Текст книги "Седьмая встреча"

Автор книги: Хербьёрг Вассму

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Точно так же он поступил и с фотографиями, а потом, не раздеваясь, лег на постель. Может быть, они все четверо поднимутся сюда за ним и силой перетащат его в палатку. На всякий случай лучше не раздеваться.

Оглядев пустые стены, он снова почувствовал в животе камень. От него было больно. Горм не мог припомнить, чтобы когда-нибудь кого-нибудь ударил. А ведь Юн был намного старше его. Никто не победил. Но он хотя бы не потерпел поражения.

Горм положил руку на живот, чтобы унять боль, и увидел перед собой девочку. Она лежала на гравии с окровавленной косичкой. Ничего более позорного он никогда не совершал – он поранил девочку, и у нее текла кровь. Тем же вечером кто-то поставил велосипед возле их изгороди, но это точно была не она. Он даже не знает, как ее зовут.

Ему вдруг захотелось, чтобы она сейчас была здесь. Ее рана, конечно, уже давно зажила. Но он все равно мог бы сказать ей, что у него не было намерения попасть в нее. И было бы хорошо, если б она узнала, что он не проиграл Юну. Если бы она была сейчас в старой палатке, он бы пошел к ней. И пусть остальные делают что хотят.

Дождь перестал, но за окном все было серым, в комнате тоже. Горм не почистил зубы. «Три мушкетера» лежали в гостиной, и еще ему понадобилось в уборную. Однако спускаться не стоило, тем более, выходить из дома. Им могло бы прийти в голову запереть дверь, оставив его снаружи. Горм нашел в тумбочке старые номера журнала про Дональда Дака и спустил штаны.

Они поставили пластинку. Нат Кинг Коул [7]7
  Известный джазовый исполнитель.


[Закрыть], «Too Young». Пластинка скрипела и сипела. Иногда они смеялись. Грубый смех Хокона поднимался и проникал сквозь доски пола. Капрал – мудак.

Там внизу танцует Миледи с ладонью Хокона между ляжками.

Должно быть, Горм заснул. Странные звуки проникли к нему сквозь сон, сквозь стену. Тяжелое дыхание. Скрип. Стоны. Шепот.

Он мгновенно проснулся. Звуки доносились из спальни родителей. Там занимались этим! Он никогда не слышал таких звуков из этой спальни. Или слышал? Может, поэтому сразу и понял, что они означают? Но кто это? Сестра-Лебедь? Неужели она?

Он лежал и слушал. Долго. Внизу живота что-то горячо пульсировало. Не камень. Что-то другое. Постыдное. В паху всё напряглось. Горм не хотел этого. Это было отвратительно. Горячо, отвратительно и прекрасно.

По дому пронесся крик. Громкий, пронзительный. Открылась какая-то дверь, и по полу зашлепали босые ноги. Потом, стукнувшись о стену, распахнулась дверь его комнаты.

К нему ворвалась Марианна. В руке у нее была какая-то скомканная тряпка. Всхлипывая, она вытирала ею глаза, потом расправила ее и накинула на себя. Продолжая плакать, она переминалась с ноги на ногу.

– Черт, Марианна, не дури! – Голос Хокона звучал неуверенно, но сердито.

Звуки в спальне родителей прекратились. Горм слегка отвернулся, чтобы не смущать Марианну, освещенную падавшим из окна слабым светом. От ее белой кожи и золотистых волос у него закружилась голова. Разгневанный Лебедь заметался по его комнате.

В дверях показался Хокон и наткнулся на острый лебединый клюв.

– Убирайся! – прошипела Марианна, сорвала с кровати покрывало и прикрылась им.

– Я не хотел. Пойми… – Он вошел в комнату. Сероватые подштанники спустились на бедра. Наверное, они остались у него после службы в армии.

Марианна рыдала, билась головой о стену и сморкалась в покрывало.

