Текст книги "Это настигнет каждого"

Автор книги: Ханс Хенни Янн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

– Я очень устал. Сегодняшний день наполнен гнетущими впечатлениями. А прошлой ночью я мало спал. Разговоры с отцом кажутся мне далеким прошлым; но ведь с тех пор, как мы с ним беседовали, и суток еще не прошло.

Гари будто ухватил что-то рукой, в воздухе.

– Так же примерно и со мной было. Я спал в постели Агнеты. А потом... Моя мать попала под машину... Умерла, колесо грузовика раздробило ей череп. И ее подобрали, подвергли вскрытию, использовав на потребу каким-то студентам-медикам; похоронили, но как бы и не похоронили. Где-то. Не знаю, где; с тех пор еще и суток не прошло. Все это случилось сегодня.

– Мне трудно выдерживать то, что вы оба рассказываете,– сказала Агнета. – Я бы хотела помочь. Но, полагаю, мое присутствие вам не поможет... – Она отвернулась. – Пойду к себе. Сидите здесь, вдвоем, сколько хотите.

Но не прошло и нескольких минут, как эти трое встретились снова. Гари и Матье, когда Агнета их покинула, едва ли обменялись хоть словом. Теперь они стояли в очень просторной девичьей спальне и совещались, кто где ляжет. К общему их изумлению, госпожа Ли, никого не предупредив, уже разложила кресло-кровать, постелила простыни и одеяло.

– Есть только три возможности, – сказал Гари, – потому что в кровати три человека не поместятся. Она слишком узкая... И, вероятно, недостаточно крепкая...

– Я буду спать на кресле, – сразу перебил его Матье, – это же очевидно...

– Вовсе нет, – ответил Гари. – Очевидно пока только то, что двое будут спать в кровати, а один – отдельно. Но кто эти двое и кто этот одиночка, мы пока не решили. Полагаю, никто из нас не чувствует отвращения к кому-то из двух других.

– Не усложняй простые вещи, – страдальчески протянул Матье.

– Твое возражение бессмысленно, потому что в нашем случае любое принятое решение будет простым. Разве, к примеру, ты не мог бы лечь со мной? Разве это было бы предосудительно или странно? Разве мы еще никогда не спали в одной постели? Или ты думаешь, я утаил от Агнеты, что месяца два делил с тобой комнату в Бенгстборге? Или мое соседство больше тебя не радует?..

– Прошу тебя, Гари... Прошу... Воздержись от дальнейших рассуждений... Я имею в виду: в таком тоне. Должен ли я повторить свое признание? В который уж раз за сегодня? Или ты хочешь, чтобы я забыл тот опасный рассказ про Аббадону? Ты можешь быть уверен во мне...

Агнета отошла к окну. Она раздвинула шторы и смотрела на улицу. Старалась не слушать, о чем говорят эти двое.

– Но это только одно из трех возможных решений, – сказал Гари.

– Мы, само собой, выберем второе, – сказал Матье.

– Второе это какое? – переспросил Гари.

– Второе, оно же последнее. Что ты будешь спать с Агнетой, как всегда... как вчера ночью... как спишь уже год или больше... – Матье произнес это, немного повысив голос. – Не будь дураком, Гари, – прибавил он уже тише. – Это ведь не последний шанс...

Агнета задернула за своей спиной штору. Пальцами заткнула уши. То, о чем они теперь будут говорить, для нее означает катастрофу. Она наперед знала слова Гари: содержание, направление его речи, долженствующей переубедить Матье. Да, Гари сейчас расхваливает ее, Агнету. Он ее не щадит. Двадцать раз... или пятьдесят... станет она объектом его речевого акта. Ее груди, ее промежность, живот, плечи, каждая часть тела получат свою долю хвалы. Она, Агнета, будет описана сзади и спереди: наклонившаяся вперед, лежащая навзничь, повернувшаяся на бок, в сладострастно-неестественных позах, с раздвинутыми или согнутыми в коленях ногами. Дескать, кто онанирует, тоже может такое. Но когда ты с женщиной, все еще приятнее, еще слаще. Вы с ней друг к дружке расположены, то есть не противны друг другу, – и оба распаляетесь так, что, кажется, вот-вот взорветесь. А где, дескать, причин-дал одного из друзей согрелся и вдосталь потерся о мягкое, там самое место и для причиндала Второго. Как знать, не осуществится ли заодно и зачатие хорошенького малыша Матье? В конце концов он, Гари, мог бы и постоять рядом... в качестве приапического божества... чтобы все удалось на славу.

