Текст книги "Это настигнет каждого"

Автор книги: Ханс Хенни Янн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Инструктор судорожно сглотнул очередную порцию вездесущего воздуха, и Матье понял, что говорил плохо, что должен сменить регистр, раз уж не предпочел говорению мудрость молчания. Однако молчать ему не хотелось. Он был преисполнен блаженства, после недавнего поцелуя человека и ангела. И он знал, что это демоническое двойное существо, этот Гари, есть не что иное, как плоть: благодатная и крепкая, неприступная и расточающая себя; такому чудищу следовало бы родиться каменным колоссом, под которого ложатся, чтобы быть раздавленным, уничтоженным всем холодом и всей тяжестью материи... Но Гари-то тепл и полон внутренностей, он порой произносит вульгарные или бранные слова...

– Однако в воде, как мы знаем, находятся и отходы организмов взрослых людей, что отнюдь не делает ее аппетитнее, – продолжал Матье. – Старые задницы прыгают в воду, даже если больны сифилисом или триппером. Разве такое не отвратительней, чем крошечная доза детского пипи? Каждый бы с радостью облизал свои мокрые руки, если бы к этой влаге примешивались лишь выделения Сёренова мочевого пузыря.

Инструктор закрыл рот и покачал головой. Он принял Матье за сумасшедшего. Дескать, типичный случай. С таким лучше не спорить...

– Браво, – сказал Гари; правда, так тихо, что услышал его один Матье. Разговор наконец закончился, и последнее слово осталось за инструктором.

– Мочиться в воду запрещено. Это-то, сударь, вы должны понимать, и спорить тут не о чем. Я прежде был о вас лучшего мнения; но человеку свойственно ошибаться.

Сёрен – под водой – прыснул, но ничего худого с ним не случилось. Ибо инструктор уже нашел себе нового собеседника, с которым пустился в долгий и громкий разговор, основанный на полном единодушии. Гари на пару секунд исчез в кабинке и вернулся с несколькими монетками по 5 эре. Число было нечетным. Он распределил монетки по поверхности <...>[65]65
  Обрыв текста. Конец страницы и следующая страница пусты.


[Закрыть]

– Гари... поцеловал ли ты меня, прежде чем спрыгнул в воду?

– Ты что, сомневаешься?

– Это было настолько странно... Было странным... словно обломок прошлого...

– А тебе непременно нужно знать это... так определенно?

– Я не понимаю, как мы друг к другу относимся. Я очень малодушен. Мне кажется, будто я нуждаюсь в надежных ориентирах... в гарантиях... в возобновлении прежних обещаний...

Гари повязал себе вокруг шеи шнурок с кожаным мешочком, в котором хранился высохший палец Матье, и сунул ладанку под нос другу.

– А это для тебя ничто?

– Одно дело клятвы, Гари... Клятвы, что мы долгодолго будем друзьями. Но ведь помимо клятв существует еще наша жизнь... Повседневное бытие... нашего духа, как мы говорим, и наших тел... о которых мы вынуждены заботиться, которые предъявляют нам какие-то требования. В конце концов, у тебя есть девушка, твоя невеста... И время от времени появляется очередная подружка с улицы... если верить моему отцу...

– Была бы у тебя дырка, Матье, мы с тобой давно бы стали единой плотью.

– Бог мой, да разве я о том?

– У наших тел тоже есть свои предвзятые мнения. Уже миллионы лет действует это правило дырки, в которую кое-что втыкают. Сколько именно лет, ты наверняка знаешь лучше, чем я. А что касается греков, то и они это правило во всех случаях... при любых обстоятельствах... признавали.

– Что ты хочешь сказать?

– Подумай сам. Всё достаточно просто. И ты это знаешь гораздо лучше, чем я.

Матье совсем отчаялся. Спрятал лицо в ладони. И, не подумав, из упрямства сказал, подавив в себе желание заплакать:

– Мне когда-то проделали дырку в животе.

– Может, это было необходимо, – ответил Гари.

– Необходимо? Необходимо для чего? Для кого?

– Для меня, Матье. Я тогда словно проснулся. Я стал другим. Почувствовал, что приставлен к тебе. А та дыра... как бы отвратительно ни выглядела... превратила тебя... в возвышенное существо... в некий образ, к которому потянулась моя душа... в нечто исключительное. Она была поводом для моей любви.

