Текст книги "Седьмая встреча"

Автор книги: Хербьёрг Вассму

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

– Нет, с коллегой. Мы были на конференции.

– И ты по делу. Сколько еще ты пробудешь в Осло?

– Завтра улетаю домой.

– Можно с тобой встретиться? Попозже.

У нее закружилась голова, она как будто не слышала его вопроса.

– Прости, может, это невежливо с моей стороны, ты здесь с человеком, общество которого тебе приятно, но…

Руфь сглотнула комок в горле и подняла на Горма глаза. Его опущенные вниз ресницы как будто коснулись ее щеки.

– Я скоро вернусь в гостиницу. Это совсем рядом. Позвони мне.

– Какая гостиница?

Когда она назвала гостиницу, он улыбнулся словно мальчишка. Ямочки в углах рта стали глубже.

– Прекрасно! Я позвоню, – сказал он и открыл перед ней дверь, сам же остался в холле.

Когда она оглянулась, он вместе с толстяком получал в гардеробе пальто.

Руфь настояла на том, чтобы они с Биргером разделили расходы пополам, хотя Биргер хотел проявить галантность.

– Эта лишняя ночь в Осло дорого обойдется тебе, если ты будешь платить еще и за меня, – твердо сказала она.

– Какой замечательный день, Руфь! И замечательный вечер. И ужин, – сказал он.

– Спасибо. Ты столько всего показал мне. Мне это было так нужно.

– Еще не конец. Сейчас только десять. Можно выпить еще немного вина.

– Но ведь мы уже расплатились, – слабо запротестовала она.

– В другом месте.

– Нет, не стоит.

– У меня в номере есть бутылка вина, – тихо сказал он.

– Нет, спасибо, как-нибудь в другой раз.

Он взмахнул рукой, словно отгонял невидимое насекомое.

На мгновение Руфь почувствовала укор совести. И нежность. Ей захотелось погладить его по бороде – так сильна была ее радость, что ей не придется пить с ним вино.

Она еще не придумала, что ответит, как зазвонил телефон:

– Алло! Я звоню от портье.

– Я слушаю, – беззвучно пролепетала она, ее глаза бегали по комнате.

– Давай встретимся в баре, подходит? Здесь, в гостинице.

Руфь быстро подумала: А Биргер? Он вполне мог отправиться в бар.

– Нет, это неудобно… из-за моего коллеги. Я отказалась выпить с ним вина. Сказала, что хочу лечь.

– Понятно. Тогда пошли в другое место. Подождать тебя у входа?

– Нет, лучше поднимись ко мне, – сказала она, и сама удивилась.

Наступило молчание. От стыда она залилась краской.

– Прекрасно. Куда?

Кажется, он обрадовался? Или был удивлен? Со странным чувством Руфь назвала ему номер своей комнаты. Что я делаю? – испугалась она, кладя трубку на место.

Потом она заметалась по комнате, схватила джемпер, щетку для волос. Сунула все в чемодан и захлопнула крышку. Теперь только бы не забыть, где лежит щетка, подумала она, погасила верхнюю лампу и зажгла два бра. Остановившись посреди комнаты, Руфь огляделась. А что в ванной? Может, ему понадобится выйти туда?

Она бросилась в ванную и собрала свои туалетные принадлежности в косметичку. Грязные трусики сунула в чемодан, сообразив, что Горм вот-вот будет здесь. Даже если он не воспользуется лифтом, а поднимется по лестнице, это займет немного времени. Только бы он не передумал!

Она кинула взгляд в зеркало и увидела женщину с растрепанными волосами и вытаращенными глазами. Помада! Щетка для волос! – в отчаянии мелькнуло у нее в голове. В дверь постучали.

В руках у Горма Гранде была белая орхидея и бутылка вина. Руфь растерянно спросила, откуда это.

– Орхидея из букетов, украшающих банкетный зал, а вино – из бара, – весело ответил он, снимая пальто. Она повесила его в шкаф. Горм стоял посреди комнаты и оглядывался. – У тебя здесь просторно.

– Это случайность. У них не нашлось другого свободного номера. Садись! – Она показала ему на стул.

И только тут до нее дошло, что они наедине в номере отеля. С сердцем, бьющимся где-то в горле, она догадалась, что он тоже об этом подумал.

Горм прошелся по комнате, поставил на стол вино, положил орхидею и сел. Руфь растерянно искала, во что бы поставить цветок.

Он встал и с улыбкой усадил ее на диван.