Агнета отошла от окна и вернулась к ним. Она была бледной, но не утратила самообладания.

– Я люблю Гари... Хочу, чтобы вы это знали, Матье. Но он любит вас – как-то по-своему... иначе... эгоистичнее... задним умом. Я иногда боюсь, что потеряю его. Те несколько минут, пока вы разговаривали, я, зажав себе уши, смотрела на улицу и воображала, будто я там внизу, будто – ухожу прочь. И все-таки кое-что я уловила... Ведь его слова были повторением сказанного прежде... вероятно, и для вас тоже. Я хотела спросить: целовал ли он вас когда-нибудь? Нет, лучше не отвечайте. Меня он не целовал никогда, ни разу. Я, конечно, попыталась однажды завладеть его ртом. Но он меня отстранил. «Не надо, – сказал, – такое во мне не предусмотрено...» Вы, конечно, понимаете, что для меня это очень тяжело... такое его воздержание?

– Не люблю распускать слюни, – сказал Гари грубо.

Матье посмотрел на него озадаченно, испытующе:

– В самом деле?

– Все так, как я говорю. Когда во рту у тебя чужой язык... А без этого какие же поцелуи...

– Но ведь ты совсем недавно... – Матье не закончил фразы; он и не имел намерения ее закончить. Он не хотел ни разоблачать Гари, ни притворяться, будто пропустил мимо ушей его ложь. Ему, помимо прочего, пришла в голову чудовищная мысль: а вдруг Гари пришлось преодолеть отвращение, чтобы сделать приятное ему, Матье...

Агнета между тем продолжала:

– Мы, Матье, знакомы всего часа два – поверхностно. А полюбить друг друга... с первого взгляда, как говорят... мы не могли, потому что прежде каждый из нас должен был бы задушить в себе иное, очень сильное чувство. Но Гари пришла в голову эта нелепая мысль – свести нас вместе. Вы задумайтесь вот о чем, прошу вас: он и ко мне обращался, с грубейшей прямотой. Он хочет, чтобы я произвела на свет маленького Матье. Вам он наверняка тоже об этом говорил. Чтобы сотворить такого малыша, достаточно одной или двух попыток, внушает он мне. Дескать, и его самого сотворили в два приема. У вас двоих все получится, поучает он. Ведь сводят же вместе жеребца и кобылу, не знающих друг друга. А это красивые и благородные животные. Подумай, убеждает он меня, о хорошеньком малыше Матье: какая это была бы радость! Забеременеть от него, такое он запрещает. Не знаю: может, он болен, но мне не говорит...

– Сейчас она ударится в слезы, – сказал Гари, – Давайте лучше укладываться. Теперь выбора не осталось: я должен ее утешить. Когда мы с ней лежим рядом, тревоги ее улетучиваются. Она забывает на время, что обстоятельства не изменишь. Не стану же я притворяться, что не люблю тебя? Ей все равно придется – сегодня, завтра или послезавтра – спросить свой разум, как с этим быть. Она должна будет признать, что не испытывает к тебе отвращения. А что еще нужно? Не испытывать отвращения – это главное. Да и как она могла бы испытывать отвращение к человеку, который вырос вместе со мной?

Агнета в самом деле плачет. Матье смущенно молчит. Что ему делать? Должен ли он допустить, чтобы Гари – будь то в приапическом или эупигическом[71]71
  В одном из набросков романа Янн объясняет слово «эупигический» как «отличающийся красивой задницей» (греч.).


[Закрыть] обличье – встал перед ним на колени и стал вдохновителем его детородных трудов? Не фальшиво ли все, о чем они здесь думают и говорят? Не смешно ли это, наконец: что имеются два претендента на роль отца будущего малыша, но каждый из них уклоняется... или вынужден уклоняться... от вполне естественного и приносящего радость действа? Агнета не проститутка. Но разве зачатие ребенка, у которого будет два отца, превратит женщину в проститутку – если каждый из этих отцов без стеснения может погладить другому грудь или вдруг взять да и ущипнуть его за задницу?

Матье едва не улыбнулся. Но тотчас им снова овладели мрачные мысли.

