Текст книги "Это настигнет каждого"

Автор книги: Ханс Хенни Янн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

[Джеймс:] У меня есть голова на плечах. Я должен сделать что-то на пользу правому делу лосей и китов. <...>

[Георг:] С тобой проделают опыт. Тебя подвергнут испытанию: способен ли ты и перед лицом смерти нарушить наложенные на тебя обязательства.

Пьеса «Перекресток» имеет подзаголовок «Одно место. Одно действие», который, скорее всего, относится к внутреннему (душевному) пространству Джеймса – тому же самому, что описано в «Свинцовой ночи»[46]46
  Ср.: «Ему все еще не удавалось раскрыть непритязательную тайну этой встречи, этого часа, этого места. Сложный аппарат из плоти, крови, нервов – его тело, его достояние, в котором он находился – отказывался повиноваться» (с. 109).


[Закрыть]. В одном месте Джеймс прямо говорит (с. 74): «Я у себя (или: при себе, bei mir). Вокруг меня совсем тесно. Я сижу в узилище. Я не распылен, я нахожусь здесь».

«Перекресток» заканчивается на такой же неопределенной ноте, что и «Свинцовая ночь». Джеймс выбрасывает из окна свое оружие, пистолет, и, потеряв сознание, падает[47]47
  В конце «Свинцовой ночи», с. 115: «Правда, тьма, окружавшая его самого и того, второго, имела привкус обморока».


[Закрыть]. «Линчеватели» пытаются взять дом штурмом, но зрители не видят, что происходит дальше, потому что эту сцену скрывает от них «Хор негров и пролетариев», формулирующий то, что Янн понимал под «дикарством»:

...мы – плоть без парадного одеяния...

Мы отваживаемся дарить любовь,

хоть сами доныне ее не вкушали.

Делаем выбор в пользу слов и ученья

невежественных,

в пользу их разума -

того тона, что сокрушит

стены железного Духа,

разумного бессердечно.

Ибо мы-живые. <...>

Мы дышим и стоим.

Стоим и предостерегаем:

Одумайтесь!

Еще короче Янн выразил это кредо в словах, которые написал на могиле Готлиба Хармса: «[Лишь] постепенно любовь стала нашим достоянием». Allmählich ist die Liebe unser Eigentum geworden[48]48
  Готлиб Хармс умер в 1931 году; в 1934-м Янн установил на его могиле плиту с этой надписью. Но еще раньше он сделал эту фразу эпиграфом к своей пьесе «Бедность, богатство, человек и зверь» (1931).


[Закрыть].

В поэзии Пауля Целана, тоже связанной с исследованиями внутреннего пространства, так много перекличек с идеями Янна, что порой стихи эти кажутся непосредственными откликами на «Перекресток», на «Свинцовую ночь»:

Слуха-остатки, зренья-остатки

в дортуаре (Schlafsaal) тысяча один,

день и ночь

одна и та же медвежья полька:

они тебя переучивают,

и вот уже ты -

почти он.

(Перевод Владимира Летучего)

БУДЕТ что-то, после,

полнится тобой

и доходит до губ.

Из сколков

расколотого бреда

я встаю,

гляжу я, как моя рука

этот один

единственный

очерчивает круг

(Перевод Марка Белорусца)

Татьяна Баскакова

СВИНЦОВАЯ НОЧЬ

«Теперь я оставлю тебя. Дальше пойдешь один. Ты должен исследовать этот город, тебе незнакомый». Матье, понурившийся было, поднял глаза. И понял следующее: что уже ночь – здешнее небо черно и лишено звезд; что тут имеются дома, мощеные улицы; что он стоит на углу, а плиточные узоры под его ногами стекаются к нему с двух сторон; что желтый резкий свет от высоко висящих ламп освещает эту картину, новую для него: перекресток и широкий бульвар, просматриваемый в обе стороны. Блестящие трамвайные рельсы, утопленные в мостовую, тянулись издалека и терялись вдали, прямые как стрела – так ему казалось из-за этого неизменно-неустанного желтого света над головой, производимого бессчетными подвесными лампами.