– Позволь мне… – сказал он и снял пиджак.

Ее глаза не поднимались выше его бедер, он подошел к холодильнику, легко и свободно двигаясь по комнате. Понимает ли он, что она часто думает о его бедрах?

Горм достал штопор и бутылку сельтерской, которую почти целиком разлил в два бокала. Потом пристроил орхидею в бутылку и начал открывать вино.

Ее глаза скользили по его руке, делающей усилие, по пальцам на горлышке бутылки, по запястью. Наконец он сел. Руфь глотнула воздух и выпрямилась на диване. Но когда он взглянул на нее, ее охватила паника. Она не могла говорить, не могла думать, не знала, куда девать руки.

– В тот раз все было прекрасно. Я хочу сказать… Ты благополучно добралась до дому?

Она смущенно смотрела на него, наконец поняла.

– А… да. Все было прекрасно.

– Мне показалось сегодня, что это был твой муж. – Он прикусил губу.

– Нет, он дома. Видишь ли, я тоже сегодня должна была быть уже дома. Но я пошла в музей. Мы были в музее вместе с Биргером.

Они одновременно наклонились к бутылке и, когда их глаза встретились, оба рассмеялись.

Горм наполнил бокалы. Вино выплеснулось на стол. Они равнодушно улыбнулись. Он провел пальцем по красному пятну. Когда он приоткрыл рот, чтобы облизать пальцы, Руфь охватило беспокойное ожидание. Желание было так сильно, что ей нужно было что-то придумать. Что-то сказать. Но говорить начал он.

– Я решил, что мне надо получше узнать тебя. Наверное, это глупо…

– Нет, – сказала она.

Он поднял бокал. Перед ней сияли его глаза. Песчаные отмели у буйков, где среди камней живет мелкая камбала. Ее быстрые тени мелькали на светлом дне.

– Независимо от того, как ты к этому отнесешься, я решил признаться, что часто думаю о тебе. О том, как тебе живется…

– Я не знала, – прошептала она.

– Откуда ты могла это знать? Поэтому я и говорю об этом сейчас.

Она подняла на него глаза, и он целиком поглотил ее. Господи, как спокойно! Сама не зная почему, она начала всхлипывать.

Он бросился к ней. Сел рядом, обхватив рукой ее плечи.

– Прости. Я заставил тебя плакать, – прошептал он.

Руфь не знала, кто из них первый раскрыл объятия. Может быть, и она. И они сплелись друг с другом. Крепко-накрепко.

Я хочу этого, подумала она. Хочу! И прижалась к нему, сразу ощутив, как дрогнули его мышцы, когда он обхватил ее. Их дыхание смешалось. Потом он чуть-чуть отстранил ее от себя и улыбнулся. Серьезной, почти грустной улыбкой.

– Я думаю о тебе с девяти лет, когда швырнул тот злосчастный камень, – услышала она его голос. – Не знаю, почему все так сложилось, но я давно знал, что должен сказать тебе об этом. Не для того, чтобы усложнить тебе жизнь, а потому, что ты имеешь право знать это. Когда ты сказала: «Поднимись ко мне!», я подумал, что, может быть, мне не представится другой такой возможности. Я верю, что ты мой человек, Руфь. Не в том смысле, что я хочу владеть тобой, а в том, что ты всегда будешь в моих мыслях. И в горе, и в радости. Ты не против?

Руфь была не в силах сразу ответить ему, только осторожно поцеловала его в губы.

И опять он обхватил ее. Время перестало существовать. Все было так странно, его кожа, прижавшаяся к ее. Неужели она никогда раньше не ощущала так прикосновения чужой кожи? Что за слова он сказал ей? «Я верю, что ты мой человек, Руфь».

Через некоторое время Руфь поняла, что он поднял ее и несет по комнате.

– Не могу поверить, что все это правда, – всхлипнула она, прижимаясь к нему.

– Сейчас ты в этом убедишься, – сказал он и осторожно положил ее на кровать. Погасил свет, кроме лампы у окна.

Вернувшись к кровати, он посмотрел ей в глаза. Потом ослабил галстук и снял его через голову. За галстуком последовала рубашка. Он снимал вещь за вещью и наконец остался перед ней нагим.

Она смотрела на него, дышала им, пила его. С незнакомой ей доселе жадностью пыталась вобрать в себя все линии его тела. Увидев, что он смущен, она села в кровати и протянула к нему руки. Со вздохом он сел к ней, обхватил ее ногами и бедрами и притянул к себе.

