Текст книги "Седьмая встреча"

Автор книги: Хербьёрг Вассму

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Горм вдруг сообразил, что сидит и с недоверием смотрит на нее. Ведь она говорит о его отце!

– Было в нем и что-то мрачное. Что-то вроде глубоко запрятанного отчаяния. Как будто он жил по чужим правилам. И единственным его протестом против этого была его связь со мной. И самоубийство.

Она помолчала, потом продолжала со слезами в голосе:

– Вечером накануне моего отъезда мы говорили о будущем. Я сказала, что никогда не выйду за него замуж, из-за меня разводиться не следует. Он отнесся к этому спокойно. Пошутил, что я хороший адвокат. Утром я встала и пошла искать его. Он сидел на берегу и смотрел прямо перед собой. Увидев меня, он сделал вид, что все в порядке. Думаю, он тогда уже все решил. И я должна была это понять.

– Никто не мог этого понять, Илсе.

– Тебя ведь там не было, ты не мог помешать…

– Нет, и это моя вина. Наверное, чтобы выдержать жизнь, надо уметь проигрывать, – сказал он и протянул ей руку.

Их глаза встретились.

– Спасибо за этот разговор, – прошептала она. Он думал, что сейчас она заплачет. Она не заплакала.

– Давай прокатимся. К дальнему островку, – предложил он.

– Давай! – Лицо у нее посветлело.

Мотор мягко урчал, пока Горм ходил по палубе и отвязывал швартовы.

– Готово! – крикнул он ей, и она, развернув лодку, вывела ее на фарватер.

Зажглись фонари, и на темной поверхности моря заплясали красные и зеленые блики. Перед носом лодки пенилась и бурлила вода, и Горм короткое время стоял на носу, наслаждаясь морским воздухом. Потом спустился к ней.

Они вышли из фьорда. Слабые волны с левого борта немного затрудняли маневренность. Илсе сосредоточилась на управлении лодкой. Она увеличила скорость и переменила курс.

За островками лодку подхватил медленный сильный ритм моря. Это было приятно.

Когда они миновали отмели и шхеры, Илсе дала полный газ и с вызовом посмотрела на Горма. На нее падал неяркий свет лампы, висевшей над картой. Нос лодки задрался, и они помчались в августовской ночи.

Она испытывает меня, подумал Горм. Сквозь морские брызги просвечивал лунный свет и звезды. Он широко расставил ноги и позволил ей вести лодку, как она хочет. Потом крикнул, стараясь перекричать шум мотора:

– Давай потише, я не такой храбрый. Я не похож на него, имей это в виду.

Он видел, как она опустила рычаг управления, и все-таки оказался не готов к этому. Упав на карту, он вцепился в то, что подвернулось под руку. Она выключила мотор.

– Это было необходимо? – спросил он, вставая. Илсе спустилась в каюту. Дверь хлопнула и закачалась.

Из-за боковой волны лодка раза два угрожающе накренилась. Все, что стояло наверху, пришло в движение. Горм подхватил падавшую кофейную чашку.

Когда качка успокоилась, он медленно спустился в каюту. В ушах шумело. Но это был шум тишины, шороха, движения. Шум моря.

Илсе сидела, обхватив голову руками. Ни о чем не думая, он сел рядом. От нее свежо пахло потом. Солью.

– Я использовала его, – жестко сказала она. – Пользовалась всем, что у него было. Он был незаконный, опытный, запретный. И в этом мое преступление. А тем временем я стала юристом, получила право судить других.

Он обнял ее, и она спрятала лицо у него на груди. Именно сейчас мы нуждаемся друг в друге, подумал он. Так часто бывает. Случайно? Иногда – да, иногда – нет.

Он видел, как на поверхности моря играет свет зеленого фонаря. Если им навстречу попадется судно без вахтенного на мостике, это будет их последний рейс. Его руки крепче сжали ее. Он чуть не потерял над собой власть.

Неожиданно он встал и вышел на палубу. Никаких судов близко не было видно. Они одни дрейфовали в темном море. Он запустил мотор и направил нос лодки назад, на Индрефьорд.

