Текст книги "Седьмая встреча"

Автор книги: Хербьёрг Вассму

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

Руфь пыталась запомнить, что надо будет сказать, если мать с Эмиссаром захотят навестить ее. Но ничего не получалось. Слова менялись в зависимости от настроения.

С большим трудом она кипятила все, что ребенку предстояло надеть или взять в рот, это она знала из книг. Когда мальчик спал, она тоже ложилась. Но ей редко удавалось заснуть, она лежала и ждала, когда Уве вернется домой.

Через несколько дней ее мысли, несмотря ни на что, прояснились. Тоска по городу, мольберту и беспечной грусти, какую она испытывала в своей комнате, была такой сильной, что Руфи казалось, будто у нее кто-то умер.

Отец Уве приехал, чтобы взглянуть на внука. Он прожил у них несколько дней, и за ним приходилось ухаживать. Он был вдовец.

У Руфи не хватало молока, и мальчик все время плакал. Отец Уве считал, что она сама в этом виновата:

– Какое молоко может быть у женщины, которая ничего не ест. Все очень просто. Нечего модничать, надо есть!

– Не говори глупостей, отец, Руфь ест столько, сколько может. Дело не в этом, – защищал ее Уве.

Этот разговор заходил всякий раз, как малыш начинал плакать, у Руфи не было слов в свою защиту. Но иногда у нее перед глазами вставало испорченное пальто матери, на котором они тащили ее домой после выкидыша. Хорошо хоть, что с нею самой такого не случилось.

* * *

Было холодное, темное утро, и они стояли, склонившись над ней. Говорили о ней, трогали ее, словно она уже умерла. Жар и холодный пот. На окне – иней. Пар.

Пришел местный врач, чтобы осмотреть ее. Он дал ей освобождение от работы, хотя нужды в этом не было – Руфь и так была освобождена на время кормления, но освободить ее от домашних обязанностей не мог никто.

Руфь охватила слабость, когда она увидела мать, появившуюся в дверях спальни. Ее даже пот прошиб. Она поняла, что Уве вызвал мать по телефону.

– Я могла бы приехать и раньше, если бы знала, что тебе нужна моя помощь, – тихо сказала мать и начала расчищать себе путь к детской кроватке.

Руфь не успела ей ответить. Мальчик заплакал, и мать взяла его на руки, разглядывая так, словно он был с другой планеты. Это подействовало на него так же, как когда-то действовало на Йоргена и Руфь. Он замолчал.

Не было ни упреков, которых боялась Руфь, ни разговоров о еде и грудном молоке. Мать перепеленала малыша, подогрела бутылочку с детским питанием и почти бесшумно прибралась в комнате. Заодно с детскими вещами выстирала тренировочный костюм Уве. Вручную. Стиральной машины у Руфи не было, потому что все деньги ушли на дорогую моторную лодку для Уве.

Вечером через открытую дверь спальни Руфь слышала разговор матери с Уве.

– Почему вы не отложили денег на стиральную машину, ведь знали же, что будет малыш?

– Нужно было столько всего купить. Мебель и всякое такое. Сама понимаешь.

– Вам следовало купить стиральную машину, а не лодку.

– Дорогая моя, ты живешь на Острове и должна понимать, что значит для человека иметь лодку. Плавать куда хочется, ловить рыбу, чувствовать себя свободным.

– Ты учитель, а не рыбак. Ты должен был купить стиральную машину.

– Мы купим, вот станет немного полегче с деньгами, и купим.

– Когда?

– Может быть, в том месяце.

Руфь знала, что выплаты за лодку кончатся еще не скоро. Но почему-то ее это не трогало. Как и то, что Уве уходит по вечерам.

Он вернулся, как всегда, очень поздно. Тошнотворный запах табака и алкоголя заполнил комнату.

Когда он заметил, что она не спит, он обнял ее и попытался поцеловать.

– Не сердись, – прогнусавил он.

– Я не сержусь.

– Пай-девочка, – сказал он и через минуту заснул.

Утром мать разбудила Уве, чтобы он не опоздал в школу. Из кухни доносился запах кофе. Когда мать вошла в комнату с подносом, на котором стояла чашка кофе и тарелочка с бутербродом, Руфь заплакала.

