Горма наконец появилась возможность поговорить с ним. Как обычно, отец не разговаривал, когда вел машину. Дорога была скользкая, в лобовое стекло летел снег с дождем.

– Прости, что я тогда вернулся домой пьяный и всех разбудил, – произнес Горм в пространство. Сказав эти слова, он понял, что основательно подготовился к разговору.

Отец внимательно следил за перекрестком и молчал. Прошло много времени, и Горм решил, что отец либо не слышал его, либо эта тема все еще под запретом.

– Мать приняла это слишком близко к сердцу, – сказал наконец отец.

– Я знаю.

– Тебе следует подождать с этим, пока ты не уедешь в Берген в Высшее торговое училище. В армии за такое сажают на гауптвахту.

– Но я…

– Не будем больше об этом.

Тон отца не допускал возражений. Отец не раздавал прощения направо и налево. Горм сам не знал, на что он надеялся. Может, таблетки от головной боли и стакан с водой заставили его поверить, что отец пойдет ему навстречу. Или хотя бы взглянет на него. Но отец вел машину.

* * *

В армии Горм научился по-новому смотреть на мир. Мало того, он сам стал другим. Больше не было того Горма Гранде, который никогда никому не перечил. Ему уже не казалось, что все знают, кто он такой, когда он называл свое имя. Солдатская форма сделала его одним из многих. Он научился хитрить. Приспособился не только к скучной рутине и глупым приказам, но и к своеобразному безответственному братству.

Он оказался неподготовлен к тому, что воспримет отсутствие матери как незаконное, но спокойное, ликующее чувство Свободы.

Тяжело было круглые сутки находиться на людях, но он понял, что это тяжело не только ему. Парни в казарме мешали ему не больше, чем он им. Голая комната на шесть человек с тремя двухъярусными кроватями, три двойных металлических шкафа, стол у окна с шестью стульями, все на виду. Если не считать правила соблюдать порядок и тишину после одиннадцати, от него не требовалось ничего особенного.

Над каждой койкой была лампочка, в свободное время он мог лежать и читать. Даже по вечерам, потому что другим, как и ему, тоже не хотелось спать.

Он начал с «Маленького лорда» Юхана Боргена [10]10
  Юхан Борген (1908–1983) – норвежский писатель. «Маленький лорд» (1955) – первый роман одноименной трилогии Юхана Боргена.


[Закрыть], которого захватил из дома. Сперва он просто лежал с книгой. Потом осмелел и начал читать, хотя товарищи с удивлением поглядывали на него. Но, как ни странно, не делали никаких замечаний.

Горм пристально следил за жизнью избалованного Вильфреда, рано лишившегося отца. За его отношением к старому хозяину табачной лавки, за тем, как он лгал и писал фальшивые письма. История воспитанного молодого человека, который разрешал себе недопустимые поступки, приносила ему облегчение.

Книгу купил кто-то из родителей. Интересно было бы узнать, прочитали ли они ее сами. Особенно те места, в которых говорилось об увлечении Вильфреда женщинами намного старше его. Одна из них была любовницей его отца. Отец и мать Горма читали книги, но никогда не обсуждали их со своими детьми. Наверное, и друг с другом тоже. Удивительно.

Горм скоро понял, что чем меньше он будет говорить в казарме, тем меньше рискует ляпнуть какую-нибудь глупость. Он слушал и отвечал, если его о чем-то спрашивали, а вообще, здесь и без него хватало желающих поболтать. Он посмеивался над тем, что построение дается ему легче, чем обращение с оружием. Парни в казарме добродушно вторили ему. Они не придавали значения его промахам, но им было непривычно, что человек сам над собой смеется.

Он не думал, что мог бы по-настоящему подружиться с кем-нибудь из них. Не потому, что они ему не нравились, по-своему, он им даже симпатизировал, но то, о чем они разговаривали, нисколько не интересовало его. И почти никогда не смешило. Тем не менее, он хорошо чувствовал себя в их обществе. Ведь они ничего от него не ждали.

Девушки, машины, мотоциклы – вот обычная тема всех разговоров в казарме. Как можно быстро разбогатеть. Кое-кто без конца вспоминал, как напился в том или ином случае. Этому состоянию Горм не завидовал. Никто из них не говорил о себе или о своей семье. Горм – тоже, но из-за этого он не чувствовал себя чужаком.