– Не понимаю, Гари, – я этого не понимаю.

– В тот день я стал твоим другом. Я поменял образ мыслей. Бросил Тиге на произвол судьбы. Решился умереть с тобой, если ты умрешь.

– Ты, Гари, целовал меня сегодня? Вот что я хочу знать.

– Нет.

– Ты лжешь, Гари, лжешь... Чтобы доказать... что есть другой... что есть этот ангел, о котором мы... по своему неразумию... так часто говорили.

– Нет.

– Гари... Ты хочешь меня обмануть... столкнуть в меж-думирье. Ты знаешь, что я запутался, и хочешь запутать меня еще больше.

– Нет.

– Ты вряд ли веришь в этих ангелов... А если и веришь, то только из-за меня. Ты веришь в наши тогдашние разговоры. .. В эти детские конструкции или гипотезы... В сказку, которую мы придумали для себя... В порождение моих слабых нервов, моего одиночества... жизни гермафродита, к коей меня принудили.

– Ты же в это веришь.

– Я – верю; но не до конца. И ты теперь хочешь мне доказать. .. Прибегнув к фальшивому доказательству...

– Мы любим друг друга, Матье.

– Отношения между нами... – да, вероятно, это любовь.

– Я, Матье, не мальчик по вызову.

– О чем ты?

– Когда люди любят друг друга – я имею в виду людей заурядных, каких встречаешь повсюду, – они делают ребенка или нескольких детей, таков заведенный между ними порядок. Им даже нет нужды прислушиваться, чего от них требует природа. Да они и не прислушиваются. Их несет общий поток. Каждый из им подобных так или иначе подсказывает, что они должны делать. Они окружены образцами, окружены... Многовековым пространством, полным образцов для подражания, и никакие их личные метания... в пубертатный период... ничего изменить не могут. Большинство мужчин – рабочие на фабрике оплодотворения. Мы же, не созданные для того, чтобы проделывать такое друг с другом, мы нуждаемся в этих ангелах – как в образцах. .. Или: как в эрзац-существах... как в выразителях наших мечтаний. Им позволено то, что не позволено нам... Или: что мы сами себе не позволяем... или: пока не позволяем. То, что я говорю, покажется тебе слишком сложным. И поможет ненадолго – не до самого нашего конца. Нам надо внимательно вслушиваться. Голос, порой настигающий нас, не очень отчетлив. Природа не всегда воздерживается от лжи, от двусмысленностей.

– То, что соединяет нас, все больше напоминает заросли, через которые не продерешься. Ты это хотел сказать, Гари? Наша дружба – головокружительно неустойчивая конструкция. Твои слова можно истолковать в очень плохом смысле: так, что наша преданность друг другу есть нечто чуждое или даже противное природе. Во всяком случае, когда я редуцирую тебя и себя к постижимому, к костям и плоти, посылающей импульсы для наших душ, – тогда я вижу, что мы попали в почти безнадежную ситуацию.

– Всё может вскоре измениться, – ответил Гари почти весело.

Матье натянул трусы, набросил на себя рубашку, надел брюки. Гари же тем временем, голый, просто стоял в тесном пространстве, поигрывал ладанкой на шее, смотрел, как одевается его друг.

– Еще раз спрашиваю: ты меня поцеловал?

– Нет. – Гари улыбнулся. И даже не дал себе труда скрыть эту лукаво-обаятельную улыбку. Но Матье, который присел на скамью и, наклонившись вперед, завязывал шнурки, ее не заметил.

– Если ты не солгал, – сказал он, – тогда впредь тебе придется считаться с тем, что мозг мой ненадежен... что у него случаются сбои... ошибки или короткие замыкания... свидетельствующие об опасных нарушениях...

– Встань, Матье, взгляни на меня! На полу нет ничего такого, во что стоило бы вперять взгляд. Я все еще здесь, с тобой – в этой тесной, мощеной кафелем будке...

Матье поднялся с деревянной скамьи. Гари сделал один шаг и приблизился к нему почти вплотную.

– Зато сейчас я тебя поцелую, – сказал он и раздвинул губы, чтобы влажно охватить ими губы друга.