– Спасибо, мама. Ты так добра ко мне. Я этого не заслужила.

– Какие глупости! – мягко сказала мать, взяла плачущего малыша из кроватки и закрыла за собой дверь.

* * *

Действительность змеей вползла в сон и вытащила Руфь из теплой кровати.

– Нет, его будут звать не Йорген. Его будут звать Тур. Он будет тем, кто он есть.

Руфь говорила это Эмиссару, приехавшему на крестины ребенка. Они с матерью упрекали ее за то, что она не хочет назвать ребенка Йоргеном. Но Уве поддержал ее.

Крестины. Кожу стянуло ледяной пленкой. Руфь кормила мальчика, пока Уве раскладывал жаркое из баранины. Она смотрела на их рты. Серебряная ложка, серебряная кружка.

Эмиссар говорил о том, что маленькие дети попадают на небо, и никто не может помешать им в этом. Отец Уве, прищурясь, смотрел в тарелку. Мать молчала; она ела, и ее лицо казалось непроницаемым.

На другое утро Уве проводил родителей к автобусу. Руфь стояла у окна на третьем этаже с Туром на руках. Корявая старая рябина тянулась ветвями к своим замерзшим ягодам на земле, ветер, сметая с наста снег, оставлял следы, похожие на следы торможения.

Она подняла Тура, чтобы мать снизу увидела его. Мать помахала ей рукой. Завернутый ребенок и руки Руфи стали частью синеватого зимнего света. Вены на тыльной стороне кисти вздулись, вот-вот лопнут.

Руфь прижала ребенка к груди и поглядела на свою руку. Повернула ее. Вены вздуты. Они походили на раздвоенную ветку, с помощью которой знатоки ищут подземную воду.

В эту минуту Тур открыл темные глазки. Они смотрели на нее, словно искали в ней опору.

У меня в руках живой человек, подумала она.

Глава 17

Рождество они встретили в море, до Виктории оставались сутки пути.

Горм проснулся перед полуднем. Он отсыпался после ночной вахты. Судно шло с сильным креном, Мальчишка свесился с койки и блевал в пакет. Жизнь уже давно превратилась в одну бесконечную зыбь или грозные волны, восходы, закаты и редкие ливни.

Из своего смутного и неприятного сна Горму лучше всего запомнился голос отца, хотя сон был вовсе не об отце. Ему снилось, что они праздновали в салоне Рождество и все офицеры были в форме, за исключением Гюнн. На ней было красное бархатное платье матери Горма. Платье было ей узко, поэтому груди свисали наружу. Но никто из мужчин не обращал на это внимания. Незнакомый человек в клетчатом костюме и со слишком большими усами читал из Евангелия о рождении Иисуса на языке, представлявшем собой мешанину английского и диалекта Сунн-Мёре.

Слушая проповедника, Горм подумал, что у его отца приятный голос, особенно когда он дома читал на Рождество Евангелие. Казалось, это читает диктор по радио. Низкий, уверенный баритон. В нем никогда не слышалось посторонних призвуков. Только ровное звучание слов, возникавшее где-то в уголках рта, его губы находились в полной гармонии с воздухом и звуком. Такому умению позавидовал бы любой оратор или лектор.

Отцу, безусловно, завидовали во многом. Но завидовать следовало его голосу.

Горм лежал и думал, что отец дома еще не начал читать Евангелие. Или уже прочитал? Он не мог сообразить, обгоняют они по времени Норвегию или, напротив, отстают от нее.

Некоторое время он прислушивался к Мальчишке, потом встал и помог ему сменить пакет. В благодарность он получил жалкий косой взгляд. Как правило, Мальчишка неплохо переносил качку, но уж если морская болезнь одолевала его, он потом долго не мог прийти в себя.

Мать прислала Горму несколько писем, и он, верный чувству долга, ответил ей. Когда они второй раз шли в Лос-Анджелес, Гюнн сказала ему, что капитан через пароходство получил просьбу отца, чтобы Горма отправили домой.

И верно, его вызвали к капитану, и он должен был объяснить, что не намерен списываться с судна.

Капитан, прищурясь, хитро смотрел на него некоторое время и вдруг сообщил, что его переводят в матросы второй статьи.

