Текст книги "Это настигнет каждого"

Автор книги: Ханс Хенни Янн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Лихорадочный взгляд – чужой, затуманенный – задел Матье. Тот вздрогнул, в голове загудело; он подумал было, что его юный друг вот-вот окажется по другую сторону тьмы. Однако рот под взглянувшими на Матье глазами начал двигаться.

– Вы забыли о месте, которое нас крепко держит. Вы не хотите того, чего хочу я. Вы все еще грезите о мире, давно нас из себя вытолкнувшем. Если мы и продолжаем быть чем-то, так только друг для друга. Тех пространств, которые мы покинули, больше не существует. Мы пребываем в величайшем одиночестве и, оголенные, смотрим друг на друга с отвращением и жалостью, ожидая последнего: безрассудного вожделения; требования, выдвинутого любовью; преступления одного из нас против другого. Почему не хотите вы стать моим убийцей? Что вас удерживает? Почему вы готовы допустить, чтобы мое умирание было делом рук мучителей, не способных к любви? Нет ничего возвышенного в том, чтобы погибнуть от какой-то жалкой раны. Разъяритесь же на меня, Матье! Растерзайте меня! Может ли существовать в этом склепе, в этом месте без рядом-места, иная радость, кроме убийства, коему никто не противится? Наполовину оно уже свершилось. Почему же мы торгуемся из-за другой половины?

– Мой бедный мальчик... это не твоя мысль. Изнутри тебя говорят скорбь и отчаянье. Ты ищешь неведомого, выдуманного блаженства: если оно и овладеет тобой, то будет горше всего остального. Твое желание – обман по отношению к тебе и ко мне. Уныние, захлестнувшее нас сейчас, велит тебе выйти в дверь, которая открывается лишь однажды. Нет... Нет, я не желаю быть тем, кто захлопнет ее за тобой. Мы не вправе делать непоправимое. Мы не станем бросаться на терновую изгородь, чтобы умертвить в себе жизнь, – как те подлецы, что готовы вернуть назад свое постыдное бытие. А постараемся мобилизовать и сразу же ввести в бой все наши душевные силы – даже если врага, общего врага, врага нашего благополучия мы не знаем.

Андерс издал хрюкающий звук, истолковать который Матье не сумел. Матье с тревогой смотрел сверху вниз на мальчика, лежащего без движения, и на рану, которая, вопреки всякому здравому смыслу, все еще оставалась в небрежении. Ничем не прикрытая, шевелилась петля брыжейки, похожая на грязный пузырь.

Матье, только что преисполненный надежды, почувствовал, что неопределенная задача, вставшая перед ним, ему не по плечу. Душевные силы, на которые он ссылался, на поверку оказались недостаточными. Он чувствовал, как ноги его наливаются свинцом. Состояние истерзанного мальчика вселяло в него ужас. Ужас и необъяснимую нерешительность. Он еще раз произнес имя раненого. И опять на него обратился взгляд Другого... какой-то рассеянный взгляд.

– Малыш Матье – я сейчас сбегаю на улицу, очищу руки снегом, а потом попробую обработать твою рану.

– Вы не вправе отсюда выйти. Да и не сможете, – ответил мальчик твердо. – Чтобы прикасаться к ране, ваши пальцы достаточно чисты. Даже немытые они чище, чем гангренозная кровь. Вам, верящему в то, что вы взяли на себя некие расплывчатые обязательства, очень хочется вернуть мои внутренности на место. Но зачем? Вами движет только упрямство. Все же я не в силах вам помешать, так как вы старше. Я буду вести себя смирно.

«Что бы я ни предпринял, все делается с небрежением», – вздохнул Матье. Почти невыносимым усилием воли он попытался сконцентрировать духовные силы, но хладнокровное сопротивление мозга свело его попытку на нет. Ему все еще не удавалось раскрыть непритязательную тайну этой встречи, этого часа, этого места. Сложный аппарат из плоти, крови, нервов – его тело, его достояние, в котором он находился – отказывался повиноваться. Только свои дрожащие руки он еще ощущал. Он чувствовал головокружение – от того первого страха, который предшествует страху неизмеримому, бездонному. С нечеловеческой решимостью он вновь начал говорить. Каждое слово ему приходилось вырывать у своего меркнущего сознания. И все равно получался лишь жалкий лепет: проговаривание действий, от необходимости исполнить которые его ничто не могло освободить.