Через некоторое время наверх поднялась и Илсе.

На берегу виднелись редкие огни. Горм зажег прожектор, чтобы не ошибиться. Несколько раз он поглядывал на Илсе. Она это заметила.

– Если после этой морской прогулки ты решишь взять себе другого советника, я возражать не буду, – сказала она.

– Нет! Напротив! – Он еще сбавил скорость и смотрел вперед, отыскивая навигационные знаки. Ни одной лодки, никакого препятствия не было видно.

Глава 22

«Качество произведения является решающим, независимо от его жанра, а также от возраста или образования художника».

Так было написано в документе, похожем на спортивные дипломы Уве. Внизу стояло: «Приз газеты „Моргенбладет“ присужден художнице Руфи Нессет».

Это происходило в Доме Художника на мероприятии, которое называли «небольшим торжеством». В руке у нее был чек на пять тысяч крон. Какой-то мужчина только что произнес о ней речь, словно она была единственной и неповторимой. Ее картины называли выдающимися. Для художницы это было лестно, по Руфь не совсем этому верила.

Внизу на документе было написано, что цель этой премии стимулировать искусство в Норвегии. Добрые люди, подписавшие документ, толпились вокруг. Руфь видела, что их все уважают. Она, разумеется, тоже, хотя и не совсем понимала, что именно они представляют.

Она ушила и надела старую юбку, полученную от Горма. В ней она чувствовала себя защищенной, потому что он обещал думать о ней. К юбке у нее был черный пиджачок. То, что они не совсем подходили друг другу, ее не смущало.

Пока ее фотографировали, она вдруг подумала, что хорошо бы иметь карточку Горма. На которой был бы виден изгиб щеки и две глубокие впадинки, даже если он не улыбался.

Когда все кончилось, она пошла в «Театральное кафе». Поскольку она чувствовала себя богатой и хорошо одетой, она посмела пойти туда одна.

Ее посадили возле входа. Это было совсем не то, чего она ожидала. И потому, заказав бокал вина и бутерброд с креветками, она прошла в глубь зала, чтобы посмотреть на столик, за которым она сидела в прошлый раз. Он был свободен. Разумеется, Горма там не было. Но оркестр играл. Наверное, из-за этого ей захотелось плакать.

Когда ей принесли бутерброд и бокал вина, она попыталась вспомнить все лестные слова, какие говорили о ее картине. Но не смогла. С обивки дивана, стоявшего напротив, на нее смотрело лицо Горма.

К тому времени, когда Руфь допила вино, она так внимательно изучила это лицо, что могла бы нарисовать его.

* * *

Первые недели в Осло она спала на надувном матрасе со шкурой далматинца вместо подушки. Свобода оказалась не такой восхитительной, как она думала. И никто, если Бог перестал заниматься такими вещами, не мог создать любовь и свет одним своим словом.

Пусть она не произносила таких громких слов, но это вовсе не означает, что она постоянно о них не думала. После той встречи с Гормом только они ее и занимали. Но разделить их ей было не с кем.

Когда она от секретаря Дома Художника узнала, что Горм был на Осенней выставке и купил ее картину, не сообщив ей об этом, ей показалось, будто она что-то потеряла. Вообще-то, ей следовало радоваться, что картину купил именно он. Но ее больше обрадовало бы другое. Она предпочла бы встретиться с ним, и пусть бы он не покупал этой картины. Но нельзя же всегда получать все.

Руфь написала нейтральное благодарное письмо, которое Горм при желании спокойно мог бы показать Турид, но послать его не решилась. Взгляд Турид следил за ней из щели почтового ящика.

Когда ее приняли в Академию, Руфь мирно рассталась с Уве. Она видела, что он не верил в ее отъезд, пока сам не отвез ее к автобусу. Тура она оставила на коленях у матери. Ответственность за Тура Уве взял на себя, но мать обещала часто навещать их или забирать мальчика к себе на Остров.

Реакция коллег и соседей была больше заботой Уве, чем Руфи. Она просто уволилась и уехала.

Она жила уже в Осло, когда ее картину приняли на выставку. Уве единственный знал, что она отправила на Осеннюю выставку свою картину.