– Почему?

– Хорошее поведение. Достойное обращение с идиотами. Добросовестное отношение к своим обязанностям. И не последнее – рекомендации офицеров. В следующий переход у тебя будет отдельная каюта, а со следующего месяца – прибавка к жалованью. Что-нибудь еще?

Горм поблагодарил. У него не было оснований возражать.

Мир Гюнн ограничивался мостиком и офицерской кают-компанией. Горм изредка видел ее, когда сменялся и приносил на мостик кофе. При встречах они держались строго официально.

Буббен с глазу на глаз поддразнивал Горма, но Горм знал, что тот за него горой стоит.

– Учитель математики – веская причина, чтобы поддерживать в нем жизнь, – говорил Буббен.

Во всяком случае, Горм больше не замечал по своему адресу ничего, кроме разве редкой кривой усмешки или многозначительного переглядывания.

Он налил Мальчишке воды, потом оделся и вышел в кают-компанию. Там уже пахло тушеной бараниной. Приготовить ее при такой волне был подвиг.

Но настроение тут было явно неважное. Горм помнил это по прошлому Рождеству, проведенному им в море. Взрослые мужчины превращались в маленьких мальчиков. Тоска по дому разглаживала их суровые черты и смягчала взгляд.

В четыре часа он вышел на палубу, где никого не было, чтобы укрепить ослабевший такелаж и приглядеть, чтобы все в порядке. Море было неспокойное, ветер усилился. Горм крепко держался за все, за что можно было ухватиться с подветренной стороны, и высматривал, не смыло ли кого-нибудь волной за борт. Он не раз слышал о людях, которых нахлынувшая волна смывала за борт, и ему это не улыбалось.

Соленая вода не успевала высохнуть на лице, как новая полна была уже на подходе. Горм стоял на корме – он только закрепил последнюю снасть, – когда с мостика раздался свист. Неужели это ему?

Он с трудом поднялся наверх. Гюнн высунула голову из радиорубки:

– Тебя ждет капитан в своей каюте.

– Сейчас? В этой робе? Мне надо переодеться.

– Можешь повесить робу у меня. – Гюнн выглядела как-то подозрительно.

Тоже тоскует по дому, потому что сегодня Рождество. Но я в любом случае увижу ее в салоне в шесть часов, подумал он и прошел прямо к капитанской каюте.

Увидев лицо капитана и бумагу, которую он держал в руке, Горм сразу понял, что случилось что-то серьезное.

– Садись, пожалуйста! – сказал капитан.

Но Горм остался стоять, положив руки на спинку стула.

– Тебе телеграмма из дома. Я, разумеется, знаю ее содержание… Прочтешь сам или хочешь, чтобы прочитал я? Это грустное сообщение. Соберись с духом.

Горм протянул руку, и капитан отдал ему телеграмму. Слова мельтешили у него перед глазами. Не успел он разобрать их, они замельтешили снова. В ту же минуту судно съехало с волны. Море с воем поднялось перед ним. Горм не удержался и упал на стул.

«ОТЕЦ УМЕР УМОЛЯЮ ПРИЕЗЖАЙ ДОМОЙ МАМА».

Капитан стоял, широко расставив ноги, он наполнил две рюмки и одну протянул Горму.

– Это лечит. Прими мои соболезнования, – сказал он, стараясь твердо держаться на ногах.

Горму ничего не оставалось – содержимое было готово выплеснуться на настил. Механически он осушил рюмку.

– Мы сделаем все, что нужно, – сказал капитан. – Только скажи. Хорошо, что скоро мы уже придем в порт. Думаю, ты спишешься с судна?

Горм взял телеграмму в туалет. Несколько раз прочитал ее, держась то за ручку на переборке, то за ручку двери. Одной ногой он уперся в унитаз, другой – в планку двери. Потом сдался и схватился за унитаз, зажав в руке бумагу.

Безжизненными губами перечитал текст, казалось, объявление о смерти отца он читает в старой газете, которую случайно увидел спустя полтора года. Потому что мать ничего не писала ему. Может быть, дома все считают, что смерть отца была логическим следствием отъезда Горма?

