Текст книги "Это настигнет каждого"

Автор книги: Ханс Хенни Янн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Когда они достигли подножья лестницы, Матье засомневался, идти ли дальше.

– Мы уже забрались очень глубоко под землю, – сказал он.

Андерс это подтвердил.

Тепло – застоявшееся дыхание стен и глубины – Матье приветствовал как благо; и, тем не менее, его тяготила закрытость этого пространства. Он схватился за сердце: ему стало страшно. Только когда вспыхнула новая спичка, он преодолел в себе странные предубеждения и уныние. Без сопротивления позволил, чтобы другой человек взял его за руку и повлек за собой.

– Мы можем какое-то время идти в темноте, – сказал Андерс. – Коридор прямой. Ступенек здесь нет.

Матье хотел было что-то ответить: например, что в нем ожило давнее ощущение, будто он должен продвигаться вперед в темноте. Но потребность выразить это ощущение оставалась слабой, неопределенной; кроме того, его сразу же отвлекли необычные, порожденные тьмой картины: пестрый фейерверк на глазной сетчатке; какие-то рожи, без участия его фантазии выныривавшие из неведомых глубин; а также догадка о существовании таких целей, которые не формулируются людьми, а формируются сами: просто потому, что чернота – это материнская утроба всяческих начинаний.

Он вздрогнул, когда все прочее было вытеснено внезапной мыслью, что существо рядом с ним, которое его ведет и о чьей жизни он уже имеет какое-то представление, есть он сам, его второе Я, его более молодое Я, когда-то уже им воспринимавшееся, а теперь воспринимаемое вновь – явственнее и сильнее, чем прежде – как время цветения его плоти, как лучшая часть (или: более полноценное «агрегатное состояние») его бытия; так что его теперешний, взрослый возраст стал в его глазах чем-то предосудительным: стал неожиданным, неопровержимым обвинением. Он попытался проскользнуть в мальчика, погасив себя, каким он себя ощущал или видел до этого мгновения, – чтобы быть отныне только тем Другим. Он ведь когда-то им был, в чем почти и не сомневался; а значит, не исключено, что в нем еще оставалось что-то от прежде бывшего: какая-нибудь особая субстанция или особое измерение, возможность обращения вспять, инверсии времени – невыразимый порыв.

Метаморфоза, к которой он стремился, не осуществилась: мальчик рядом с ним так и остался вторым человеком, Андерсом. Матье вынырнул из своего странного желания развоплотиться, воплотиться в другого – но сохранил уверенность в могуществе той любовной страсти, что мимоходом задела его своим крылом уже в пивной, а теперь, как особая вечность, завладела им всецело, необозримо расширив границы его восприятия. Он наслаждался полнотой индивидуального бытия, когда-то принадлежавшего ему одному, а теперь полностью перенесенного на другого, постигаемого через другого, – и одновременно с омерзением ощущал в собственном внутреннем протесте, в мощном любовном влечении привкус усталости, безнадежности и порочности любых попыток связать между собой двух одинаковых существ, дважды разделенных временем.

Он чувствовал себя так, будто прибыл издалека, преодолев протяженный путь отчасти на кораблях, отчасти по железной дороге, не сознавая цели своего путешествия, имея на руках то ли давно просроченный, то ли вообще недействительный проездной билет, – и все это ради того, чтобы претерпеть обращение, метаморфозу; а результат оказался дурацким.

«Я добрался сюда, – думал он, – но мой путь был напрасным. Я ничего не выиграю. Я просто внезапно перестану понимать, как и почему попал в этот подвал – замкнутое пространство в незнакомом мне здании незнакомого города. Я иду рядом с человеком, которого еще недавно не знал, а теперь, вопреки всем доводам рассудка, знаю (в чем совершенно уверен), как самого себя. Откуда же взялся этот человек, эта робкая жизнь, распускающаяся специально для меня? Почему мы нашли друг друга? Мы ведь друг для друга лишь тени – толкования, которые неверны, что-то вроде соломинок, плавающих в потоке времени...»

Он остановился.