Он заслужил много упреков с ее стороны, но только не за то, что не понял, почему ее картину приняли на выставку. Она сама с трудом это понимала.

Как он отнесся к тому, что она получила премию и о ней написали в газетах, она уже не знала. Но он прислал ей открытку с поздравлением. В той же открытке он сообщал, что решил на зиму оставить их лодку на приколе и что Тур разбил себе голову и ему наложили два шва.

Мать написала, что Эмиссар вырезал из газеты статью о Руфи и теперь она лежит в гостиной на столе. На фотографии Руфь пожимает руку редактору и благодарит за премию. Матери казалось, что она не похожа на себя. Но это неважно.

Со своей стипендией, премией и деньгами Горма за картину Руфь чувствовала себя умопомрачительно богатой. Она купила красный диван-кровать, диван подняли к ней в мансарду, и она поставила его в угол под скошенной крышей.

Осенью она купила несколько мешков дров и сложила их за диваном. Приятный запах дерева напоминал ей о Йоргене. И о Туре.

Несколько раз ночью она просыпалась от того, что ей казалось, будто он лежит рядом с ней, или воображала, что сейчас он наверняка плачет.

Однако это была мелочь. Даже самый несообразительный человек нашел бы неестественным, что она думает о чужом, женатом мужчине больше, чем о собственном сыне. Если бы об этом было известно.

Но ничего из того, что окружало ее днем, не напоминало ей о Туре. Ни один ребенок на улице или в парке не был похож на него. Он был чем-то, что принадлежало ей только во сне. Он владел ее снами в такой степени, что ей бывало страшно заснуть.

О Горме же, напротив, она могла думать и в Академии, и на улице. Это приносило радость и чувство свободы. И пусть это была иллюзия, потому что принадлежал-то он Турид. Все равно.

Комнату Руфь сняла по объявлению, и племянница Уве сказала, что ей удивительно повезло. На ее улице росло много деревьев, вдоль тротуара тянулись сады, и дома были похожи на маленькие дворцы.

Комната представляла собой мансарду, в ней было три окна, выходящих на крышу, и достаточно света. Из своих окон Руфь не видела ни улицы, ни деревьев, но ее это не огорчало.

Она поставила мольберт под окно и почувствовала себя настоящим художником. В одно окно ей были видны небо и труба. В другое – небо и башенка соседнего дома. На четырехугольной вершине башни были чугунные перила. Не для того, чтобы за них держались, это была только декорация. На Инкогнитогата было много декораций.

Умывальник прятался за занавеской, а душ и уборная находились в коридоре. В комнате были также плитка на две конфорки и холодильник. Но жарить дома ей запрещалось, так что приготовление пищи ограничивалось варкой яиц, кофе и чая.

Хозяйка была властная дама с седыми, уложенными в прическу волосами, ее руки были унизаны браслетами и кольцами. Браслеты звенели, предупреждая о ее появлении.

У хозяина была круглая спина, и он почти не раскрывал рта, но всюду, где бы он ни находился, его сопровождал сигарный дым. Обычно на первом этаже. Хозяйка предпочитала второй этаж. Руфь не знала другой супружеской четы, которая жила бы так просторно. Наверное, именно поэтому она никогда не слышала, чтобы супруги ссорились.

Они дали Руфи понять, что совершили богоугодный поступок, взяв ее к себе в дом. Ведь она приехала с Севера.

Это «с Севера» было равнозначно списку грехов, о которых всегда говорил Эмиссар.

То, что она, кроме платы за комнату, должна была зимой разгребать снег и раз в неделю делать уборку на двух этажах, по их мнению, было ей только в радость.

Но почему-то она была уверена, что они ей симпатизируют. Уже через три недели они перестали вспоминать, что она с Севера. Напротив, хозяйку весьма занимало, что в газетах напечатали фотографию Руфи, и она стала называть ее Художницей из мансарды.

Каждое воскресное утро, если было холодно, Руфь, перед тем как встать и одеться, топила печку. Пока печка топилась, она в кровати читала или рассматривала альбомы по искусству, принесенные из библиотеки.