Пока дух его только собирался удивиться, он вдруг почувствовал, что не одет и что в таком состоянии неприлично пятнает собой эту улицу. Но он чувствовал свою наготу лишь две-три секунды. Он пошевелил руками, расправил грудь. И прислонился спиной к воздуху, который его обтекал, и ощутил, что воздух служит ему опорой. Он узнал внешнее обличье того голоса, узнал то тело, еще с ним не распрощавшееся. Он почувствовал благотворное тепло того Другого, кожей соприкоснулся с другой, льнувшей к нему формой, понял, отчетливо до навязчивости, что то существо, мужского пола, всем своим телесным обличьем его поддерживает.

Но потом существо исчезло – будто сметенное прочь, вместе с голосом. Матье пошатнулся. Посмотрел назад. Его бросили. Он стоял в одежде, как и положено, – растерянный человек.

«У меня есть выбор: пойти направо или налево. Но как выбрать, если я здесь чужой, пристанища не имею и не знаю никого, кто мог бы мне дать совет?»

Он шагнул вперед, чтобы поточнее определить длину бульвара, увидеть его конец или поворот. Но, насколько хватало глаз, не было ни предела блестящим рельсам, ни конца бесчисленным фонарям. Словно он очутился между двумя гигантскими зеркалами, глядящимися друг в друга: пример бесконечности, которую можно как-то исчислить, но верить в нее нельзя. Людей он не видел, как ни старался обнаружить себе подобных. Фасады домов были освещены: равномерно покрашены светом, лишь местами забрызганным тенями или замутненным грязью. Наверху дома терялись в черноте неба, не имевшей четких границ. И все двери и окна тоже были черными, казались провалами в Ничто.

Где-то далеко Матье заприметил единственное освещенное окно. Это и побудило его пойти в ту сторону. Ничего хорошего для себя он от окна не ждал; и все же мало-помалу шаги его становились решительными, как если бы у них появилась цель.

Пока шел, он все больше удивлялся, что не видит ни одной живой души, ни одного транспортного средства. Не было и никаких звуков, никакого шума. Дома молчали, воздух оставался неподвижным.

«Который может быть час, если огромный город спит, словно это и не город вовсе, а поле, затерявшееся во тьме? И почему горят фонари, если нет движения на улицах?»

Он ответил себе, что местных обычаев не знает. А поскольку он не устал, его не тревожило, что у него пока нет пристанища на ночь. И все-таки он очень спешил добраться до того окна – как если бы оно имело для него какой-то особый смысл.

И вот он уже стоит перед фасадом столь притягательного для него дома. Мерцающее окно – на третьем этаже. Он смотрит вверх. Преломленный занавесками свет намекает на уютную комнату... домовитую самодостаточность... тепло; но вместе с тем – и на чью-то покинутость, на уединенность чьей-то жизни.

«За окном – только один человек. В этом есть что-то похожее на мою ситуацию. Я его не знаю. Он меня не знает. Я мог бы к нему подняться...»

Матье, запрокинув голову, разглядывал утешительный четырехугольник на лице дома, которое без этого светлого пятна было бы лишенным выражения, мертвым. В нем, Матье, проснулись тоска, желание человеческой близости, нетерпение, решимость: решимость вторгнуться в дом, навязать себя первому человеку из этого города, на след которого он напал, познакомиться с ним.

Все воспоминания, привезенные из других городов, похоже, его покинули. Он сознавал теперь только себя, только ощущения этих мгновений. Живая жизнь – вот все, что он чувствовал под одеждой, да и то совсем неотчетливо: толика тепла, какой-то бессмысленный порыв... Ничто, казалось, не соответствовало его смутному влечению – зеркальной тени, отбрасываемой им самим.

Он сказал вслух:

– Переживания жителей этого города не имеют ничего общего с моими. – И, помолчав, добавил. – Мы ходим по улицам, пока наша любовь не испортится.

С тем и шагнул к двери, решившись нажать на ручку и – силой ли, хитростью ли – проникнуть внутрь.

В то же мгновение окно погасло: стало таким же черным, как прочие окна на этом фасаде и еще тысячи – вдоль нескончаемого бульвара. Одновременно с окном погасли и уличные фонари; точнее, внутри них что-то еще теплилось, но света они почти не давали. Казалось, на город опустилась пелена черного дыма.

Матье сразу отказался от намерения войти в дом. В первую минуту он в самом деле ничего не мог разглядеть.