Секунду Матье сопротивлялся; но все льдинки несогласия быстро растаяли, все прошлое вдруг пропало, будто воспоминаний о нем не осталось. Матье зажмурился.

И приоткрыл рот, впуская внутрь язык Гари. Его руки, дотронувшиеся до спины друга, словно погрузились в струящееся нетленное чувство. Собственную его тяжесть, казалось ему, Гари с него снял... Или принял на себя. Никакая боль, никакая беда отныне его не коснется. Эти двое обменивались слюной, обменивались языками. Потом поцелуй и объятие закончились. Матье позволил себе упасть на скамейку, спрятал лицо в ладонях, всхлипнул... Он не сумел бы сказать, почему. Каждый нерв, каждое волоконце мускулов, каждая капля крови были приведены в сильнейшее возбуждение, каждый секрет незванно... не будучи призванным... изливался в открытое для него русло... Слезы в том числе. Рот тоже вроде как наполнился влагой.

Гари снова отступил на тот единственный шаг, который мог здесь сделать.

– Почему же ты не смотришь на меня, Матье? Почему ты плачешь? Почему не гладишь меня? Не обнимаешь? Я ведь еще здесь.

Матье поднял голову. Он увидел Гари: этого человека, это тело, этот образ ангела, вообразить который по своей воле нельзя, но который сделался для него зримым; меру всех вещей... Форму, единственную в своем роде, сочетающую мягкость и тепло, порожденное вечностью. И он заметил, что член Гари, этот мужской довесок из плоти, высоко поднят – такой большой, каким Матье его еще никогда не видел; уже не тот, что был у двенадцатилетнего мальчика. Матье бросился на колени, припал головой к ногам Гари. Мыслей не было. Но губы двигались. «Я молюсь»,-пробормотал он, не ощущая смысла произносимых слов.

– Со мной всегда так, – услышал он голос Гари, – он делается большим и тяжелым, когда к нему приливает кровь. Встань же, Матье, – посмотри на меня, обними, погладь...

Матье послушался, поднялся и – одурманенный, ошалевший от восторга – увидел так близко от себя, что эта близость искажала картину, ландшафт чужой промежности. Будто ища защиты, Матье прижался головой со спутанными светлыми волосами к темному мужскому естеству своего красивого друга. Возбуждения он не чувствовал; ему казалось, будто он развоплощен, удален из земного мира, будто он погружается, как в воду, в плоть другого человека. Внезапно ему подумалось, что он делает что-то нехорошее или недозволенное. Он тотчас выпрямился, обхватил руками шею Гари, поцеловал его в шею, нашел ртом ушную раковину.

– Погладь меня, Матье, – и ниже: по этой расщепленной округлости. Я везде один и тот же; никакой разницы нет. Разница – только в ощущениях и в градациях радости.

Гари искал рот Матье. Когда их встретившиеся губы вновь разделились, он не очень дружелюбно сказал:

– Давай одеваться. Мы слишком долго торчим в кабинке. Кто-то мог обратить внимание...

Матье напоследок еще раз дотронулся до темных сосков Гари – этих несравненных витых раковинок, выступающих из мышечной ткани. По ним одним он бы опознал друга среди тысяч людей. Только у ангелов... Бывают соски цвета красно-коричневого золота...

То мгновение пролетело. Гари одевался. Матье с трудом завязал себе галстук, закрепил подтяжки, неохотно снял с крючка жилет и пиджак.

К своему безграничному изумлению он заметил у себя на брюках влажное пятнышко. Он прикоснулся к нему. И сразу сообразил, что это белковая слизь.

«Гари не пренебрег предвкушением радости», – подумал он.

– Забудь об этом, Матье, – до поры. Просто возникло шальное желание поцеловать тебя. У тебя ведь тоже есть губы, твой рот заполнен языком и слюной. На вкус он как твое тело... Не более того. Но этот вкус мне приятен. В общем, тут и говорить не о чем. Но стоит закрыть глаза, и ты как бы погружаешься в теплый сон...

Они отперли дверь кабинки и вышли.

Помрачение, которое в тот день накатило на Матье, быстро рассеялось. Он по-прежнему ничего для себя не ждал, но теперь знал хотя бы, что Гари вовсе не собирается покинуть его.