Просто лежать и ждать, когда комната прогреется, было тяжелее всего. Потрескивали дрова, тепло волнами обдавало Руфь, и маленькие пальчики Тура тыкались ей в глаза, на что бы она ни смотрела. Тыкались, пока она не сдавалась и не начинала плакать.

Черные печи ее детства пахли сажей, торфом и березовыми ветками. Она помнила этот вечный крут – зола, которую надо было выгребать, и угли, в которых следовало поддерживать жар. Здесь же она уходила из теплой комнаты, не заботясь о том, что тепло исчезнет.

В Осло печка представляла собой современный металлический камин с терракотовой плиткой на верхней полочке и дверцей, которую можно было закрыть. Если по ее недосмотру дрова выгорали, страдала только она. Мерзла только ее кожа. И неприятно было только ей.

По дороге в Дом Художника или возвращаясь оттуда, Руфь проходила под большими деревьями Дворцового парка. Они дарили ей чудо покоя. Были скульптурами, менявшими свое выражение в зависимости от света. Она с ними разговаривала. Несколько раз ей казалось, что они ей отвечают. Их спокойные ответы приняли свою форму больше ста лет назад.

Ее еще не было на свете, а деревья уже знали, что она будет ходить под ними. Они склонялись к ней и наставляли ее: «Руфь Нессет, ты способна выразить многое, но тебе еще нужно работать и пополнять свои знания».

Своим товарищам по Академии Руфь почти ничего о себе не рассказывала. Как-то не приходилось. И ей было ясно, что ее не считают выдающимся талантом, хотя ей и посчастливилось привлечь к себе внимание своей картиной. Только «великие» имели право быть самоучками, не будучи смешными.

Первое время она всех боялась. Ей казалось, что они заключили против нее союз, тайный заговор.

Мало того, что она раньше жила за пределами художественной цивилизации, она не принадлежала ни к каким «измам» или направлениям. Не была ни дикаркой, ни политическим бунтарем и даже не сердилась, если при ней открыто высказывались за вступление Норвегии в Общий Рынок.

Но постепенно она нашла свое место в Академии. Начала разговаривать с другими, иногда выпивала с ними бокал вина в кафе. Близких же знакомств не заводила.

Когда ей приходилось встречать художников, которые уже добились известности, ее часто удивляло, что их заботит впечатление, какое они производят на окружающих. Они как будто конкурировали со своими картинами, добиваясь того, чтобы на них тоже обратили внимание. И самые модные были порой особенно чувствительны к замечаниям.

В кафе Дома Художника или у «Крёлле» происходили дискуссии, напоминавшие Руфи громоподобные речи Эмиссара. Особенно два живописца демонстрировали почти религиозное презрение к произведениям, которые отличались от их собственной живописи.

Когда Руфь в первый раз услышала их высказывания, ей стало за них стыдно, ведь оба они были весьма известными художниками. Она поняла, что одаренность художника еще ничего не говорит о его уме и сообразительности.

Если бы она не знала так хорошо Эмиссара, ее разочарование было бы куда сильнее. Но ведь она видела, как слепая религиозность способна помешать человеку понять, что слова Божии, произнесенные кем-то другим, тоже могут привести к спасению.

Она поняла, как неимоверно трудно объявить себя пророком единственно верного искусства, а тем более, иметь собственный голос. Быть как Эмиссар, у которого его «Я» написано на лбу, в любое время и в любом месте.

Некоторые из самых заметных, чтобы не сказать услышанных, безусловно, верили, что, произнося без конца слово «искусство», они его создают.

У нее было подозрение, что все не так просто, не так чисто и не так правильно. Сама она с трудом отрывалась от своих картин или от той крохотной искры, которая должна была зажечься на холсте.

Ее «Я» было чем-то эфемерным, летучим, не имеющим реальной субстанции. Но картины были реальны. Определить «Я» через произведение было невозможно. Это было бы смешно и фальшиво.

Руфи было нетрудно принять искусство, отличавшееся от того, что пыталась изобразить она сама. Напротив. Это давало ей свободу и право на собственное творчество. И даже вдохновляло ее.