Хокон быстро ретировался в комнату Марианны и Эдель. Но дверь оставил открытой. Взлохмаченный Юн вышел из спальни родителей, с удивлением посмотрел на Марианну и ушел к Хокону. И сразу же оттуда послышался сердитый голос Хокона. Он грязно бранился. Юн, взяв на себя роль посредника, хотел пройти к Марианне.

– Убирайтесь домой, оба! – крикнула Марианна и ударила его кулаком, обернутым покрывалом. Юн не шелохнулся, тогда она схватила старую ракетку от бадминтона и двинулась к нему.

– Успокойся, Марианна, – пробормотал Юн.

Но Марианна превратилась в белого палача, готового рубить своим бадминтонным мечом. Она ногой захлопнула дверь комнаты, и покрывало упало с нее. Груди с торчащими сосками взметнулись в воздух. Действие разворачивалось перед глазами Горма, как в кино. Он не мог оторвать от нее глаз. Она выпрямилась и всхлипнула.

Через стену послышался сперва шепот Кари. Потом Юна. Потом они зашептались, перебивая друг друга. Наконец все стихло. Ни скрипа, ни вздоха.

Марианна схватила тумбочку и придвинула ее к двери, но тумбочка была слишком мала, чтобы служить баррикадой. Марианна оглядела комнату. Схватила стул и всунула между дверью и тумбочкой, хотя от этого вряд ли был прок.

Горм подумал, что надо бы ей помочь, но Марианна была слишком сердита. Она вздыхала, всхлипывала и вдруг оглянулась. Только теперь она вспомнила, что Горм тоже тут в комнате. Глаза ее расширились, потом она закрыла руками лицо и, всхлипывая, подошла к кровати. Через мгновение она уже лежала под одеялом, крепко обнимая Горма.

Горм не шевелился. Она была одновременно горячая и мягкая, ледяная и каменная. Холодные пальцы ее ног прижимались к его лодыжке. Длинные волосы щекотали грудь и шею. Его жизнь словно висела на волоске. Он не мог ни пошевелиться, ни лежать неподвижно. И так всю ночь? Ему этого не выдержать!

Некоторое время он плыл, окруженный странным запахом ее волос и тела. Потом мысленно представил себе, как бы он сделал это.

Наконец он сумел чуть-чуть отодвинуться от нее. Постарался закутать ее в одеяло. Осторожно, чтобы не смутить. Она не должна была даже заметить этого. Но Марианна всхлипнула и крепче прижалась к нему. Они стали как будто одним телом, плывущим в мягкой, теплой воде.

Горм вспомнил, как они дрались понарошку и боролись друг с другом. Но то было раньше. Он был маленький. Давным-давно. Он никогда не видел своих сестер в нижнем белье. У них это не было принято. Все выходили из своих комнат либо одетые, либо в халатах. За исключением матери.

А теперь он увидал Марианну даже голой. Темный густой треугольник внизу живота. Как на картинах. Ведь Горм видел разные картины. Нельзя сказать, чтобы он не знал, как выглядят женщины. Но увидеть обнаженную женщину наяву – совсем другое дело.

Хокон тоже видел ее, прежде чем она накинула на себя покрывало. Вспоминать об этом было неприятно. Горм никогда не думал о Марианне в связи с этим. Или думал?

Иногда он заходил в комнату сестер. Разглядывал их вещи. В комодах или в шкафу. Там всегда стоял этот запах. Запах девушек. Даже выстиранное и сложенное в комоды или в шкаф белье пахло ими. Не духами, как вещи матери. Оно пахло телом.

Лежа рядом с Марианной, Горм чувствовал также, что от нее пахнет солью. И цветами. И гораздо сильнее, чем от ее одежды. Одежда сестер всегда была разбросана по комнате. Он поднимал ее, разглядывал. Случалось, прижимал к лицу. Словно ища утешения или еще чего-то…

Теперь он стыдился этого. Потому что вот она лежит, крепко прижавшись к нему. Такого раньше не бывало. Ведь она его сестра! Подумав о том, что Марианна его сестра, Горм мысленно увидел отвратительную рожу Хокона. Его отвратительные руки. Глаза. Голос, произносящий: «Капрал – мудак». Хокон лапал ее. Она прибежала сюда раздетая. Кто сорвал с нее одежду? Хокон? Или она сама? Неужели они сделали это? Может, в этом и была причина ее бегства? Нет, тогда бы она не убежала.