– Андерс, – сказал он вслух, – я прошу тебя мне помочь... прошу самоотверженной помощи; мне одному не понять это... нашу встречу... нашу сопряженность друг с другом. Я не хочу идти дальше, если еще могу повернуть назад. Ты теперь защищен от холода и метели. Мы в подвале, о котором ты говорил, что это твое жилье. Жилье плохое, конечно, но ты к нему привык... пусть вынужденно, но привык. Я имею в виду: нынче ночью ты отсюда ушел, а теперь вернулся. Если я сбегу, для тебя мало что изменится. Ты потерял время... время, ничего не значащее. Ты не утолил голод; но моей вины тут нет. Я дам тебе денег, и ты купишь себе еды, когда найдешь, что купить. Меня это не касается – как не касалось и то, что ты стоял на улице и заговорил со мной. Давай расстанемся. Я опять выйду на мороз; это мое дело, мое решение, и никто, кроме меня, ответственности за него не несет.

– Вы вольны отделаться от меня тем или иным способом, – Андерс вынул ладонь из руки Матье. – Но поможет ли это вам? Мне будет очень тоскливо, а вы никогда не забудете, что обрекли меня на тоску. За дверью, в пятидесяти шагах отсюда, я буду страдать от одиночества, поначалу; а потом умру: завяну быстрей, чем цветок, сорванный и брошенный на землю. И вы пожалеете, что меня покинули; ибо ни обратить поток вспять, ни повторить встречу, возможную лишь однажды, не в ваших силах. Конечно, вы меня не искали; но вы меня нашли. Вот что важно. Деньги мне не помогут, вы понимаете: ни хлеба, ни вина здесь не купишь, потому что наступило другое время. Здесь, в городе, вам любой даст деньги: это обещание, за которым ничего не стоит. А вот в рот вам никто ничего не положит. Серый ночной снег тоже так скоро не уберут. Вы, валясь с ног от неизбывной усталости, перестанете замечать, чем вам грозит природа. Вы не отыщете дома, который открылся бы перед вами. Не найдете больше ни одного человека с такой кожей, как ваша и моя. Зачем же вам бросать меня, если для этого нет иной причины, кроме вашего упрямства, кроме недоверия к соединившему нас порядку? Тот, кого вы тайно ищете – хотя имени его не помните, внешний облик его и сущность забыли, то есть он для вас и не воспоминание даже, а... тончайшая пленка тоски... капля яда, в силу своей малости не опасная: его рядом с вами нет. Один я еще остаюсь при вас.

Матье ощущал только черноту – безжалостную, вновь и вновь накатывающую на него. Голос мальчика приходил из темноты... Похоже, издалека... И был беспредметным. Старшим овладел не страх даже, а полная нечувствительность, у него исчезло ощущение собственного тела. Он был как вытекшая, просочившаяся в почву жидкость: ни с чем больше не связан и никому не вручен. Непознаваемое оставалось единственным измерением – и в нем, и вне его.

– Я пойду с тобой, – сказал Матье пасмурным голосом. -Но прежде чем снова взять меня за руку, пожалуйста, зажги спичку – чтобы мы опять опознали друг друга как нечто реальное...

Андерс явно не спешил выполнять его пожелание.

– Мы должны экономить свет, – ответил он с запозданием. Но потом все-таки чиркнул спичкой.

– Человек иногда колеблется, – пояснил Матье, словно оправдываясь. – Но тем безогляднее бывает потом его решимость. Мы начинаем с протеста, потому что не знаем себя самих, а своих ближних знаем еще меньше.

Скудное пламя погасло. Андерс взял говорящего под руку и повел дальше. Шагов через двадцать Матье показалось, будто они попали в более теплый отсек подземного туннеля. Он остановился, проверил свои ощущения, озвучил их.

– Под нами протекают сточные воды, – ответил мальчик. – Это главная городская клоака. Грязная вода всегда теплая. Неаппетитно, что и говорить: мое жилище обогревается нечистотами.

– Может, это производственные отходы, – возразил Матье.

– Это клоака, – упрямо повторил Андерс.