Все это Руфь, разумеется, держала при себе. Она не спорила, она слушала и работала. И была полна благодарности, что другие, даже те, кому не нравились ее работы, признали ее полноправной студенткой Академии. Это было так удивительно, что она начала верить, будто это как-то связано с тем, что она перестала работать в школе, переместилась в другую географическую точку и рассталась с Уве.

Натура стоила двадцать крон в час, и можно было выбрать любую. Все вместе они представляли собой море складок на коже и глубоких впадин. Руфи нравились запах и атмосфера класса. Чувство единства, рожденного общей целью: выразить то, что видят твои глаза. Каждая работа была неповторима, как чудо.

Раз или два в неделю в класс приходил профессор и поправлял их работы. Приветливый человек в сером твидовом пиджаке, пестрой рубашке и шерстяном галстуке. Руфь не была уверена, но у нее было чувство, что она может писать как хочет, лишь бы она делала это хорошо.

Медведеподобный парень, стоявший со своим мольбертом перед Руфью, сказал, что здесь все безнадежно консервативно и должно быть похоронено. Когда Руфь спросила, что именно он хочет похоронить, он рассердился и произнес длинную речь о том, что искусство должно вести за собой общество. Руфь не возражала.

Он рисовал эскизы так же быстро, как Руфь съедала половинку хрустящего хлебца. Его готовые эскизы были поразительно похожи на вороньи гнезда. Невозможно было узнать ни одну складку кожи.

Руфи это нравилось, и у нее поднималось настроение. Парня звали Бальдр, у него была рыжая борода, висевший мешком свитер и сверкающие, навыкате, глаза.

Когда она с ним познакомилась, у нее возникло чувство, что таких, как она, он ест на завтрак. И она устыдилась, что не знает, кто он, потому что вел он себя как признанный гений. Но со временем она поняла: он имеет в виду, что признать его гениальность должны в будущем.

Однажды в пятницу, когда Бальдр в кафе особенно разбушевался, Руфь предложила ему выпить вина где-нибудь в другом месте. Он мигом переменился.

– Идем! – сказал он и сгреб в охапку свое барахло.

В «Казино» они выпили вина, а Бальдр еще и не одну порцию пива. Он совсем опьянел, и Руфь оказала ему дружескую услугу, проводив до его берлоги в ветхом доме на Акерсгата. Там он потребовал, чтобы она подалась к нему, – ему хотелось получить еще одно удовольствие.

Руфь не подняла его на смех, только сказала, что она замужем. Не переставая браниться, он отправился восвояси.

В понедельник Бальдр выглядел немного смущенным и спросил, заплатил ли он за себя.

– За вино ты заплатил, – ответила она.

– А больше ничего и не было, – засмеялся он.

– Об этом тебе ничего неизвестно, – насмешливо сказала она.

С тех пор он вел себя как ее телохранитель и в Академии, и в городе. Если, конечно, не был пьян. И больше никогда не упоминал об «еще одном удовольствии», когда они оставались одни.

* * *

Руфь узнала, что Тур подолгу гостит на Острове. Теперь у матери с Эмиссаром появился телефон, поэтому она позвонила и поблагодарила мать. Когда она поняла, что мать надеется, что они вместе встретят Рождество, ей пришлось осторожно отклонить это предложение.

– Мне хочется провести его вдвоем с Туром, – объяснила она.

– В нашем роду еще никто не бросал своих детей, как это сделала ты, – резко сказала мать.

– Мама, пожалуйста, пойми.

– Я и понимаю, что, раз ты живешь так далеко, у вас с Уве уже никогда не будет по-старому.

Каким-то образом Руфи удалось перевести разговор на другую тему прежде, чем они попрощались.

Как только Тур подбежал к ней на автобусной остановке, у Руфи заныло сердце. И продолжало ныть все время, пока она была дома. Особенно, когда она смотрела, как он спит. Она никуда не ходила без него. Поэтому большую часть времени они были вместе, она и Тур.

