Текст книги "Это настигнет каждого"

Автор книги: Ханс Хенни Янн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Гари придерживал меня за бедра, я висел у него на шее. Он толкнул калитку в заборе. За ней были пустырь, улица, место недавней расправы.

– Не реви! Мы уже снаружи. До трамвайных рельс я уж как-нибудь тебя дотащу. Не брошу. У меня ведь никого, кроме тебя, нет – слышишь, парень... Матиас. Мой отец... он... Его я вижу во сне. Не вздумай только... Не вздумай, как он, стать сном. Даже думать не смей! Оставайся чем-то таким, за что я могу ухватиться... Не становись персонажем сна, которого можно оскорбить, о котором можно говорить гадости, который где-то существует, но лишь как прах, и на него срут все кому не лень. Надеюсь, повязка выдержит. Это ведь не пустяк – такая дыра в брюхе.

– Они забрали у меня и деньги, и проездной, – сказал я».

Матье растерянно поднял глаза, обвел взглядом комнату.

«Его здесь больше нет. Его нет. Ему мой рассказ наскучил. Нет... это вовсе не скучно. Мне – не скучно. Так у нас все началось. Это было началом. Начало длилось четырнадцать дней. Четырнадцать дней на грани... Меня лихорадило, раны гноились, я исхудал, мне кололи морфий, я видел лица, все эти лица: ребят из класса, врачей, медсестры, по десять раз мывшей руки, отца, мачехи, фру Линде, горничной, Валентина. Гари же был очень далеко. Гари еще мне не принадлежал... Да и я не мог ему ни на что сгодиться. Я был тогда полутрупом, уродом... искореженной тенью. И Гари еще не знал меня. Мы с ним еще не притерлись друг к другу».

Матье выпрыгнул из кровати.

«Эту ночь... эту последнюю ночь... ОН мог бы и провести со мной... этот Другой, с которым я разделяю что-то... обмениваюсь какой-то субстанцией». Он сбросил с себя ночную сорочку, шагнул к большому зеркалу в противоположном углу комнаты. Теперь он увидел отражение, увидел себя.

«Это ты? – спросил он и подошел ближе. – Я нашу встречу не подстраивал. Вот, значит, мой собеседник. Вот как ты выглядишь. Ты останешься, а я -не останусь. Мы оба, ты и я, это знаем. Нас сейчас разделяет стекло. Но тебя за ним уже нет. Мне лишь кажется, что ты еще здесь. И если я упаду на колени, чтоб помолиться, я буду стоять на коленях перед самим собой».

Он отошел от зеркала, снова надел сорочку, выпил портвейна, рухнул навзничь в постель, перевернулся на живот, уткнулся лицом в подушку.