Горм старался, чтобы блевотина не попала мимо унитаза. Это было нелегко, но он приложил к этому все силы.

Вскоре в дверь уборной постучали, и Гюнн позвала его. Он открыл дверь и выбрался в коридор. Она повела его вверх по трапу, прямо в радиорубку.

Передатчик назывался «М. П. Педерсен», он был датского производства и занимал собой всю переборку. Когда Гюнн с Гормом бывали на берегу, она обычно говорила, что должна вернуться к «Педерсену» или к «Старому датчанину».

У другой переборки стоял письменный стол и два приемника, часы на переборке показывали время по Гринвичу. Горм пытался сосчитать, который час теперь в Норвегии, но не смог. Впрочем, теперь это было неважно, отец не будет в этом году читать на Рождество Евангелие.

Каждые полтора часа Рогаланд-Радио на коротких волнах передавало список судов. Гюнн однажды сказала ему об этом. И назвала позывной сигнал «Боневилле», когда требовалось что-то передать на судно. Итак, отец умер. Гюнн приняла сообщение о его смерти.

– Что это? – спросил Горм, показав на какой-то прибор.

– Автоматический сигнал тревоги. – Она с удивлением посмотрела на него.

– Теперь он уже мало поможет.

Она не ответила, только подвинула ему чашку кофе.

– Ты знала это раньше меня?

– Да.

– И ничего не сказала. Разве мы чужие?

– Таков порядок. Такое сообщает только капитан.

Он кивнул. Она присела на край стола и положила руку ему на плечо.

– Все равно я должна была сказать тебе об этом.

– Тут какая-то ошибка, – сказал Горм. – У нас в семье болеет только мама.

На иллюминаторах висели светлые занавески в цветочек и портьеры, которые бессильно махали Горму, когда судно проваливалось в яму между волнами.

– Ты предпочел бы, чтобы это была она? – тихо спросила Гюнн.

Он попытался понять смысл ее слов, но это было выше его сил. Он потрогал ключ Морзе и радиожурнал.

– Хочешь послать домой телеграмму? – помолчав, спросила она.

– И ты впишешь все в свой журнал? – поинтересовался он.

– Что именно?

– То, что я напишу в телеграмме.

– Нет, только то, что была получена телеграмма на твое имя и послана от тебя.

Горм вдруг понял, что не помнит, как выглядит отец. Казалось, он пытается вспомнить какую-то фотографию из детства. Он попытался представить себе отца, каким тот был в последний раз в конторе. Но слова отца он помнил лучше, чем его лицо: «Скажи только, что я вернусь в понедельник». И что они с отцом не попрощались.

Почему не попрощались? Да потому только, что Горм не хотел напоминать отцу, что он уезжает. Это было бы слишком по-детски.

Не успев подумать, какое впечатление это произведет на Гюнн, он положил голову на стол и заплакал.

* * *

Как только Горм оказался на берегу, он позвонил домой. До него донеслись скрипучие волны голоса Эдель.

– Что случилось? – спросил он.

– Его нашли в Индрефьорде, там, где пришвартована лодка.

– Он что, выпал из лодки?

– Я не могу говорить об этом, – всхлипнула она.

– Эдель! Пожалуйста!

– Его нашли на глубине пять метров, – сказала она и замолчала, собираясь с силами, чтобы выговорить остальное. – С большим камнем в мешке… привязанном к поясу.

Они все это придумали, чтобы он вернулся домой! Сейчас она засмеется и скажет, что это – только шутка. Серьезные, широко открытые глаза отца по спирали опускались на дно, а Эдель плакала в другой части света.

Горм не помнил, как закончился разговор, но обещал вернуться домой, вероятно, он успеет прилететь еще до Нового года.

Потом он долго сидел на скамье в парке. Одно дерево шторм вырвал с корнем. В уцелевших деревьях шумел ветер.

Три мальчика лет семи-восьми играли в мяч. Один из них упал, разбил колено и заплакал. Другие перестали играть и беспомощно смотрели на его окровавленное колено. Какая-то женщина подбежала к мальчику и помогла ему встать.

И вдруг Горм увидел Руфь, лежавшую на гравии, по ее лицу и волосам текла кровь.