Его фаллос поднялся и изогнулся в ее сторону мощной красивой дугой.

Вот самое совершенное орудие Господа против меня, подумала Руфь, и я, тоже творение Божие, не ищу от него защиты.

Далеко не сразу она поняла, что их тишину что-то нарушило. Какой-то звук. Где-то звонил телефон. Одновременно во многих местах. Даже в ушах.

Их слитые воедино тела замерли, пока они пытались овладеть своим дыханием.

Звонки прекратились, чтобы через мгновение возобновиться с новой силой.

Руфь не выдержала, нужно было положить этому конец. Горм сразу же отпустил ее.

– Алло, слушаю? – с трудом выговорила она.

– Почему ты не отвечаешь? – Голос Уве был чужой и сердитый.

– Разве я не отвечаю? – сказала она первое, что пришло в голову.

– Тебе лучше знать. Я звоню уже целую вечность. И только что тоже звонил. Портье мне сказал, что ты у себя в номере. Почему ты не брала трубку?

– Уве, перестань! – сказала она, и стена перед ее глазами исчезла.

Она обернулась. Горм лежал с закрытыми глазами, рот у него был приоткрыт. Словно он спал. Но ведь он не спит. Он все слышал. Слышал сердитый крик Уве. Все разбилось. Разрушилось. Не потому, что Уве на нее закричал, а потому, что Горм невольно оказался свидетелем этого.

– У тебя там кто-нибудь есть? – жестко спросил Уве. – Ты поэтому не брала трубку?

– Уве, пожалуйста, завтра я приеду домой.

– Я знаю, что у тебя кто-то есть. Кто это?

Ей захотелось крикнуть ему, что его не касается, есть ли у нее кто-нибудь. Но она не могла осквернить того, что у нее еще оставалось. Была не в силах. Поэтому она сдержалась и еще раз повторила, что завтра приедет домой, что сейчас ей хочется спать и им лучше повесить трубки.

Уве еще некоторое время бранился, потом сдался, пожелал ей «доброй ночи» и положил трубку.

Руфь сидела спиной к Горму. Он встал и повернул ее лицом к себе.

– Руфь, – сказал он, баюкая ее в своих объятиях. – Руфь…

Она не могла взглянуть на него. Что-то было испорчено, осквернено, опозорено.

– Ты мне веришь? Я должен знать, что ты мне веришь, – сказал он, помолчав.

– Да, – глухо проговорила она и уткнулась лицом ему в грудь. Его холодная кожа покрылась пупырышками. Но он держал ее в объятиях и его рука скользила по ее волосам.

Когда они оба немного успокоились, он встал и начал одеваться. Отчаяние, охватившее Руфь, было сродни смертельной опасности, которую нельзя предотвратить.

Он натянул на нее джемпер и всунул ее руки в рукава, словно одевая ребенка. Она поняла, что сейчас заплачет.

– Хочешь, чтобы я сразу ушел? – спросил он.

– Нет, я хочу, чтобы ты остался!

– Это я и хотел услышать, – прошептал он.

Через некоторое время он сказал:

– Окажи мне одну услугу, а то я, взрослый мужчина, разревусь у тебя на глазах.

– Что я должна сделать?

– Иди в ванную и оставайся там, пока я не уйду. Пока я тебя вижу, у меня не хватит сил расстаться с тобой, хотя, конечно, тогда, в машине, ты была права. Помнишь, ты сказала, что это не пойдет на пользу ни мне, ни тебе. Но теперь ты хотя бы увидела меня таким, какой я есть. – Он попробовал улыбнуться.

Руфь сидела в ванной, пока не услыхала, как за ним захлопнулась дверь. Она выглянула в комнату, увидела пустую кровать. Бутылку, пятно на столе и орхидею. Но его не было.

Она подошла к шкафу. Там висела только ее куртка. Всхлипывая и спотыкаясь, Руфь подошла и открыла окно. Внизу текла волна из человеческих голов. Люди шли группами или парами. Одиночек почти не было. Горма нигде не было видно.

* * *

Руфь успела на последний автобус, идущий в их городишко, но ей пришлось тащить до дому чемодан, потому что такси уже не ходили. Дождь то падал отвесно, то стелился параллельно земле, и ее любовь к этой северной части страны подверглась серьезному испытанию.

Квартира была пуста, но на столе лежала записка от матери. Она приезжала в гости и забрала Тура с собой на Остров. В морозильнике лежит рыба, домашний хлеб и морошка.