Рассказ о Третьем

Поскольку день едва-едва начал клониться к вечеру, они решили вернуться в город пешком и прогуляться по Строгету[66]66
  Пешеходная зона в центре Копенгагена.


[Закрыть]. Чемоданчик Матье оставили в одном киоске на Новой королевской площади. И отправились бродить по торговым улицам.

Гари часто останавливался перед витринами, рассматривал товары. В конце концов надолго застрял перед витриной дорогого магазина мужской одежды.

– Странно, – сказал он, – раньше, еще пару недель назад, я мог попросить тебя купить мне какую-нибудь мелочь, и в такой просьбе не было бы ничего особенного. Но тогда все эти шейные платки, перчатки, рубашки меня не интересовали; желание купить такую вещь, завладеть ею было мне чуждо.

– А я не поощрял у тебя подобных желаний... – присты-женно отозвался Матье. – Мы говорили лишь о том, что ты нуждаешься в новом пальто или в новой блузе.

– Я обеспечен одеждой – мне всего хватает, – успокоил его Гари. Он еще помедлил у окна магазина и показал на пестрый шелковый платок с красивым рисунком:

– Вот этот, скажем, мне нравится. Думаю, он был бы мне к лицу.

– Конечно, Гари, – он и мне чрезвычайно нравится. Надо бы его купить.

– Вероятно, он так нравится нам именно потому, что сегодня мы бедны и купить его не можем. Мы смотрим на него глазами завистников. Пока ты не начал считать каждую крону, у нас таких прихотей и не возникало.

– У тебя, Гари, они наверняка возникали; ты просто молчал, чтобы мне не пришло в голову сделать тебе подарок. Каким же остолопом я был, что никогда не допытывался у тебя о подобных желаниях... И сам никогда...

– Ты не хотел покупать мою привязанность, Матье,– не хотел, чтобы я чувствовал себя обязанным, чтобы создалось впечатление, будто я у тебя в долгу. Одно мое слово, и ты бы показал свою щедрость...

– Это все из-за моей злосчастной глупости. Я вел себя как скряга...

– Можешь присовокупить такое наше поведение по отношению друг к другу ко всем прочим факторам, затрудняющим нашу любовь.

– Да-да, это верная формула, и она показывает, что мы иссохли душой, или навлекли на себя проклятье, или сами загнали себя в пустоту. Но все-таки правильнее искать объяснение в том, что я – болван, тупоумный никчемный дурень! Что я не умею распорядиться собственной жизнью!

Гари не нашел, чем ответить на этот выплеск чувств. Он молчал. Молчал, пока Матье не отвернулся от него, не толкнул дверь магазина и не бросил через плечо, сквозь зубы:

– Сейчас мы купим этот платок.

Он опять повернулся к Гари, потянул его за рукав. Гари не хотел идти; он так прямо и сказал:

– На это у нас нет денег.

Но тут же заметил, что глаза Матье полны слез.

– Даже если мне придется потом целый месяц питаться черствым хлебом... я куплю этот платок, Гари.

– Что ж, значит, мои уговоры уже не помогут...

Они вместе протиснулись через дверь.

Оказалось, что продавец может предложить им еще один платок, который понравился обоим больше, чем выставленный в витрине, но, соответственно, и стоил крон на десять дороже. Они выбрали этот второй. Матье повязал платок вокруг шеи Гари, убрал концы под блузу, поправил воротник пальто; был вне себя от радости, когда убедился, что его другу обновка настолько к лицу. Гари с удовлетворением рассматривал свое отражение в большом зеркале, пока Матье платил за покупку.

На улице Матье немного вытянул шелк наружу, так что роскошное переливчатое кольцо вокруг шеи Гари как бы раздулось, дерзко бросая вызов всем и каждому. Из озорства или тщеславия Гари сдвинул набекрень бескозырку, и стал виден большой вихор густых каштановых волос. Вероятно, кто-то из прохожих за ними наблюдал. Во всяком случае, не успели они отойти и на сотню шагов, как с ними заговорили. Мужчина, очень прилично одетый, какое-то время молча шагал рядом, а потом вытащил портсигар и сказал:

– Полагаю, у вас при себе нет курева. Могу я предложить свои сигареты?