Потом она изменилась и стала такой, какой он видел ее в конторе отца. Темные глаза на застывшем лице. Отчаяние.

Тоска по ней была так остра, что все вокруг исчезло. Ему хотелось только одного – чтобы она была рядом.

* * *

Город был занесен снегом. Белизна. Кое-где из-под снега торчали черные скалы. Когда самолет приземлился, все стало маленьким. Город сжался. Словно кочан капусты на полке.

Но город издавал звуки. Выйдя из такси, Горм услыхал приглушенные гудки автомобилей, подъемных кранов, пароходов. По асфальту и мокрому гравию шлепали шаги.

Он попал в черно-белую фотографию. Даже отзвук его американских сапог показался Горму мертвым, когда он обогнул машину, чтобы взять из багажника свой мешок.

Большой белый дом, окруженный изгородью, выглядел замерзшим. Кусты живой изгороди тоже. Гардины на окнах, выходящих на улицу, были задернуты. Никто не смог бы заглянуть внутрь.

Эдель открыла сразу, как только Горм позвонил. Словно она полтора года стояла за дверью и ждала, чтобы встретить ею критическими глазами бабушки. Но лицо у нее пылало.

Поздоровавшись с ней за руку, Горм почувствовал легкую тошноту. Словно что-то шевельнулось внутри. Неприязнь. Он вспомнил, что они всегда не ладили друг с другом. Видно, так уж их воспитали.

Можно было обнять ее вместо того, чтобы пожать ей руку. Можно было сказать, что он рад ее видеть даже при таких печальных обстоятельствах. Или, по крайней мере, объяснить, что приехал, как только смог.

– Все отдыхают, – спокойно сказала она. Голос был непохож на тот, который он слышал через Атлантику.

– Как дела? – спросил он, повесил кожаную куртку и повернулся к Эдель.

– Похороны были вчера. Мы же не знали точно, когда ты приедешь.

Он сел на ступени лестницы и снял сапоги. Казалось, он не снимал их несколько недель.

– Я ведь сообщил, что приеду еще до Нового года.

– Мама хотела избавить тебя от этого. – В голосе Эдель не было презрения, какого он мог бы ожидать. Но было высокомерие. Или безразличие? И на лице появилось кислое выражение. Горм помнил, что так всегда бывало в детстве, когда сестры шептались, склоняя друг к другу головы.

Они никогда не мучили его. Просто устранялись, выполнив свой долг. Присмотрели за ним, помогли ему, потому что так было положено. А потом, склонив друг к другу головы, выходили через калитку и спускались вниз по улице.

Улетали прочь, словно длинношеие птицы. Сколько ему было, когда он смог встать между ними? Кажется, после того случая в Индрефьорде?

– Избавить, меня? Странное желание, – пробормотал он и первый отвел глаза.

Эдель открыла дверь в гостиную. Елка. Украшения. В холл хлынул свет. Горма ослепило детство.

– Нельзя сказать, чтобы это было так уж приятно, – холодно сказала она.

Горм постоял в дверях, словно вбирая в себя все случившееся, потом быстро прошел через комнату, мимо кресла отца, к окну. Там он остановился, заложив руки за спину и глядя в окно.

– Он тоже любил так стоять, – услыхал Горм жалобный голос Эдель.

Ему стало неприятно. Как будто он стоял там в отцовском костюме, заложив за спину его руки и с его морщинкой между бровями. Не спросив у отца разрешения.

Он кашлянул. И слишком поздно сообразил, что это был кашель отца.

Что-то из головы медленно спустилось по горлу в живот. У Горма подогнулись колени. Он сел. Только затем, чтобы тут же обнаружить, что сидит в кресле отца и что его рука тянется к отцовской коробке с сигарами. Он со стуком захлопнул крышку коробки.

– Ты приехал как раз к обеду. Пойду спрошу, все ли готово у Ольги, и разбужу остальных.

Горм словно опомнился, он вскочил, догнал ее в дверях, обнял и прижал к себе.

– Мне так его не хватает! – зарыдала Эдель, прижавшись к нему.

Он не помнил, чтобы когда-нибудь в жизни они стояли так близко друг к другу. В ту же минуту его обхватили руки матери, духи матери, голос матери, слезы матери. Эдель повернулась к ним спиной и вышла.