Еще шагов через двадцать они уперлись в дверь. Открыть ее оказалось непросто. Мальчик поднес зажженную спичку, и Матье увидел, что на двери нет замка, который можно было бы отпереть ключом. Зато на ее грубо обработанной деревянной поверхности было несколько деревянных же болтов-задвижек, которые Андерс – в определенной последовательности – загнал ударами кулака внутрь. Когда сдвинулся с места последний болт, дверь подалась. Тотчас опять стало темно, и в этой непроглядной темноте два человека переступили порог. Матье отважился продвинуться, ощупью, только на пару шагов, потому что провожатый больше его не вел. Очевидно, дверь захлопнулась, и Андерс принялся закрывать ее на задвижки; во всяком случае, так понял Матье по доносившимся до него шумам. Он слышал потом, как мальчик бродит по помещению -наличие стен угадывалось по характерному приглушению звуков, – удаляется и, в конце концов, остановившись в углу, зажигает огарок свечи, торчащий из горлышка бутылки. Это последнее действие Матье отчасти увидел. При свете свечи, постепенно обретавшем завершенность и покой, Матье смог осмотреть подвал, который в первые секунды показался ему обычным, а затем – все же скорее странным.

Андерс сказал: тут он и живет. Однако не было никаких признаков жилой комнаты, кроме разве что стула, как бы случайно забытого посреди пустого помещения, и светильника, если можно считать таковым бутылку со свечой. Окна отсутствовали. Это-то как раз не удивляло, ведь подвал располагался глубоко под землей. Кроме того, Матье еще не забыл, что встречал в городе и дома, совсем не имевшие окон – то ли по какой-то разумной причине, то ли нет.

Несмотря на изолированность подвала и его глубокое залегание, воздух здесь был приятным, не спертым, в нем не ощущалось ни затхлости, ни фальши. Матье поискал глазами вентиляционное отверстие; не нашел. Помещение – средней величины, примерно шесть на восемь шагов, перекрытое низким сводом. До потолка из любой точки можно дотянуться рукой. Стены и свод – цвета запыленной известковой побелки.

– Ты, Андерс, сказал, что живешь тут. У тебя разве нет кровати?

Андерс показал на пол, но не имея в виду, что спит прямо на коричневых известняковых плитах; он хотел привлечь внимание гостя к неоднородности полового покрытия: к удлиненной деревянной панели, прерывающей правильную череду квадратных каменных плит.

Матье недоуменно пожал плечами и спросил Все-еще-молчащего:

– Что под ней?

– Посмотри сам! – прозвучало в ответ.

Матье подошел ближе. Удлиненную дощатую панель, очень узкую, обрамляла дубовая рама; в погребальной камере так мог бы выглядеть спуск к запыленному саркофагу. Матье подавил в себе этот неотчетливо-жутковатый образ, порожденный его фантазией и восходящий к смутному воспоминанию о старой деревенской церкви.

– Это что, крышка люка? – спросил он мальчика.

– Нет, моя кровать.

– Ты спишь на этих досках?

– Нет, под ними.

Обмен краткими репликами застопорился. Матье заметил железное кольцо, приделанное к деревянной панели – очевидно, чтобы ее можно было поднять.

– Я должен сесть, – сказал Андерс.

Матье повернулся к нему, помог снять пальто, отряхнул с этого предмета одежды, одолженного им мальчику, воду, то есть растаявший снег, пододвинул стул. Андерс осторожно сел, скривил лицо. Оно было серым, осунувшимся, угловатым, отмеченным печатью боли. Андерс издал глухой стон – похоже, под воздействием страха,– но тут же весь обмяк, словно оглушенный наркозом. Он принял свое состояние, даже не возмущаясь, а будто смирившись с ним. Матье сперва истолковал эту невозмутимость неправильно: она его тронула.

– Я совсем забыл, что у тебя что-то болит, – сказал он; и, выразив таким образом сочувствие, сразу потребовал объяснений.