Решив, что Марианна ни в чем не виновата, Горм почувствовал, что снова может дышать. Правая рука у него затекла. Он осторожно высвободил ее и под одеялом положил на талию Марианны. Она сжалась и уткнулась носом ему в ухо.

Некоторое время Горм делал вид, что спит. Марианна спала. Или не спала? Его охватила трепетная дрожь тайного ожидания. Он напрягал все силы, чтобы не двигаться, чтобы Марианна ничего не заметила.

Неожиданно он почувствовал на себе ее руку. Она чуть-чуть повернулась к нему и выпрямилась, и хотя ее лицо и верхняя часть туловища по-прежнему смотрели в другую сторону, она положила его руку себе между ногами. Совершенно случайно. Ведь она спала. Ее ляжки сомкнулись вокруг его ладони.

На Горма обрушилась снежная лавина. Он не смел вздохнуть. Спит она или нет? Через несколько минут он осторожно пошевелил пальцами. Не мог удержаться. И почувствовал запах соленых цветов.

Она опять притянула к себе его руку. Может, она спала и в то же время не спала? Хотела, чтобы они спрятались? Друг в друге.

Глава 6

Тетя Ада единственная из всех Нессетов решилась на столь неблагоразумный поступок, как пройти по воде.

Однажды в октябре Руфь сидела у бабушки и рассматривала альбом со старыми фотографиями. Увидев фотографию тети Ады, она осмелилась спросить:

– Тетя Ада прыгнула со скалы или с пристани?

– Этого никто не знает. – Бабушка вытерла лицо. – Ее нашли в воде, на ней был только один башмак. Второй так и пропал. Все это очень загадочно. Она просто ушла по воде.

На кухне воцарилась тишина. В окно Руфь увидела дядю Арона. Нетвердой походкой он шел к лодочным сараям. Руфь надеялась, что бабушка его не заметит.

– Ада была особенная, такая замкнутая, – грустно сказала бабушка.

Руфь поняла, что быть замкнутой опасно. Но она этого не «казала. Однажды она слышала, как тетя Рутта говорила, что Ада пошла по воде, потому что не могла получить того, кого хотела. Он был женат и жил на Материке. Беда Ады заключалась в том, что она носила ребенка от женатого человека. Эти слова не предназначались для ушей Руфи.

Бабушка о таком не говорила. Но тетя Рутта сказала, что бабушка вынула из стоявшей на буфете золоченой рамы картину, на которой был изображен Иисус Христос, успокаивающий шторм, и вставила туда портрет тети Ады. На этом портрете тетя Ада выглядела веселой и счастливой, и трудно было себе представить, что вскоре после этого она пошла по воде. Она была похожа и на Эмиссара, и на Йоргена. Темные курчавые волосы и большие глаза.

Эмиссар рассердился, что бабушка вынула Иисуса Христа ради Ады. Его-то душа в то время уже была спасена. Но бабушка сказала, что кровь гуще воды. И перечислила всех знакомых, у которых висели изображения Иисуса. Но была ли у кого-нибудь из них фотография Ады? Ни у кого! Поэтому она вставила Аду в раму рядом с дедушкой. „И это навсегда“, – сказала она.

– Ты сам оставил отца с матерью, – сказала бабушка Эмиссару, – и, следуя желанию Господа, настоял на том, чтобы жить со своей женой выше по склону. Вот там, если хочешь, можешь хоть все стены увесить изображениями Христа. Ты счастливый человек, никто из твоих детей не утонул.

– Ада была такая же верующая, как Эмиссар? – спросила Руфь.

– Не знаю. Чужая душа потемки, – мрачно ответила бабушка.

– Бабушка, а твоя душа спасена или нет?