«Гари – Гари – когда ты в первый раз лежал со мной рядом, целую ночь... вот в этой постели... а я принял такую же позу, как сейчас... ты осторожно надвинулся на меня, лег сверху, и тогда я сказал: „Знаешь, Гари, существуют ангелы. Среди них есть один, который похож на тебя. Я никогда не могу различить, кто ты: Гари-ангел или Гари-человек. Ты думаешь, особой разницы нет; ты со мной не споришь, ты просто отмахнулся от сказанного. Ты радовался, что я не умер. Но мы с тобой много говорили о смерти. О том, что с нами будет, когда мы умрем. И что будет, если мы умрем сейчас же – в это самое мгновенье, распростертые друг на друге, близкие друг другу настолько, насколько это вообще возможно в реальном мире. Мы говорили о том, оторвут ли нас ангелы друг от друга. И что они с нами сделают. Наши образы они, вероятно, сохранят для себя, на память: ведь ангелы остаются здесь дольше, чем могут оставаться люди. Но что случится, если нас не разлучат друг с другом... если ангелы с уважением отнесутся к нашей любви? Мы будем истончаться и истончаться... Пока не станем как папиросная бумага. Но мы так и будем лежать друг на друге. Когда же сделаемся тонкими, как папиросная бумага, один из ангелов возьмет нас, свернет в трубочку, не разделяя, и спрячет в тот выдвижной ящик, который под ящиком с галстуками... И там забудет, потому что мы ему больше не будем нужны... И выйдет, вместе со вторым ангелом, из комнаты". Мы играли в такую игру, рассказывали друг другу о свойствах ангелов, – Ангелы всегда нагие: само собой, ведь они свободнее, чем люди, – И у них нет никаких ящиков для галстуков. – Куда же тогда они складывают свернутые бумажки? – Возможно, они носят на предплечьях золотые браслеты, чтоб быть еще красивее; если так, то они хранят бумажки под одним из ящиков с украшениями. – Золотые браслеты они носят наверняка. – А где они спят? И как спят? – Здесь, как мы, – Сбрось ночную сорочку, Матье! – Теперь они спят как мы. Да, Гари, мы спали как они. Свободные, насытившись радостью. Ты беззаботно толкал ягодицами едва затянувшуюся рану на моем животе. То, что отошло в прошлое, тебя не интересовало. Главное ведь – быть рядом, в мягкой и теплой постели, лежать обнявшись. Гари... но только длилось это недолго; мы вжились в роли ангелов... тогда; так продолжалось около года. Потом ангелы от нас отдалились. Нам был возвращен наш человеческий возраст: возраст страха друг перед другом. Отчуждения – там, где прежде сомнений не возникало. Мы снова стали людьми. Ты оценивал свои наклонности ясно, холодно, насмешливо. Мы устроили 2оо нашу жизнь по-другому. Чем же объяснить, что мы вдруг стали другими и что сами отказались от счастья, ставшего для нас столь привычным? Неужели ангелы только играли нами? И мы были для них развлечением? Оболочками, в которые они, из озорства, ненадолго залезли? А потом мы остались без них, как раковины без улиток? Ах!»

Матье перевернулся на спину, поправил подушку, выключил лампу.

«Ах, мы тогда играли в разные игры: в дух и плоть, и в любовь, и в жизнь, и в смерть. Мы играли... с таким воодушевлением! Но к чему я в результате пришел? Гари – тот снова стал простым и прозрачным, правильно-повседневным. Я же так и блуждаю в лабиринте. Для меня та красная нить, что вывела бы наружу, порвалась».

Он заснул.

<Разговор с экономкой>

Утром около восьми Матье Бренде проснулся. Чувствовал он себя бодрым, отдохнувшим, хотя спал всего два-три часа. Он оделся. Потом позвонил. Вошла фру Линде.

– Я бы хотел позавтракать в своей комнате, фру Линде. Крепкий кофе, пожалуйста... и побольше.

– А к нему пару бутербродов, не так ли? Красиво сервированных. Поняла. Постараюсь побыстрее.– Она исчезла.

Ждать, пока она вернется, пришлось долго. Матье Бренде сперва сохранял невозмутимость; потом занервничал... начал рыться в ящиках с бельем... вытащил несколько книжек, которые собирался взять с собой.

Наконец экономка постучала в дверь и вошла.

– Господин Бренде, прошу прощения, что заставила вас ждать. Меня задержали. Ваш отец попросил... – Она поставила поднос на стол, расстелила салфетку, выпрямилась.

– Я должна передать вам это письмо. Господин генеральный директор только что уехал в город. Он сказал, что машина вернется не позднее одиннадцати. И будет в вашем распоряжении, – Она замолчала, положила письмо рядом с тарелкой, обозначившей место, куда должен был сесть Матье Бренде. Экономка и стул пододвинула для молодого господина, и налила ему первую чашку кофе, – Приятного аппетита, господин Бренде! – Она все еще не уходила; чтобы выиграть время, обвела взглядом комнату, будто хотела запечатлеть в памяти царящий здесь беспорядок.

– Я слышала, вы намерены покинуть этот дом, дом вашего отца. Надолго... Возможно, очень надолго... – Матье Бренде не ответил. Он стоя отхлебывал черный кофе.

– Нехорошо с вашей стороны, господин Бренде... погубить надежды отца... оставить его в одиночестве. Даже если фрёкен Бренде скоро вернется... она от дома давно отдалилась...

«Экономка, хитрая бестия, знает наши секреты, – подумал Матье Бренде, – Неужели отец проболтался, потому что вынужден довольствоваться обществом этой дамы? Или такая осведомленность объясняется ее страстью к подслушиванию?» Он не ответил.