Агнета заговорила, хотя по ее щекам еще скатывались жемчужинки слез:

– Иногда я ясно сознаю, что удержу Гари лишь в том случае, если произведу на свет малыша Матье. Тогда между нами воцарился бы мир. Любовный мир. – Слово «мир» она повторила дважды. Похоже, оно ей нравилось.

– Он не только красивый и неиспорченный, этот Матье; он когда-нибудь станет богатым человеком, директором пароходства, – сказал Гари. – Я вообще не понимаю твоих сомнений. Чего еще могла бы ты требовать или ждать от жизни? Моя мать зарабатывала на пропитание своим телом, ты знаешь. Еще и меня умудрялась кормить. Твой же отец – ночной сторож... Прекрасно: он, значит, порядочный человек. Но ведь Матье по сравнению с ним – принц; в данный момент, правда, выступающий в роли Блудного сына... ради меня. Я же, соответственно, тот, в чьем доме Блудный сын жрет виноградные выжимки: корм для свиней. Если не ошибаюсь, где-то это примерно так описано[72]72
  См. Лк. 15:11-32; в русском каноническом переводе речь идет не о виноградных выжимках, а о «рожках»; в разных вариантах немецкого перевода – о «виноградных выжимках» или «стручках (гледичии)».


[Закрыть]. Почему же нам не устроить праздник для нового Пожирателя выжимок? Насколько я помню, прежнему Блудному сыну тоже доводилось иметь дело с девицами.

– Ты сам не веришь тому, что говоришь! – вырвалось у Матье.

– А почему я должен верить тому, что говорю? Такое и у других людей нечасто случается.

Больше они не разговаривали. Гари начал раздеваться. Между тем, он немного затемнил комнату: включил маленький торшер и выключил тот, что поярче. Он еще и Агнете помог раздеться, чтобы она меньше стеснялась. В итоге Матье лег первым, растянулся на кресле-кровати. Он зажмурился – не чтобы ничего не видеть, а потому что в такой искусственной тьме ему было легче сосредоточиться на определенного рода мыслях. Прежде всего он вообразил себе малыша Матье, прелестнейшего ребенка. Такого и в самом деле можно произвести на свет... эту проблему они уже обсудили. Гари со своей стороны обещал всяческую поддержку. Один или два раза... А если родится все-таки малыш Гари... это не будет иметь никакого значения. .. если не станет предметом пересудов. В конце концов. .. этого ведь и не узнаешь наверняка... если не будет... на беду... просматриваться слишком явное сходство. Итак, договорились они вот до чего: Матье и Гари должны получить потомство. А что будет дальше? После рождения ребенка? Неужели даже тогда Гари не захочет поцеловать Агнету? Несущественный вопрос. Наверное, Гари просто привык лежать, прижавшись к ее спине. Так он может незаметнее погружаться в собственное сладострастие, погружаться... не будучи обслюнявленным... в черную бездну своего теплого одиночества. Но он не освободится от Агнеты... даже если она была для него только удобным орудием. Она возвысится до положения матери. Появится этот малыш Матье, которого Гари, наверное, тоже не станет целовать в губы. Зато нетрудно представить, как Гари возьмет его на руки, высоко поднимет и – просто от радости – втянет губами крошечный членик и два яичка, потом снова их выплюнет: «Вупп!»; это вполне позволительно, если мальчуган такой славный и ты его любишь. И оба засмеются. Вопрос лишь в том, что будет со взрослым Матье. Ну, вот он заставит себя – два или три раза -забыть, что оно не от Гари исходит, это другое человеческое тепло. Он, чтобы забыть, будет неотрывно смотреть на своего идола... на плоть, на плоть, на единственную плоть... на Единственное... на единственное Единственное, которым он жив... и которое его сокрушает. Потом в какой-то момент все останется позади. Его выведут из дому... Они заранее договорились с Аббадоной, с этим матросом Лейфом, с Третьим. Теперь Третий ждет у дверей... несказанно спокойный, равнодушный... с напудренным белым лицом, губами, покрытыми зеленым пигментом, золочеными ресницами... очень красивый, если кому-то нравится на такое смотреть. Может, у него и золотые браслеты на предплечьях; может, вызолочены даже его соски, которых сейчас не видно. В красноватых волосах, если приглядеться, тоже мерцает золотая пудра. Он держит бескозырку в руке, открывает для своего нового господина дверцу белого автомобиля, осторожно прикрывает ее, надевает бескозырку, открывает переднюю дверцу, садится на место шофера, включает мотор. Они едут в Бенгстборг. Молодой господин Бренде там живет. Вечером... Не в этот вечер, а, может, во второй или в третий... Аббадона танцует перед ним. Матье садится за рояль и берет несколько тихих аккордов... Звучат разные модуляции, ничего не говорящие гармонические ряды, с трудом выстраиваемые из музыкальных обломков последовательности... Горят свечи. И Аббадона танцует. Он обнажен... обсыпан белой или разноцветной пудрой... с золотыми браслетами на предплечьях... золотая цепочка несколько раз обвита вокруг тела, чтобы еще выигрышнее выделялся пупок. Танцор держится с достоинством, кажется равнодушным и вместе с тем как бы бросающим вызов, но и пребывающим в мире с собой, покоящимся в себе... однако ко всему готовым. Матье наигрывает эти глупые мелодии... полчаса, час. Аббадона не устает. Ему дали такое поручение. Он и выполняет его, добросовестно. – Все теперь не нарадуются на Матье. Отец его хвалит. Сестра относится к нему с уважением, потому что он стал неопасным; служащие пароходной компании восхищаются своим молодым директором, неизвестно почему. Люди обмениваются слухами по поводу красивого шофера, которым обзавелся новый владелец бенгстборгского замка. Даже Гари время от времени заезжает в гости к Матье. Такой он им всем нравится: замурованный в могильном склепе вместе с этим Лейфом, мальчиком по вызову. Им обоим охотно позволяют пользоваться... в могиле... всякого рода излишествами: красно-горящими свечами, шелковыми коврами, золотыми цепочками и браслетами; позволяют предаваться разгулу, который их не спасет. А если Гари вдруг захочет получить второго малыша Матье... то и это будет... сработано... ко всеобщему удовлетворению. Теперь даже два идола будут стоять наготове, чтобы он забыл: то другое человеческое тепло исходит не от Гари. В Бенгстборге можно устроить и праздник. Длящийся два дня, три дня, неделю. А что потом? Аббадона будет танцевать. А потом?.. От него могут захотеть даже шестерых маленьких Матье, и каждого Гари уже в следующую ночь превратит в фальшивку, вытравит, задушит своим более жизнеспособным семенем: но поможет ли это? Поможет ли бедной душе отвергнутого взрослого Матье?