– Я попытаюсь... вывалившееся из твоего тела... вернуть обратно. Пожалуйста... не кричи... и постарайся не двигаться...

Он прибавил, с некоторым усилием:

– Мы сейчас так же бедны и так же оголены, как в момент рождения... так же перепачканы кровью... и еще более одиноки... Помощи нам ждать неоткуда.

Андерс не отвечал. Он крепко сжал губы, решившись, видимо, безропотно принять все, что ему предстоит. Матье, истолковавший такое поведение по-своему – как решение приветствовать дальнейшую жизнь, а не сбросить с себя ее ярмо, словно созревший до времени плод, – должен был еще раз преодолеть приступ рассеянности. Он не боялся опустошенности, все больше распространявшейся в нем. Он будто забыл, что пребывает во времени. Секунды, минуты, а может, и часы – все они имели для него одинаковую протяженность, или выдержку. Одурманивающая замедленность физических реакций вновь и вновь изглаживала в его сознании всякое представление о весомости и последовательности этой и других авантюр. Память его загнивала.

Теперь он опустился на колени рядом с углублением, где находилась кровать, потянулся рукой к ране – медленно, словно прощупывал воздух. Неожиданно, молниеносным рывком, Андерс перехватил его руку и, крепко стиснув, остановил ее, чтобы оттянуть момент неизбежно ной боли. Так, по крайней мере, истолковал это внезапное вмешательство Матье.

– Я буду очень осторожен, Андерс, – прошептал он.

Мальчик зажмурил глаза и сильно сжал губы; теперь они казались одной полоской: засовом, перекрывшим дверную щель.

Потом Матье ощутил рывок. И перестал видеть что-либо. Он падал вперед, и сперва его свободная рука ухватилась за пустоту; но потом он нашел опору – и этой опорой, которую он так нежданно получил, стало тело мальчика, оказавшееся где-то под ним.

В это мгновение, наполовину упавший, он ясно, слишком ясно осознаёт, что здесь произошло. Свеча догорела; фитиль с остатками растаявшего стеарина провалился в горлышко бутылки и погас. И тотчас – как если бы наступление темноты было тем знаком, которого Андерс ждал, мальчик принудил сжимаемую им руку нанести удар вниз, в него самого. Ужас, который испытывает сейчас Матье, есть что-то по ту сторону мыслимого; и заставляет его окаменеть. Оторваться от опоры не получается. Матье понимает: опорой служит колено мальчика. И лишь во вторую очередь до него доходит, что же случилось с собственной его правой рукой.

Она сквозь рану проникла внутрь тела. Матье ведь ощущал, как отверстие, слишком узкое, сопротивляется мощному удару. Ярость мальчика, его воля к смерти преодолели и боль, и вязкость человеческой плоти. Обращенному вспять процессу рождения ничто не воспрепятствовало.

Рука Матье окружена теплой пеной внутренностей. Если бы он вторгся чуть дальше в темноту, он бы приобрел новый опыт, уверенность – смехотворно малую по сравнению с чудовищным горизонтом тоски, но все же уверенность: что человеческое сердце можно расплющить.

Ужас, настолько омерзительный, что его и сравнить-то не с чем, не сделал Матье жестоким или безрассуднодерзким. Он ведь не мародер. Мозг его превратился в лед, биение пульса прекратилось; но он не поддается року, не устремляется дальше, в глубь бездны. Он чувствует, что его рука вроде как проскользнула сквозь ячейку сети, для этой руки слишком узкую. Рука попалась в плен. Она теперь во внутреннем пространстве человека – мальчика, которого он, Матье, любит. Она уподобилась руке убийцы. Он должен вытянуть ее обратно, к себе. Она не может оставаться там, где находится. Однако каждое движение, уже одна попытка вытянуть руку готовит жертве страшную боль. Матье колеблется. Он вслушивается в темноту, откуда должен прийти хоть какой-то признак жизни Другого. Убийца ждет движения, крика, решительного протеста. Но слышит лишь слабое дыхание, которое и шумом-то не назовешь.