– Не мое дело давать вам советы или, тем более, вас учить. Но ваша судьба, господин Бренде, мне вовсе не безразлична. Я знаю вас с детства. Я почти двадцать лет заботилась о вас, в физическом смысле... Да и в воспитании вашем принимала некоторое участие.

– Я ценю это, фру Линде, – ответил Матье любезно, но холодно.

– Теперь вы нас покидаете, так нелепо... по нелепому поводу.

– Что вы, фру Линде, можете знать о причинах отъезда, о событиях моей жизни? О самом факте отъезда вы, конечно, осведомлены, как показывают ваши слова.

– Когда в тот злосчастный апрельский день вас привезли домой, раненого, этот мальчик, этот Гари...

– Его фамилия Ларсон, фру Линде. Пожалуйста, называйте его господином Ларсоном...

– Господин Ларсон... но тогда он еще был мальчиком Гари... Так вот, тогда этот мальчик Гари и переступил впервые порог нашего дома. Я возмутилась <...>, его появление вывело меня из себя. Рубашка спереди порвана... он походил на бродягу. Я хотела выгнать его. Но он не позволил, чтобы от него так легко отделались. Таксист стоял в дверях и требовал денег. Я была смущена, смертельно напугана. В результате этот ваш провожатый сам отнес вас по лестнице в вашу комнату и положил на кровать. Когда ваш отец, вернувшись, понял, насколько плачевно ваше состояние, увидел пропитанные кровью тряпки... произошла беда: он не воспротивился тому, чтобы этот господин... ваш новый странный друг, мальчик Гари, остался. Господин генеральный директор проявил слабость, он был слишком растерян. И просто уступил вашему неразумному желанию...

– Фру Линде – вообще-то я не люблю указывать людям на допущенные ими неточности. Но все же потребность в правде отчасти присуща и мне. Меня «привезли» домой не какие-то неизвестные, субъекты употребленной вами безличной глагольной конструкции, – мой друг Гари Ларсон перевязал меня и потом доставил домой. Прежде чем он решил мне помочь, его рубашка была совершенно целой; он оторвал от нее полосы, спереди, и один рукав. Вы могли бы это знать, фру Линде; да вы и знали... в свое время. Это ведь вы выбрасывали остатки повязки – когда приглашенные ко мне врачи попросили вас о таком одолжении. Вы даже достали тогда одну из моих рубашек... нашли в ящике комода... и отдали Гари, потому что его собственная превратилась в лохмотья. Так какая же беда произошла оттого, что вам не удалось прогнать Гари Ларсона, как прогоняют шелудивого пса?

– Он просто-напросто остался здесь. Оставался в доме целых три недели. А потом еще и поехал с вами в Бенгстборг. Он – словно воплощенный порок, повсюду вас сопровождающий. Он, господин Бренде, был вашим пороком. И остается таковым до сих пор.

– Вот теперь, фру Линде, вы высказали свое подлинное мнение. Более ясной формулировки не создала бы даже государственная машина пропаганды, – Матье Бренде попытался рассмеяться, но не сумел.

– Ко всему прочему еще и эта персона... мать навязчивого мальчика... периодически являлась к нам в дом.

– Вы имеете в виду фру Ларсон? – переспросил Матье Бренде, будто желая убедиться, что не ослышался.

– Я имею в виду фрёкен Ларсон.

– Правильно: тот, кто воображает себя защитником нравственности, кичится этим... и охотно оскорбляет других.

– А вы как прикажете относиться к этой персоне?!

– Вы, фру Линде, хотели сказать: «к этой шлюхе». Пожалуйста, не стесняйтесь. У нас с вами откровенный разговор. Так что выражайтесь четко и недвусмысленно. Да, я – блудный сын, не то отвергнутый отцом, не то сам решивший уйти из дома. Для вас это значит, что я живу со свиньями и жру помои. Может, оно и так. Я всегда туго соображал. Во всяком случае, в доме я уже никакой роли не играю. Это мой последний здесь завтрак. От меня не зависит, уволит ли вас господин генеральный директор, или, наоборот, повысит вам жалованье. Я, фру Линде, могу только закатить вам пощечину... если мне хватит внутреннего достоинства. Но, может, его у меня уже нет.

