Текст книги "Седьмая встреча"

Автор книги: Хербьёрг Вассму

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Она привезла его в одно место в Джорджтауне. Там было что им нужно. Душ, пиво, кровать. Она начала стаскивать с него рубашку и закончила раздевание, сдернув с головы свой пластмассовый козырек. Горм еще никогда не встречал женщину, которая была бы так уверена в себе, несмотря на свою наготу.

Через два часа он был уже в состоянии заметить, что за грязными стеклами сверкают молнии. Телеграфистка превратилась в Гюнн, и им приходилось кричать друг другу, чтобы перекричать шум дождя.

– Хочу есть, хочу чаю! Умираю, хочу есть! – сказала она и начала одеваться.

Они сидели на бочке из-под нефти под дырявой крышей из гофрированного железа. Юноша с индусской внешностью подал им на пальмовых листьях рис, приправленный карри, цыпленка и обжигающе горячий чай.

Сперва Горм запротестовал против чая, но Гюнн убедила его, что в жару это единственный напиток, который следует пить. Глядя ей в глаза, он выпил чай, чтобы угодить ей, по лицу у них бежали ручейки пота. После этого они вернулись в комнату и начали все сначала.

– Ты хороший гид, – сказал он, обхватов ее руками.

– И только?

Он был рад, что из-за темноты она не видит его смущения.

– Нет, не только. Во всем, – дерзко ответил он.

– Знаешь, сколько мне лет?

– Нет.

– Тридцать три.

– Ого! – Он не смог скрыть удивления.

– Ты когда-нибудь проделывал это с такой старухой? – Она засмеялась.

– Нет. – Он тоже засмеялся.

– Я так и знала, – коротко заметила она.

Он сник и замолчал. Прошло несколько минут.

– Ты очень красивый, так что берегись, а то тебя живо проглотит какая-нибудь штучка вроде меня. Но это все равно лучше, чем ходить по девкам.

Горм не знал, как ему следует ответить.

– Если ты станешь хвастаться, когда мы вернемся на борт, это обернется против тебя же, – предупредила она.

– У меня нет такой привычки.

– Прекрасно. Я не сомневаюсь. Но хочу довести до твоего сведения, что ты у меня первый юнга.

– Перестань нести чушь, – сердито сказал он.

– Ладно, успокойся, – миролюбиво сказала она. Из-за наступившей темноты и звезд или из-за принятого им решения жить без оглядки, чтобы было что записывать в свой блокнот, он неожиданно спросил:

– Ты веришь в любовь?

Ему показалось, что сквозь свистящее шуршание шин на мокрой дороге он услыхал ее вздох.

– Не знаю. Я выйду замуж, когда спишусь на берег.

* * *

Горм понял, что команде известно о том, что он был на берегу вместе с телеграфисткой. Матрос Буббен косился на него и делал грязные намеки. Остальные поддерживали Буббена, так продолжалось от Малаккского пролива до Сингапура.

Там, крепко надравшись в одном баре, Буббен прорычал Горму через стол:

– Кажется, наш салага недавно получил телеграмму?

Матросы переводили взгляд с Горма на Гюнн. Она сидела через два столика от них вместе с механиком и вторым штурманом. Воцарилась тишина. Все слышали, что сказал Буббен. Теперь они ждали от Горма достойного ответа.

Было тепло и влажно. Тонкая белая блузка Гюнн приклеилась к телу. Он вспомнил, как выглядел мир, когда она сняла ее. Лица сидевших за столом вместе с ним тоже способствовали тому, что у него в голове все смешалось. А может, он слишком много выпил. Но только Горм не сумел взорваться, как ожидали матросы, он только закурил сигарету.

– Ты что, оглох? – прогнусавил Буббен.

– Нет. И думаю, тебе лучше заткнуться, – тихо ответил Горм.

– И почему же это мне следует заткнуться? – проревел Буббен.

– А потому! – услыхал Горм свой голос.

Буббен вскочил и встал перед Гормом со сжатыми кулаками, переступая с ноги на ногу.

– Потому, потому, – передразнил он Горма и ткнул его в грудь так, что тот чуть не упал со стула. – А вот посмотрим, чего ты стоишь в армрестлинге, черт подери!