– Я схожу с ума, – пробормотал он. Он весь взмок от пота. – Итак: Гари до сих пор носит на груди мой мизинец. Вот о чем нужно подумать. – Он не произносил слов, только шевелил губами. Долго. И раздавался звук, похожий на тихое стрекотание сверчка или на журчание ручейка, текущего по обкатанной гальке.

Агнета и Гари этого слабого шума не слышали; они были заняты друг другом. «Я должен подумать о чем-то безобманном – о нашем начале. [Дальше: ранение Матье и поведение Гари: его речи, его морские узлы, его снадобья, его рассуждения о повязке.] Моим мыслям нужна опора. Иначе я сейчас встану с постели, подойду к окну и выброшусь из него. Гари очень изменился. Во всяком случае, я его больше не узнаю. Я ничего не знаю ни о теперешнем состоянии его души, ни о ландшафте, в котором он нынче пребывает. Если мне в нем еще и знакомо что-то, так только его плоть: эта величественная руина разрушенного святилища. Но человек не вправе сидеть среди обломков, а видеть – мысленно – только своего идола».

Юные души

Он спас себя еще раз. Сумел, двигаясь на ощупь, вернуться назад, забыть эту комнату, перехитрить свою боль. Постепенно внутри него установилось состояние, напоминающее сладкую дрему.