– Постыдились бы. Вы хоть бы не демонстрировали, 204 что так опустились... потеряли представление о приличиях!

– Я... должен продемонстрировать...

– Вы оказались в дурной компании, господин Бренде. Пора опомниться. Вы попали под влияние человека, который и сам способен на худшее, и хочет испортить вас. То, что вы позволили ему себя соблазнить, простительно; но если вы и впредь останетесь глухи к голосу разума, будете упорно погружаться в грязь – от вас отвернуться все.

– Вам поручили мне это высказать?

– Нет, я лишь согласилась передать письмо. Я знаю, что вашему отцу было нелегко оттолкнуть вас... и что он готов вас простить, в любую минуту... только бы вы хоть немного исправились... не увлекались так откровенно этой сомнительной дружбой.

– Высказывание кристально прозрачное... Вы выплеснули на меня целый ушат помоев. Матье Бренде сидит теперь в луже. Все это, фру Линде, для меня весьма поучительно. Мне в самом деле придется сосредоточиться, чтобы увидеть на нарисованной вами картинке самого себя... чтобы распознать себя под слоем грязи. У меня, видимо, нет правильного представления о себе... и о своем прегрешении.

– Вы, господин Бренде, – несчастный, введенный в заблуждение человек... Больно смотреть, как из-за скверного уличного мальчишки, из-за какого-то порочного матроса, выросшего без отца, вы навлекаете на себя беду.

– Я, фру Линде, наверное ослеп... стал туговат на ухо... и проявил непростительную бесхарактерность, если вы, утратив всякое уважение... осмеливаетесь говорить мне такие вещи за завтраком... между двумя чашками кофе.

– За дурные поступки приходится дорого платить.

– Мне что же – еще и выслушивать мещанские банальности?

– Вы отреклись от Бога и Его заповедей...

– Вскоре прольются дождем огонь и сера. Да-да, я пока не забыл о славных деяниях иудейского Бога в Содоме и Гоморре.

– В самом деле, остается надеяться на вмешательство Господа. Который завершит начатое и устранит этого... господина Ларсона, как прежде, заботясь о вашем благе, устранил фрёкен Ларсон.

– Устранил... Устранил прежде?! Да вы в своем уме?!

Уж не глотнули ли вы натощак шнапса? Как это понимать – что Он устранил фру Ларсон?!

– Она мертва. Попала под грузовик. Колесо проехало по ее голове.

– Мать Гари —

Матье Бренде потерял дар речи. Клетки его мозга будто внезапно опустошились. И уже не порождали сомнение или веру, возмущение или сострадание, ужас или элементарный протест. А только – смутное ощущение заторможенности... Механизм, который продуцировал приходящие на ум слова, был не отключен вовсе, но заторможен. Слова не состыковывались друг с другом, ничего не выражали. Наконец он спросил – равнодушно, как могло показаться:

– И когда это случилось?

– Несколько недель назад, – ответила экономка.

– Об этом писали в газетах?

– Я такого в газетах не читала. И потом, людей по фамилии Ларсон полным-полно.

– Откуда же вы знаете, что под машину попала именно фру Ларсон, мать Гари?

– В этом есть своя логика.

– Откуда... От кого вы узнали, вот о чем я спросил.

– У каждого свои источники информации и личные связи.

– Но ведь вы, позволю себе предположить, не поддерживаете личные связи с дамами, работающими на панели.

Тот дом... Та часть города вряд ли вам известна. Значит, вы лжете... так или иначе.

– Нагрубив мне, вы не поднимете покойницу из могилы.

– Гари... господин Ларсон... еще вчера вечером ничего об этом не знал... совсем ничего. Иначе он рассказал бы мне.

– Он скоро узнает.

– А мой отец слышал об этом несчастье?

– Ему о нем сообщили.