Ценой огромного душевного усилия, но не без внутреннего сопротивления Матье высвободил-таки руку. Она проскользнула – легче, чем он ожидал – через отверстие, которое оказалось растяжимым. Левой рукой он снова ухватился за колено Андерса, заодно убедившись, что то, другое тело пока не отнято у него тьмой.

Матье выпрямился; но опять наклонился над ямой. В безмолвии мальчика ощущалась угроза, знак унизительного превращения —

Голова еще была здесь, и грудь... Он, младший Матье, весь еще присутствовал здесь... от пальцев ног до волос на затылке... Но вместе с тем – отходил. Пятнадцать или шестнадцать прожитых им хороших лет были вырваны прочь, сделаны несостоявшимися. Форма, самая прекрасная из тех, какие мог обрести Матье, затерялась во тьме – распалась или была отнята. Конечную цель длительного процесса индивидуального роста, со всеми его перипетиями, вдруг взяли и отменили.

Матье услышал стон и распознал его тембр: глубокий стон, вызванный мукой, уже наполовину разрушившей сознание. Губы мальчика расслабились и раскрылись. Вытолкнутый из них звук был глубже, мягче, протяженнее, чем прежде; он был... как последнее слово.

Матье хотел закричать. Но не мог. Страх, который до сих пор он отгонял от себя (или отпугивал худосочными надеждами), теперь всецело завладел его жизнью. Со смутным трепетом Матье предался ему. Он чувствовал, как потеют извилины его мозга и как этот глубинный пот становится ядом-растворителем, внутренней тьмой, которая соответствует мраку вокруг него. В нем начала бушевать тишина: то был шум без звука. Прежние представления – добропорядочные, привычные и утешительные, связанные с верой в жизнь, – больше ему не повиновались. Непостижимый фантом – безымянный – вторгся, подобно разветвленному корню, в каждую клеточку его тела. Он, Матье, еще барахтался в этой пламенеющей сети. Еще чувствовал, как что-то отвратное проникает в него, постепенно его уничтожая. Он еще дышал. Даже обмочился. И обделался.

Его придушенное восприятие, выжженные желания, испепеленные радости соединились в единое ощущение тщетности всего, сожаления о содеянном, покинутости. Он не помнит больше, что именно любил в том другом: шестнадцатилетний ли возраст, или себя самого, шестнадцатилетнего, или обаятельную внешность -еще почти не испорченные руки, рот, который забыл поцеловать, половой орган, какую-то особую хрупкость, для которой не подобрать названия... Любил ли он вообще когда-нибудь, падал ли на колени перед другим человеком? Одной-единственной угольной черты хватило, чтобы подвести итог – сделать все бывшее прежде недействительным. Без прошлого стоит он, Матье, напротив мысленных картин, вдруг проявивших враждебность к нему; картин, мерзкие краски которых теперь обрели новое измерение, став еще и зловонными; стоит, одержимый физическим страхом перед собственным телом, захлебывающемся в своих же криках.

Он знает одно: что, взмокнув от смертельного ужаса, ходит кругами по комнате. Еще он слышит стук захлопнувшейся крышки люка. Этот звук – более мощный, чем удар грома, рев тысячи труб или грохот взрывающейся горы – наконец освобождает его голову от тисков. Да, он стряхивает пот со лба и волос; не без смущения замечает, что обделался; произносит какие-то разумные слова, которые, правда, до конца не продумал, – они просто выскочили из него, порожденные механикой его духа:

– Андерс мертв. Кто-то закрыл саркофаг. Какой обескураживающий конец!

Потом он решает сопротивляться. Он хочет бежать отсюда. Хочет вырваться на свободу. Хочет, чего бы это ни стоило, покинуть подвальный склеп. Опять начинает кружить по комнате. Переворачивает ногой бутылку, которая служила подсвечником. Случайно наступает на крышку люка, под которой – вытянувшись во весь рост, нагой, даже не прикрытый одеялом – лежит обезображенный покойник. Ребра Матье ходят ходунум; из груди вырывается болезненный хрип. Он чувствует потребность заплакать, но глаза остаются сухими. Он щупает стены. Чтобы найти дверь. Не находит. Он щупает и щупает. Он ходит по кругу. Рисует в черном воздухе план подвала: с четырех сторон -стены. Он становится на четвереньки и ползет вдоль стен. Но двери все равно не находит. Он сомневается, что она вообще существует. Ее существование так же сомнительно, как и наличие Андерсовых – недавно изъятых из жизни – шестнадцати лет. Он ищет последние спички. Он их не находит. Он роется в карманах куртки и брюк, подобранных где-то на полу. Спичек он не находит. Он натыкается на пропитанные кровью тряпки, прежде прикрывавшие рану. С отвращением отбрасывает их прочь. Но его руки сохраняют запах крови и слизи. Спичек он не находит. А тьма невыносима. Она настолько тесна, что давит ему на грудь. Внезапно он говорит: «Я больше так не могу. Я пленник. Я замурован».