– Нынешней ночью это было последнее светлое окно в городе. Теперь нужды в уличном освещении нет. Город транжирил свет, пока хоть один человек давал понять, что еще не спит. Все, кто не спит и сейчас, сидят в темноте, или за черными ставнями, или в подвалах без окон.

Странно: почему-то он был уверен, что не все горожане поддались сну... он ведь и сам не поддался... и что как раз они-то, эти где-то затаившиеся Бессонные, в чем-то сродни ему... что он – один из них. Окно, привлекшее его своим светом, теперь утратило для него всякий смысл. Взглянув напоследок вверх, он даже не вспомнил, какая из черных мертвых глазниц совсем недавно была живым глазом.

Он с удовлетворением отметил, что, привыкнув к отсутствию света, опять начал различать очертания домов, тротуар и трамвайную линию. Он пошел дальше – в сторону, противоположную той, откуда пришел. Мысли его не были отчетливыми или навязчивыми. Он мог бы сказать, что чувствует себя сонным – не усталым, а всего лишь утратившим внимательность, равнодушным по отношению к своему состоянию и к темному городу, – что все как бы расплывается. «Мы ходим по улицам, пока наша любовь не испортится», – подумал он еще раз.

Эта фраза ничего для него не значила, а только подчеркивала, неизвестно зачем, что он – уже взрослый, что никакие побуждения взрослых ему не чужды.

По прошествии какого-то времени он пожалел, что не проник в дом. «Тот человек наверняка еще не успел заснуть, – убеждал он себя. – Я мог бы присесть к нему на кровать, и мы бы что-то друг другу рассказывали или задавали вопросы». Воображаемая встреча так и не обрела четких контуров. Он не видел мысленно ни конкретного мужчину, ни женщину. А о детях вообще не думал. Только жалел, что не был достаточно решительным. И дал себе слово не упустить следующего шанса. Тем более, что, как ему пришло в голову, люди, которых он может встретить в дальнейшем, все будут его поля ягоды: беспокойные и бессонные, в противоположность тем местным жителям, которые уже заснули – а значит, наверняка чем-то отличаются от бодрствующих.

Матье попытался как-то сформулировать для себя эту разницу. Но какое бы представление он ни вызывал в своем воображении, оно тотчас тускнело. Спящие и бодрствующие сливались воедино, уподобляясь ему самому, обретая общую чудовищную идентичность: как если бы все в мире были Матье, этим взрослым человеком со взрослыми побуждениями, двадцати трех лет от роду, которому еще нет нужды думать о смерти, у которого за плечами двадцатитрехлетнее прошлое, несущественное. Да, в нем периодически пробуждалось любовное влечение; но благодать на него не снизошла. Он тоже ходил по улицам, ибо в свои двадцать три года был вполне заурядным человеком, а счастья не испытал. Одни ходят по улицам с женщинами, другие – с юношами. Такое не утаишь. Остальное – профессиональные хлопоты, скука, болтовня об искусстве, собор Святого Петра, египетские пирамиды, Бах, Окегем[49]49
  Йоханнес (Жан) де Окегем (1410-1497) – франко-фламандский композитор, известный в основном как автор месс.


[Закрыть] или Стравинский, китч или Шекспир, Бог или космическое пространство. Глянцевые журналы заменили людям мозги. Свихнуться можно. В конце вас либо закопают, либо кремируют. Других вариантов нет.

Он сказал с раздражением:

– Я упустил возможность узнать, каковы на самом деле здешние жители. Мне трудно представить себе сон всех этих незнакомцев. Я знаю только, что они лежат; но для меня они не имеют лиц. Вспоминают ли они поэта Пифагора или медузу Тукки? Просовывают ли голову между ляжками, чтобы снять шляпу перед собственной задницей? Мне бы надо увидеть хоть одно лицо. Нельзя рассуждать о кошачьей морде, если ты ни разу в жизни не видал кошки; иначе тебе примерещится жаба или блин. А этих, здешних, я так и не увидел.

Он преткнулся. О камень; от соприкосновения камня с подошвой возник резкий звук, подобный хлопку бича. И звук этот эхом отразился от фасадов домов на противоположной стороне улицы.

– Теперь они знают, что я здесь, – сказал он себе, – теперь меня услышали.