Гари рассказывал: ему пришлось поставить ногу на порог приоткрывшейся двери, чтобы вместе с Матье, совсем отключившимся, попасть в дом директора пароходства. Фру Линде это отрицала. Роль водителя такси тоже не совсем понятна. Он потребовал плату, наверняка. Но кто, собственно, отнес Матье в его комнату и уложил на кровать? Уж точно не фру Линде. Ей бы и сил не хватило, а кроме того, она была слишком взбудоражена. Садовник в тот момент отсутствовал. Шофер хозяина дома появился лишь полчаса спустя, вместе с самим хозяином, которого он и привез из города. Позвали ли Мамзель и горничную, неизвестно. Мачеха вряд ли принимала участие в транспортировке раненого. Поэтому логично предположить, что именно Гари, которого никто сюда не звал, отнес своего друга наверх, по лестнице, при содействии таксиста и дирижировавшей ими фру Линде. Иначе как бы они с таксистом разыскали комнату Матье? Итак: Гари кладет друга на кровать. Порывисто обнимает его. Бережно накрывает одеялом это нечто, похожее на сверток тряпья. С таксистом, между тем, уже расплатились. Мачеха наконец вспоминает о своем материнском долге. Поначалу-то она была парализована страхом: ведь могло случиться большое несчастье. Гибель «Фьялира» и так доставила их семье массу неприятностей. Клаус Бренде обескуражен. Она задумывается о смысле последней фразы. Духи мертвых сидят в их комнатах. Уже много дней никто в доме не смеется, все едва осмеливаются разговаривать. Она вспоминает имя того врача, которого муж вызывал накануне их свадьбы, после покушения на нее его дочери Ингер. Может, она и позже обращалась к услугам этого доктора. Теперь уже не узнать. Она толстая.

Ей противопоказано иметь детей. Теперь вот снова произошло покушение. Если она все правильно поняла. «Профессор оказался дома. Он скоро приедет», – с облегчением сообщает она экономке. Как ни странно, Гари и Матье остаются одни в комнате необычайно долго. Дом, со всеми его помещениями, готовится к болезни Сына. Из шифоньеров достают постельное белье. Приводится в порядок комната для гостей. Кипятят в больших количествах воду. Мачеха пытается дозвониться до мужа; но тот, как ей объясняют, уже покинул городскую контору. Садовник, который между тем отыскался, должен рысью бежать в аптеку, за винным спиртом. Как теперь обнаружилось, домашние запасы спирта иссякли. Вдогонку за садовником посылают Мамзель: могут понадобиться также эфир и йод, стерильная вата и бинты.

Только одна эта комната пока не затронута суматохой. Здесь даже тихо. Матье неподвижно лежит в постели. К счастью, время от времени стонет. Это – единственное утешение для Гари. Значит, он еще жив! Но Гари заполонен страхом, не чувствует ничего, кроме страха. Его мозг все пытается сформулировать одну-единственную, злую-нежную мысль: «Ты, пес паршивый, только попробуй у меня...» Он делает глотательное движение; и сам удивлен, что проглотил свои же слезы. Таким его и находит Клаус Бренде. Который вошел неслышным, но энергичным шагом. И вот теперь видит это чудо-юдо, стоящее на ковре среди комнаты: какого-то пацана-оборванца. Куртка на мальчишке распахнута, рубашка – сплошные лохмотья, к тому же такая короткая, что даже не прикрывает пупка. А по щекам бегут безутешные слезы. Только отметив все это, директор пароходства бросает взгляд на кровать. Сперва он видит голову сына, обмотанную тряпкой, имеющей тот же цвет, что и разодранная рубаха чужака. И еще – кровь, темный подтек, который тянется от корней волос к переносице, надвое разделяя цветную тряпку. Потом директор замечает ботинки, крепко сидящие на ногах Матье и выглядывающие из-под одеяла. Гари забыл их снять. Однако в ту же секунду, словно увидев эту картину глазами отца, он осознает допущенную оплошность. Опускается на колени, ослабляет шнурки и осторожно стягивает ботинки с ног раненого. Неизвестно, какими были первые слова Клауса Бренде и к кому он их обратил, к сыну или к приятелю сына. Но через некоторое время – или сразу же, после тихого вскрика – он спро-зоо сил чужого подростка:

– Что случилось?

Для Гари важно одно: объяснить, как обстоят дела с Матье. Его первая фраза – правда наполовину. Он говорит:

– Ему отрубили палец.

Рана на лбу, поясняет он, не такая серьезная. Затем он описывает дыру в животе: надрез – и как туда втиснулись пальцы Долговязого.

Одеяло снимают. И что же под ним? Больной – словно неаппетитный сверток. Порванная одежда, кое-как скрепленная шпагатом. Лоскут оголенной кожи, величиной с ладонь, – сплошная кровавая масса.

– Его нужно отвезти в клинику, – озабоченно говорит отец.