Сказав это, он окончательно предается страху, на время ослабившему хватку. К нему вплотную придвигается чье-то безглазое лицо. Он отшатывается. Спиной ударяется о стену. Пялится в черноту, в эту предельную черноту, существовать в которой не может. Но ведь и она не сумела вобрать его в себя – эта угольно-черная гравитационная дыра, это всесокрушающее антирождение. Он так и будет лежать, не соприкасаясь с ней, – почему-то заброшенный сюда, оцепеневший от своего ни с чем не сравнимого телесного страха.

Он все же воспротивился, в последний раз. Он плюнул в ночь, чтобы посмотреть, отскочит ли его плевок от стены, сложенной из Ничто. Он снова двинулся по кругу; потом неуклюже ступил на доски, прикрывающие люк, и, наклонившись к могиле, произнес имя Другого; пожалел, что сам он не разлагающийся мертвец, начал выкрикивать неизвестно кому сбивчивые обвинения – ссылаясь на свое тепло, свою кровь, свою плоть, свое семя, свои ощущения, факт своего рождения, свое уже отбытое бытие, на эту никчемную итоговую сумму. Крик в пустоту... Он больше не владел своим бытием, а только притворялся, что владеет. Его память была разрушена диким безумием отчаянья. Как прикосновение постороннего существа – так он ощущал страх. Страх стоял и загораживал ему путь. И он в этот страх перелился: страх стал формой его естества, его тела. Теперь что-то подсказывало ему, что надо все это расколоть, попытаться пробить стену, похоронившую его заживо, – чтобы оставить страх позади себя, как пустую оболочку.

Он наклонил голову и, ничего не видя, ринулся вперед. Споткнулся, почти у самой цели. Жестокий удар... Боль была большой, как целый мир, но такой короткой, что Матье даже не вскрикнул. Перед стеной он выпрямился, уже полностью освободившись от выхолащивающих кинжальных ударов внутри черепа. В первое мгновение он ощутил замешательство, как если бы случайно отворил дверь, в которую не собирался входить, – или, проснувшись в своей постели, не узнал собственной комнаты, потому что во сне был от нее отторгнут.

Потом он упал. Он почувствовал, что опрокидывается назад. Но неотвратимое падение замедлилось: сила гравитации как будто не действовала. Между тем, Матье понимал: вовсе не закон притяжения превратился в свою противоположность; просто его, падающего, кто-то подхватил. Тот, кто отвернулся от него, когда он ступил в этот город, теперь снова был здесь.

Матье его не видел; но – лепился к нему. Чувствовал, как собственная его нагота сливается с наготой Другого. Чувствовал красивую крепкую грудь, подпирающую его спину; обхватывающее прикосновение чужих бедер; руки, нерешительно гладящие... ищущие... его кожу; дыхание рта, приблизившегося к его губам...

Правда, тьма, окружавшая его самого и того, второго, имела привкус обморока.

Матье не чувствовал ни жесткости, ни холода каменных плит. Рука, почти уже не принадлежащая ему, сама елозила по полу, будто что-то искала. Он же тяжелым, заплетающимся языком лепетал:

– Гари... Тот, кого я знаю... Ангел, темный ангел... с курчавыми волосами... Малах Га-Мовет... с вишневыми полными губами... Мой друг, уж его-то я знаю... с курчавыми волосами... Гари... его я знаю...

Тут он сверх-отчетливо услышал, как крышка каменного склепа со стуком захлопнулась.