Однажды вечером она вдруг заплакала, читая ему «Шляпу волшебника» [33]33
  «Шляпа волшебника» – одна из книг о Мумми-тролле финской писательницы Туве Янссон (1914–2001).


[Закрыть]. Тур заметил, что эта книга не грустная, грустная совсем другая.

Как-то раз Уве пришел домой с вечеринки раньше, чем собирался. Видно было, что он крепко выпил. Не очень уверенно, но с видом собственника он окликнул Руфь. Она стояла в ванной в нижнем белье, Уве обнял ее. Она не противилась, но с удивлением отметила, что ее тело не откликнулось на его призыв. Поэтому, когда он захотел уложить ее на кровать в комнате для гостей, где спал сам, пока она жила дома, она воспротивилась.

– Но ведь мы женаты! – зло и угрюмо буркнул он.

– Это не мешало тебе спать с другими! – бросила она в ответ.

Уве отпустил ее и ушел. После этого лед между ними уже не таял.

В тот день, когда Тур понял, что мама снова уедет, он вцепился ей в волосы и долго не отпускал, но не плакал. Плакала она.

Уве смотрел на них, однако не пытался помочь ей. Они почти не разговаривали друг с другом, и Руфь не жалела об этом. До той минуты не жалела.

– Ты можешь с папой приехать в Осло ко мне в гости, – сказала Руфь первое, что пришло ей на ум.

– Когда? – подозрительно спросил Тур.

– На Пасху.

– На Пасху я еду в горы, – донеслось с дивана, где лежал Уве.

– Ну тогда, может быть, раньше?

– Только у таких, как ты, каникулы длятся целый год, – буркнул Уве и вышел.

– Тогда я приеду к тебе. Уже скоро, – прошептала Руфь, пытаясь разжать кулачок Тура и освободить свои волосы. Кулачок был влажный и дрожал.

Последние полчаса Тур бранил ее за то, что она плохо погрузила кубики на грузовик, который он возил между диваном и обеденным столом. Она растерянно слушала, разглядывая изгиб его верхней губы и вытирая ему нос, из которого все время текло.

* * *

В январе снег начал заносить окна, выходящие на крышу. Январское солнце превращало снег в капли воды на светло-серой поверхности стекла.

Уве написал короткое письмо и сообщил, что Тур отказывается есть. Он тоскует по маме.

Каждую ночь Руфь неизменно просыпалась в три часа и придумывала, каким образом можно заставить Тура есть. И просила Эмиссарова Бога о помощи.

Первые дни все ее мысли были заняты Академией, и это мешало ей думать о чем-либо другом. Радость, что в Осло не бывает полярной ночи, давно прошла. Все равно январь есть январь.

От городской пыли, шума и серого снега глаза у Руфи всегда были красные. Стоило ей остаться одной в любом месте, как у нее начинали течь слезы. Ее это мучило.

Однажды профессор дал ей почитать книгу о Фриде Кало [34]34
  Кало Фрида (1907–1954) – мексиканская художница.


[Закрыть], художнице, о которой Руфь никогда раньше не слышала. Как ни странно, но вид ее картин немного утешил Руфь.

Она решила, что в Норвегии так писать нельзя. Здесь боль должна быть более интеллектуальной и призрачной. Только для посвященных. Ей не следует быть слишком явной или преувеличенной. Ее нужно прятать. В Норвегии нельзя выставлять свою боль напоказ.

Почему-то ей казалось, что Тур похож на автопортрет Фриды Кало. Она видела сходство в бровях. Во взгляде. В скулах. Хотя, вообще, Тур был похож на Йоргена. По крайней мере, внешне. И это уже не имело отношения к Фриде Кало.

Иногда Руфи казалось, что Тур похож на нее. Но утверждать этого она не могла, ведь она сама все время менялась. И была уже совсем не той, что когда-то летом работала на озеленении городского парка.

Она достала альбом для набросков и нарисовала карикатуру на родителей, дав волю своей неприязни. Вырисовывая зубы Эмиссара и каплю, висящую на носу у матери, она поняла, что ведет себя по-детски. Она была своим собственным ребенком, мстившим родителям за то, что сама не сумела быть хорошей матерью.