Ничто не свидетельствовало о том, что Уве уехал куда-то далеко, его машина была припаркована у дома. Пока Руфь снимала с себя мокрую одежду и ставила чайник, она размышляла, где он может быть.

Неприятный запах напомнил ей, что помойное ведро давно не выносили, поэтому она снова надела сапога и вышла на улицу. Закрывая крышку мусорного контейнера, она заметила за занавесками пустой квартиры в первом этаже движущиеся тени. Там внутри горел неяркий свет.

Невидимые часы взялись тикать, отсчитывая время наступившего в душе ледникового периода. В той квартире не могло быть неяркого света. Там должно было быть либо тем но, либо должен был гореть нормальный свет. Уве сам покрасил там потолки перед приездом учителя, которому предназначалась эта квартира.

Руфь осторожно опустила крышку контейнера и вернулась в подъезд. Дверь в нижнюю квартиру легко открылась. Неужели я это вынесу? – подумала она и зашла в прихожую.

Там горел свет, дверь в большую комнату была приоткрыта. Руфь услыхала их, еще не войдя в комнату. Любовная игра была в самом разгаре. По знакомым звукам Руфь поняла, что Уве вот-вот будет удовлетворен.

Ей удалось мобилизовать все силы. Она подняла руку и, не промахнувшись, нажала указательным пальцем на кнопку выключателя. В комнату хлынула волна света.

Руфь могла представить себе на тюфяке в углу комнаты любую женщину, только не жену ректора Берит. На ведерке с белой матовой краской валялись ее трусики. Другая одежда была разбросана так, будто ее разметал ветер.

Когда Берит повернулась, чтобы прикрыть наготу, у нее на талии обнажились складки жира. На лице у Уве было написано страдание: видно, своего он так и не получил.

Руфь охватила глупая дрожь, передавшаяся рукам и ногам. Хорошо, что она была в сапогах, они-то и не позволили ей упасть. Она шагнула к ним и наступила на бюстгальтер Берит. При ярком свете он казался огромным, резинка была растянута.

Руфь остановилась, когда ее сапог коснулся ноги Уве. На щиколотке у него был белый шрам. Однажды она поцеловала этот шрам. Сейчас Уве полулежал на Берит, опираясь на руки и на колени, налившиеся кровью глаза уставились на Руфь. Он, видно, давно не брился.

Его ли взгляд, а может, главным образом, охватившая ее усталость дали ей понять, что пора ставить точку. Приняв это решение, Руфь снова смогла дышать.

– Я только хотела узнать, подать ли вам кофе сюда или вы предпочтете подняться наверх, – охрипшим голосом сказала она, хотя слова ее прозвучали очень отчетливо.

Поднимаясь по лестнице, она опиралась о перила и думала, что вода в чайнике, наверное, уже выкипела. На кухне ее встретил пар. Она выключила плитку, сняла чайник с конфорки, сбросила сапоги и рухнула на стул.

Бедный Уве! Она ведь давно все знала. Почему же тогда она так возмутилась? Или это было не возмущение? А знобящее чувство свободы?

Руфь смутно помнила свои огорчения. Бессонницу, грусть, равнодушие к Уве или отвращение к нему. Но их симптомы давно исчезли, остались одни тени. Теперь ею владело единственное желание: скорее бы все было кончено. Этот нарыв следовало поскорее вскрыть.

Желание всегда проявлять сдержанность мешало Руфи раньше понять, что ей надо спасать себя. И не то, что случилось в нижней квартире, заставило ее очнуться. Оно только сделало все очевидным. Встреча с Гормом – вот что открыло ей глаза.

В самолете Руфь придумывала оправдания, почему она вернулась на день позже.

«Столько всего, я просто задохнулась. Мне нужно было время, чтобы прийти в себя. Хотелось посетить Осеннюю выставку, Национальную галерею. Нравится тебе или нет, но это так», – собиралась она сказать Уве.

И даже написала это на полях документов, полученных ею на конференции, как если бы это были ее соображения о позиции Союза норвежских учителей в отношении повышения заработной платы школьным учителям.

И, словно она писала картину, у нее возник образ, который еще не попал на холст. Что-то постороннее, закованное в белые нейлоновые кружева перед алтарем. Это она. Руфь помнила жесткую ткань подвенечного платья, его швы, раздражавшие кожу. Она ощущала их до сих пор.

Но как она допустила это? Ведь она знала, что это ошибка.