– Слишком неравная партия. Ты – стол комодыч, а я – маменькин сынок.

Парни засмеялись.

Буббен слегка покачивался, потом сдвинул в сторону бокалы и пепельницу, положил руку на стол и вызывающе поглядел на Горма.

Горм увидел лицо отца в те редкие разы, когда отец показывал ему кое-какие приемы. Закатывая рукава, отец говорил: «Тут все дело в технике и в том, чтобы смотреть противнику прямо в глаза». Но отец никогда не бывал пьян и не разъярялся, как Буббен.

Матросы закричали, что проигравший будет платить за следующую выпивку, они-то знали, кто проиграет. Офицеры и Гюнн со своего места следили за происходящим. Горм чувствовал на себе ее взгляд. Вдруг он вспомнил Руфь: «Ты только целься получше и попадешь!»

Горм тоже положил руку на стол и попытался поймать ускользающий взгляд Буббена. Буббен был настроен воинственно: он должен проучить этого молокососа и продемонстрировать публике, что у него железный кулак. Горм чувствовал вокруг шевеление и, стараясь не моргать, смотрел в зрачки противника.

– Какого черта ты на меня уставился, – презрительно буркнул Буббен и немного отодвинулся, занимая нужное положение.

Но Горм продолжал удерживать его взгляд. Глаза Буббена бегали по сторонам. Парни вокруг начали галдеть. Горм знал, что проиграет, если будет тянуть и грубая сила Буббена вступит в действие. Похоже, мне все-таки не выкрутиться, подумал он. И с быстротой, какой сам не ожидал от себя, он, к всеобщему удивлению, положил руку матроса на стол.

Парни завыли и стали хлопать его по плечам. Лицо Буббена налилось краской, он потребовал реванша.

– Ты начал до сигнала, – кисло заявил он.

– Реванш! Реванш! – закричали все и склонились над столом, чтобы лучше видеть.

Горм подумал, что сейчас ему естественно было бы проиграть.

– Дайте мне чего-нибудь покрепче, – потребовал Буббен и осушил стакан с неизвестным содержимым.

Они опять заняли места. Рука Буббена была похожа на кувалду, но корпус неустойчиво покачивался из стороны в сторону. Горм снова поймал его взгляд и в ожидании держал руку в воздухе. Он пытался не смотреть на растопыренные пальцы Буббена и его мощное запястье. Хватка Буббена была похожа на застывший цемент. Горм сопротивлялся, но чувствовал, как его плечо медленно уступает силе. Лицо Буббена покраснело и исказилось.

Неожиданно Горм громко вскрикнул. Секунда смятения – это все, что ему было нужно. Быстрым рывком он положил руку противника на стол.

Дружеским толчкам и овациям не было конца. Буббен навалился на стол, он тяжело переживал поражение.

– Кто тебя этому научил? – спросил он.

– Отец.

– Отец, – передразнил Буббен и спросил, чем этот отец промышляет.

– У него свое дело.

Грянул смех. Парни чуть не попадали со стульев. Горм тоже засмеялся.

– Давай реванш, «Свое дело»! – крикнул Буббен. Горм поднял руку и напряг мышцы. Но он не смотрел противнику в глаза. И всем телом ощутил спокойную веселость, когда Буббен очень быстро положил его руку на стол с таким стуком, что у Горма в плече заболели все мышцы и связки.

– Два – один! Буббен должен всех угостить! – крик-пул кто-то из матросов.

– Мы разделим расход поровну! – засмеялся Горм и наконец вздохнул с облегчением.

В общем-то, это было просто. Надо было только знать правила и пить ровно столько, чтобы не потерять способность двигаться.

* * *

После выхода в море Горм заметил, что Буббен чем-то раздражен и нервничает, но на это никто не обращал внимания. Им, видите ли, овладела мания величия, и он затеял учиться заочно, смеялись матросы. Все свободное время Буббен теперь просиживал в кубрике, что-то считал и называл это математикой. Ему втемяшилось в голову, что он должен поступить в штурманскую школу.

Горм набрался смелости и постучал в дверь. В кубрике пахло старыми самокрутками и потом. Лампа над столом освещала раскрытые книги и письменные принадлежности.

– Я слышал, ты занимаешься математикой, – сказал Горм.