– Как ты загорел, мой мальчик! Почему ты не телеграфировал точно, когда приедешь? – спросила она. То плача, то смеясь, она обнимала его, потом отстраняла от себя, встряхивала и обнимала снова.

– Я чудом получил билет, – ответил он в ожидании, когда она успокоится.

– Ты не сказал, что тебе надо на похороны?

– Это ничего бы не изменило, сейчас все разъезжаются на Рождество и на Новый год.

Из холла появилась Марианна и нерешительно протянула ему обе руки.

– Горм! – воскликнула она и бросилась ему на шею. Он покачивал ее в объятиях, его слезы капали ей на волосы. Но слов у него не было.

– Как он загорел, правда? Но давайте все-таки сядем за стол, – сказала мать и потянула Горма за руку.

Они с матерью сидели напротив друг друга. Горму поставили прибор на отцовское место. Мать видела только его, обращалась только к нему, жаловалась только ему. Она хотела узнать все о тех местах, где он побывал. Неужели там действительно круглый год лето? Не страдал ли он от морской болезни? Всякий раз, когда Марианна или Эдель пытались что-нибудь сказать Горму, мать перебивала их своими вопросами.

В конце концов сестры склонились друг к другу. Как будто они вели разговор, которого не должны были слышать мать с Гормом.

– А как же Ян? – спросил Горм, когда Марианна сказала Эдель, что получила постоянную работу в Трондхейме.

– Он уезжает завтра утром, – ответила Марианна и опустила глаза.

– Ты должна оставить свою работу в больнице. В твоем положении… – вмешалась мать.

Марианна покраснела, но ничего не объяснила. Горм попытался поймать ее взгляд, но она смотрела в сторону.

– Понимаешь, Марианна ждет ребенка, – сказала Эдель. И, не совладав с собой, закрыла лицо руками. – Папа уже никогда не увидит его, – всхлипнула она.

Горм вертел в руках салфетку.

– Ребенок… Как хорошо… И когда же ты ждешь?

– В конце июня.

– Жаль только, что беременность так пагубно действует на зубы и волосы, – вмешалась мать. – По-моему, у тебя не осталось и половины волос. А зубы! Они стали совсем желтые! Вы только посмотрите!

Марианна сжала губы, Горм глотнул воздух. Мать ревнует меня к Марианне. Она всегда меня ревновала. Она не в состоянии любить нас троих, а мы щадили ее и делали вид, что все в порядке, подумал он.

– А по-моему, Марианна очень красивая! Я всегда это говорил. Просто сейчас на нас на всех подействовала смерть отца. На каждого по-своему.

– Я так не думаю. Нисколько. Ведь это факт, что мы, женщины…

– Почему мы не пьем вина? Такой обед… – прервал ее Горм.

– Это неприлично, мы только что похоронили отца…

– Вино нам сейчас не повредит, – сказал Горм и встал, чтобы принести вино из буфетной.

Пока он открывал бутылку и разливал вино, стояла мертвая тишина. Мать обиженно прикрыла рукой поставленный перед нею бокал. От ее клетчатого платья у него зарябило в глазах. Это напомнило ему, что он сердится.

– За здоровье будущего малыша! – сказал он и поднял бокал.

Сестры повторили его движение и пробормотали: «За здоровье». Он заметил благодарный взгляд Марианны. Ради этого стоило вернуться домой.

Мать бросила на него предупреждающий взгляд: «Не забывай обо мне! У меня теперь нет никого, кроме тебя».

Горм проглотил мясо, почти не жуя, головокружение медленно проходило.

Свет люстры отражался в кулоне Марианны. Этот кулон Горм подарил ей на конфирмацию. Его растрогало, что она до сих пор носит его. Детское золотое сердечко. Даже не литого золота. Штамповка. Он вспомнил, как долго копил деньги на этот кулон. И все равно смог купить только штамповку.

Через год конфирмовалась Эдель. Ей на подарок он денег не копил.

– Почему отец так сделал? – Горм наклонился над столом и по очереди посмотрел на всех троих.

– Горм! Мы же обедаем! – прошептала мать.