– Отвали! Нам хватает друг друга, – ответил Гари грубо и вместе с тем весело, обнял Матье за бедра и притянул к себе.

Мужчина отстал от них, растворился в толпе.

– Часто случается, что кто-то заговаривает с тобой? – спросил Матье.

– Иногда... не очень часто... время от времени. С тобой, конечно, такого не бывает вообще. У тебя не тот вид. Но я-то матрос – я, в отличие от тебя, не кажусь столь герметично упакованным в собственное невежество или щепетильность. Люди с самого начала имеют в виду, что море – подходящее место для флибустьеров.

– Все дело в твоем лице, – сказал Матье, – оно такое милое, привлекательное... – Он запнулся. – Я неправильно выразился, Гари: оно красивое. Не приятное в обычном смысле, для этого оно жестковато; но удивительно многозначное и вместе с тем простодушное.

– Сегодня, Матье, главную роль играет шейный платок. Сейчас я тоже скажу кое-что о твоем лице. У тебя прекрасное лицо – прекрасное на мой вкус. Но наверняка оно нравится и другим.

– Оставим это. Не верю.

– Я тебе докажу. Может быть, очень скоро.

Они дошли до Ратушной площади.

– Сегодня мы разговариваем иначе, чем вчера, – сказал Матье. – Что-то изменилось, Гари... Я чувствую, что стал тебе ближе. Ты обращаешься со мной бережнее... нежнее.

– Сегодня, Матье, ты уже не столь богат. Я не удивляюсь, что ты захотел пошататься со мной по центру... опробовать обычную жизнь... Не удивлюсь даже, если ты перейдешь на «ты» с каким-нибудь несчастливцем, или бродягой, или разорившимся мошенником. Я нынче позволяю себе казаться хуже, чем я есть. Мне неймется – хочется возбудить твою ревность, чтобы был повод ущипнуть тебя за задницу. В конце концов: что плохого может с нами произойти, пока мы гуляем рука об руку?

Матье молчал очень долго. Потом сказал:

– Нам могла бы прийти в голову вздорная мысль, что мы одни на свете... полностью отрезаны от других... а всего того, что кажется существующим, вообще нет.

– Что же, – вырвалось у Гари, – это ведь почти правда – наша правда!

– Ты говоришь то же, что и я; но, облекаясь в твои слова, это становится непонятным.

– Я говорю не затем, чтобы это было понято. Я говорю безотносительно ко времени. Говорю приблизительно вот о чем: когда-нибудь все люди, которые сейчас гуляют по Ратушной площади, умрут. Но мы с тобой... как что-то... все равно останемся здесь.

– Не мы, Гари,– а те двое...

– Это стоило бы разузнать поточнее – возьмут ли они нас с собой, возьмут ли... в себя.

– Ты в самом деле веришь, что они здесь присутствуют?

Их беседа, заводящая в дебри, неожиданно была прервана. Кто-то к ним приблизился. Гари, без единого слова, отстраняюще махнул рукой.

– Ты производишь на людей потрясающее впечатление,-сказал Матье. – Я тоже, наверное, один из таких несчастливцев: не лишенных способности видеть и засмотревшихся на тебя.

– Тебе не пристало сравнивать себя с другими, – сказал Гари. – Твои ощущения не такая дешевка, как у них. По большому счету, мы оба... каким-то образом... делаем ставкой в игре наши жизни.

Матье остановился. Но не осмелился попросить Гари объяснить ему – или хоть повторить – последнюю фразу. Помолчав, он сказал:

– Мы с тобой живем как во сне.

Поскольку он двинулся дальше, а оборачиваться считал неприличным, Гари на несколько шагов приотстал. Они теперь разговаривали, сохраняя пространственную дистанцию, но не принимая во внимание прохожих, снующих между ними и вокруг. Чужим могло показаться, что эти двое ссорятся, поскольку диалог их был довольно бессвязным. Что, скажем, подумал бы посторонний, услышав, как один человек кричит другому, словно забыв, где находится: «Происходящее между нами сегодня так же опасно, как то, что было в первый день!»

В результате какая-то девица подцепила Гари под руку и сказала:

– Пойдем, дорогуша, брось его! Ты слишком хорош, чтобы цапаться с таким типом. Чего вам делить-то? Вы ведь даже не выпимши.