– Господь понимает меня, и мне этого достаточно. Помнится, мне в детстве хотелось стать миссионером. Но это потому, что мне ужасно хотелось путешествовать. А вот усердия, чтобы спасать других, у меня не было. По правде сказать, я всегда думала только о себе и своих детях. Наверно, я привыкла считать, что мой Бог всегда со мной. Так легче жить. А что все грехи и позор, выпавшие на мою долю, я должна нести сама.

– А какие у тебя были грехи?

– Да разные. Я ведь всего лишь слабая, темная женщина. И мне случалось думать о людях плохо. Даже о своих родных.

– И обо мне ты тоже плохо думаешь?

– Да уж не без того. У тебя такие длинные уши…

– И нос тоже.

– С носом у тебя все в порядке. Но ты ужасно упрямая. По-моему, ты перешагнешь через собственный труп, если тебе это взбредет в голову. И от кого только у тебя это упрямство?

Бабушка взяла понюшку табака. Об этом никто не должен знать, говорила она. Женщине не пристало нюхать табак. Её темные глаза при этом превращались в две узкие щёлки. На темном лице выделялся орлиный нос. Бабушка всегда выглядела будто просмоленная. Красные, припухлые губы напоминали сургучные пробки на бутылках с соком, что стояли в погребе.

– Нет, ты только глянь! – Бабушка вскочила. Она увидела на дороге дядю Арона. Сперва она следила за ним через окно, потом пошла, чтобы позвать его в дом.

– Надо поберечь нервы Рутты, – сказала она, вернувшись.

Это Руфь понимала. Именно поэтому дядя Арон и приходил к бабушке, когда бывал навеселе.

Из-за чахотки он еще в юности перестал рыбачить. Теперь он работал в Службе социального обеспечения. Дяде повезло, что он окончил торговую школу, говорила мать, потому что к обычной местной работе он непригоден. К дяде ходили за талонами на одежду или на сахар. Он выдавал карточки на продукты. Ставил на них печать. Люди звали его Арон Штемпель, не вкладывая в свои слова никакой насмешки.

Дядя, который всегда так аккуратно снимал брюки, когда отдыхал в воскресенье после обеда, выпив, валялся в чем попало и где попало. Бабушка с трудом стащила с него брюки, прежде чем он рухнул на диван в гостиной. Руфь помогала бабушке удержать дядю, чтобы он не свалился на стол, темное мокрое пятно расползлось по белым подштанникам и по одной штанине.

– Мы их тоже снимем с него? – шепотом спросила Руфь.

– Упаси Боже! Пощадим его стыдливость.

Глаза у дяди были влажные, студенистые. Он как будто пришел в себя и наблюдал за их действиями и вместе с тем находился где-то далеко отсюда. Худой, незнакомый, в рубахе с разрезами на боках и подштанниках. Глубоко посаженные глаза сквозь стекла очков казались большими зелеными поплавками. Без очков дядя шарил вокруг как дурачок, но бабушка всегда говорила, что он умный. Сейчас она сняла с него очки и положила их на стол. Когда она сказала ему: „Тихо, тихо“, дядя словно расползся по дивану и уполз в себя.

Они накинули на него шерстяное одеяло и прикрыли дверь в гостиную, чтобы его ничто не беспокоило. Перед уходом бабушка даже остановила часы с кукушкой. Потом она взяла мокрые брюки дяди Арона, отнесла в подвал и положила мокнуть в оцинкованную лохань. Вернувшись на кухню, она вздохнула и поставила на огонь кофейник.

– Руфь, помоги старухе, сходи к Арону за сухой одеждой.

– Тетя Рутта будет сердиться.

– Посердится и перестанет. Она не злая. Помни, тебя назвали в честь нее. Это она крестила тебя.

– Почему вы выбрали мне в крестные тетю Рутту, она всегда так бранится?

– Она никогда не богохульствует, – строго сказала бабушка.

– Зато бранится.

– Это бывает.