– А тебе что за дело?

– Да так, интересно. Старые грехи.

– Какие еще грехи?

– Школьные. У тебя получается?

– Как бы не так!

– А в чем дело?

– Да все эти чертовы иксы да игреки!

– Ну-ка покажи!

Буббен с недоверием поглядел на Горма, но от его услуги не отказался. Над его койкой висела большая фотография голой женщины, державшей в руках собственные груди, похожие на надутые воздушные шары.

Горм бросил быстрый взгляд на бумагу, сел на койку и деловито почесал за ухом.

– Ну и что? – грозно спросил Буббен.

– Можно попробовать?

– Валяй! Черт бы меня побрал, но это не так просто!

Горм схватил ластик, стер половину решения и написал буквы и цифры заново, объясняя при этом, что он делает. Время от времени он поглядывал на Буббена, чтобы убедиться, что до того доходит.

Буббен разинул рот. Обнажились зубы. И даже язык. Он пригладил густые, непослушные волосы. Казалось, он всем телом наблюдает за действиями Горма. Когда все было кончено и уравнение решено, Буббен плюхнулся на койку рядом с Гормом.

– Тебе просто повезло, – великодушно сказал он. Потом, словно только что вспомнив, достал другой черновик с уравнением, которого тоже не понимал.

Через несколько минут Горм справился и с этим уравнением.

Буббен уперся руками ему в плечи и с благоговением выдохнул: «Фу черт!»

Горм принял на себя обязанности учителя. Во время уроков он выслушал множество анекдотов о морской жизни и узнал, что женщины – это проклятие, но без них не обойтись.

Теперь беда грозила тому, кто пробовал так или иначе задеть Горма. Один из матросов по неосторожности назвал его Профессором, но такое прозвище Буббена устроило, о чем он тут же и объявил остальным:

– Зарубите себе на носу, что этот парень – НСМ, или «Новичок с мозгами», а не то будете иметь дело со мной!

Глава 16

Руфь мыла голову, когда хозяйка позвала ее к телефону.

Кухонный уголок был достаточно велик, чтобы поставить перед раковиной табуретку с желтым пластмассовым тазом. Она схватила полотенце и, обматывая им намыленные волосы, сбежала с лестницы в квартиру хозяйки.

Голос матери звучал так хрипло, что Руфь сначала не поняла, что та говорит. Наконец до нее дошел смысл слов, хотя мать еще не успела повторить их.

– Бабушка умерла. Помолчав, мать окликнула ее:

– Руфь, ты меня слышишь?

– Да.

– Ты поняла, что я сказала?

– Да.

– Больше тебе нечего сказать мне?

Руфь не могла вымолвить ни слова. Ручейки холодной воды текли по шее под рубашку. Она подумала, что намочит ковер. Пытаясь одной ногой отодвинуть ковер от телефона, она чуть не свалила телефон на пол.

– От чего она умерла?

– Она была уже старая. У них в роду у всех плохое сердце. Она сидела в постели. Наверное, хотела заплести волосы на ночь. Мы нашли ее только утром. О Господи, Руфь, ты приедешь?

Вытирая волосы, Руфь поднялась по лестнице. Волосы были липкие, словно чужие. Может, я теперь тоже не я, подумала она. Лишь придя в свою комнату, она вспомнила, что так и не сполоснула их. И тут же снова забыла о волосах, задумавшись о том, долго ли она выдержит, не зная, что произошло с бабушкой.

Почему люди так удивительно устроены, что им даже в голову не приходит, что однажды может зазвонить телефон? Даже в Лондоне зазвонил телефон.

Живя в городе, Руфь научилась отвечать на любые вопросы. Научилась давать неопасные ответы. Они были уклончивы, но не были прямой ложью. Если ее спрашивали, когда она поедет домой на каникулы, она отвечала, что это еще не решено. Или что это зависит от…

На Рождество она отправила матери и Эмиссару рождественскую открытку в конверте, чтобы Педер Почтарь не мог прочитать, что в ней написано:

«Веселого Рождества и счастливого Нового года! Привет от Руфи».

Однажды мать приехала в город, не сообщив Руфи о своем приезде. К счастью, Руфь увидала ее с третьего этажа, мать ее не заметила. Она не открыла, когда в дверь позвонили. Дверной замок и запертая дверь были спасением. На Острове запираться было не принято.