– Нет, – голос Гари неожиданно делается высоким и ломким, как год назад. – Я этого не позволю. Он мой друг.

Клаус Бренде втягивает голову в плечи, слегка подается вперед, будто боится, что его ударят. Потом снова распрямляет спину. Нет, духи мертвых не здесь, не в этой комнате...

– Это было бы разумно, оправданно, – тихо говорит директор пароходства.

– Я не оставлю его. Нас нельзя разлучать. Он во мне нуждается. Он был бы уже мертв, не будь я послан... – Гари поправляет себя,– ...не помоги я ему. Я его перевязал... своей рубашкой... его носовым платком...

Он не хвалится: просто то, что он сейчас говорит, должно быть сказано. Он шире распахивает куртку – показывает, что от его рубашки мало что осталось. Клаус Бренде хотел бы узнать имена мучителей сына. Гари от ответа уклоняется. Он, дескать, потом их назовет – самому Матье. А тот пусть распорядится полученными сведениями как хочет. Беседа заходит в тупик, пока что. Дверь отворяется, в комнату врываются люди. Впереди – профессор Френнесен. Он предусмотрительно прихватил с собой одного коллегу, опытного хирурга. Потому и задержался. Господин генеральный директор, понятное дело, оплатит визит. Об этом и договариваться не нужно: достаточно намека. Господин профессор Френнесен уже наслышан о покушении, хотя толком ничего не знает; он просит Гари повторить необходимые ему сведения: об отрубленном пальце, ранах на лбу, крайне опасном проникающем ранении брюшной полости. Операционная сестра тоже здесь. В руках у нее металлический контейнер с инструментами и перевязочным материалом. Мамзель вносит в комнату докторскую кожаную сумку, потом – несколько простыней. Мачеха протискивается вперед: это ее долг – проводить врачей к постели больного. У фру Линде через руку перекинуто полдюжины полотенец, перед собой она держит умывальный таз. Садовник доставляет все новые кувшины с горячей и холодной водой. Изрядный запас. Профессор Френнесен оглядывает изогнутую, как буква «Г», комнату. Он сразу видит: кровать расположена неудачно, неудобно для осмотра больного; и отдает распоряжение, чтобы ее переставили – поближе к середине. На помощь зовут садовника и шофера. Четверо мужчин поднимают кровать с больным и, осторожно ступая по ковру, переносят ее на другое место. Потом всех просят покинуть помещение – хозяйку тоже. Остаться может только господин генеральный директор.

– Отошлите, пожалуйста, мальчика, – говорит коллега профессора Френнесена, господин д-р Мирдал.

– Я не уйду, – заявляет Гари.

Врачи шокированы. Они ждут разъяснения. Хозяин дома смущен:

– Мне бы не хотелось его отсылать. Это друг Матье. Он вырвал моего сына из рук убийц. Потом перевязал, как сумел, и привез домой. Если хотите, выйду я.

– Мы, когда заняты серьезной работой, не любим, чтобы посторонние смотрели нам на руки, – говорит д-р Мирдал грубо.

– Крайне любопытно... – бормочет профессор Френнесен; трудно понять, что именно его так удивило, но, как бы то ни было, он решает выступить в роли посредника. – Если мальчик будет вести себя спокойно, отойдет к стене...

Клаус Бренде, шагнув к Гари, обнимает его за плечи:

– Мы встанем где-нибудь в сторонке.

Но оба они еще нужны здесь. Матье ведь пока не раздет, а сестра не может сразу сообразить, как распутать узлы, соединяющие обрывки ткани. Гари, сперва нерешительно, начинает освобождать друга от лохмотьев. Клаус Бренде находит ножницы и протягивает ему. Врачи, повернувшись к ним спиной, облачаются в белые халаты. Сестра поддерживает больного. Потом он лежит, этот Матье, которого любит Гари, – такой жалкий... Все дальнейшее происходит дисциплинированно: спокойно, но и без излишних заминок. Сперва профессор Френнесен берет приготовленный медсестрой шприц и делает в бедро пациенту две инъекции. Потом с помощью простыней выделяется область раны на животе. Д-р Мирдал стоит слева от оперируемого, снимает пропитанную кровавой жижей повязку. К постели пододвинули яркий торшер; сестра – с противоположной стороны – подсвечивает операционное поле ручной лампой.