Руфь разорвала рисунок, скомкала его и бросила в огонь. Он мгновенно сгорел.

Ее боль не была похожа на ножи и гвозди Кало, она напоминала призрачное свечение, идущее из глубины существа. Поэтому единственное, что она могла противопоставить искусству Фриды Кало, была жалость к себе.

Портрет Горма у нее тоже не получился. Временами она делала по несколько эскизов в неделю. Но он неизменно получался слишком красивым, а потому – неживым. Руфь то злилась, то впадала в отчаяние.

Как-то вечером, вернувшись из Академии, она начала писать женщину на мостках над пустым бассейном. Или в свободном падении на зеленые плитки и плоских мертвых рыб.

Сперва она сделала множество набросков, потом несколько эскизов. И наконец начала писать маслом. Как ни странно, но эта женщина немного освободила ее от чувства собственной неполноценности.

* * *

Приехав домой на пасхальные каникулы, Руфь не забыла похвалить Уве за то, что Тур хорошо выглядит. В ответ на это Уве только пожал плечами. При каждом удобном случае он демонстрировал ей, что у нее нет права на любое мнение о Туре или о нем. Понять его было нетрудно.

Он никогда не спрашивал, что она делает в Осло, с кем бывает. Она ни разу не слышала, чтобы он произнес слово «Академия». Но понимала, что все это ревность к ее жизни, которую он не мог контролировать.

Он перестал сдерживать раздражение, когда понял, что ее это не задевает. Например, то, что Тур рассказал ей, как однажды утром, проснувшись, он обнаружил у них тетю по имени Мерете. К счастью, Уве вскоре уехал в горы и пробыл там почти всю Пасху.

После возвращения в Осло Руфь не раз была близка к тому, чтобы все бросить и уехать домой. Тур, как и в Рождество, болезненно отнесся к ее отъезду.

Ей удалось уговорить Уве поставить телефон, чтобы она могла звонить домой несколько раз в неделю. Сначала от этого стало только хуже. Но вскоре Тур понял, что слышать голос мамы тоже важно. Для них обоих. Через месяц-полтора он уже как будто смирился с тем, что мама живет в Осло, потому что она должна стать художником.

Он доверял ей свои тайны, которые как бусинки перекатывались у него в голове. Вроде того, что он хочет купить самолет и летать в воздухе. Или что его пожарная машина хорошо ездит и на трех колесах.

* * *

На летние каникулы Руфь сняла домик на берегу в Хельгеланде и уехала туда с Туром. Она уже давно искала новых мотивов. Но женщина на мостках напомнила о себе. Теперь она начала ходить по воде. И всегда была опасность, что она утонет.

Однажды вечером, уложив Тура спать, Руфь увидела ее на скале над их домом. Женщина была в красном купальнике и с резиновым спасательным кругом, с какими плавают дети.

Руфь начала делать наброски, и тогда женщина предстала перед ней обнаженной с широким поясом на талии. Намыленные волосы торчали дыбом, как иголки на еже. Обычно она являлась Руфи поздно вечером или рано утром. А иногда и во сне. Это было как наваждение.

Но то лето выдалось дождливое, и у Тура здесь не было товарищей для игр. Руфь решила попросить у Уве разрешения пожить вместе с Туром дома. Уве был в добром расположении духа и сказал, что ему это подходит – он как раз собирается надолго уйти в горы.

Когда они приехали, Уве был еще дома, и Руфь, смирившись с этим, покорно ждала его отъезда. Она лишь немного прибралась, слушая через окно радостный крик Тура, встретившего своего товарища.

Уве окликнул ее из спальни, и она вошла к нему. Обнаженный по пояс, он складывал вещи в рюкзак. Она видела, что он все еще позирует перед ней: смотри, мол, что потеряла.

– Мне надо сказать тебе одну вещь.

Она замерла в ожидании, Уве не поднимал глаз.

– Я хочу развестись, – сказал он, глядя на шкаф. Наступило молчание, и Руфь удивилась, что оказалась не подготовлена к этому.