В первую же свободную субботу Горму пришлось утихомирить одного буяна, который лез в драку. Горм заломил ему руки за спину и отвел к стоявшей на улице военной машине. Когда он вернулся, парни смотрели на него уже по-другому.

Если случится настоящая война, возможно, я и не ударю в грязь лицом, думал он.

Ночью, после того как Горм сдал зачет по стрельбе, ему приснилось, что он находится на учениях среди незнакомых ему людей. Они были повсюду, висели на замерзших деревьях, шли на обледеневших лыжах или сбивались кучками, чтобы хоть как-то согреться. На равнине горели коричневые палатки. Он слышал крики о помощи, доносящиеся оттуда, как будто люди были заперты в палатках, но не мог заставить себя помочь им выбраться наружу. Руки и ноги ему не повиновались.

Неожиданно к нему подошла девушка в светлом летнем платье и дала ему ружье. Это словно вернуло его к жизни, он снова мог двигаться. Он зарядил ружье и прицелился в нее, но промазал, хотя она стояла совсем близко.

Девушка отпрянула, не спуская с него темных глаз. Чем дальше она отступала назад, тем больше приближались к нему ее глаза. Она еще ничего не сказала, но он уже знал, что сейчас она скажет что-то очень важное. Однако не мог вставить себя помочь ей, ему было стыдно, что он промазал.

Неожиданно он увидел у нее на лбу кровавую рану. Она тала в сугроб, раскинув руки. Лицо и глаза скрылись под снегом, но кровавая рана проступила наружу и расплывалась у него на глазах, словно цветок. На черной сухой ветке Горм раскачивался над распростертой фигурой в летнем платье. На ней нет формы, с удивлением подумал он.

Горм проснулся в поту с тем же чувством, с каким просыпался в детстве, когда ему снились кошмары. Он лежал, прислушиваясь к дыханию спящих, и вдруг понял, что ему приснилась Руфь.

Всю неделю, пока, несмотря на ветер и снег, шли учения, Руфь то и дело возникала в его мыслях. Почему она ему приснилась? Ведь все это было так давно, в детстве. Он даже не знает ее. Он видел отпечатавшиеся в снегу ее черты, видел ее темные глаза, смотрящие на него из кустов, и гадал, где она сейчас. Именно в эту минуту.

В следующий выходной он пошел на танцы. Неожиданно там оказалась Руфь. Она одиноко стояла в темном углу, прислонившись спиной к стене. Вокруг Горма воцарилась тишина. Исчезли звуки, голоса, музыка. Стены отступили. Не исчезла только фигура в углу. Он двигался так, словно его тело давно ждало этого.

Ему потребовалось много времени, чтобы подойти туда, где стояла она. Нужно было пройти мимо всех. Наконец он был у цели. Она стояла с двумя девушками, которые смотрели на него. Он глубоко вздохнул и хотел тронуть ее за плечо, чтобы пригласить на танец.

Над ее головой в стену был вбит большой гвоздь. Должно быть, он уже давно торчал там. Пока она оборачивалась к нему, его глаза искали спасения в этом гвозде. Вокруг Горма и девушки образовалась пустота. Это была не Руфь. У этой девушки были светлые глаза и белокурые волосы.

Раз уж он подошел к ней, ему следовало что-то предпринять. Но что? Он пригласил ее на танец.

Она была невысокая, и он наклонился к ней, чтобы сказать «Привет!». Девушка была податливая, теплая и обняла его за шею, хотя они не были знакомы. В голове у него вертелись слова школьной учительницы танцев: «Левая рука дамы должна лежать на плече кавалера». Он крепко обхватил девушку за талию. И они влились в танец, который, по мнению Горма, был танго. Между аккордеоном и гитарой не было согласия по этому вопросу. Гитара была на стороне Горма.

Девушка, улыбаясь, слушалась его руки, глаза ее были устремлены на него. Когда они проходили в танце мимо гвоздя в стене, Горм думал о Руфи. Чувство безнадежности сменилось гневом. Он крепче прижал к себе незнакомую девушку.

Они танцевали вместе весь вечер, и при расставании было бы естественно спросить, не встретится ли она с ним еще раз. Однако он не спросил. Спросила она, но Горм нашел подходящий предлог, чтобы отказаться.

В следующий свободный день он снова пошел на танцы. Элсе, так звали ту девушку, тоже была там, и они опять танцевали вместе весь вечер. Поскольку семья врача, в которой она работала горничной, была в отъезде, она пригласила Горма к себе.