* * *

Раньше мысли об Академии Художеств были только опасными мечтами. Теперь они стали реальностью. Руфь позвонила и поговорила с теплым женским голосом, который четко и ясно ответил на все ее вопросы.

Она узнала, какие работы нужно представить вместе с заявлением о приеме. Если она пройдет предварительный отбор, ей придется держать еще и вступительный экзамен. Главное, не опоздать с подачей заявления. Впрочем, времени у нее достаточно, потому что в этом году прием уже закончен. Если ее примут, она, безусловно, получит стипендию.

Дама спросила адрес Руфи, чтобы прислать ей анкеты и необходимую информацию.

Руфь никогда раньше не замечала, что у телефонной трубки такая совершенная форма. Круглая, черная. Удобная для руки. Удобная для уха.

– Если вы хотите представить свои работы, будет лучше, если вы сами их привезете. Упаковка и пересылка стоят дорого и не слишком надежны. Если у вас будет возможность приехать в Осло, мы примем ваши работы в любое время. В Доме Художника достаточно места. Оставьте их у дежурного. За лестницей и вниз в подвал, – сказала дама.

– Хорошо! – радостно откликнулась Руфь, мысленно благословляя Союз норвежских учителей, который, безусловно, поможет ей переправить свои работы дежурному в Доме Художника.

Ее охватило опьянение. Похожее на опьянение от вина, но при том, что голова оставалась ясной.

Она позвонила в правление Осенней выставки и тоже узнала все, что хотела, хотя на этот раз отвечавший ей голос звучал более скептически, чем у дамы в Академии Художеств.

Однажды апрельским воскресным днем Руфь смотрела на улицу из окна гостиной. Она была одна. Солнце стояло над крышей соседнего дома. Хрупкие пастельные тона стекали с кромок облаков. Но небо вокруг них было темное и тревожное. Как и много раз раньше, красота таила насмешку. Объяснить этого Руфь не могла.

Она побывала в Осло на конференции. А теперь ее картины были переданы дежурному в Доме Художника. Страх перед судом мэтров вызывал в ней удушье, поэтому она старалась не думать о нем.

Ее взгляд вернулся в комнату. К графину с уксусом, забытому на подоконнике. В круглой стеклянной пробке графина отражался пейзаж за окном. Миниатюрная картина в тех же тонах и со всеми подробностями. Только перевернутая.

Там за окном мир уже стал картиной, насмешливой и вызывающей. Он таил в себе способность изменяться и уничтожаться. И мог превратить самое Руфь в ее миниатюрный портрет, отраженный в стеклянной пробке.

Руфь унесла графин с уксусом на кухню и поставила его на стол, в тень. Без солнечных бликов графин выглядел пустым и матовым. Она приготовила краски и кисти, чтобы закончить начатую картину, но ее отвлекало воспоминание о перевернутой картине в стеклянной пробке.

В четыре часа она решила заварить себе чаю, и ею овладело искушение снова поставить графин на подоконник. Он отразил перевернутую вверх ногами террасу соседей. Занесенный снегом ящик для цветов с погибшими растениями и другие предметы.

Руфь наклонилась и увидела в пробке собственный глаз. Круглый, похожий на искусственно возведенную запруду. Когда она не моргала, он казался мертвым. Уставившаяся на тебя точка в стекле. Энергичными мазками Руфь перенесла свой глаз на холст. Принесла зеркало и писала, глядя в собственный зрачок. Он дрожал, словно насекомое, оказавшееся между двумя стеклянными стенками. Она даже не пыталась закончить мотив с церковной колокольней. Все заполнил только ее глаз.

Ей казалось, что покой этого дня зависит от того, превратит ли она свой зрачок в насекомое, придавленное рухнувшей колокольней.

* * *

Руфь привела Тура домой от женщины, с которой оставляла его днем, его непромокаемые штаны скрипели, когда они поднимались по лестнице.

Дома их ждал Уве с письмом, напечатанным на машинке.

– Что это значит? – раздраженно спросил он и протянул ей письмо. Из письма он узнал, что работы Руфи приняты и она допущена до экзаменов в Академию Художеств.

Руфь села на пол и притянула к себе Тура. Дрожащими руками стала снимать с него верхнюю одежду.

– Это значит, что, если я сдам приемные экзамены, меня примут в Академию.

– Но ведь Академия в Осло!

– Тогда мы переедем в Осло! – решительно сказала она.

– Мы?.. В Осло? Ни за что в жизни!