– Повязка закреплена отлично, – бормочет д-р Мирдал. – Очевидно, ее заклеили мастиксом[73]73
  Мастикс, или мастиковую смолу, используют для изготовления лаков.


[Закрыть].

– Это лак, – поясняет Гари из своего угла.

– Но из таких обрывков... невероятно...

– Носовые платки и куски его и моей рубашки, – говорит Гари.

Д-р Мирдал повязывает себе белую маску, но прежде обменивается парой слов с профессором Френнесеном.

– Вряд ли имеет смысл надевать маску: рана наверняка инфицирована.

– Я ее облизал. Я здоров. Моя слюна не заразная, – вмешивается в их разговор Гари.

– Тебе, мой мальчик, придется потерпеть, – обращается врач к Матье. – Ощущения притуплены не полностью. Мы обойдемся без наркоза. Постараемся смягчить боль, но так или иначе...

Он уже надел маску. Достает из контейнера резиновые перчатки. Ему подают инструменты, тампоны. Он работает. Матье обеими руками вцепился в матрас. Рану расширяют шпателями и крючками. Д-р Мирдал кивком головы приглашает профессора заглянуть в открывшуюся полость, чтобы тот составил себе мнение о состоянии раны. Потом работает дальше. Рану зашивают. Сверху накладывают повязку.

– Я предпочитаю мазь на основе рыбьего жира, – говорит профессор Френнесен в пустоту. – Это природное лечебное средство...

Затем врачи переключают внимание на лоб раненого. На лбу много царапин, но только один глубокий порез, который профессор Френнесен – теперь уже он, действуя с правой стороны – дезинфицирует и стягивает тремя зажимами. Сестра накладывает повязку. Потом д-р Мирдал принимается за изуродованный палец. Он делает инъекцию местного анестетика и должным образом обрабатывает культю.

Врачи свою работу закончили. Они снимают халаты. Сестра собирает инструменты, чистит их, подбирает окровавленные тампоны и грязные бинты, дурно пахнущие остатки рубашек и носовых платков.

– Теперь можете подойти, – возглашает профессор Френнесен.– Мы сделали все, что могли. – Но тут же его торжественное лицо становится озабоченным. – Не соизволите ли, господин генеральный директор, проводить нас в какое-нибудь помещение, где мы, мой коллега и я, могли бы посовещаться?

Тот вздрагивает:

– Разумеется...

И выводит господ из комнаты. Вскоре он возвращается. Тут время будто замирает. Гари стоит по правую руку от Матье, отец – по левую. Оба смотрят на больного, который, закрыв глаза, витает где-то далеко, в наркотическом тумане... Наконец профессор Френнесен, заглянув в дверь, просит хозяина дома последовать за ним.

– Я тоже хочу пойти. Я хочу все знать. Матье нельзя увозить...

Директор пароходства обещает возбужденному мальчику, что перескажет ему все, о чем будут говорить врачи, -перескажет точно, без пропусков.

– Состояние больного не очень хорошее, – говорит д-р Мирдал, когда Клаус Бренде заходит вместе с профессором в комнату, где оба хирурга совещались. – Точнее сказать: оно нам не ясно... и его трудно назвать обнадеживающим...– Он начинает говорить о повреждениях брюшной полости. Профессор Френнесен предоставил слово ему.

– Вероятно, злоумышленники намеревались вспороть своей жертве живот. На это указывает длинный порез, начинающийся слева от пупка и заканчивающийся в промежности. Но они только рассекли кожу, и это ранение несущественно – с медицинской точки зрения. Я скрепил края зажимами. Однако выше этого пореза – к счастью, с левой стороны, а не вблизи от печени – брюшина была проколота или прорезана насквозь. Я надеюсь, что речь идет именно о порезе, а не об ударе колющим предметом; но последнее не исключено хотя бы потому, что оружие было туповатым: скорее всего, обычный карманный нож. Эта вторая возможность внушает большую тревогу, поскольку сильный удар в брюшную полость мог привести к повреждению одной из кишечных петель. Впрочем, те кишки, которые прикреплены главным образом к брыжейке (а к брюшной стенке – лишь отчасти, вторично), очень подвижны, и если использовался не кинжал и не острый нож, то петля – к примеру, тонкой кишки – при прикосновении к ней лезвия могла отклониться в сторону. Брюшину прорезать труднее, чем мышцы брюшного пресса, -это тоже позволяет надеяться на менее опасное ранение. Мальчик – друг вашего сына, – похоже, видел, как наносилась рана. Во всяком случае, он сказал, что Долговязый засунул в рану пальцы, чтобы расширить ее. Я бы интерпретировал это как благоприятное обстоятельство; хотя своими руками, наверняка грязными, преступник занес в брюшную полость бактерии и вирусы. Мы тщательно вычистили рану, зашили ее. После первого сильного кровотечения, происшедшего несколько часов назад, дальнейшая потеря крови была незначительной. Мы поэтому смогли хорошо осмотреть место ранения. Если нож проник глубже, что пока кажется маловероятным, то этот уходящий вглубь разрез не виден и может быть выявлен только в ходе еще одной операции. Итак, диагноз неоднозначен. Мы надеемся, что сможем ограничиться борьбой с инфекцией. Уже одно это, если возникнут осложнения, будет достаточно трудной задачей.