Конец

Синопсис фильма: «Виновные»

Намерение автора состоит в том, чтобы, выбрав самый простой сюжет, создать – на немецком языке и с учетом тех возможностей, что обусловлены нынешним состоянием немецкой кинематографии – основу для фильма, который по меньшей мере не уступал бы лучшим иностранным кинолентам. Необходимо поэтому раскрыть сюжет необычным образом, для чего автор намерен воспользоваться двумя средствами: во-первых, прибегнуть к мотиву воспоминаний, которые в фильме всегда должны изображаться так, чтобы всплывающие из памяти события, прежде чем будут зафиксированы на пленке, проходили через определенный фильтр (например, через растр с особым рисунком или через волнистую стеклянную поверхность); во-вторых, будут задействованы два персонажа, которых всегда следует снимать неотчетливо и которые далее в синопсисе простоты ради обозначены как ангелы.

Несмотря на присутствие в фильме этого элемента, лишь по видимости мистического, в нем идет речь о реальных событиях и затрагиваются социальные проблемы.

Действие, как таковое, разыгрывается по большей части между студентом Матиасом, его отцом, директором пароходства Петером Бренде, дочерью директора – Момке[56]56
  Момке – женский вариант северонемецкого имени Момберт, означающего «Сияющая мысль» или «Сияющий дух».


[Закрыть].......и матросом 2-го класса Гари.

После первых коротких вводных сцен будет представлено детское воспоминание, общее для Гари и Матиаса: оно позволит зрителям понять, почему два молодых человека, столь разных по характеру и столь далеких друг от друга в смысле их социального положения, стали друзьями.

Гари, физически более сильный и здоровый, но в плане душевной организации устроенный проще, спас, движимый внезапным чувством симпатии, более слабого Матиаса, когда у того возник конфликт со сверстниками, который скорее всего привел бы сына директора пароходства к гибели. И вот, когда спасенный и спаситель стоят друг против друга, мальчик Гари вдруг ясно осознает, что никакого моста – дружбы или взаимопонимания – между ними двумя быть не может. Но другой мальчик хочет доказать внебрачному сыну бедной служанки, что социальные различия, как и различия в воспитании, для него никакого значения не имеют. Оба подростка начинают обсуждать, какого рода доказательства могли бы подтвердить, что заверения Матиаса в дружбе – не пустые слова. Матиас выдвигает несколько рискованных предложений, и Гари соглашается на самое безобидное из них: он топором отрубает сыну директора пароходства мизинец. Матиас и после ранения не отказывается от своих слов, что убеждает Гари в его искренности. Это событие соединяет двух неравных друзей узами нерушимой взаимной преданности.

Директору пароходства не нравится неразлучный друг его сына. Но все попытки отца запретить Матиасу, теперь уже студенту, общение с Гари, который тем временем стал матросом 2-го класса, оказываются напрасными. После того, как матрос в очередной раз, взобравшись на дерево, проникает в комнату друга через окно, дело доходит до разрыва между отцом и сыном. Матиас должен покинуть отчий дом, но отец обещает посылать ему ежемесячно скромную денежную сумму, чтобы он мог продолжить учебу в университете – правда, теперь на тех же условиях, что и беднейшие из студентов. Матиас находит себе жилье в своего рода садовом домике[57]57
  Сам Х.Х. Янн с 1950 года и до своей смерти жил в выделенной ему гамбургской городской общиной квартире в Кавалерском корпусе – крытом тростником доме на территории Оленьего парка, где теперь располагается ресторан.


[Закрыть].

В то время как внешняя жизнь студента Матиаса протекает неприметно, почти аскетично, в характере и душевной конституции Гари все отчетливее проявляются черты дикости, чуть ли не распутства. Правда, Гари воздерживается от употребления алкоголя, зато в своем влечении к девушкам не знает никакого удержу. Многочисленные победы даются ему тем легче, что от природы он наделен незаурядной красотой и высоким ростом.

После того, как студент Матиас покидает родительский дом, его младшая сестра Момке, прежде учившаяся в пансионе для девочек, по воле отца возвращается. Она узнает, почему ее брату пришлось уехать. Поскольку к брату она очень привязана, а матроса Гари, в своей девичьей непримиримости, презирает не меньше, чем ее отец, она решает – в письмах или при личной встрече – убедить брата, живущего теперь в далеком университетском городе, что дружба такого рода неразумна.