– Вы и сами все знаете, – пробормотал младший, пытаясь поскорее отделаться от навязчивого любопытства другого. Он ощущал теперь свою боль как нечто влажно-сочащееся, липкое, монотонное – как чудовищное, но пока еще терпимое, искажение привычного самоощущения; однако вмешательства Матье в это плачевное состояние он допускать не хотел. Непонятная пустота в голове, апатичная расслабленность, головокружение помогали ему придерживаться выбранной стратегии: говорить скупыми, ничего не значащими словами.

Матье вдруг показалось, будто он кожей чувствует кошмарную изолированность другого, общий характер и конкретные проявления его недуга. Но он еще не решился полностью принять то, что пока лишь мелькало в его сознании. Мысли его зигзагообразно метались.

– Почему твоя постель устроена в полу? – спросил он.

– Почему людей укладывают под дерном, когда они перестают двигаться и обнаруживают признаки разложения, неприятные для других? – в свою очередь спросил мальчик, с болью в голосе.

– Ты мыслишь слишком прямолинейно, – возразил Матье. – Не вижу тут никакой параллели.

– Даже кривые линии знают, что могли бы быть прямыми, не будь тот, кто их начертил, халтурщиком.

Матье не стал обсуждать эту спорную сентенцию, порожденную то ли обидой на людей, то ли малодушием. Возвращаясь к прерванному разговору, он заметил, что до сих пор не знает, какая напасть поразила Андерса.

Лицо мальчика скривилось в обезображивающей гримасе-ухмылке.

– Правда? – вскричал он. – Вы слишком забывчивы. У вас ведь то же самое было... когда-то... и после тоже... Все эти этапы обычного испытания: телесное воздержание, искажения смыслов, обманутые надежды... И одновременно – обжигающая тоска по иному. Если я это возвращение вас самих, каким вы были в пятнадцать или шестнадцать лет, – то есть нечто, сохранившееся с тех пор, ваше внешнее и внутреннее подобие... замурованное в вас давнишнее бытие, ключ к вашим важнейшим переживаниям, которые вовсе не улетучились (в отличие от сладенького дерьма многих других дней, сделавшихся для вас безразличными); если я и есть эта тень, которая издали вас преследовала, подкарауливала, в конце концов намеренно попалась вам на глаза... и теперь вторгается в вас, снова став образом и плотью... вашим лучшим другом, единственным, тоже однажды сюда заброшенным, но наделенным особой стойкостью: тогда вы знаете мою рану!

– Андерс... такого не может быть... это шулерская игра... Играть так никто не вправе! У тебя мое лицо, мои тогдашние руки... Как если бы первое семя, прилипшее к моим пальцам, чудом нашло для себя материнскую утробу; моя юность, которая была когда-то, однако слиняла с меня, -ты ее подобрал... Чудовищное, горестное выставление напоказ никчемной, нечистой красивости – вот что мы узнаем друг в друге... Но только не эту рану... не могли же ее и тебе... Эту рану, нанесенную мне, но давным-давно зарубцевавшуюся... этот знак, когда-то меня отметивший... В твое тело его не могли вбить... Да еще точно так же, как мне: для того только, чтобы показать, как легко сделать нас уродами! Нет!

Матье то задыхался и прерывал свою речь, то снова принимался шептать.

Мальчик, будто прежде был в полусне, опять выпрямился. Его лицо виделось как сквозь запотевшее оконное стекло, оно почти стерлось; только туманный злорадный рот продолжал говорить.

– Слишком поздно, повернуть обратно нельзя. Все двери захлопнулись. Все улицы занесены снегом. Вы поняли, кто я. Вы знаете, что встретили себя. Отныне ложь для вас не прибежище. Вы уже наполовину признались. Когда-то вам в брюхо медленно загоняли нож. У вас остался с тех пор кучерявый красный шрам...

Матье начал кричать.