– Мы уже кончили есть. И мы должны, наконец, поговорить об этом!

Мать достала из рукава носовой платок. Но не заплакала и, потеребив платок, снова спрятала его за манжетку.

Взгляд Эдель бродил по комнате, не зная, на чем задержаться.

– Он почти не разговаривал с нами в последнее время, – жёстко сказала Марианна.

– Марианна! – беспомощно воскликнула мать.

– Ты сама говорила! И я тоже это заметила. Те полгода, что я жила здесь, пока снова не вернулась к Яну…

– Может, он разорился? – спросил Горм.

– Разорился… Нет… Как тебе такое могло прийти в голову? – У матери запылала шея. – Адвокат и ревизор хотят с тобой встретиться, но это естественно.

– Но ведь без причины таких поступков не совершают? – заметил Горм.

– У него была депрессия, – сказала Эдель. – Я видела его несколько раз в Осло этой осенью. Он плохо выглядел.

– Но почему? – спросил Горм.

– И ты еще спрашиваешь, почему? Ты! – хрипло сказала Эдель.

Все замолчали. Даже мать.

– Ты хочешь сказать, что у него началась депрессия из-за моего отъезда и потому он покончил с собой?

– Дети, перестаньте! – взмолилась мать. – Мы должны бережно относиться друг к другу.

– Отвечай! – потребовал Горм.

– Я не знаю! – отрезала Эдель. – Я ничего не знаю! – крикнула она и выбежала из комнаты.

– Поберегите друг друга, – дрожащим голосом сказала мать.

Марианна над столом протянула Горму руку. Хрупкую и белую по сравнению с его рукой. Но смелую.

– Давайте вспомним что-нибудь приятное. Ладно? – попросила мать.

– Простите. – Горм встал.

Эдель сидела на кровати, опустив голову на руки. Она не ответила, когда он постучал в дверь. Ни слова не говоря, он сел рядом с ней.

– Чего тебе? – шепотом спросила она.

– Не знаю. Я ничего не знаю, – ответил он и понял, что повторил ее слова.

Ему стало легко, когда он увидел, что она не плачет.

– Как тебе живется в Осло? Как занятия?

– Хорошо. Только один раз завалила экзамен.

На тумбочке горела лампа. Она была сделана в виде эльфа. Матерчатые крылья служили ширмой. Одно крыло было в коричневых пятнах, видно, прогорело, рука у эльфа была сломана.

– Я была в Индрефьорде, когда его нашли, – сказала она.

– Ты смелая. – Он нерешительно обнял ее.

Она стукнулась головой ему в грудь, и ее пальцы больно впились в его руку.

– Камень пришлось отрезать… он был слишком тяжелый. Мне велели уйти, но я не могла. Как я могла уйти, правда?

Он покачивал ее из стороны в сторону. Прижался лицом к ее лицу, несколько раз пытался что-то сказать. Найти слова, которые были бы важны для нее. Но все слова, которые он знал, были пустыми и не имели смысла.

– Прости меня, Горм. Я не считаю, что это твоя вина. Но в последний раз, когда я его видела, мне показалось, что он… самый одинокий человек из всех, кого я знала. И все-таки ничего не сделала.

* * *

Красное дерево в конторе сверкало свежей полировкой. На письменном столе стояла фотография отца в серебряной рамке с траурной лентой.

Читать завещание должен был адвокат Ванг. Семья собралась в полном составе. Бабушка была больна с тех пор, как узнала о смерти отца. Ванг сообщил, что она получила свою долю, когда овдовела. Больше она ни на что не претендует, независимо от того, что написано в завещании.

Если Герхард, вопреки ее пожеланиям, что-то завещал ей, она готова разделить это поровну между своими тремя внуками. Ванг, по-видимому, процитировал ее слово в слово.

Акции компании «Гранде & К°» полностью принадлежали Герхарду Гранде после того, как несколько лет назад он купил их у более мелких акционеров.

Горм получал в наследство семьдесят процентов акций при условии, что возьмет на себя управление компанией. Сестры и мать получали каждая по десять процентов. Если Горм не хочет заниматься делами фирмы, он, как и другие, получит десять процентов. Мать получала право решать вопрос о продаже. Прибыль от возможной продажи должна принадлежать ей, за исключением того, что по закону должны получить дети.