Она тянула его за рукав; но он высвободился, догнал Матье; взял его руку, сжал.

– Такова жизнь. Так она с нами обращается. Мы вроде свободны, как птицы... Но сами топорщим перья, торопясь вкусить свою меру вины!

– Дело в твоем лице, Гари. Любой, увидев нас двоих, предпочтет тебя.

– На мне вызывающий платок, других причин нет.

– Ты ведь не станешь отрицать, что твой рост, телосложение, глаза, губы... представляют исключение... что они лучше, чем у большинства. Или ты принимаешь меня за сумасшедшего, одержимого навязчивой идеей... за дворового кобеля, бегущего по твоему пахучему следу?

– Это я бегу по твоему следу, Матье. Ладно. Не будем говорить в таком тоне. Все дело в платке. Меня восхищает, что благодаря какому-то лоскуту я кажусь более красивым, более притягательным, более доступным. Стой-ка! Сейчас его получишь ты, и мы кое-что узнаем.

Он сдернул с шеи платок и начал прикидывать, как лучше повязать его Матье. Тот секунду противился, неумело; но потом смирился.

Привлекательность обоих друзей настолько бросалась в глаза, была настолько очевидна для всех, что малейшая вызывающая деталь их одежды, любой двусмысленно-дерзкий жест воспринимались посторонними как приглашение к встрече. А Гари решил вести игру не осторожничая. Уже через несколько минут с ним заговорила вторая девица. Гари лишь улыбнулся и сделал знак, чтобы она отошла. Его отказ был приправлен такой коварной, но милой неопределенностью, что девушка засомневалась, правильно ли она поняла. В итоге она все же не тронулась с места, но проводила матроса голодными глазами.

Праздные или непраздные прохожие на Ратушной площади и вливающихся в нее улицах родились не вчера и уже успели набраться жизненного опыта, кое-чему научились да и себя изучили, а потому вряд ли кому-нибудь из них (во всяком случае, без крайней нужды) пришла бы в голову мысль заговорить с Матье, будь он один, или всерьез начать к нему «клеиться»: ведь его костюм и пальто были наилучшего качества, сшиты по фигуре. И башмаки тоже -из очень дорогих. А привлекающий взгляды шейный платок, который из-за несоответствия скромной матросской одежде выставлял в двусмысленном свете и самого Гари, и его намерения, в случае Матье, став дополнением к его одежде, только подчеркивал достоинства своего нового обладателя. Впрочем, присутствие матроса могло и сбить с толку какого-нибудь наблюдателя, поскольку Гари держал молодого человека, столь очевидно не равного ему по статусу, под руку... и время от времени прижимал эту руку к своему боку.

Привлекательность этих двоих, ну как же... Люди останавливались – останавливались те, для кого привлекательность еще что-то значит, кто подрывает своими грезами туманные бастионы повседневности, нелюбимой работы, всяческих порядков и принудительных мер, нескончаемых роковых обстоятельств; те, кого еще посещают какие-то мысли, когда они чувствуют, что растроганы внешним обликом или сутью другого человека. Пусть даже мысли у них греховные...

Постоянное расхаживание Гари и Матье по площади просто не могло не привлечь внимания одного-двух из тех господ, что, казалось, праздно стояли на тротуаре, а на самом деле поджидали удобного случая.

Гари почти потерял надежду, что его затея увенчается успехом, когда с ними снова заговорил какой-то чужак. Встреча началась со всем известного ритуала. Чужак предложил им свои сигареты. Гари, никогда не куривший, взял одну; и соблазнил никогда не курившего Матье тоже взять. Оба вертели сигарету между пальцами, но не зажгли ее, когда им поднесли зажигалку.

– Вы что же, всегда вдвоем гуляете? – спросил незнакомец.

Гари передернул плечами и после паузы снизошел

до встречного вопроса:

– А почему бы и нет? – И затем продолжил: – Коли возникнет нужда, можно и разделиться.

– Но вы, судя по всему, разделяетесь неохотно. Предпочитаете всё делать вместе. Вы в самом деле оба очень милы. Однако не каждый Третий на такое пойдет.

– Мы можем и разделиться, – повторил Гари.