Бабушка насыпала в кофейник кофе и следила, чтобы он не убежал. Седые волосы выбились из косы и вились вокруг лица. Из-за прищуренных глаз бабушка казалась сердитой. Но она никогда не сердилась.

– Тебя назвали Руфью не только в честь Рутты, но и в честь библейской Руфи, – сказала бабушка и налила кофе в две чашки. На столе появилась и коробка с печеньем, на крышке которой был нарисован плачущий ангел.

– Кто эта Руфь?

– О ней говорится в Книге Руфь [8]8
  Одна из книг Ветхого Завета.


[Закрыть]. Ты должна была слышать о ней.

– Это в грустном рассказе об Иудейской Земле? О Руфи, которая подбирала колосья и угождала богатому Воозу?

– Рассказ не такой уж и грустный.

– Но ведь Руфи пришлось падать перед ним ниц ради каких-то жалких колосьев!

– Тогда был такой обычай. Бедные девушки должны были падать ниц, чтобы выгодно выйти замуж, – сказала бабушка.

– Значит, тетя Рутта мало падала ниц.

Бабушка усмехнулась.

– Если нужно падать ниц, чтобы удачно выйти замуж, плевать я хотела на замужество, – твердо заявила Руфь.

– Пока тебе еще рано думать об этом. – Бабушка стала считать петли на носке, который вязала. Негромко, про себя. Ее волосы шевелились, подбородок подрагивал. Две правые, две левые. – А где сегодня Йорген?

– Дома. Он на торфянике провалился в воду и промочил башмаки. Они сохнут.

– А почему он ходил не в сапогах?

– Сапоги тоже мокрые. Странно иметь такое же древнее имя, как и Земля Иудейская, – сказала Руфь, увидев перед собой пылающие буквы. О таком первому встречному не скажешь. Подумают еще, что ты много о себе понимаешь. Нельзя показывать людям, какого ты о себе мнения. – Бабушка, как думаешь, имя Руфь красное?

– Красное? Надо подумать. Да! Конечно, красное.

Однажды Руфь взяла в библиотеке книгу. Она прочитала ее не очень внимательно, но поняла так, что Дарвин считал, будто люди произошли от хищников и обезьян. Если это правда, значит, в одном семействе могло быть много разных видов.

Пока Руфь пила кофе, она размышляла, от какого животного могла произойти бабушка. Спросить об этом она не решалась. Ее могли неправильно понять. С бабушкой можно было говорить о многом, но все-таки не обо всем.

Йорген немного напоминал лошадь. Он говорил мало, только встряхивал головой и был удивительно красивый. А какие у него глаза! В них никогда не было злобы. Только грусть.

Мать была похожа на тощую овцу, которая вдруг останавливается и начинает блеять. Но при этом она была очень ловкая и ладная и даже навоз из хлева выгребала красиво. „Ни дать ни взять, горожанка“, – говорила бабушка. Вот она уж точно была раньше каким-нибудь необычным животным.

Эмиссар и тетя Рутта тоже могли в любую минуту напомнить никому неизвестных животных, которые жили только в джунглях или в Земле Иудейской. Тетя Рутта иногда казалась опасной. Возможно, как носорог? Эмиссар больше смахивал на слона. Только гораздо красивее. Входя в комнату, он сразу занимал ее всю, и уже ни для кого вроде не оставалось места.

Руфь попыталась представить себе, каким животным была она сама. Скорее всего, лаской, которая мелькает среди камней и впивается зубами в тех, кто ловит ее ради шкурки. Однажды Руфь хотела поймать взгляд ласки до того, как она скроется в каменной изгороди. Но зверек был слишком проворен. Ласка мгновенно исчезла неизвестно куда.

Хорошо быть лаской, скрывающейся в своем тайном убежище, думала Руфь. И совершать поступки, непонятные здесь никому. Даже бабушке. Но для этого нужно уехать отсюда. Туда, где ни перед кем не придется падать ниц.

– Допивай кофе, Руфь. Ты должна принести дяде сухую одежду, – сказала бабушка и прикоснулась рукой к затылку Руфи. Ее рука была похожа на теплую медвежью лапу. Грубую и в то же время мягкую.