– Ах ну да, я слишком наивен! Доверчив, словно щенок, которого еще не пнули сапогом в брюхо. Как мог я забыть о детективном бюро, агентстве господина Йозефа Кана, чьи письма приходят в дом постоянно?! Господин генеральный директор установил слежку за каждым из своих знакомых, чтобы знать о них... знать всё. Знать, что кого-то переехала машина, а кто-то другой в это время посещает публичный бассейн, обнимает девушку или завтракает. И вы, фру Линде, тоже тайком читаете эти письма. Либо отец забывает запирать ящик, где они хранятся, либо вы раздобыли второй ключ... которым пользуетесь вот уже двадцать лет. Тут впору прийти в отчаянье! Но ведь я блудный сын. Когда я реву, как бык, вы, фру Линде, в душе смеетесь. Вы понимаете, что я для вас не опасен. Отец знал: умерла мать моего друга. Но за всю ночь, пока мы с ним разговаривали, он ни слова об этом не проронил. Сын погибшей и его друг – единственные, кому придется узнать о случившемся позже, обходными путями, кому эту новость преподнесут как блюдо, приправленное злорадством.

– Ваши подозрения не задевают меня, они бьют мимо цели, – высокомерно сказала экономка.

– Вас ничто не заденет, ничто не попадет в цель. Потому что вы окопались за стеной лжи. Вы лгали испокон веков... и вплоть до сегодняшнего утра. Напрасно я протестую. Все объединились против меня; каждый действует сам по себе, со своим особым намерением... но эти усилия слились в одно общее дело.

– Я лишь хотела обратить вас к добру.

– Скажите, по крайней мере, главное: где похоронили фру Ларсон?

– Таких персон, как она, не хоронят. Их тела передают студентам-медикам, в качестве учебного материала.

Матье Бренде открыл было рот, но не нашел подходящих слов. У него вырвался только хрип. Он пытался сосредоточиться. Спорить не имело смысла. Наконец он сказал, устало:

– Заберите, пожалуйста, бутерброды. Они для меня несъедобны.

– Почему они для вас несъедобны, господин Бренде?

– Потому что их приготовили вы, фру Линде. Как представлю... Нет-нет, нельзя быть таким впечатлительным. Идите – и унесите всё – кофе тоже.

– Бутерброды готовила Мамзель.

– Унесите всё!

– Вы, наверное, не в себе!

– Вы, фру Линде, просили Бога, чтобы Он убил моего друга Гари! Вы молились, чтобы произошло убийство. Вы бы и гангстера наняли, чтобы зарезать Гари, если бы это не стоило денег и ничем бы вам не грозило. Вы только что обращались к Верховному Гангстеру... заказывали повторное преступление...

– Вашему отцу следовало бы не выгонять вас из дома, а поместить в закрытое лечебное заведение.

Фру Линде вышла из комнаты.

Матье Бренде остался один, в тишине и холоде. Тишина была вокруг; холод – в нем. «Я начинаю не доверять самому себе, потому что не чувствую... не чувствую того, что, по мнению других, должен чувствовать. Меня считают чудовищем... форменным чудовищем. Думают, я распущен, предрасположен ко всяческим порокам. Я же полагаю, что мои сексуальные фантазии, мои душевные устремления беднее, чем у большинства людей. Меня упрекают в том, что мне, разве что, еще только предстоит – в будущем. Но я должен научиться давать отпор. <... > Господин генеральный директор не потерпел бы такую наглость со стороны экономки. А для меня это стало первым поражением, моим первым – полнейшим – поражением. Я не дал фру Линде пощечину. Я не сохранил лицо: я смирился с тем, что мне плюнули под ноги. Не попытавшись дать отпор – побить ее, например... или расколошматить об ее голову кофейный сервиз... или воспользоваться ногами, как Гари, когда он расправлялся с мальчишками. Это позорит меня. А главное, лишает мужества. Фру Линде знает, что я покину дом еще до полудня и что с отцом не увижусь. Это придает ей силу... скотскую силу, позволяющую не принимать меня более во внимание.

Он сел, вскрыл письмо. Из конверта выпали две стокроновые бумажки, чек на 150 крон и поспешно нацарапанная записка. Он прочитал: «Матье, я тебя не дождался. Чек – на этот месяц. К 1 декабря ты получишь такую же сумму. Прилагаю еще 200 крон, потому что начало самостоятельной жизни будет для тебя трудным. Вряд ли ты умеешь налаживать быт. Но не забывай: моя любовь к тебе терпелива и, что бы ни случилось, ничего не боится».