– Тогда Третьему придется выбирать, – сказал незнакомец.

В глазах Гари появился странный блеск. Он скривил рот, скорчил гримасу и повторил:

– Да уж, придется выбирать. От этого Третьему никуда не деться. Что же, прикажете нам самим себя расхваливать? Или рассказывать о различиях между нами? Каждый из нас так же хорош, как другой.

– Вероятно, – отозвался незнакомец. – Вы одного возраста...

– И одинакового роста, – сказал Гари, – и вообще...

Они – втроем – прошли еще несколько шагов.

– Так кого же из нас вы бы выбрали? – нетерпеливо спросил Гари; во рту у него пересохло.

Они остановились, все трое, в свете уличного фонаря. Гари расплющил сигарету и выкинул ее. Лицо Матье пылало; он смотрел в землю.

– Ты как будто покрепче, – обратился Чужак к Гари. – Наверное, ты и способен на более крутые штуки, чем твой товарищ.

– Может быть, – согласился Гари.

– Но его светлые волосы мне больше по нраву... – сказал Чужак, – как и его сдержанность... хорошее происхождение... Он, вероятно, гимназист или студент...

– Он не больший чистюля, чем я, – хамовато отрезал Гари.

Чужак не нашелся, что на это сказать. Помолчал. И наконец выдавил из себя:

– Нечистюль можно встретить только среди отбросов общества.

– И иногда – среди ангелов, – бросил Гари.

– Простите? – Чужак решил, что ослышался.

– Зачем пользоваться одеколоном, если собственный запах лучше? – пояснил Гари.

Чужак, казалось, совсем запутался в тенетах человеческой речи. Он спросил обиженно и растерянно:

– Что вы имели в виду?

– Вы должны сделать выбор, – сказал Гари. – Брюнет или блондин. Вы предпочитаете блондинов, как мы только что слышали. Но, кроме волос, есть ведь еще и лицо.

А ниже – такая штука, как тело. В нашем случае, правда, – в двух вариантах.

Чужак попытался взять Матье под руку. Но блондин, к его изумлению, эту попытку пресек:

– Нет, благодарю. Нам хватает друг друга.

И снова Чужак, казалось, не понял, что ему говорят.

– Вы хотите быть вместе? Иначе с вами не сговоришься?

– С нами вообще нельзя сговориться, – сказал Гари.

– Как прикажете вас понимать? – спросил Чужак, все еще с изрядным запасом самоуверенности.

– А так, что вы заблуждаетесь... Что вы напрасно потратили время...

– Как это? – переспросил Чужак. – Времени у меня достаточно. От меня ничего не убудет, если мы для начала поболтаем. Должны же мы познакомиться...

– Благодарю, – сказал Гари, – но процедура знакомства у нас уже позади. И давайте на этом закончим.

– Не понимаю... – Чужак все еще пытался удержать их обоих, семенил следом, – Не может же это быть концом? Отказом? – Он схватил Гари за локоть, – Я не позволю, чтобы какой-то матрос увел у меня из-под носа красивого мальчика...

Гари, казалось, вот-вот даст выход накопившейся неистовой ярости. Он остановился, поднял кулак; но, так и не нанеся удара, снова разжал руку, потянулся к шее Матье, выдернул из-под воротника пальто шелковый платок, замахал им перед лицом Чужака и выкрикнул почти в полный голос:

– Платок этот – мой, если хотите знать; платок принадлежит мне!

Дыхание его вырывалось из груди толчками. Чужак отступил на пару шагов – скорее растерянно, чем испуганно. Матье и Гари поспешно удалились. На ближайшем перекрестке Гари попросил, чтобы друг снова повязал ему платок, по всем правилам искусства.