Она вообще многому научилась за эти годы. Или вернее, удивлялась, как мало она знала раньше.

Они с бабушкой регулярно писали друг другу. На Рождество Руфь послала бабушке письмо и картину в раме. Упаковала ее в гофрированный картон, стружку и синюю рождественскую бумагу с золотыми звездами. Картина была написана по фотографии бабушки с Йоргеном. Но лицо Йоргена ни на одном этюде не удовлетворило ее, поэтому на картине была только бабушка.

Руфь проснулась под утро от того, что бабушка потрогала ее за плечо. На бабушку падал яркий лунный свет. Она сидела на ночном столике и заплетала волосы. Одной рукой она держала заплетенную косу, другой тронула Руфь за плечо.

– Да, я уже знаю, – сказала Руфь.

– Чепуха! Ничего ты не знаешь, – сказала бабушка с кудахтающим смешком.

– Я не в силах поехать домой.

– Из-за меня можешь не ездить. Я никогда не любила похорон. Хорошо, что хоть на этот раз мне не придется надевать черные туфли, они мне так жмут.

– Бабушка, зачем ты это сделала?

– Я ничего не делала. Это получилось само собой. После того как Йорген опередил меня, мне было уже все равно.

– Ты сердишься на меня из-за этого?

– Нисколько. Я рада, что я здесь. Мы так давно с тобой не виделись. Для меня было самое приятное разговаривать с тобой, ты это знаешь. Мне надоело болтать с людьми о всякой чепухе.

– Ты здесь останешься?

– Думай, что я здесь. И ни о чем не заботься. Я все устрою сама. Занимайся своим делом. У тебя есть предназначение, Руфь, не то что у других. В этом нет никакого сомнения. Я всегда это знала: когда ты родилась, вокруг твоей черной головки было такое сияние… Ни у кого из нашего рода при рождении не было такого сияния.

– А у Йоргена было?

– Ему не нужно сияния. Он и так попал, куда надо. Это ты…

Голос бабушки зазвучал глухо и в конце концов исчез. И все-таки она была с ней. Ее запах. Запах хлеба, нюхательного табака и пота.

Руфи надо было идти в школу, но она не смогла. У нее не было сил ни говорить, ни слушать. Она надела пальто, вязаную шапку и понесла в магазин пустые бутылки из-под молока.

Ее путь лежал мимо телефона-автомата. Она всегда проходила мимо этой будки. Но сегодня она зашла внутрь с таким видом, словно ей нужно срочно позвонить по телефону. Ей хотелось плакать, но ведь ее могли увидеть. Зачем только она это сделала?

Но имеет же она право звонить кому угодно. Она стала перебирать в памяти всех, кому можно было бы позвонить. Дяде Арону? Нет. Он спросит, когда она приедет.

Руфь всхлипнула, сняла трубку и опустила монетку.

– Гранде слушает, – послышался в трубке высокий женский голос.

– Я… Я бы хотела поговорить с Гормом Гранде.

– К сожалению, это невозможно, его нет в городе.

– А где он? – шепотом спросила она.

– Горм учится в Бергене. С кем я говорю?

Руфь повесила трубку и прижалась лбом к стеклу будки. Оно было холодное. На стекле поблескивал иней. Снаружи над будкой наклонился уличный фонарь. Без этого фонаря тут было бы совсем темно, подумала Руфь.

* * *

Ей не следовало идти в столовую в то время, когда на Острове хоронили бабушку. И вообще находиться в городе, потому что Эмиссар приказал ей приехать домой. И тем не менее, она сидела в столовой.

Руфь видела этого парня много раз. Он учился в одной из групп, поступил прямо на третий курс, потому что у него уже был сдан экзамен-артиум.

Уве Кристофферсен, прическа а-ля Элвис Пресли, большой рот. Он посещал театральный кружок, участвовал в спортивной команде и пел в хоре. У него была привычка тормошить человека, с которым он разговаривал, и без конца сыпать историями. Грустными и веселыми. Знакомых у него было не счесть, каждый для своей надобности. Турид говорила, что «с ним всегда весело», и ее глаза при этом горели восторгом.