Без подписи.

Матье Бренде сложил листок, убрал в бумажник, положил туда же чек и денежные купюры, пересчитал собственную наличность. Потом налил себе кофе, с недоверием взглянул на бутерброды, принюхался к ним. И все-таки взял один, потому что проголодался; но жевал без всякого удовольствия.

«Придется мне сказать Гари, что его мать умерла. Отец готов пойти на уступки; но я не сделаю первого шага. Наверное, он меня очень любит. Я же очень люблю Гари. Не хватает двух условий: чтобы я любил отца больше, чем люблю; и чтобы он любил Гари больше, чем любит. Низкого... ненависти... ни в одном из нас нет. Низость -качество фру Линде. Может, отец еще и ревнует к Гари. Я принимаю то, что мне предстоит. Я потерпел свое первое тотальное поражение, но прямо сейчас начну упаковывать вещи».

Он поднялся, выпил портвейна. Потом вышел из комнаты, чтобы поискать в кладовке два чемодана: маленький, который хотел сразу взять с собой, – и большой, который ему пришлют позже.

Поминальная трапеза

Ровно за две минуты до полудня автомобиль директора пароходной компании притормозил у кромки тротуара на Новой королевской площади, напротив того места, где Брегаде пересекается с каналом Нюхавн. Матье Бренде вылез из машины и, держа в левой руке кожаный чемоданчик, на прощание протянул шоферу правую руку. Оставшись один, молодой человек смотрит вслед удаляющемуся автомобилю. Через пару секунд он пересекает площадь и оказывается в условленном месте.

Пунктуальность Матье Бренде давно стала притчей во языцах, однако Гари в этом смысле даже превосходил его фанатизмом. Раньше, когда они здесь встречались, он еще ни разу не заставлял себя ждать. И вот теперь такое случилось. Колокола на башне бьют двенадцать, на всех обычных часах две стрелки соединяются. Матье Бренде оглядывается по сторонам; но нигде не видит фигуры, которую мог бы отождествить с Гари Ларсоном. Его беспокойство, возникшее с первой минуты ожидания, возрастает сверх всякой меры. Он думает о молитве фру Линде, пожелавшей, чтобы Бог уничтожил Гари, как уже уничтожил его мать, попавшую под машину. Страх, колотящееся сердце ввергают его в оцепенение: он не в силах сдвинуться с места, не в силах ни о чем думать. Он может только ждать. Под конец он уже и времени не ощущает, а только страх, который не отливается в изложницу конкретной мысли, а клубится вокруг проклятия экономки, вызывая странную расслабленность. Матье простоял бы так много часов, совсем разучился бы мыслить и чувствовать...

Однако по прошествии получаса Гари наконец появляется: поднимается по ступенькам из подвальчика напротив – общественной уборной; походка у него усталая. Он

не сознает, что опоздал, или не придает этому значения. Он по-простецки говорит Матье:

– Мне приспичило; надо было просраться.– И хочет что-то добавить.

Однако страх Матье уже рассеялся. Ему не до упреков. Он ведь так счастлив, что матрос наконец пришел, целый и невредимый, что он здесь, что они общаются, пусть и без слов. Вопрос «Так долго?», может, и задается, но после паузы. Ответа не требуется, не в минутах же дело. Вопрос мог бы звучать и так: «Ты заболел?» Или: «У тебя что, понос?» Или: «Ты во всем такой копуша?» Или: «Ты, что ли, газету там читал?» Но ответ все-таки дается:

– Не в том дело. Я подъехал на такси.

Не переводя дыхания, Гари продолжает:

– Моя мать умерла.

Этим объяснено всё. Полчаса ожидания разом сметены прочь. Странное поведение матроса больше не удивляет. <...>

– Я знаю, – говорит Матье Бренде.

– Откуда? Ты и вчера знал?

– Если б знал, то не утаил бы от тебя, Гари. Я услышал об этом только сегодня утром, от фру Линде.

– А у этой мартышки откуда такие сведения?