Матье возился с платком долго. Тем временем его ум самопроизвольно работал со множеством незавершенных, разрозненных образов. Матье искал и не мог найти простые обобщающие слова, способы речевого соприкосновения – чтобы прозондировать или, по крайней мере, утихомирить выплескивающуюся из Гари ярость. «Непроясненное чудо речи...» – таков был один из окольных путей, по которому блуждали его мысли. Эту фразу он мысленно повторил себе раз десять или двадцать, но не нашел выхода из тупиковой сентенции. Автоматизм, вообще-то ему не свойственный... Но он не мог поцеловать Гари прямо посреди улицы; а значит, должен был придумать какие-то слова, отыскать внутренние факты, поддающиеся словесному выражению. Не мог он и использовать готовые клише, вроде: «Я люблю тебя, Гари». Или: «Я восхищаюсь тобой». Или: «Мне так грустно, что хочется умереть». Или самое худшее: «Я не знаю, как мне быть дальше». Он хотел – прежде всего – отразить в своем высказывании странность недавнего поведения их обоих. Поэтому он несколько раз тщательно одернул платок, поглядывая на взбаламученное лицо Гари. И наконец сумел из материала своих сумбурных намерений построить вопрос:

– Зачем мы делали это?

– Мы ничего не делали, – ответил Гари как бы против воли, – Это я что-то сделал, и тот другой тоже что-то сделал. Ты же оставался безучастным. Для меня было важно найти подтверждение одной мысли.

– Ну да, теперь припоминаю, – пробормотал Матье. – Ты хотел поставить какой-то опыт с шейным платком...

– Я хотел тебе кое-что доказать. Продемонстрировать очевидное. Если сунуть в рот два пальца и дунуть, получится свист. Это я и хотел тебе доказать. Что ты красив, как ангел, – с твоим прелестным лицом и прелестным брюшным прессом. Это я хотел доказать. Свидетеля хотел я найти: похотливого скупщика человеческого товара, который предпочтет тебя – мне. Как ходовой для этой страны товар ты даже лучше, чем я: вот что я хотел тебе доказать. И доказал.

– Гари, прошу тебя, ты забылся... Кричишь так громко, что каждый может услышать.

Гари замолчал. Дышал он тяжело, натужно.

– Гари, мне хочется тебя успокоить. Показать мою преданность тебе... Хоть я и не понимаю, чем ты так глубоко взволнован. Перебранка с Чужаком уже позади. Может, необдуманное...

– Я не мальчик по вызову! – вырвалось у Гари.

– Может, и среди них есть ангелы, Гари. Мы этого не знаем.

Гари сразу изменил выражение лица и голос. Теперь в нем чувствовалась внутренняя уравновешенность.

– Мы этого не знаем. Нам пока не довелось столкнуться с тем, что среди них есть ангелы. Мы страшно невежественны. Но, может, ты и прав. А если бы ты был прав... если б был прав... – тогда многое прояснилось бы.

– Прояснилось? Что ты имеешь в виду?

– Стало бы понятнее. Я мог бы, к примеру, простить тебе... рассматривать как нечто объяснимое... твое увлечение кем-нибудь из таких мальчиков...

– Но Гари – ты спятил! Как мог бы я докатиться до этого?

– Так, как вообще человек докатывается до чего бы то ни было. Я бы тебе рассказал такое... Позже, может...

– Что тебя мучает?

– Глупая была затея, вся в целом... Выставить тебя на продажу, словно мы на рынке рабов. Но я получил-таки доказательство... необходимое доказательство.

– Чужак просто без ума от светлых волос...

– Чушь! Он, как и все ему подобные, без ума от нижней половины тела. Его взгляд блуждал больше внизу, чем вверху. Он и у меня кое-что обнаружил... без особого труда, как я вынужден с сожалением признать; что, впрочем, ничего не изменило.

– Гари... Что мне на это ответить? Он принял меня за гимназиста из богатой семьи. Я сегодня надел свои лучшие ботинки... и костюм на мне новый... и пальто добротное... Все дело в одежде: ему, наверное, показалось необычным, что я по собственной склонности... а не ради заработка...

Лицо Гари опять потемнело. Казалось, из-за невыразимой мысли или какого-то ощущения. Внезапно сумятица его души прорвалась наружу.

– Я люблю тебя не за твои ботинки. Не за новый костюм и не за пальто. Я не влюблен ни в твою рубашку, ни во что-то еще, надетое на тебя... или, так сказать, приложенное к тебе; не надо мне ни твоих семейных связей, ни денег... ничего, ничего из того, что присовокупил к тебе внешний мир. Я люблю тебя... голого. Твой голый рот, голую промежность, голую грудь, твои глаза, твои волосы, твои внутренности – тебя я люблю...