Сперва она сварила кофе и показала ему фотографии своих родных. Потом села рядом с ним на диван и придвинулась так близко, что он был вынужден обнять ее. Горм понял, что у нее уже есть опыт в таких делах, она была ловчее его, хотя и не подавала виду.

Странно было ощущать так близко чужую кожу. Мягкую, кое-где покрытую пушком. Губы у Элсе были горячие, но руки холодные. Горм запутался в ее одежде. Пуговицы, пояс… Он заметил, что она затаила дыхание в ожидании его рук. У него закружилась голова, и в то же время он почувствовал уверенность в себе.

Хотелось растянуть время, чтобы полнее проникнуться происходящим, но вдруг все стронулось и понеслось, остановиться было уже невозможно. Хорошо, что ему удалось достать презерватив. Элсе погасила свет.

В какой-то момент у него мелькнула мысль, что все должно было бы быть иначе, но изменить что-либо он уже не мог. О девушке он словно забыл. Но позволил ее коже завладеть собой. В решающий момент у него перед глазами возник тот гвоздь в стене. Он сам в ярости забил его туда.

Позже он пытался угадать, что чувствовала девушка, однако она молчала. Да и что она могла бы сказать? Одеваясь, он заметил на себе ее взгляд, и его охватила грусть, которую Ой не мог выдержать в одиночестве. Поэтому он подошел к ней, обнял и спросил, хочет ли она встретиться с ним еще.

– Да, – прошептала она и крепко прижалась к нему. О том, что случилось, они больше не говорили.

– Ты такой вежливый, – прошептала она, когда он собрался уходить.

Ему бы хотелось, чтобы она сказала что-нибудь другое. Неважно что. Просто другое, что-нибудь необычное. И, не зная, как избавиться от этого чувства, он сказал ей, что она красивая. Кто знает, зачем он это сказал, никто его не просил. Но ее обрадовали его слова, так что сказаны они были не зря.

Пока он целовал Элсе, он понял, что все время помнил, что это не Руфь. По пути в казарму Горм решил написать Элсе, что больше не может с ней встретиться.

* * *

Парни в казарме под разговоры о девушках играли в карты. Одд, спавший с Гормом на одной двухъярусной кровати, видел, как Горм танцевал с Элсе.

– Ничего штучка, – сказал он, присвистнув.

Горму это понравились. Это доказывало, что с Элсе стоит иметь дело. Но он не нашел, что ответить Одду.

– Получил, что хотел? – спросил Одд.

– Что получил? – растерялся Горм.

Парни захохотали.

– Между вами что-нибудь было? – спросил парень по прозвищу Языкастый, который никогда не лез за словом в карман.

Горм разглядывал свои карты. У него на руках были трефовый туз и червовый король. Но сейчас это не могло ему помочь.

– А тебе-то что? – сказал он наконец.

– Да так, захотелось узнать, ты вернулся какой-то выпотрошенный. Вот я и подумал, что это ее работа.

Все, кроме Горма, засмеялись. Он снова перебрал свои карты. Оставил себе двойку пик.

– Нельзя безнаказанно сплетничать о дамах, – произнес он как можно спокойнее, ничего другого ему в голову не пришло.

Парни снисходительно отнеслись к его словам. Некоторое время их занимала только игра. Но Горм потерял к ней интерес. Он никак не мог вспомнить лица Элсе, помнил только, что у нее на животе возле пупка было родимое пятно.

Неожиданно Одд ткнул его в бок.

– Горм, с тобой все в порядке?

– Я не уверен, – серьезно ответил Горм и покрыл валета трефовым тузом.

Парни опять добродушно захохотали. Как мало им нужно, подумал Горм. Им только палец покажи, и они уже смеются. А вот ему надо последить за собой, во всяком случае, не напиваться до бесчувствия.

* * *

Горм так и не написал Элсе, что больше не может с ней встречаться. Напротив, пока он служил в армии, они встречались регулярно. Это получилось как-то само собой.

Несколько раз сначала был диван, а кофе потом. Если ему хотелось, чтобы было наоборот, было наоборот. Одеваясь, Элсе болтала обо всем, что приходило ей в голову. Горм пытался отвечать на ее вопросы, если, конечно, не предпочитал разговору любовные игры.

Казалось, Элсе тоже служит в армии, только ее часть находится в другом лагере, и им дано встречаться, пока длится и к служба.