Он пошел дальше, приободренный подобием надежды. Тишина, по крайней мере, разодралась.

Но ничего не произошло. Нигде не распахнулось окно, никто не вышел из двери, не раздалось никакого крика.

– Крепко же они спят, – сказал он и поспешно двинулся дальше, будто хотел как можно скорее добраться до определенной цели.

Тут-то его и остановил какой-то мужчина. Вышедший из-под арки и загородивший дорогу.

Матье не сразу понял, кто ему помешал идти. Он вздрогнул от страха, у него вырвалось необдуманное слово. Судя по фигуре, чужак был крупным и сильным. Матье показалось, будто одет он в подобие униформы; во всяком случае, на одежде имелись блестящие пуговицы. То, что это мужчина, оставалось только предположением, поскольку незнакомец еще не заговорил. Он зажег карманный фонарик, протянул Матье карточку, посветил на нее, чтобы можно было прочесть напечатанный текст. После некоторых колебаний Матье принялся разбирать буквы. И прочитал:

Эльвира принимает гостей в уютном салоне. Сэндвичи. Вино. Красивая женская грудь. Уникальные в своем роде превращения. За одноразовое вспомоществование в размере 50 фр. Никто не пожалеет, что помог Эльвире.

Фонарик погас; в руке у Матье осталась карточка. (Позже она пропала; вероятно, он ее машинально выбросил.)

– А вы в этом доме привратник? – поинтересовался он.

– Я тот, кем вы меня назовете, мой господин, – гортанным голосом произнес незнакомец.

– Кто такая Эльвира? – спросил Матье.

– Неожиданность, – сказал привратник.

– Не очень-то точная информация, – пробурчал Матье.

– Кто сам ничего не пережил, ничего не знает, – возразил тот.

– Меня это не касается, – сказал Матье, – я хочу продолжить свой путь.

– Вы заблуждаетесь, мой господин, вы не хотите продолжить свой путь. Вы прибыли в этот город и теперь не можете просто пройти сквозь него. Вы сами знаете. У вас есть задание. Вы уже многое упустили. Упустили светлое окно.

Он оттеснил все еще противящегося Матье в сторону. Не дотрагиваясь до него; просто тень незнакомца действовала как некая сила.

Матье снова заговорил:

– Я о вас ничего не знаю; зато вы обо мне что-то знаете. Это правда: я не использовал для своих целей то окно. И после дал себе зарок, что второго шанса не упущу. Но мне кажется, здесь я только попусту потрачу время -цель моя где-то в другом месте.

– Как вам угодно, мой господин, – сказал гортанный голос. – Никто вас не принуждает. Вы вправе пропустить столько шансов – шансов узнать что-либо, – сколько пожелаете. Но город рано или поздно кончится. Прошу вас подумать об этом! Внезапно вы окажетесь посреди пустынного поля... а город останется позади. Вернуться вы не сумеете. И будете сожалеть, что ничего не узнали об этих людях. Здесь никогда нет возврата – всегда лишь одно направление. Через несколько минут я запру дом. Тогда для каждого, кто захочет войти, будет слишком поздно. После уже никого не пропустят.

И он повернулся, чтобы пройти в арку.

– Пожалуйста, побудьте еще минутку со мной, – попросил Матье, – Я здесь чужой и понимаю, что многое делаю неправильно; но ежели бы вы согласились объяснить мне здешние обычаи, для меня новые, я бы совершал меньше ошибок.

– Вы вправе следовать за мной. Мне же нельзя долго стоять на улице. Все просто принимают это к сведению, без каких-либо толкований. Таково предписание. Связано ли оно с какой-то разумной причиной, или только отражает старинный обычай, смысла которого уже никто не помнит, совершенно не важно. О таких вещах не спрашивают.

Матье хотел было что-то возразить; но передумал и решил более не упрямиться. Он шагнул к привратнику.

– Пройти в дом нетрудно, – подбодрил тот.

– Вам придется вести меня, – сказал Матье, чувствовавший себя так, будто постепенно слепнет.