По воле случая матрос Гари возвращается из плавания именно в тот день, когда студент Матиас получает от сестры сообщение, что она собирается его навестить. Матиас, желая предотвратить встречу Гари и Момке, пишет сестре, чтобы она перенесла визит на следующую неделю. Письмо так и остается неотправленным – из-за Гари, которого Матиас должен дождаться на набережной. Попав наконец в жилище друга, Гари видит там фотографию Момке и спрашивает, не возлюбленная ли это Матиаса. Узнав, что девушка – сестра Матиаса, он внезапно чувствует влечение к ней и подстраивает все таким образом, чтобы первым ее встретил не брат, а он сам. Оттого, что Момке не скрывает своей к нему неприязни, его влечение только усиливается. Вернувшись в следующий раз из долгого плавания, он подпадает под власть безумной идеи, что должен овладеть Момке, чего бы это ни стоило.

При первой же возможности он, подкараулив сестру друга, остается с ней наедине. Они вступают в словесную перебранку, и дело кончается тем, что Гари убивает девушку.

Отмечу сразу, что это убийство не изображается в фильме непосредственно. Показывается другое: Гари один приходит в жилище Матиаса и признается ему в своем преступлении. В качестве доказательства он предъявляет перстень Момке.

Начинается разговор между убийцей и братом убитой, в который вмешиваются, как участники, и оба «ангела». Итог этого разговора: Матиас дает себе обещание, что не выдаст Гари, а другу советует как можно скорее наняться матросом на какой-нибудь пароход, отправляющийся в дальнее плавание.

Поскольку семья директора пароходства пребывает в уверенности, что их дочь в настоящий момент гостит у своего брата, факт убийства обнаруживается лишь спустя несколько дней.

У полицейских возникает и все больше усиливается подозрение, что преступление совершил брат убитой, Матиас.

Его арестовывают, когда он, забавляясь в бассейне с ныряющим за монетками мальчиком, по ошибке бросает в воду не монету, а перстень сестры. Мальчик, найдя кольцо, показывает его инструктору по плаванию, а тот, в свою очередь, вспоминает: обладатель такого кольца разыскивается полицией как предполагаемый убийца. (Этот бассейн уже раньше возникал в фильме, в одном второстепенном эпизоде.)

В тюремной камере Матиас советуется со своим ангелом, продолжать ли ему молчать. После долгих размышлений он решает, что не выдаст друга, несмотря на дальнейшие допросы. В сценах допросов впервые воссоздается картина убийства, исключительно через обмен репликами между следователем и подозреваемым.

Типичный вопрос:

Следователь: «Значит, это было так-то!»

Ответ подозреваемого: «Не помню!»

Но Матиас мысленно видит во всех подробностях убийство сестры. Преступление, следовательно, показывается в фильме как череда воображаемых картин.

Адвокат Матиаса постепенно склоняется к мысли, что его подзащитный не мог совершить убийство, и пытается уговорить его дать другие показания, чем те, что он давал до сих пор. Усилия адвоката, кажется, вот-вот должны увенчаться успехом – после того, как Матиас наконец увидел труп сестры. Но все же ангел Матиаса убеждает его молчать. Матиас говорит матери, что убил сестру, и та тайком передает ему яд. Получив этот яд, Матиас еще раз беседует с ангелом; не считая возможным обвинить в убийстве Гари, он принимает яд.

Возвратившись после продолжительного отсутствия, Гари узнает о смерти друга. Он ведет себя соответственно своему характеру. Напивается до бесчувствия, вновь впадает в отвратительный эротический экстаз, пытается перебраться по мосткам с берега на корабль, падает в воду, разбивает себе голову, тонет.

В конце фильма еще раз показывается улица, по которой Матиас и Гари когда-то шагали к садовому домику Матиаса, в момент завязки основного сюжета. На этой улице встречаются теперь оба ангела, постепенно принимающие облик Матиаса и Гари.

Не исключено, что фильм будет иметь музыкальное сопровождение. Музыка должна быть абстрактной и основанной на бассо остинато. То есть, вероятно, она примет форму пассакальи. Она должна исполняться на духовых инструментах.

В кратком синопсисе роль «ангелов» практически не раскрыта. Но именно эти персонажи и в сценарии, и в самом фильме будут проработаны с особым тщанием.