Но почему-то Горму всегда становилось грустно, когда он думал об Элсе. Особенно когда все было кончено и он одевался. Ему не хотелось показывать ей этого, чтобы она не подумала, будто это ее вина. Поэтому он приносил ей подарки. Ему было приятно видеть ее радость. Серебряную побрякушку, шкатулку с зеркальцем и ключиком, мохеровый джемпер абрикосового цвета. Больше всего ей нравился медный поясок, который делал ее талию тонкой, как у муравья.

Не считая того, что происходило на диване в отсутствие докторского семейства, самое приятное было слышать, как она восклицает: «Господи, какая красота! Сколько же это стоит?» – и видеть ее радость.

Горм не понимал, как он мог принять ее за Руфь. «Будь осторожнее, – говорил он себе, ты не способен отличить одну девушку от другой». Несколько раз, сидя и глядя на Элсе, он спрашивал себя: «Почему я здесь?»

И это все? – думал он, и ему становилось стыдно за свои мысли. – И ничего больше?

Глава 10

В последнее воскресенье июня Руфь вернулась с Материка.

Она привезла с собой много картонных коробок с вещами, потому что реальную школу она уже кончила. Йоргена нигде не было видно, и она спросила о нем у первого, кто попался ей на глаза.

– Йорген теперь день и ночь пропадает у англичанина, – сказал Педер Почтарь и бросил через поручни свой полосатый мешок, потому что пароход, прогудев, собирался отойти от пристани.

Йорген спустился по склону вместе с собакой, привязанной к ручке тележки. При виде Руфи он расплылся в улыбке, кинул тележку и бросился к ней с распростертыми объятиями. Руфь позволила ему тормошить и тискать себя, стараясь понять то, что он говорил ей.

– Чья это собака?

– Майкла! И Йоргена! – Он снова обнял ее.

Потом внимательно осмотрел рукава и воротник ее пальто. Карманы. Вывернул наружу клетчатую подкладку и восхитился ею. Подобрал носовой платок и мелочь, выпавшие из кармана. Снова запихнул их в карман.

Собака тоже захотела участвовать в общей радости и прыгала на Руфь. Йорген словно очнулся.

– Эгон! Лежать! – властно крикнул он и выпрямился.

Руфь не могла опомниться от удивления: Йорген отдал приказ! Большой собаке! И она повиновалась ему!

Они поднимались с пристани вместе с кучкой прибывших. Йорген вез на тележке вещи Руфи, собака бежала рядом с тележкой. Он старался, чтобы между ним с Руфью и остальными все время находилась собака. Иногда он останавливался, обнимал Руфь за плечи и улыбался.

– Руфь! Не уедешь?

– Нет! Пошли! – Она дружески подтолкнула его.

Он засмеялся, поставил тележку и вытащил что-то из кармана. Это была маленькая деревянная собачка. Белая, с черными пятнами. Ее легко можно было зажать в кулаке.

– Спасибо, она очень красивая, – сказала Руфь.

Йорген, смеясь, откинул голову:

– Не уедешь! Нет!

* * *

В корзине у Руфи лежали продукты, приготовленные бабушкой для англичанина: яйца, молоко, хлеб. Клетчатое платье шло ей. Она унаследовала его от Эли, располневшей после родов. Однако платье было еще вполне модным. Стоял теплый июньский день, и платье под черным лакированным поясом стало влажным от пота.

Привязанная у дома собака начала лаять. Но Руфь не боялась собаки, с которой у Йоргена такие дружеские отношения. Она смело подошла ближе.

На пороге показался англичанин, в руке он держал две кисти. Смуглое, обветренное лицо обрамляли густые волосы и борода. Руфь ни у кого не видела таких густых волос. Довольно длинные, вьющиеся локонами. Когда-то и борода, и волосы были темные, теперь они поседели. Ему было за тридцать, а может, и все сорок.

Рубашка и штаны были в краске. Синие, лиловые пятна. Пуговицы отсутствовали. Но он запахнул рубашку на груди и прижал ее широкими подтяжками из темно-коричневой кожи. Казалось, будто подтяжки держат не только штаны и рубашку, но и его самого.

Своим взглядом англичанин словно сорвал с нее платье и повесил его на ветвистую березу всем на обозрение. Руфь невольно покраснела, однако протянула ему бабушкину корзину и сказала:

– Пожалуйста, это вам.