– Ты видишь меня голым, ибо описываешь мое уродство! Ты знаешь, что меня швырнули на землю, желая со мной покончить. Ты знаешь действительность, которая выбрала меня в качестве места действия. Свора сговорившихся уличных парней пробила в моей шкуре лаз для ангелов и демонов. Это тогдашнее изменение всех моих ощущений... внезапное осознание того, что я есть ком грязи, брошенный на землю, кровоточащий... А потом узреть ангела, которому ты предаешься... препоручаешь себя, ослепленный любовью... Эта метаморфоза... кровоточащая, зияющая... Наполовину убитый, в чьи черёва всматриваются алчные призраки, непрерывно изливаясь туда вовнутрь слизью своих насмешек... которая извращает всё: мысли, желания... Нет! Не можешь ты иметь такую же рану! Она – моя судьба, была предназначена мне. Моя незрелость – от тех соков во мне, которые мною овладевали, с легкостью выдавали меня на произвол убогих страстей, сбивали с толку сверхъестественными гнусностями...

Он не закончил фразу. По ходу своего сбивчивого рассказа-обзора он рассматривал себя как чужого: без сострадания. И это ослабило его, словно значительная потеря крови.

– Нет, – повторил он, – зеркало могло обмануть. Как живого человека, идущего мне навстречу, я бы никогда тебя не узнал. Я узнал тебя в зеркале – ты был по ту сторону лживого стекла. Оно-то и пробудило мои воспоминания, ведь когда-то я часто смотрелся в зеркало. Но очень вероятно, что зеркало солгало. Такое зеркало – из пивной, с вытравленной на нем рекламой пивоварни...

– Мы же сравнивали наши руки, – возразил Андерс.-И почему бы, собственно, нам не быть одинаковыми? Разве мироздание не могло измыслить такого случайного совпадения? В чем тогда разница между нами? Плоть и кости людей в любом случае – череда повторений. А мыслями и словами мы пользуемся как общими игрушками. Глаза и губы даны нам, чтобы мы могли объясниться друг с другом, укрепить сцепленные между собой механизмы нашей памяти – а значит, и те мужские украшения, которые обладают собственной волей, подчиняющей нас себе. Чтобы доказать это на примере нас двоих, сошлюсь на нашу общую рану. Нашему слиянию в полное тождество мешают лишь те несколько лет, которые для одного из нас избыточны и которых другому не хватает.

– Твои слова звучат так, будто никакой лжи в них быть не может; а между тем... Ты видишь меня голым... более того, я в самом деле гол; это облегчает задачу фальсификатора. – Матье помолчал и потом продолжил:

– Странно, но нынче ночью я уже раз открыл для себя, что не могу спрятаться, что я больше не защищен. Ты же остался другим, одетым. Ты не был отторгнут от привычных условностей.

Без единого слова Андерс начал раздеваться. В первый момент Матье не понял, что мальчик собирается предпринять. А потом куртка уже валялась на полу и брюки были расстегнуты.

– Нет, я не хочу, не делай этого!

– Мне бы лечь в постель, – ровным голосом сказал Андерс, – это необходимо.

Рубашки под курткой нет. Куртка разодрана. В штанах, на бедре, зияет дыра. Вот он стоит голый, только какой-то обрывок ткани прикрывает чревное сплетение и пупок. И эта тряпка пропитана кровью. Тряпка, серого цвета; посередине – кровяное пятно.

Матье показалось, будто он получил удар в грудь... и затем второй, еще более болезненный; куда именно, он бы не мог сказать. Он не понимал, от кого или от чего исходил удар. Как бы то ни было, тело его содрогнулось вплоть до корневой системы кровеносных сосудов. Слабость в коленях. Но все же он знал, что не воспоминания одолели его; они-то едва всколыхнулись. Потрясение, которое он испытал, походило скорее на результат жесткого хирургического вмешательства, предпринятого без подготовки, без наркоза. Как если бы он вдруг осознал внезапную потерю какого-то внутреннего органа, ставшую одной из ступеней утраты собственной личности.

И сразу же вслед за тем в нем вспыхнула властная сила сострадания, несказанный порыв симпатии и желания помочь. С трудом он подавил в себе крик. Теперь он приблизился к мальчику.