– Вы вот упомянули грязные руки одного из живодеров. Какая опасность от них проистекает, мне понятно. Но друг моего сына, по его же словам – не знаю, обратили ли вы внимание, – после сам облизал рану. Сильно ли это ухудшило ситуацию? – Клаус Бренде, душевно измученный, говорил запинаясь, словно подросток, только что получивший нагоняй.

– На сей счет могу вас успокоить, – отозвался профессор Френнесен. Теперь он принял на себя роль говорящего. – В отличие от некоторых своих коллег, я верю в оправданность инстинктов, даже если они... по видимости... противоречат усвоенным нами правилам гигиены. Как известно, люди вынуждены постоянно корректировать свои представления... Так вот, любое раненое млекопитающее облизывает себя... или пытается облизать. Мы кое-что знаем о свойствах слюны; но далеко не все. В наших железах внутренней секреции происходит много такого, что мы не можем проанализировать. Если я правильно понял, именно чувство симпатии к вашему сыну побудило этого мальчика попытаться помочь ему таким примитивным способом. Что, по моему мнению, имеет решающее значение. Язык любви воздействует иначе, чем язык ненависти.

Д-р Мирдал говорит, что не разделяет такого мнения. И считает необходимым подчеркнуть: последняя фраза его уважаемого коллеги к делу вообще не относится. Но профессор Френнесен еще не закончил.

– Господин д-р Мирдал и я единодушно пришли к выводу, что лучше всего было бы отправить вашего сына в клинику. Уже сегодняшнее хирургическое вмешательство, произведенное в антисанитарных условиях...

Тут д-р Мирдал перебивает его:

– Я, помимо прочего, имею фельдшерский стаж. Уже будучи врачом, я во время войны почти полтора года проработал на перевязочных пунктах непосредственно за линией фронта. Я сам предложил свои услуги Красному кресту... главным образом, чтобы набраться опыта. Мы ведь живем в маленькой нейтральной стране, не страдавшей от таких трагических потрясений уже очень давно. Я хочу сказать только, что видел всякого рода ранения... в любых сочетаниях... и с самыми разными исходами. Тогда хирургические вмешательства производились без особых раздумий. Пара уколов и всё. Об асептике и речи не было. Но удивительно, что у нас, производивших операции, так сказать, в полевых условиях, было – в процентном соотношении -меньше смертных случаев от септических осложнений, чем в тыловых лазаретах, где врачи при оперативных вмешательствах все-таки прибегали, пусть в ограниченных пределах, к асептике. Дело в том, что наряду с вредоносными бактериями существуют и бактерии полезные; имеются даже пожиратели бактерий – бактериофаги; разные вирусы борются между собой. В бараках мы всем им предоставляли свободу – и результатом было неконтролируемое смешение темного и светлого, смертельная борьба между ними, для нас остающаяся незримой. В лазаретах же получалось так, что врачи убивали главным образом полезные бактерии – а вредоносные буйно размножались, поскольку уменьшалось число их врагов. Обладая таким опытом, я считаю решение произвести хирургическое вмешательство у вас в доме вполне оправданным. Помимо прочего, нам нельзя было терять время. Не обманывайте себя относительно состояния больного. Немного детской слюны – еще раз вернусь к этому – ничего не прибавило и не убавило. Грязные пальцы, проникшие глубоко в рану, – вот в чем серьезная проблема.