Он принял корзину и что-то буркнул по-английски. Слова были какие-то бугристые. Руфь ощутила странный запах. Масляные краски, скипидар? Он отступил в сторону, словно приглашал ее зайти в дом. Поручение было выполнено, продукты переданы. Но, не успев подумать, Руфь протиснулась мимо художника и вошла в дом.

Там царили сумерки. Окна были слишком маленькие. Неужели они всегда были такие маленькие? Кругом стояли картины. Небольшой кухонный стол был завален тюбиками с краской и кистями. Руфь подошла к двум самым большим картинам и присела на корточки. На одной была изображена странная гора – совсем не похожая на гору, она, тем не менее, несомненно, была горой. И дом, словно вывернутый наизнанку. Яркие краски.

На другой картине был изображен человек. Йорген! Англичанин написал Йоргена! Он увидел ее брата, которого никто не считал за человека, и ему показалось, что Йорген достаточно хорош, чтобы изобразить его на картине. На большой картине.

Англичанин грозной тенью застыл в дверях. Из-за солнечного света он казался черным. Он подошел поближе, блеснули глаза и зубы.

Взгляд Руфи сосредоточился на его щиколотках. Голые ноги в изношенных сандалиях. Он уже давно не подстригал ногти на ногах. Они были слишком длинные. Может, ему такое даже не приходит в голову? Если у человека столько холстов, столько кистей и тюбиков с краской, ему не до ногтей на ногах.

Она перевела взгляд на портрет Йоргена. «О-о-о!» – выдохнула она. Это было только дыхание.

Англичанин подошел к ней вплотную. Свет, проникавший в открытую дверь, нарисовал на полу желтый четырехугольник. Художник что-то сказал у нее над головой. О Йоргене, о том, что ему нравилось позировать. Сидел неподвижно, как статуя. Художник пользовался кистями как указкой, они казались непосредственным продолжением его руки. Неожиданно он положил кисти на стол и поманил Руфь к окну.

Она нерешительно подошла к нему. Он показал на что-то за окном. На цепь гор? На море? Она не поняла. Вдруг он положил свою руку на обнаженную руку Руфи. Смуглая рука и длинные пальцы. Запястье, покрытое короткими темными волосами, скрывавшимися в рукаве. Руфь охватило странное чувство. Ей хотелось и в то же время не хотелось вырвать свою руку.

Его рука по-прежнему лежала на ее. Согнутые немного пальцы образовали над ней купол чаши. Дно этой темной тяжелой чаши было покрыто пятнами краски.

Прошел час, а Руфь еще не успела как следует рассмотреть все картины. Иногда она и художник перебрасывались парой слов. Она на беспомощном школьном английском. Сначала она краснела, с трудом находя нужные слова. Постепенно пошло легче.

Художник рассказал, что живет в Лондоне и что ему давно хотелось приехать в Норвегию. Несколько раз он произнес «Лофотены!» и пощелкал языком. Как будто речь шла о чем-то съедобном. А этот Остров! Она поняла, что ему нравится свет. Руфь никогда не думала, что у них какой-то особенный свет. Но если это говорит человек, повидавший свет во всем мире, наверное, так и есть.

Она сказала, что рада за Йоргена, нашедшего друга в его собаке. Но оказалось, что собака принадлежит норвежскому другу художника, которому из-за болезни пришлось от нее отказаться. Собаку звали Эгон [11]11
  Шиле Эгон (1890–1918) – австрийский художник.


[Закрыть]в честь одного живописца. Он смеялся, говоря об Эгоне, хотя тут же сказал, что его друг болен. Но, может, они не были близкими друзьями? Руфь поняла, что художник намерен остаться на Острове на зиму. Ему хотелось писать снег.

Она осторожно напомнила ему, что снег белый. Он засмеялся, и она испугалась, что сморозила глупость. Но художник тут же посерьезнел и объяснил, что хочет написать снежные сугробы, освещенные северным сиянием. Она понимающе кивнула, но все еще чувствовала себя дурочкой.

Когда Руфь обмолвилась, что любит рисовать, художник захотел что-то показать ей. Он повел ее на берег, где у самой воды среди камней стоял мольберт. Смешав на палитре белую и синюю краски, он быстро и смело стал бросать ее на холст. Иногда он помогал себе тряпкой, иногда большим пальцем или тыльной стороной ладони.

Руфь внимательно следила за всеми его движениями. Она вдруг подумала, что впервые видит, как настоящий художник пишет картину.