Он подскочил к очереди в тот момент, когда Руфь отвернулась от прилавка с чашкой кофе в руках. Черепки чашки разлетелись по полу, все было залито кофе. Оба они обожглись, она обожгла руку, он – грудь. Рубашка была испорчена.

– О черт, спасибо! – воскликнул он.

– И тебе тоже! – ответила Руфь.

– Я куплю тебе кофе, – сказал он и втиснулся в очередь.

Они взяли свои чашки и сели за один столик. Она предложила выстирать его рубашку. Он и слышать не хотел об этом, но если она настаивает…

Уве пристально ее разглядывал, отметил, что красный вязаный жакет ей к лицу.

– Чего ты такая грустная? Обожглась?

– У меня умерла бабушка, – вырвалось у Руфи.

Он пододвинулся к ней вместе со стулом и взял ее за руку.

– Сочувствую твоему горю! Моя мама тоже умерла. Правда, давно. Давай сходим в кино сегодня вечером? Тебе надо развеяться. Давай! Я приглашаю!

Два часа Руфь пыталась следить за действием фильма «Мы завоевали дикий Запад». Джон Вэйн скакал на лошади, стрелял и размахивал шляпой. В какой-то момент Руфь подумала, что все, кто пил кофе на бабушкиных поминках, должно быть, уже давно разошлись.

Кинозвезды спустились по стремнинам Огайо и не погибли. Тетя Рутта и мать уже вымыли посуду и все убрали. Храбрые солдаты Прескотта сражались с индейцами и бандитами. Дядя Арон, наверное, обнимает плачущую тетю Рутту. Нет, сейчас она уже больше не плачет. Между Южными и Северными штатами шла страшная война. Все происходило слишком быстро и в то же время страшно медленно. Уве крепко держал ее обожженную руку.

Когда они вышли из кинотеатра, светила луна и мерцали звезды. С ними по улице шла бабушка. Все-таки на ней были те черные, тесные туфли. Лишь когда они прокрались в комнату Уве, бабушка остановилась и не захотела идти дальше.

Уве убрал с неприбранной кровати книги, лыжную мазь, непонятно откуда взявшийся там стакан из-под молока и поставил «Битлз».

От джина, который они пили из обычных стаканов, и «She’s a Woman» [27]27
  Известная песня группы «Битлз».


[Закрыть]голова Руфи сделалась легкой, как пушинка на ветру. Потом ей стало холодно, и она заплакала, но у него были такие теплые руки. Он погасил свет и пошарил в ящике ночного столика, пробормотав ей: «Ты сама понимаешь».

Быстро и ловко он справился с пуговицами и молниями. Один раз, уже чувствуя его в себе, Руфь подумала, что бабушка стоит сейчас где-то на морозе, потому что не хочет им мешать.

«I should have known better» [28]28
  Мне следовало знать (англ.).


[Закрыть], – пели «Битлз». Руфи казалось, что она чувствует запах скипидара.

* * *

Многие девочки из их группы спали с молодыми людьми, за которых надеялись выйти замуж. Руфь не собиралась выходить замуж за Уве. Но однажды после танцев, когда она уже убедилась в его популярности, Уве сказал ей, перекрикивая встречный ветер и несущийся в лицо снег:

– Летом мы поженимся!

Руфь не испытала никакой радости, ведь это само собой разумелось. Ее охватило чувство, похожее на усталость.

– Лучше подождем, пока закончим училище, – предложила она.

Он зашагал быстрее. Гораздо быстрее, словно не желая, чтобы она нагнала его.

– Не сердись, – сказала она, к собственному удивлению.

– А я и не сержусь. Я уже привык, что тебе плевать на меня.

Ее уверения, что она вовсе не плюет на него, ничего не изменили. Девушка, которая не хочет выйти за него замуж, плюет на него. Железная логика.

Целую неделю Руфь наблюдала, как девушки бегают за Уве.

Ей казалось, что по ее жилам вместе с кровью течет тонкая игла и царапает тонкую ткань сосудов. Каждый раз при виде того, как он стоит, склонившись над какой-нибудь девушкой, или смеется с другой, даже не глядя в ее сторону, игла протыкала одновременно все четыре отдела сердца. Руфи казалось, что она не дышит уже шесть дней. Она не могла рисовать, тем более – читать.