– Гари – у нас в доме творятся нехорошие вещи. Фру Линде, похоже, давно регулярно читает частные письма, приходящие моему отцу. Либо у нее имеется второй ключ к левому ящику письменного стола... либо отец иногда забывает запирать стол. О несчастье, случившемся с твоей матерью, его известило детективное агентство господина Йозефа Кана.

– Да, она попала под машину, – говорит Гари. – Когда вчера вечером я зашел к <...>, там лежала повестка из суда по гражданским делам. Нелепая бумажонка, официальное извещение касательно наследства <...> Ларсон. У меня, Матье, подогнулись колени. Я сразу поверил, что мать умерла; но вместе с тем и не верил. Мне думалось, все может оказаться не так, потому что в самой бумаге ни слова о смерти не было. Речь шла о наследстве. Мало-помалу я заставил себя свыкнуться с мыслью, что мать могла умереть. Тоже в своем роде упражнение. Я, дескать, буду посещать ее могилу. Люди умирают. Она тоже умерла, как многие до нее. Мысли были еще холодными, не вызывали внутреннего протеста. Только вот что: ты ведь поначалу не знаешь наверняка, что твоя мать мертва. Еще остается какое-то сомнение, желание перевернуть всё вверх дном – из-за того, что тебе пришла такая поганая бумажка. <...> сумела немного меня утешить. Когда ты лежишь рядом с другим человеком, теплым, и хочешь близости с ним... И прежде уже сотни раз мечтал о такой близости... Ты, пусть и со слезами на глазах, начинаешь чувствовать себя лучше, как если бы речь шла только об одном этом мгновении. Я мало спал, Матье. Утром сразу поехал в суд. Там меня принял пожилой чиновник в старомодных очках. Он был совсем седой, в лице ни кровинки. И как только я увидел его, мать для меня умерла. Мы с ним о ней почти и не говорили. Его интересовала дальнейшая судьба кровати, кресла, пары стульев, стола и кофейного сервиза. Желаю ли я вступить в наследственные права. Если да,, то прежде мне придется оплатить расходы на погребение. Вскоре однако выяснилось, что счетов за рытье могилы и гроб у него нет. Счета отсутствовали. Никаких расходов, мол, не возникло. Матье, тогда я начал кричать. Я кричал. Я заподозрил, что случилось что-то ужасное, с моей точки зрения – чудовищное.

– А я не дал пощечину фру Линде... – пробормотал Матье.

– О чем ты?

– Продолжай, Гари! Я лишь подумал, что надо было закатить ей пощечину. Тогда бы мои руки остались чистыми.

– Не говори чепухи.

– Продолжай!