– Значит, ты нашел себе пару? – спросила она, удивляясь, как ему удалось произнести такую серьезную фразу, складывая в рюкзак вещи.

– Да, мы с Мерете решили пожениться. Хочу, чтобы у меня была нормальная жизнь.

– Она переедет к тебе сюда?

– Да, если захочет.

– Ты еще не говорил с ней об этом?

Наконец он поднял глаза, на его лице была написана неуверенность.

– Говорил – не говорил, какая разница, – уклончиво ответил он.

– А она знает, что Тур тоже живет здесь?

– Как она может этого не знать? – сердито буркнул Уве, запихивая в рюкзак майки и носки.

Под загорелой кожей играли мышцы. Бицепсы, которыми он так гордился.

– Она тоже идет с тобой в горы?

– Да. Будем ночевать в палатке. Собираемся дойти до шведской границы.

– Как я понимаю, она женщина в твоем вкусе. И давно вы вместе?

Он выпрямился и, не отвечая, улыбнулся ей во весь рот. Руфь не понимала, что толкнуло ее. Но вдруг почувствовала себя такой же свободной, каким был Уве. И эта свобода заставила ее признать, что Уве – мужчина, способный внушить страсть. Он больше не отягощал ее совесть, он стал свободной добычей. В том числе и для нее.

Ни о чем не думая, Руфь положила руки на его голые плечи, и его растерянность доставила ей наслаждение. Ей была приятна сила его плеч, когда он жадно обнял ее. Пока Уве, закрыв глаза, целовал ее, Руфь испытала экстаз свободы. И когда он опрокинул ее на кровать, она, всхлипнув, отдалась ему. Наконец-то она тоже стала частью его тайных приключений. Она упивалась этим, и он, насколько она его знала, тоже.

Уве был нежен и сердечен, как никогда. И что бы он потом ни вспоминал о ней, ей хотелось, чтобы он запомнил именно этот день.

* * *

После возвращения в Осло Руфи казалось, что она ходит по улицам рядом с самой собой. Просыпается утром рядом с самой собой. Она была не в состоянии поддерживать дружеские отношения ни с кем в Доме Художника и не ждала от будущего ничего хорошего.

И даже радость от сообщения, что на Осеннюю выставку приняли две ее картины, длилась не дольше, чем она его читала. Руфь по-прежнему часто посещала музеи и галереи, но и это не приносило ей облегчения.

Однажды сырым холодным днем она увидела в Национальной галерее высокого человека в пальто. Он стоял к ней боком. Затылок. Щека. Неужели он?

В космосе летел звездный дождь с хвостом из светящихся предметов. Белые и синие звездные туманности обожгли ей лицо и затруднили дыхание. Воздух сразу сгустился в дрожащий поток. Руфь помедлила минуту, а потом решительно подошла ближе.

Он обернулся. Это был не Горм.

Она вышла на улицу и побрела наугад. Ноги сами привели ее к Дому Художника. Ей захотелось еще раз увидеть на стене свои работы, принятые на Осеннюю выставку, прежде чем их снимут.

Какое-то время она надеялась, что их кто-нибудь купит, но потом потеряла надежду. Сейчас на «Женщине в сухом бассейне» висела красная бирка. С бьющимся сердцем Руфь пошла в контору, чтобы узнать, кто купил ее картину.

– Какой-то немецкий галерейщик. Он купил две картины и хотел бы познакомиться с художником, – сказала секретарша.

– А чья вторая картина?

– Обе твои.

– Ты хочешь сказать, что он купил обе мои картины? – Да.

– Тогда почему ты повесила табличку о продаже только на одну? – Руфь глубоко вздохнула.

Секретарша что-то пробормотала в свое оправдание, но Руфь не поняла ни слова.

– Где он? Этот галерейщик?

– По-моему, он сидит внизу в кафе. Ты говоришь по-немецки?

– Если понадобится, я заговорю и по-итальянски.

Его пальто из верблюжьей шерсти лежало рядом на стуле. Пристальный взгляд – единственное, что Руфь заметила на первых порах. Когда они с секретаршей подошли, он встал, поклонился и поднес руку Руфи к губам, словно она была королевской особой.