Привратник взял его за руку. И поначалу потянул за собой. Но когда тьма за аркой стала непроглядной -створка ворот, мягко качнувшись, со скрипом захлопнулась,– оба уже шагали, шаркая ногами, рядом: как старые друзья. Матье доверял голосу своего провожатого, знал, что тот его предупредит о ступеньке или о неровности почвы. А если Матье все же споткнется, сильная рука, мягко сжимающая плечо, не позволит ему упасть. Привратник, похоже, и направление выбирал верное, несмотря на темень,– что очень удивляло ведомого, ибо сам он не различал ничего, кроме лишенной ориентиров черноты. Наверняка имелось предписание, запрещающее включать здесь карманный фонарик, – и соответствующее обоснование, не всем доступное. Матье попытался найти в себе хоть какую-то мысль, вызвать воспоминание. Ему это не удалось. Страха он не испытывал; но и ничего хорошего не ждал. Он уже не помнил, как оказался в этой тьме.

Привратник велел ему остановиться, разомкнул охранительное кольцо своих рук. Матье услышал, как тот сделал еще пару шагов. Потом – скрежет поворачивающегося в замке ключа. Провожатый нажал на дверную ручку. И через приоткрытую дверь хлынул свет.

Невыразимое ощущение счастья овладело всем существом Матье. Свет, ослепивший его, был не резким, а матовым, теплым. Не пришлось даже зажмуривать глаза. Он шагнул к двери. И увидел стоящего на пороге привратника – роскошно сложенного, с золотыми, как у адмирала, лампасами, с прямой осанкой, рука у околышка фуражки...

– Здесь мы попрощаемся, – сказал привратник. – Я останусь внизу. А вам следует подняться по лестнице.

Тот, к кому он обратился, потоптался на месте, размышляя, давать ли чаевые; сунул руку в карман, понял, что денег у него нет, покраснел.

– Вам следует подняться по лестнице, – повторил привратник.

Смущенный Матье нерешительно сделал несколько шагов и очутился в просторном вестибюле. Он хотел еще о чем-то спросить осанистого служителя, извиниться перед ним; но дверь захлопнулась.

– В том другом доме мне тоже пришлось бы подниматься по лестнице без чьей-либо подсказки, – мелькнуло в голове у покинутого.

Потом он полностью переключил внимание на то, что увидел.

Сперва он рассматривал лампу. Трехрожковой светильник с тремя свечами, горящими живым красноватым пламенем; латунный остов украшен шлифованными подвесками из дымчатого свинцового хрусталя: они сверкают и придают свету радужное сияние.

Вестибюль в плане представляет собой вытянутый восьмиугольник. Лестница на верхний этаж – витая, располагается в глубине помещения. Еще одна лестница спускается вниз; ее деревянные перила так же богато украшены резьбой, как и у лестницы, ведущей вверх; поэтому кажется, будто ты находишься не на плоской поверхности. Стены покрыты тонированной орнаментальной лепниной, как если бы дом возводил архитектор эпохи барокко.–

У Матье потеплело на душе. Не считая входной двери, никаких других отверстий в стенах он не нашел. Он хотел проверить, заперта ли дверь за его спиной; но, подумав, решил, что лучше не надо.

Не спеша поднимаясь по лестнице, он уже не испытывал никаких сомнений, что бы ни ждало его наверху. Только удивлялся, почему сердце стучит так ровно – будто ему, Матье, больше и ждать-то нечего.

Бурдюк из мертвой кожи, и тот не мог бы быть равнодушнее, чем его живое тело.

Верхний вестибюль походил на нижний вплоть до мельчайших деталей. Здесь тоже была только одна дверь... и лестница точно такая же; Матье даже засомневался, а двигался ли он вообще. Чтобы узнать это наверняка, он открыл дверь, через которую (если всё было во сне) проник в дом.

Однако не чернота хлынула ему навстречу – а тепло, ароматы, свет, преломленный золотым и живописным декором. Матье увидел праздничное, богато обставленное помещение; но главное – красивого мальчика, грума в серой униформе.

Грум поклонился, взял шляпу Матье, махнул рукой, указывая дорогу, и сказал звонким чистым голосом, будто ему не исполнилось и пятнадцати:

– Добро пожаловать, мой господин!

Матье не удивился; он с симпатией посмотрел на приятного мальчугана.

– Как тебя звать? – спросил.

– Франц, мой господин, или Ослик; так меня тоже называют, потому что я всегда одеваюсь в серое.