– Я кричал. Угрожал этому человеку. Но он знал, как себя вести. Он меня... отвлек. Записал, что я отказываюсь от наследства. Я не хотел наследства – тем более, что он моего нехотения не одобрял. Я не хотел этой кровати и кресла. Их – уж во всяком случае. Я сразу подумал о приходивших к матери мужчинах и о себе. Как я был зачат... И еще о том, что, когда с нами все только начинается, о нас никто не думает, ведь нас и на свете-то пока нет. У меня иногда бывает в голове полный сумбур, тут уж не до души. Словом, я опять взвыл. Как бык, которого раздражает кольцо в носу. Но бумажный человек уже понял, как меня усмирить. Он сказал, что я должен съездить в больницу, где мать умерла или куда ее доставили после смерти. Умерла она, как я потом узнал, на улице. В больнице, мол, я получу все нужные мне сведения. Несомненно. Он-де выполняет лишь юридическую работу и к врачебной практике отношения 212 не имеет. Я обратился не по адресу, если не заинтересован в наследстве умершей. Он взял карточку и написал на ней точный адрес больницы. Так он от меня отделался. Я опять очутился на улице. Я, Матье, не думал ни о чем. И все же смутно различал то, что меня окружало, видел предметы, хотя и неотчетливо. Линзы глаз были уставлены на ничто. Я не плакал. Только в голове все смешалось. Я остановил такси и поехал. Вышел возле Блегсдамского госпиталя. Там уже через четверть часа мне стало так худо, что я бы без всякой жалости взорвал и само здание, и больных, и врачей с медсестрами. Потому что повсюду на моем пути вырастали препятствия. Я так и не получил сведений о том, как умерла моя мать, где она похоронена. Я их обременял, со мной разговаривали неохотно, каждый раз отсылали куда-то еще. И в конце концов мое терпение лопнуло. Я снова принялся кричать и буянить. Как ни странно, это подействовало. В любой больнице – во многих местах, за многими дверьми – скапливается недовольство. Но недовольству этому не дают проявиться открыто, выразить себя в криках. Людей, которые кричат, положено успокаивать. Вот и меня попытались успокоить. Переменили тон. Начали отвечать мне разумно. Даже нужные бумаги теперь отыскались. И какой-то врач ко мне подошел, и сестра. И еще один врач, и санитар. Каждый что-то говорил. Она, дескать, умерла, совершенно точно. – Где же ее похоронили? – Этого они не знали. Она попала в Патологию. Там ее следы затерялись. Кто-то пробормотал, что она была проституткой... Такое, Матье, не прекращается никогда. Человек может умереть, раздавленный колесами; но и после его смерти люди будут судачить о том, чем он в свое время их раздражал. Я, Матье, родился вне брака. Заметь себе: от этого мне вовек не отмыться. Не может отойти в прошлое тот факт, что у меня была именно такая мать и никакого отца. Когда мы только познакомились, я тебе сразу сказал, что мы с тобой очень разные, что придется приложить большие усилия, чтобы загладить эту разницу между порочным и благородным рождением. Так вот, врачи якобы не знали, где она похоронена и похоронена ли вообще. Никто мне не сказал, что ее, скорее всего, пустили на препараты. Но я сам об этом заговорил. Я опять кричал. Уже и не помню, что еще я делал. Она моя мать, Матье... как бы там ни было. Сбежались люди. Стали хватать меня за руки. Кто-то крикнул, чтобы принесли шприц. Видно, я сильно разбушевался. После я чувствовал себя совершенно разбитым. Так что, наверное, побуянил на славу. Кто-то, очевидно, догадался позвать полицейского с улицы. Во всяком случае, тот явился и попытался меня успокоить. Он был умнее и человечнее орды больничных чиновников. Он понял мое возбуждение... или притворился, что понимает. Он не обращался со мной как с задержанным и разговаривал по-хорошему. Говорил обычную чепуху, но проникнутую логикой Порядка, неизменного. Человек, дескать, должен приспосабливаться. Эта максима подходит для всех. Годится и для нашего, и для потустороннего мира. Наши отношения с государством и с Высшей силой, в сущности, одинаковы: мы всякий раз оказываемся неправы. Я очень устал, оттого что он повторял прописные истины, да еще так самонадеянно. Я позволил ему меня вывести. На улице он продолжал со мной говорить. Потом наконец отстал. Отправился по своим делам. И я приехал сюда.

Молодые люди все еще стояли на прежнем месте. Кто-то прошел мимо, поздоровался.

– Я не знаю его,-сказал Матье Бренде.

– А почему же мне он кажется знакомым? – спросил Гари.

– Наверное, это агент господина Йозефа Кана, – сказал Матье. – Похоже, я его и раньше встречал... Случайные встречи для нас... Неслучайные – для него. Однако что нам за дело до его профессиональных забот...

– Я, Матье, постепенно успокоился. В такси почти все время спал. Там внизу, в подвальчике напротив, я заперся... и навонял. Я всегда ощущаю себя униженным, когда тело мое вытворяет что-то, противоречащее подлинному моему состоянию. Я тогда чувствую, что этот кал... что на самом деле я не способен удержать свою судьбу, время. Я сказал себе: после того, как мать угодила в Патологию, всем уже было наплевать, получила она могилу или не получила. Сожгли ли ее кости, или выварили, чтобы сохранить скелет. Я представил себе: могильный холмик. .. И под ним останки – распиленные, покрытые засохшей кровью, быстро разлагающиеся; без головы, в любом случае. Голову, вероятно, заспиртовали. Я опустился на самое дно покинутости... сидя со спущенными штанами. Тогда-то я и вспомнил, впервые за весь день, о тебе. О нашей договоренности на сегодня. Мысленно увидев тебя, я заплакал.