– Ты можешь делать, что хочешь, а я перееду. А сейчас мне надо варить селедку.

– Я не хочу есть, – сказал он и ушел.

Но она была к этому готова. Если бы у нее ничего не вышло, она не стала бы рассказывать ему, что пыталась поступить в Академию. Теперь же ей никто не мог помешать. Ни Уве. Ни Эмиссар с матерью. Ни даже сам Господь Бог.

Уве вернулся домой, когда Тур уже спал. Его вид разочарованного и сломленного человека не тронул ее.

– Сегодня ты рано, – заметила она, понимая, что впереди война, которую она не должна проиграть.

Он тяжело опустился на диван и кивком предложил ей сесть рядом. Она не села, продолжая подбирать разбросанные Туром игрушки.

– Руфь, – умоляюще позвал он, но она не ответила.

– Ты могла бы подождать несколько лет, пока Тур не станет постарше, тогда бы мы переехали все вместе. Обещаю тебе.

– Сначала я должна сдать вступительные экзамены. Но если меня примут, я перееду и заберу с собой Тура.

Она не предвидела его реакции. Он побагровел от гнева и, с трудом подбирая слова, довел до ее сведения, что Тур останется у него, независимо от того, где в мире будет находиться его легкомысленная мать.

– Ладно! Пусть он остается с тобой. Для него так будет лучше.

– Ты сумасшедшая, – сказал Уве голосом, который свидетельствовал, что он не верит в серьезность ее намерений.

Перед отъездом в Осло на экзамены Руфь старалась избегать любых ссор и трений. Она просто берегла свои силы. Иногда она думала, что не останется жить с Уве, даже если не поступит в Академию, и что хорошо бы найти работу в другом месте.

Когда Уве понял, что Руфь не откажется от экзаменов, он сдался. Он как будто и мысли не допускал, что она может их сдать. Он даже помог ей с деньгами и настоял, чтобы она остановилась у его племянницы на ту неделю, пока будет рисовать углем обнаженную натуру.

Каждый день Руфь думала о Майкле и пыталась вспомнить все его советы. Вечерами она бродила по городу, перед которым теперь почти не испытывала страха. Она чувствовала себя канатной плясуньей, которая недавно обнаружила, что умеет сохранять равновесие.

Многие абитуриенты раньше занимались в Училище прикладного искусства или с частными учителями. Они знали город и после экзамена исчезали каждый к себе.

Когда Руфь увидела их работы, она, сравнивая их со своими, то исполнялась оптимизма, то впадала в отчаяние. В первый день даже модель пугала ее своей обнаженностью.

Путь Руфи пролегал от Майорстюа до Академии Художеств. Нина, племянница Уве, жила в тесной двухкомнатной квартире с двухэтажной кроватью в единственной спальне. Нельзя сказать, что Руфь подружилась с нею, но Нина умела быть незаметной, так что все было в порядке.

Нина работала на почтамте и рано уходила из дому, у Руфи был свой ключ от квартиры. Утром она в одиночестве пила кофе в тесной кухне с облезлым буфетом и капающим краном, и гул уличного движения наполнял ее горячей и необъяснимой радостью.

По вечерам, ложась на верхнюю кровать, она, молитвенно сложив руки, думала о Майкле и бабушке. Бабушке и Майкле. Им она – маленькая, упрямая девочка – доверяла свои заветные мечты.

Но в ночном поезде по пути домой с нею был Горм. Колеса пели в свободном ритме. Он донага разделся перед ней. Особенно нагими были его глаза.

* * *

В тот день, когда она вскрыла письмо и прочла, что ее приняли в Академию, она положила остальную почту в холодильник и достала оттуда печеночный паштет. Паштет покрылся корочкой. Руфи пришлось взять чайную ложку, чтобы соскрести ее.

Когда банка была пуста, она открыла банку с макрелью в томате. Любимое лакомство Уве. Покончив с макрелью, Руфь принялась за козий сыр. Он был безвкусный, но жег язык. Съев половину сыра, она стала разглядывать на нем отпечатки своих зубов, и ей стало смешно.

Она положила сыр обратно в холодильник и обнаружила там три счета, которых даже не открыла. И тут она заплакала, громко всхлипывая.

Как прошел конец дня, Руфь не помнила, но, очевидно, он ничем не отличался от всех остальных. Вечером, в ванной, она увидела, что давно не стригла ногти и они сильно выросли. Она взяла ножницы и коротко их обстригла.

В следующий раз я буду стричь ногти уже в Осло, подумала она.