– Я здесь чужой... Ослик это хорошее имя, – сказал Матье. И замолчал; он смутился, почувствовав, что нуждается в помощи. Повторил негромко: – Я здесь чужой.

– Понимаю, мой господин. Положитесь на меня. Я буду все время рядом, чтобы вы не сделали ложного шага. Впрочем, никаких правил в этом доме нет. Каждый ведет себя, как ему нравится. Можете в качестве приветствия протянуть мне руку, или поцеловать меня в губы, или расстегнуть на мне литовку[50]50
  Литовка – неофициальное название укороченного кавалерийского сюртука в прусской армии.


[Закрыть]. В зависимости от того, чего вам захочется или что придет в голову. Возмущаться никто не станет.

Матье не ответил. Он рассматривал мальчика. «У него в самом деле красивый рот», – подумал. Но потом он решил, что красивей всего пышные золотистые волосы, на которых серая каскетка сидит так косо, что остается лишь удивляться, почему она не падает с головы: ведь никакой ленточки не видно. Внезапно почувствовав прилив нежности, Матье дотронулся до волос.

– Вы уже кое-чему научились, мой господин, – сказал грум. – Делайте все, что вам взбредет в голову. Только гладьте меня энергичнее... как настоящего ослика.

Матье задумался, что на это можно ответить. Он увидел, как светлые глаза мальчика радостно вспыхнули, словно огонь, если на него подуть, – но тут же опять погасли и сделались серыми, как пепел.

– Жаль... такая миловидность быстро отцветает, – Матье сказал это очень тихо.

– Уже отцвела, мой господин, ибо вчера она была миловиднее, позавчера – еще миловиднее, а два дня назад – миловиднее намного; и так далее, началось все много месяцев назад...

– Нет, – прервал его Матье, – ты и сейчас очень хорош собой.

И снял пальто.

– Вы тут многому научитесь, мой господин, – сказал грум, принимая пальто, и понес его в соседнее помещение.

Матье стоял в одиночестве на натертом до блеска паркетном полу. Он повернулся вокруг своей оси, медленно, – чтобы поточнее рассмотреть, куда, собственно, попал. В первые минуты пребывания здесь он заметил только обилие золота и разноцветье красок: потому что сразу отвлекся на красавчика грума, так что общая картина осталась в его сознании незавершенной; теперь же он увидел, что на обтянутых ситцем стенах висят большие полотна, от потолка почти до самого низа. Пейзажи с преобладанием зеленых, охряных и голубых тонов, в великолепных золоченых рамах. Перед картинами стоят обитые синим шелком банкетки на точеных позолоченных ножках. Люстра с подвесками – еще роскошнее и больше, чем в вестибюле – освещала это помещение.

Матье хотел было сесть на одну из банкеток; но тут вернулся грум Ослик. Матье только теперь заметил светлый пушок над полными, как бы припухшими красными губами мальчика: это соблазнительное двуединство болезненного роста и завершенности; и улыбнулся.

– Я хотел бы взглянуть на твои руки, – сказал он внезапно, – лицо твое я уже знаю.

Мальчик подошел и показал ладони; сперва с внутренней, потом с тыльной стороны. Матье внимательно их рассматривал: взял в свои, подержал, стал поворачивать налево и направо.

– С тобой можно иметь дело, – сказал он наконец. – У тебя хорошие руки. Маленькие, приятные на ощупь, простой и красивой формы... не слишком длинные и не слишком грубые.

– Вчера они были приятнее, мой господин, позавчера -еще приятнее, а два дня назад – приятнее намного; и так далее, началось все много месяцев назад...

– Ты сумасбродный ослик, – сказал Матье и выпустил чужие руки.

– Вы тут многому научитесь, мой господин, – повторил грум. – Но я не в обиде за то, что вы подумали обо мне слишком лестно. Ведь допустимое и испорченное выходят из одной и той же субстанции, из плоти. Мертвящее самоотречение начинается в нереальном. Всё реальное правдиво. Зримое лжет лишь поверхностью. Незримое же проверить нельзя. Оно от нас уклоняется. Что и есть причина нашего страха.

– Это твои слова? – спросил Матье, вдруг испугавшись.