– Андерс... откуда мне было знать, что ты так страдаешь. Ты порвал рубаху, чтобы перевязать рану. Непостижимо, как ты терпел эту жуткую боль... со времени нашей встречи... и ничем не выдал, что ранен.

Он не осмеливался говорить громко или быстро. Он взял мальчика за плечи, осторожно поднял его, донес на руках до стула, заботливо усадил.

– Я проявил недопустимое легкомыслие. Мне следовало настойчивее тебя расспросить, когда я заметил, что ты еле ходишь. Я, конечно, какое-то время тащил тебя на закорках; но обращаться с тобой нужно было гораздо бережнее.

Андерс вытянул ноги вперед и с мальчишеской решимостью одним рывком сдернул с себя прилипшую повязку. У него вырвался глухой стон. Пузыри слюны выступили на губах, лопнули. Потом он спокойно сказал:

– Возьмите свечу. Посмотрите на меня внимательно! Во мне проделали дыру. Я открыт.

Матье застыл, не решаясь стронуться с места. Отголосок стона еще звучал у него в ушах, как если бы доносился из прижатой к уху раковины. Потом он все же сходил за огарком свечи и осветил рану. Она была небольшой: разрез с грязью по краям; но уходила далеко вглубь, и на дне ее открывалось нечто розово-круглое, крошечная часть кучерявой внутренней картины: нечто такое, что имело отношение к земным материям, к происхождению этого юг пятнадцати– или шестнадцатилетнего существа.

Матье поставил бутылку со свечой на прежнее место. Он размышлял, что ему сказать, что сделать. Андерс его опередил.

– Дела мои плохи. Искать для меня врача бессмысленно. Врачи в этом городе спят; они черные. Кроме того, улицы занесены снегом. И от холода легкие станут как камень.

– Милосердие наверняка где-то существует, – сказал Матье. – Если я готов пустить в ход все: мою любовь к тебе, мысли, порождаемые моим мозгом, влагу у меня во рту, чтобы тебя напоить, кровь моей плоти, чтобы насытить тебя, мою одежду, чтобы тебя согреть, – значит, сюда должно проникать и какое-то иное милосердие, кроме нашего.

Андерс слегка потянулся, и в его взгляде мелькнуло неосознанное, печальное вожделение к себе.

– Как бы я был красив, не имей я на себе этой грязи! Как хорошо могло бы нам быть друг с другом! Я бы раздарил всё...

– Молчи!

– Если бы меня не изуродовали, мы бы никогда друг с другом не встретились. Вы бы не попали в этот город. Нас обоих хотят погубить, одного посредством другого...

– Не хочу слушать смутные речи, – вырвалось у Матье. – Голос его звучал теперь жестко. Как ни прискорбно, но он, все преувеличивая, уловил в сказанном только непристойное – а не простодушную жалобу об утрате радости, не получившей еще никакого имени.

– Сама жизнь состоит из смутных событий, – наставительно сказал мальчик, – и в смутных речах таится разумный смысл.

Матье не смягчился. Порывы жалости, еще недавно непреодолимые, теперь из него выветрились. С непостижимой быстротой яд равнодушия парализовал субстанцию его сознания. Матье чувствовал усталость, изнеможение, пустоту. Ощущение, что он существует как человек, словно окуталось туманом. Неотчетливо, без сочувствия видел он самого себя – неважно в каком времени, – брошенного на землю под серым небом, в укромном месте за безлиственными кустами, немилосердно обнаженного, в окружении безвинно-гнусных подростков, которые его истязали как своего врага; и один из них сделал разрез в его плоти, попытался расширить рану пальцами. Матье кричал, прежде чем ему заткнули рот кляпом. Кто-то, кого он не знал, – тоже подросток, ангел-ребенок (нераспознаваемый, правда, поскольку не имел на себе отличительного знака), – помешал тогда продолжению скотского убийства. Ангел – коричневый, когда обнажен, с мускулами мальчика, а отнюдь не празднично-белый спаситель (как потом выяснилось, уличный мальчишка, рожденный вне брака, просто неопытное человеческое существо, без особых примет; одетый, если вспомнить задним числом, точно как те другие пацаны), – пришел к нему на помощь, не позволил, чтобы ему уже тогда набилась в глотку всякая гниль. И вот теперь у этого мальчика из подвала такая же рана. Зачем нужно повторение? Есть ли какой-то смысл в том, что он, Матье, остался в живых? Что к нему был приставлен ангел с заурядным характером, разумевший в бытии еще меньше, чем обычные разумные люди? Который не придумал ничего лучшего, как привести его, Матье, – после многолетнего странствия по черным полям, черным весям, черным лесам и черным водам -в черный город, к той ситуации, с которой странствие началось: к некоему раненому Матье, пятнадцатилетнему, с телом белым, но измазанным кровью, – обезображенному до конца своих дней красным шрамом на гладком животе.