Сидя дома, она гадала, что сейчас делает Уве, а в училище пыталась не замечать того, что разворачивалось перед ее глазами. Из-за постоянной тревоги она сама себя не узнавала. Усталость от вечного напряжения мешала ей мыслить логично. Стоило ей выйти из дома, как ее тут же тянуло обратно. Дома же ее терзало желание куда-то бежать. Она совсем перестала есть.

Утром в субботу, когда они встретились в коридоре, Руфь сунула ему записку. «Мне надо с тобой поговорить», – было нацарапано на клочке бумаги. Он даже не остановился, с холодной улыбкой взял записку и проследовал дальше.

Однако, когда она вышла после занятий, он ждал ее. Взяв ее под руку, он прижал ее к себе у всех на глазах.

* * *

Уве понимал, что Руфь не может венчаться на Острове в той церкви, где случилась трагедия с Йоргеном. На сердце у нее стало тепло, когда он сказал ей об этом.

Свадьба предполагалась скромная, большая была ни к чему. Но отец Уве, его тетя с дядей и трое их детей должны были присутствовать, ведь они жили все вместе в одной усадьбе. Венчание должно было состояться в их местной церкви недалеко от города.

Мать и Эмиссара Руфь приглашать не собиралась. Это так поразило Уве, что он назвал ее бесчеловечной. Страшнее этого Уве ничего не знал. Все равно что убийство или еще хуже.

Руфь попыталась рассказать ему про мать и Эмиссара, но сама чувствовала, что ее слова звучат неубедительно. Кончилось тем, что они вместе написали ее родителям о предстоящей свадьбе. Уве приложил к письму свою фотографию, чтобы они с ним познакомились, сказал он.

Мать тут же ответила на письмо, она была рада за Руфь. Эмиссар же приписал несколько слов из Первой Книги Моисеевой о рабе Авраама, которого послали, чтобы он привел невесту для его сына Исаака. «Девица была прекрасна видом, дева, которой не познал муж. Она сошла к источнику, наполнила кувшин свой и пошла вверх», – писал Эмиссар.

Руфь почувствовала противный привкус во рту и вспомнила, как Эмиссар обозвал ее однажды в хлеву.

– Твой отец здорово пишет, – сказал Уве.

Родители Руфи приехали на свадьбу, которая должна была состояться в отчем доме Уве. Все было тихо и мирно. Уве разговаривал с ее матерью негромко и проникновенно, словно она была хрупким неземным существом. Спросил, удобно ли ей сидеть, не холодно ли и не поможет ли она ему завязать галстук.

Пека он стоял так близко от матери, Руфь думала: рядом эти двое представляют собой странную картину. Уве был узнаваем, но мать казалась совершенно незнакомой ей женщиной.

Эмиссар тоже был не такой, как дома. Таким, как на свадьбе, он бывал только на своих собраниях. Он по очереди поговорил с каждым гостем, держа его за руку и глядя прямо в глаза. Но не пытался никого спасать.

Все узнали, что Руфь всегда была его любимицей и ему приятно, что отныне она стала членом такой хорошей и почтенной семьи. Отец Уве совсем притих.

Свадьба длилась два дня и две ночи, потом все было кончено. Мать с Эмиссаром уехали на Остров, Руфь с Уве – в город.

Уве стал коммивояжером для одного книжного магазина, он ездил и продавал роскошное издание «Нравы и обычаи». Это должно было принести хорошие деньги. Текст рекламы он знал наизусть: «В этой замечательной, богато иллюстрированной книге рассказывается обо всем, что в самом широком смысле слова относится к нравам и обычаям, – основополагающие правила, касающиеся общения людей и отношений между ними, как в будни, так и в праздники, как дома, так и на людях. Эта книга незаменимый помощник для каждой семьи и ключ к успеху в жизни ваших детей. Всего 18 крон наличными, а потом ежемесячный взнос в размере 20 крон».

Руфь нашла себе работу в кафе. Это ее устроило. Ей было хорошо в городе. Или вернее: где еще ей могло бы быть хорошо?

Когда Уве осенью вернулся в город, в ее комнате сразу стало тесно.