Забыв, что она плохо знает английский, Руфь вдруг разговорилась и засыпала художника вопросами. Почему он смешивает краски именно так, а не иначе? Какой свет в Лондоне? И почему он не пользуется для неба чистыми красками? И художник отвечал ей! Он щурился на солнце. Приподнимал изношенную соломенную шляпу и потом натягивал ее на уши. Показывал на дедушкин домишко. На горы. На море и островки. На скалы, на которых сушили рыбу. На идущие вдали пароходы. В конце концов он показал на свою голову.

И Руфь поняла, что краски меняются у него в голове по мере того, как он пишет. Но ведь так и должно быть! Только овладев красками и подчинив их себе, можно написать оригинальную картину.

Время от времени художник широко улыбался. Он был живой человек, но ей все равно казалось, что она придумала его себе. Ей стало легче, когда он заговорил с ней. Голос и сандалии, хлюпающие по влажному прибрежному песку, были настоящие.

Только теперь она поняла, почему дедушка не мог жить вместе с бабушкой и детьми. Ведь он должен был построить домишко для этого художника! Дедушка знал, что это понадобится Руфи.

* * *

Руфь старалась почаще ходить к художнику. Иногда вместе с Йоргеном, который вел собаку на поводке. Случалось, она оставалась с Майклом наедине. Если шел дождь, они прятались в дом. В хорошую погоду он стоял у кромки воды и писал.

Она пробовала произносить его имя – Майкл. Но не вслух. Только про себя.

Он натянул для нее кусок холста, дал кисти и краски. Она Хотела поблагодарить его, но это у нее получилось плохо. Слишком многое заслуживало благодарности. Поэтому она быстро, по-будничному проговорила слова благодарности и вздрогнула всем телом при взгляде на его руки. Ей захотелось тоже что-нибудь подарить ему. Что-нибудь настоящее. Оставалось только придумать, что бы это могло быть.

Он поддержал ее под локоть, чтобы показать, как нужно стоять, чтобы не уставали плечо и рука. Она пыталась уловить смысл его слов. Но они улетели. Осталась только его рука. Настоящая. Теплая. У Руфи сдавило горло и захотелось уйти. Но Майкл как будто не заметил этого и продолжал объяснять дальше. Уйти было невозможно. Когда он убрал руку, ей стало легче.

Руфь покрыла холст белой и зеленой краской, потом смешала два красных цвета и чуть справа написала дедушкин домишко. Она делала вид, что ей все известно. Подражая Майклу, бросала на холст краску. Вначале главным был цвет. Остальное она придумала сама. Вскоре Руфь поняла, что ее мазки слишком грубы и сухи. Кисть слишком широка или ее рука слишком тверда. Ее охватило отчаяние, и она опустила руки.

– Скипидар?

Он подошел к ней. Наклонив голову набок, он смотрел на холст. Потом взял у нее кисть и обмакнул ее в скипидар. От запаха скипидара на душе у нее стало легче. Как мало надо, чтобы человек смог воспарить над морем! Скипидар. Он отдал ей кисть, и она засмеялась, запрокинув голову.

Майкл, улыбаясь, наблюдал за Руфью, потом вернулся к своему мольберту.

Они почти не разговаривали. Каждый был занят своим делом. Пошел дождь, и он велел ей идти в дом, а сам на трех столбиках натянул над мольбертом старый парус.

Сидя у окна, Руфь писала дедушкину табакерку и трех дохлых мух, валявшихся на подоконнике. Ей больше нравилось писать в доме. На воле ее многое отвлекало. Майкл писал на воле.

Когда она собралась уходить – ей надо было почистить хлев, – пришел Майкл и похвалил ее работу. Он показал ей тень, которой она не заметила, но, главное, похвалил. И, как в прошлый раз, снова прикоснулся к ее руке. На мгновение. Потом спрятал руки в карманы и вопросительно посмотрел на Руфь.

Она кивнула ему. Его седые вьющиеся волосы были тяжелыми от дождя.

Неожиданно на тропинке перед Руфью вырос Эмиссар, прятавшийся в кустах. Она остановилась.

– Что-то ты припозднилась! Матери самой пришлось пригнать коров. Йорген шастает по горам с этой собакой, а ты слоняешься Бог знает где, как шалава. Люди уже болтают о тебе. Болтают, что ты с утра до вечера торчишь у этого художника. Позор! Стыда на тебе нет! Забыла, почему утопилась Ада? А? Забыла о наказании Господнем? Таких, как ты, святые люди в Земле Иудейской называли блудницами!