– Я, кажется, догадался, почему этот уличный сброд хотел меня прикончить и кто им тогда помешал. Теперь расскажи мне,что случилось с тобой!

Андерс недолго обдумывал свой ответ.

– Жители этого города – ничем не приметные люди, у них обычная жизнь, исполненная забот. Они нетребовательны, усердны, любят порядок. Живут по нескольку десятилетий у себя дома; потом их удаляют, они исчезают где-то на большом черном поле, обрамляющем город. Некоторых бросают в реку. Все они носят одежду, ибо тела их черны, как уголь. Ни у одного не дознаешься, верно ли, что, когда они наги, чернота умножает их счастье. Если среди них оказывается кто-то белый, достигший возраста, который представляется им самым приятным, это немедленно пробуждает их гнев, ибо они чувствуют себя обойденными, обманутыми. Такого чужака они убивают не сразу: им известен способ медленного, постепенного умерщвления. Тому, кого они хотят вытолкнуть из своей среды, наносят раны. Поначалу он лишь слабеет в результате незначительных потерь крови. Но к его телу день за днем приставляют ножи. И наносят все более глубокие порезы. Меня в конце концов выбросили вон, ибо моя рана уже не исцелится.

Матье выслушал эту речь без особого сочувствия. Она не удивила его. Он не нашел в ней ничего необычного. «Таковы законы этого города, люди их просто соблюдают, – мелькнуло у него в голове. – Люди из угля, порой прибегающие к белому гриму, отстаивают свои привилегии». Он все же спросил:

– Как, каким образом ты-то сюда попал? Ты ведь не родился здесь, от черных родителей?

– А как, каким образом оказались здесь вы? – спросил в свою очередь мальчик.

Матье не ответил. Слишком трудно было что-либо объяснить; мысли его, нечеткие, полнились странными лакунами. Он попытался составить хоть какое-то представление о себе и своем положении; но надежных ориентиров так и не вспомнил. К своему удивлению, он занялся проверкой телесных ощущений. Слюна у него не образовывалась; он не чувствовал позывов к мочеиспусканию; сердце билось приглушенно и так же равномерно, как качается маятник; дышал он совсем незаметно, словно во сне.

«У меня нет желаний, – подытожил он свои наблюдения,-и меня не осаждают физические потребности. Мой мозг подобен болоту, постепенно иссыхающему под лишенным дождя небом...»

Мальчик – худой, узкобедрый, плоский, как труп, и больше похожий на серый гипсовый слепок, чем на живого теплого человека – вытянул ноги, что вызвало новое излияние черной крови, которая извилистой струйкой потекла у него в паху, с левой стороны. Этот знак, напоминающий черную прожилку в светлой каменной глыбе, Матье заметил. Он спросил, где взять воды и в какой сосуд ее набрать.

– Здесь нет воды, нет и сосуда, – ответил мальчик.

– Но должна же быть какая-то утварь, какая-то возможность...

– Откройте люк в полу! Сейчас самое время.

Старший повиновался. Он схватился за кольцо, потянул, поднял крышку, которая откинулась в сторону и застыла почти в вертикальном положении, упершись в стену. Матье увидел продолговатую, облицованную камнем яму и в ней, точно соответствующую ей по размерам, – узкую койку с подушками, простынями и одеялом, почти уютную: неожиданную противоположность холодному подвальному помещению. Правда, такое расположение было не только непривычным, но даже пугающим: спальное место напоминало могилу или саркофаг, пусть и оборудованный удобнее, чем обычно, – чуть более просторный...