Ему требовалось много места для себя и своих вещей. Продажа «Нравов и обычаев» не оправдала его ожиданий, так что у них не было средств снять еще одну комнату в том же коридоре, которая служила бы им спальней и местом для занятий.

Руфь не ожидала, что разница между жизнью одной и жизнью вдвоем будет столь значительна. Уве много ездил, но ведь его вещи были здесь. Так или иначе, делом Руфи было поддерживать порядок. Бабушка сказала бы: «А как же иначе!» Но бабушки больше не было, и поговорить с ней было уже невозможно.

Заниматься живописью Руфь не могла, даже когда Уве не было дома, хотя она и убрала его вещи и места для работы было достаточно. Она все время ждала, что он вот-вот явится.

Она написала короткое письмо Майклу и сообщила, что вышла замуж. Ответ от него она получила только через два месяца. Он поздравил ее и пожелал счастья. «Не забывай, что ты художник», – написал он в конце. Но именно это было сейчас как никогда далеко от нее.

Когда Уве был дома, они все время предавались любви. Кожа у Уве была теплая и круглый год пахла вереском. Бог не одобрял то, что ей порой хотелось, чтобы на месте Уве был другой. Руфь это знала. Если Эмиссар прав, она будет за это наказана. Однако тосковала она не по Майклу. Не по разговорам с ним. Не по его живописи.

Через равные промежутки времени Уве предлагал поехать на Остров, чтобы навестить мать и Эмиссара. Руфь не говорила ни «да», ни «нет», но ловко придумывала отговорки, чтобы отложить поездку.

«Надо же мне что-то делать», – твердил он постоянно. Это означало, что постоянно должно что-то происходить. Если ему казалось, что в их жизни почти ничего не происходит, он уходил из дома. Поскольку читал он быстро и внимательно, у него оставалось много свободного времени, чтобы бывать в городе.

Руфи надоело просыпаться от его звонков, когда он забывал ключи. Но, по-своему, ее радовало и это. Ведь он возвращался. Значит, он всегда помнит о ней, даже если его нет рядом.

А когда он бывал дома, казалось, что он прекрасно чувствует себя в ее комнате, даже лучше, чем она сама. Он поставил на письменный стол проигрыватель и никогда не убирал на место свой тренировочный костюм. Теперь комната как будто принадлежала ему. Он передвигал и переставлял вещи, которые ей и в голову бы не пришло тронуть.

Ей было приятно, что Уве так хорошо учится, и она сказала ему об этом. Что он думает о ней, она не знала, но он ни на что не жаловался.

Раньше она не понимала, как важна для мужчины популярность у девушек. Теперь поняла. Не раз ей случалось одной возвращаться домой с вечеринок. Сначала у нее было такое чувство, будто ей по сердцу провели колючей проволокой. Но постепенно она к этому привыкала.

– Тебе надо лучше присматривать за Уве, – сказала Анне, студентка из ее группы, когда они вместе возвращались из училища.

Руфь остановилась, но расспросить Анне не рискнула.

– Точно не знаю. Но девчонки болтают разное.

Вот оно что! Теперь Руфь поняла, о чем идет речь. Записка – «В девять часов?», выпавшая из тетради Уве при уборке. Другие мелочи, которые должны были показаться ей странными.

Уве любил курить, лежа на шкуре далматинца. Руфь скатала шкуру и убрала в чулан под лестницей. Когда Уве спросил, где шкура, она заплакала и устроила сцену. Не смогла удержаться. Уве все отрицал.

– Тебе среди бела дня мерещатся привидения! – с презрением бросил он, и они ни до чего не договорились.

Через полчаса они, несмотря на ранний час, уже лежали в постели. «Надо же чем-то заняться, чтобы тебе перестали мерещиться всякие глупости», – сказал он.

* * *

Они получили работу в городишке, в котором Руфь никогда не бывала, но Уве считал, что лучшего места на свете нет.

Первое время все шло хорошо. Уве спешил расставить вещи и привинтить все, что нужно, в новой муниципальной квартире. Стены комнат были выкрашены в пастельные тона.

Дом стоял рядом со школьным двором. С другой стороны проходила дорога и лежало море. В непогоду до них доносился грохот волн. Это служило Руфи утешением. Она только не знала, от чего.