Мальчик улыбнулся, отчего его полные губы выпятились еще больше.

– Все слова очень стары. Кто может сказать, чьи они? Они несут в себе некий смысл, но мало что меняют. К нашей сути относится только жизнь. Занимаясь какой-то деятельностью, мы всегда отрекаемся от себя. Вы этого разве не знали?

Матье вдруг почудилось, будто до него дотронулась ледяная рука. Он попытался стряхнуть с себя то, с чем столкнулся здесь. Но странное n-ное измерение, в которое он попал, накрепко прилепилось к нему; и внезапно оказалось морозной близью.

– Почему, собственно, я здесь? – спросил он рассеянно.

– Потому что заговорили со мной, мой господин, – ответил грум, – хотя всего полчаса назад не знали меня, не знали, что я вообще существую. Вы не догадывались, что я имею такой-то облик и такие-то свойства. Но вы и сейчас знаете обо мне очень мало, поскольку не поцеловали меня, не расстегнули на мне литовку. Может, мои губы – замерзшая ртуть, а грудь....

– Не надо так ужасно играть словами, – перебил его Матье. – Красные губы теплые, это-то всякий знает. Я знаю, что красные губы... что грудь мужчины... – есть самое надежное...

– Мой господин, прошу, забудьте наш разговор! И простите, что я вел себя неучтиво! Я зашел слишком далеко. Наговорил глупостей. Но сейчас я представлю вас хозяйке дома.

– Да, – сказал Матье, с облегчением чувствуя, что ледяное дыхание от него отступило, – ради этого я и пришел. Как же я мог забыть...

Грум открыл одну створку широкой двери, находившейся справа, между двумя картинами с изображениями

могучих древесных стволов, собак и архаических руин. И сказал, обращаясь к кому-то в соседней комнате:

– Господин Матье прибыл.

Матье не помнил, чтобы он называл здесь свое имя; но его устраивало, что, не прилагая к тому усилий, он отчасти избавился от своей анонимности.

Он услышал женский голос, ответивший груму:

– Проси.

И прошел в дверь, которую Ослик нарочито широко распахнул перед ним, а потом закрыл за его спиной.

Ему сразу показалось, будто он попал не туда... или очутился в преддверии нужного помещения. Он ясно слышал голос; однако никого не увидел. А ведь комната была легко обозрима – прямоугольная, не слишком заставленная мебелью. В ней размещались два стула, тахта, торшер, большой ковер на полу; но ни стола, ни платяного шкафа не было. Другой двери – кроме той, через которую он вошел, – Матье не обнаружил.

Он кашлянул. Но звук этот не произвел никакого воздействия. Матье тогда прошел по ковру до середины комнаты. Ему бросилось в глаза, что здесь, очевидно, нет окон, и он вспомнил, что вестибюль и то помещение, где он разговаривал с грумом, отличались такой же странной изолированностью от внешнего мира. Он попытался найти этому объяснение. Однако его размышления не принесли результата.

Внезапно отворилась стена, точнее: открылась оклеенная обоями дверь в той стене, на которую смотрел Матье. Он сделал шаг назад – не из страха, а скорее от неожиданности. И ему улыбнулась женщина... молодая, в длинном платье из зеленого шелка. На мгновенье она застыла в дверном проеме, словно ждала, пока удивление Матье улетучится. Но и когда она сделала к нему первый шаг -а дверь медленно, будто под воздействием ветра, закрылась, – улыбка, ничего, собственно, не выражавшая, не покинула ее лица; и женщина по-прежнему молчала.

Матье поклонился; но его приветственный жест не был принят или не был замечен: ответной реакции не последовало. Матье поклонился еще раз и сразу попытался как-то обосновать свое присутствие: рассказал о беглой встрече на улице, непосредственном поводе для его визита, и добавил еще кое-какие слова, показавшиеся ему уместными. Однако он чувствовал, что такого объяснения недостаточно: ведь он даже не упомянул карточку, которую ему дал привратник, поскольку стыдился, что не сохранил ее.