– Ты всегда спишь в этом углублении? – спросил Матье, хотя прежде ему уже дали понять, что дело обстоит именно так.

Мальчик кивнул. Продолжая сидеть на стуле, он распрямил плечи, закинул руки за голову, потянулся.

В то же мгновение рана расширилась, и что-то из его внутренностей выскочило наружу. Он застонал, скрючился. Матье рванулся к нему, подхватил на руки.

– Вы должны уложить меня в постель.

– Я почти ничего не вижу. Я хотел бы принести свечу. Посиди минутку, прислонившись к стене. Потом я тебе помогу.

Матье с осторожностью проделал все, что считал необходимым. Свеча горела теперь в могиле-постели. Он опустился на колени, откинул одеяло. Потом поднял мальчика и положил его на кровать – вниз.

В полной растерянности взирал Матье на горестную картину. Охотней всего он бы сразу, чтобы не видеть мучений раненого, натянул на него одеяло; но состояние мальчика такого не позволяло. Легкомысленно уклониться от происходящего Матье не мог. Внутренности надо было как-то вернуть в полость тела. Матье, конечно, догадывался, что не сумеет отогнать смерть; но при всей своей беспомощности он решил хотя бы попытаться оказать ей сопротивление. А если по правде; он не мог эту смерть помыслить. Он не знал, что тут можно выиграть и что -проиграть. Чувство любви, вроде бы полностью улетучившееся, теперь вернулось, а вместе с ним – и смутное недовольство собой: себя он упрекал в том, что в первом приступе замешательства уже отступился от другого, не услышал по-настоящему зов о помощи. Но он и сейчас не преодолел в себе этой растерянности.

– Малыш Матье, Андерс, бедный мой мальчик, – шептал он, – бедный мальчик...

– Вскоре не будет ничего, кроме вас и меня. Не будет больше света, а только тьма. У нас останется только чувство, которое мы испытываем друг к другу, – если, конечно, вы его не отвергнете.

– Скажи, что я должен сделать!

– Чтоб было тепло... – сказал мальчик, – Спуститесь ко мне, поделитесь со мной своим теплом! Не думайте об исходящем от меня холоде! Поцелуйте мой рот! Какую-то радость я еще могу подарить...

– Это все от лукавого, – сказал Матье. – Я хочу тебя согреть, хочу лечь к тебе, но не ради того, чтобы выиграть что-то для себя. Ты нуждаешься в помощи. Я должен подумать, как тебе помочь. Должен попытаться сделать почти невозможное.

– Это все от лукавого... Мне уже недолго быть теплой плотью. Я стоял на улице, выброшенный вон, готовый к последнему удовольствию. Но вы его отвергаете. Вы не принимаете ничего. Мое уродство вас оскорбляет. Даже моя юность не может ничему помочь. Мое сходство с вами – даже оно напрасно. Одна-единственная рана препятствует радости. Она уничтожает этот час. Гасит нас обоих. Не забывайте, Матье, что без меня, то есть без вас же, каким вы были в пятнадцать или шестнадцать лет, вы просто не сможете жить дальше. Вас уничтожат, когда вам исполнится двадцать пять, если вы не сумеете пережить себя-шестнадцатилетнего.

– Мой бедный мальчик... Я слышу, что ты говоришь. В этом есть безрассудство... осмысленное... – но оно тебе не поможет. Лихорадка искажает реальность. Поверь, мы с тобой должны прийти к здравому соглашению, придумать какой-то план, чтобы эта могила разверзлась, чтобы черный город провалился в тартарары и наступил новый день. Некое чудовищное энное измерение заместило собой упорядоченное течение событий; однако такое безобразие продлится недолго. Эти события, эта покинувшая прежнее русло реальность найдут обратную дорогу из хаоса. И тогда сохранит свою значимость только то, что я – нам обоим во благо – нашел тебя.