В их доме жили только учителя. Руфь поняла, что тут принято приглашать друг друга на кофе, если хочешь, чтобы на тебя не смотрели косо. Одно время она пила очень много кофе. И даже пекла торты для соседей. Но принимать участие в их разговорах у нее как-то не получалось.

Преподавать ей нравилось. Несколько раз на уроках с четвероклассниками ей мерещился Йорген.

Зимой Уве заболел свинкой. Местный врач сказал, что он может стать бесплодным, потому что болезнь «спустилась вниз», как он выразился.

Несколько дней Уве лежал, зажав между ног подушку, и стонал. А когда поправился, его стали заботить мысли о воспроизводстве. «Все нужно испытать», – мрачно объявил он.

Руфь чувствовала, что еще не готова стать матерью. Она набралась храбрости и сказала ему об этом. А если бы она была в нем уверена, она бы призналась, что сначала ей хочется написать несколько картин.

– Я так устаю в школе, целый день занимаясь с чужими детьми! – сказала она.

Он бросил на нее взгляд оскорбленного мужа.

– Ты устаешь не больше, чем я. Но если тебе так угодно… – Он надел рубашку, брюки, и через мгновение она услыхала, как хлопнула входная дверь.

Она увидела Уве только на другой день в школе. Он был бледен, и от него пахло перегаром. На большой перемене он помогал одной из молоденьких учительниц работать на стеклографе. Они долго оставались в подвале, где стоял аппарат.

Вернувшись вместе с ним домой, Руфь услыхала, что кричит на него голосом своей матери. Это было так отвратительно, что она тут же замолчала. В последующие дни она ни разу не повысила голос. Ей удалось даже больше не думать об этом.

Однажды утром ее вырвало, и она поняла, что беременна. Ну и ладно, подумала она, теперь хотя бы можно не предохраняться.

Несколько дней Уве был счастлив и нежен. И даже взялся вместо нее следить за порядком на школьном дворе на этой неделе, чтобы она побездельничала, как он выразился.

Неделю за неделей ее рвало, есть она совсем не могла. Уве, который успел уже стать в городке важной персоной, вечно куда-то спешил. У него было столько дел, что вечеров ему не хватало. Но поскольку Руфь сильно уставала и вынуждена была рано ложиться, чтобы у нее хватило сил работать на другой день, она не возражала – пусть уходит и занимается чем хочет.

* * *

Все началось с крика. Он разодрал ее на части. Голову. Тело. Крик Йоргена. Нет, это ее крик. Она падала вместе с ним. С горы на крышу. С крыши на берег. Йорген летел головой вниз. Они всё падали и падали.

Испуганная до смерти, Руфь упала на какую-то жестяную крышу. Она плакала. Негромко. Скорее, это было похоже на журчание непересохшего ручья. Далматинец кругами носился вокруг них. Нет, далматинец появился из нее с длинным, кровавым шнуром, тянувшимся за ним следом.

После семичасовых родов Руфь впервые увидела своего сына. Он был золотистый от желтухи с черными, мокрыми волосиками, приклеившимися к головке.

– С ним все в порядке? – всхлипнула она.

– Конечно, все замечательно, осталось только обработать пуповину, – успокоила ее акушерка.

Через два часа пришел Уве, он судил футбольные состязания. Улыбаясь во весь рот, он сказал, что цветы она получит завтра. Потом съел ее ужин – сама она есть не могла – бутерброд с джемом и свеклой и бутерброд с сыром. И помахал ей рукой уже из двери. Ему нужно домой, принять душ и обзвонить всех знакомых.

Теперь Руфи предстояло долго жить в сладковатом запахе, исходившем от нее и от ребенка. Она чувствовала его в больнице, потом он переместился за ней домой, словно кто-то нарочно окутал их этим запахом, чтобы показать, что она и ребенок – единое целое.

Тело стало чужим, но это случилось уже давно. Перед отъездом домой из больницы Руфь взвесилась на ржавых весах, стоявших в общей ванной комнате. С натяжкой можно было сказать, что она весит сорок шесть килограммов. Хуже было то, что из-за наложенных швов она не могла ни сесть, ни разогнуться. Акушерка сказала, что это нормально. Через это прошли многие женщины.