– Что мне ей сказать?

– Скажи, что и на этот раз все сошло благополучно. Его никто не видел.

– А брюки?

– Скажи только, что ему нужны другие брюки.

– Мне надо домой. Меня ждет Йорген.

– Нет. Сперва принеси дядины брюки!

Руфь бежала по пригоркам, ей хотелось поскорей выполнить бабушкино поручение. Она надеялась, что никто из соседей, обративших внимание на нетвердую походку дяди Арона, не появится у тети Рутты, чтобы поинтересоваться, все ли с ним в порядке, как это однажды сделала Фина из Свингена.

Руфь благополучно добежала до дядиного дома. На крыльце стояла тетя Рутта и вытрясала половики. Видно, она почуяла недоброе, потому что вид у нее был сердитый.

– Дядя у бабушки. Ему нужны брюки, – запыхавшись, выпалила Руфь.

Тётя Рутта стала браниться, и в уголках губ у нее появились пузырьки слюны. Как будто Руфь была виновата в том, что дяде понадобились другие брюки.

– Скажи, что я ему голову оторву, когда он вернется домой!

Руфь молчала.

– Скажи своей бабушке, что я прибью Арона гвоздями к I» ям лодочного сарая и оболью кипятком, пусть тогда забирает то, что от него останется. До чего же хитрая баба моя свекровь, и как она носится с этим лодырем.

– Никакая она не хитрая! Она уложила дядю на диван, чтобы поберечь твои нервы! – крикнула Руфь, не сдержавшись.

– А ты помалкивай, Эмиссарово отродье! И не смей говорить со мной, будто я сопливая девчонка! Я твоя тетка! Понятно тебе?

Руфь ловко уклонилась от увесистой ладони тети Рутты.

– Бабушка сказала, что все в порядке, его никто не видел, – сказала она, не спуская глаз с тетиной руки.

Из тети Рутты как будто выпустили воздух. Губы сомкнулись, образовав грубую черту с углублениями по углам. На щеках у нее были ямочки, и когда она смеялась, и когда сердилась. Только когда тетя Рутта сердилась, ямочки появлялись ниже, чем обычно. Она вытерла лицо фартуком и вошла в дом. Руфь осталась на улице.

– Не стой там как дурочка. Люди подумают, что я не пускаю тебя в дом, – сквозь зубы процедила она.

Руфь скинула на крыльце башмаки и вошла в кухню. Но, пока тетя Рутта заворачивала чистые брюки в серую бумагу и обвязывала пакет просмоленной бечевкой, она стояла у двери.

Пакет должен был выглядеть как «что-то важное», если Руфь встретит кого-нибудь по дороге. Тетя Рутта всегда пользовалась просмоленной бечевкой, потому что однажды на аукционе они купили большой моток. Из него получилось много отдельных клубков. И в сенях у дяди всегда пахло смолой.

Когда Руфь собралась уходить, тетя Рутта принесла ей из чулана большой кусок пирога.

– Я тебя убью, если ты кому-нибудь из детей скажешь, что я дала тебе пирога! До вечера я не желаю видеть здесь эту чертову ораву!

Дядя Арон и тетя Рутта родили девятерых детей, но выжили из них семеро. Двоих Господь забрал к себе еще маленькими, семеро оставшихся уже давно вышли из младенческого возраста. И Руфь прекрасно поняла, почему тетя так сказала: дома от детей всегда стоял страшный шум. Однажды она слышала, как какой-то мужик из Верета говорил со смехом, что дядя Арон штампует детей так же ловко, как продуктовые карточки. Но Руфь не обращала внимания на всякую болтовню. Дядя Арон был все-таки дядей Ароном.

Она откусила кусок пирога. Ничего вкуснее она никогда не ела. Прибежал Поуль и тоже потребовал пирога. Поуль был ровесник Руфи и Йоргена, но играл чаще с детьми из Верета.