Личная часть наследства поступает в распоряжение матери. Кроме недвижимости в Индрефьорде, которая переходит Горму, мать будет распоряжаться городским домом до своей смерти, но дом остается во владение Горму, независимо от того, возглавит ли он фирму.

Эдель ерзала на стуле, не поднимая глаз. Когда адвокат произнес слова «десять процентов», она стиснула руки. А когда было объявлено, что Индрефьорд остается Горму, у нее побелели губы.

Марианна смотрела вдаль отсутствующим взглядом, она выдвинула вперед подбородок и не показывала своих чувств.

Мать вздохнула, но вид у нее был безучастный.

После оглашения завещания все посмотрели на Горма. У него была дурацкая маленькая татуировка возле левого соска, но они об этом не знали. Символ веры, надежды и любви. Он сделал ее на свои первые заработанные деньги. В Сингапуре. Почему-то сейчас он вспомнил, что делать ее было больно и ранка потом некоторое время болела. Но быстро зажила.

Он старался не смотреть на родных. Взгляд его бродил по кубкам отца, полученным за стрельбу. Почему отец не застрелился? Ведь это более героично, чем утопиться. Чтобы избавить мать от вида крови?

Слева от двери висел дедушкин портновский диплом. У отца специального диплома не было. Он только учился в Высшем торговом училище – одновременно с Агнаром Мюкле, – чтобы стать достойным наследником портняжной фирмы, которую дед превратил в оптовую продажу трикотажа, сопутствующих товаров, мужского и дамского платья.

Отец говорил, что он тоже почти ничего не знал, когда начал работать в фирме. Но через двадцать пять лет акционерное общество «Гранде & К» превратилось в самую большую фирму в этой части страны.

Теперь место отца должен занять Горм. Не зная, что от него требуется, за исключением того, что если он не захочет возглавить фирму, то получит те же проценты, что отец определил дочерям. Такова была последняя воля отца.

Горм на минуту закрыл глаза и увидел перед собой пачку желтых блокнотов, которые еще лежали в его матросском мешке, перехваченные прочной резинкой. Потом он одернул рукава пиджака и медленно встал со стула.

– Значит, остается только начать.

Слова отца легко слетели у него с языка, словно он привык произносить их.

Адвокат Ванг пожал ему руку.

Мать повисла у него на шее. Она выглядела мокрой, но чистой тряпкой. Баклан и Лебедь с прямыми спинами сидели на своих стульях, взгляды их были обращены в себя.

Если раньше они не ненавидели меня, то возненавидят теперь, подумал Горм, не в силах решить, важно это для него или нет.

По мере того как служащие входили в контору и рассаживались вокруг стола, они пожимали Горму руку и выражали свои соболезнования.

Заведующий делами Хенриксен произнес короткую, прочувствованную речь. Сказал о большой потере и большом человеке. Передал приветствия от Пароходства Салтена, Металлического завода, Оружейного завода в Конгсберге и многих других, потерявших члена своих правлений или ведущего игрока команды.

Потом новому директору были предъявлены цифры. Все исходили из того, что Горм будет называться директором, а не коммерсантом, что было бы несколько старомодно. Гранде сменили свой титул несколько лет назад.

– На мой взгляд, коммерсант звучит нисколько не хуже. Но я подумаю над этим, – пообещал Горм.

Ревизор ткнул окрашенный никотином палец в столбики цифр и стал объяснять скрипучим, но внятным голосом. Все было оставлено в идеальном порядке, руководство выполнило свой долг, и финансовая отчетность находилась в полном соответствии с правилами и добросовестной бухгалтерской практикой.

Хенриксен считал, что положение фирмы стабильно, но о расширении речь не идет. Борьба с коммуной за участок земли еще не закончена, что привело к некоторым временным решениям относительно подсобных помещений и складов. В том числе и швейного цеха. Оптовая торговля терпит убытки из-за того, что многие клиенты фирмы разорились и сверили свою деятельность. Окупаемость снизилась, но не сильно. В последние два года многое было возложено на младших руководителей, которые недостаточно серьезно отнеслись к доверенному им делу.