– Не говорите о несущественном, Матье, – перебила его женщина. – Я Эльвира; это и есть объяснение всему. Поскольку сама я ни к кому не хожу, другие вынуждены приходить ко мне. Забудьте на время о вашем путешествии и о том, откуда вы прибыли. Ваши воспоминания так или иначе фальшивы. Вы хотите задним числом придать цель своим намерениям и упорядочить прошлое, чтобы оно стало осмысленным. Это красивая игра и ничего более. Вы жили поверхностно; то есть: вы обустраивались в своем теле. Сомневаюсь, что, занимаясь этим, вы хотя бы сумели развить у себя хороший вкус. По вашему лицу видно, что вы даже не знаете, где в вас стоит кровать.

Матье попытался рассмеяться; ему это не удалось.

«Я ощущаю себя как в тумане... неотчетливо, невыразительно, словно глотнул одурманивающего яду. В моем прошлом образовалось столько лакун, что, будь я сейчас в полном сознании, я бы содрогнулся от ужаса...» Он подумал это, но не произнес вслух.

– Вам неловко, – сказала Эльвира, – Напомню: вы получили мою карточку и прочитали ее. Итак – зачем вы здесь?

– Чтобы видеть вас, Эльвира, – сказал он коротко.

– Первая разумная фраза, которую вы, Матье, произнесли. За пятьдесят франков увидеть человека может каждый – в любом городе, как бы он ни назывался и где бы ни находился; хоть днем, хоть ночью.

Она хлопнула в ладоши. Тотчас на пороге появился грум Ослик.

– Уже? – спросил он.

– Накрывайте стол, – сказала Эльвира и еще раз хлопнула в ладоши.

Ослик вошел, взял два стула, которые стояли у стены, и поставил их на ковер посреди комнаты.

Он перенес туда и торшер. Потом опять выскользнул за дверь, но уже в следующую секунду вкатил в комнату столик на колесах, на котором были тарелки, столовые приборы, бокалы и блюдо с сэндвичами.

– Полагаю, вы пьете шампанское... – сказала Эльвира.

Не дождавшись, пока Матье ответит, она велела груму принести вино.

Поставив открытую бутылку на стол, Ослик удалился, а Эльвира и Матье уселись друг против друга, освещаемые торшером.

Только теперь Матье разглядел женщину как следует; она тоже смотрела на него, правда, ненавязчиво. Он же и не пытался скрыть своего настырного любопытства.

Ему казалось, Эльвира с минуты на минуту молодеет. Когда она только появилась из оклеенной обоями двери, он бы ей дал лет тридцать. Теперь он подумал, что года два-три надо бы, пожалуй, сбросить. Посмотрев на ее лицо еще какое-то время – с недопустимой настойчивостью,-он сбросил уже десяток лет. Это лицо, которое и в первый момент он бы назвал привлекательным, теперь казалось невообразимо прекрасным. Матье, как он полагал, распознал приметы, подтверждающие, что Эльвира – сестра грума; но только она была гораздо обаятельнее миловидного мальчика. Матье уже влюбился в ее рот, приоткрытый и всецело обращенный к нему: рот, который как бы обнажал себя, но не вызывающе. Поначалу они не смотрели в глаза друг другу. Теперь их взгляды встретились. Матье опустил голову и взглянул на руки Эльвиры. «Это руки Ослика. Она его сестра». Смущение усиливалось. Он старался не поддаваться зарождающейся любовной страсти. Но разумные мысли не защищали от отчаянного вожделения, уже неодолимо овладевшего его естеством.

Эльвира помогла ему унять сумятицу ощущений. Она небрежно спросила:

– Как по-вашему, Матье, я не слишком сильно накрашена?

Он озадаченно поднял голову. На лице у нее в самом деле лежал слой какого-то вещества – намек на внешнюю форму, отличную от ее кожи. А он-то и не заметил! Это отрезвило его, правда, совсем ненадолго. Он не ответил. Она положила ему на тарелку немного еды. Он очнулся и наполнил бокалы.

– Я не голоден, – сказал.

– Кому не по вкусу еда и питье, тот в опасности, хотя сам может и не знать об этом, – сказала Эльвира.

Он промолчал. Они чокнулись и выпили. Матье обратил внимание на то, что вкусовые ощущения у него отсутствуют; во всяком случае, язык от игристого вина не защипало. Он откусил от сэндвича; но ощутил только собственную слюну... или солоноватый привкус крови. Ему вдруг показалось, что у него нет желудка. Больше он есть не стал.