– Пошли прочь с вашими крошками! Я только что вымыла пол и не желаю, чтобы вы сорили мне в доме! – прикрикнула на них тетя Рутта.

Они выскочили на крыльцо.

– Скажи своей матери, чтобы она сейчас же шла ко мне! Мы с ней вдвоем съедим весь пирог и будем пить кофе, пока нас не стошнит. Смотри, не забудь, а то я отлуплю тебя так, что ты даже сидеть не сможешь!

Поуль отправился к бабушке с брюками. Но мать все равно рассердилась, что Руфь надолго оставила Йоргена одного. Когда мать произносила имя Руфи таким тоном, в нем не оставалось ничего красного. Оно становилось острым и серым, как санная колея весной. И, словно шило, буравило голову. Руфь!

Она ничего не сказала матери о дяде Ароне, сказала только, что тетя Рутта сердита и просит мать прийти к ней.

– А в чем дело?

– Не знаю, – солгала Руфь.

– Приготовь сено коровам на вечер! И следи за печкой до прихода отца, – сказала мать и ушла.

Эмиссар много плавал на пароме и спасал души людей. Но не в его силах было спасти души своих домашних. Эли однажды совсем было поддалась ему и хотела преклонить колени, но мать этого не допустила. Вот что портило Эмиссару жизнь.

У него даже голос менялся, когда он проповедовал. Чужой, он звучал откуда-то сверху, над головой Эмиссара. Однажды Руфь слышала, как он читал проповедь на Материке. Собралось более двухсот человек. Он был одновременно и Господом Богом, и Иисусом Христом. Умопомрачительно красивый, с черными вьющимися волосами и сверкающими глазами. Даже рот у него изменился. Стал большой и красный, как у городской дамы, только гораздо больше.

Руфь видела по собравшимся, что он им нравится. Они стояли и сидели вокруг него, ловя каждое слово. Это было великолепно, почти страшно.

Но Эмиссар наш, мы только на время одалживаем его, подумала тогда Руфь.

Так было на молитвенном собрании. Но все изменилось, как только они вернулись домой. Дома Эмиссар стал обычным. Таким, как всегда.

Вообще-то, Руфи больше всего нравилось, когда он стоял где-то далеко на кафедре и заставлял людей преклонять колени. Мать тоже предпочитала, чтобы его не было дома.

Йорген вытаскивал из сапог скомканные листы газеты.

– Сухие! – очень серьезно, с удовлетворением сказал он.

– Нет, Йорген, они еще мокрые. – Руфь хотела запихнуть в сапоги новую газету.

Но, Йорген не желал ничего слышать, он выхватил сапог у неё из рук и быстро надел его. На мгновение Руфью овладела усталость. Как будто был поздний вечер. Пусть делает что хочет.

Они пошли в хлев. Йорген легко доставал сено, торчащее из люка в потолке, и скидывал.

Пока Руфь то наклонялась за сеном, то снова выпрямлялась, а сухие стебли кололи ей руки, ее взгляд упал на пыльное окно хлева. Солнечные лучи, осветив паутину, преобразили ее. Сделали прекрасной. Пыль золотилась в луче над двумя дохлыми мухами. Мухи казались черными бусинами.

И все это благодаря свету, подумала Руфь и распрямилась. Свет все заставляет выглядеть по-другому. И наверное, никто в мире, кроме нее, не догадывается об этом.

На подоконнике валялся сломанный велосипедный звонок. Паутина и звонок выглядели единым целым. Эта картина была до боли знакома, словно Руфь сама написала ее!

Неожиданно у нее перед глазами возник городской мальчик с велосипедом. Она услыхала резкий велосипедный звонок. Его большой палец нажал на рычажок звонка, и мальчик положил звонок на подоконник. Потом поверился к ней лицом и засмеялся. Его смех был тихий, как дыхание.

Руфи захотелось удержать эту картину, запомнить и унести с собой. Запомнить краски, паутину, сеновал и мальчика – все, как было сейчас.

Но картина исчезла. И она снова услышала, как пыхтит Йорген, доставая из люка сено.