Текст книги "Это настигнет каждого"

Автор книги: Ханс Хенни Янн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Клаус Бренде посмотрел на сына с неудовольствием. Он чуть было не сказал, что Матье мог бы и воздержаться от насмешек.

– Через несколько месяцев разразилась катастрофа. – Это он произнес вслух.

– В марте, – уточнил Матье.

– Да, то был необычайно штормовой март, – сказал директор пароходства.

– Хочешь и об этом поговорить? – спросил Матье.

– О чем еще мне с тобой говорить, раз уж мы решили заняться прошлым? Тебя тогда чуть не зарезали, как скотину. Ты сам недавно заявил: если б не ангельское вмешательство Гари, ты бы к настоящему моменту превратился в плесень. Я знаю: после того ранения твоя жизнь много дней висела на волоске. Я бы не пережил твою смерть. И потому не позволил себе потерять тебя. Зато я неоднократно терял волю и разум – во всем, что было с тобой связано. Я ссорился с врачами. Ругался с твоей мачехой. Гари тогда получил первые права на тебя. Если сейчас я не расскажу тебе всего... другого такого случая, возможно, и не представится. Ты – единственная инстанция, способная осмыслить то, что я говорю. Взаимосвязь событий прояснится, если мы вспомним все их подробности. – Клаус Бренде, директор пароходной компании, осушил бокал.

– Дай мне еще... – сказал он; подождал, пока сын нальет; выпил.

– Я тогда читал все газеты, какие мог достать... тайком, чтобы мне не запретили, – сказал Матье. – Я верил, что напечатанные слова соответствуют правде.

– «Фьялир» был хорошим судном. Мне нравился этот бывший флагманский корабль нашей компании – пароходства, основанного твоим дедом. Судно постарело. Проплавало, как никак, пятьдесят лет. Но построено оно было из шведского железа, которое почти не ржавеет. Обшивка – в полтора дюйма толщиной, шпангоуты – массивнее, чем обычно. Большой, тяжелый, очень остойчивый корабль. Машины работали медленно, без тряски. Только постанывали, вращая винт. Он, «Фьялир», имел глубокую осадку – и даже если при сильном волнении испытывал килевую или боковую качку, каждый на борту понимал, что такое судно способно выдержать сотрясающие его удары. Я и сам в молодые годы совершил на «Фьялире» плаванье в Южную Америку. При плохих погодных условиях. Неправда, что я относился к этому судну халатно – с намеренной халатностью, как писали газеты. Я – опять же вопреки тому, что писали газеты – не затевал нечистых махинаций с проржавевшим судном, не заключал сделку со смертью и с самим дьяволом.

– «Фьялир», как я понял, вышел в море во время сильной бури, – сказал Матье.

– Буря продолжалась много дней. Метеорологи предполагали, что область низкого давления над Скандинавией и Исландией вскоре заполнится. Кроме того, мореходный корабль, мертвый вес[62]62
  Мертвый вес – вес судна без груза, экипажа и топлива.


[Закрыть] которого составляет 10000 тонн, обычно не задерживают в гавани, если только не ожидается мощный ураган. А тогда никто не высказывал подобных опасений; капитан Йенсен высмеял бы меня, вздумай я проявить недоверие к добротному старому судну; что же касается второго штурмана Пера Амело – единственного, кто спасся, – то он тоже... лишь задним числом...

– Я читал, что самую ценную часть груза составляли какие-то химикаты, застрахованные, – сказал Матье. – Речь будто бы шла о головокружительных суммах.

– Страховые компании потом оплатили наши убытки. Они не нашли улик в пользу версии, что мы заключили рискованный договор. Хотя после катастрофы их агенты такие улики искали. Это факт, который лишает слухи доказательной силы... Наша компания уже много лет ведет торговлю химикатами с Южной Америкой. Для нас это было – и по сей день остается – самым надежным источником доходов. Товар мы всегда доставляем на собственных судах. «Фьялир» подходил для такой доставки не меньше, чем любое другое наше грузовое судно.

– Что за человек был капитан Йенсен? – спросил Матье.

– Почему ты о нем спрашиваешь?

– Штурман Пер Амело заявил в Комиссии по разбору обстоятельств гибели морских судов, что капитан будто бы намеренно продырявил жестяную канистру, с помощью которой надеялся спастись семнадцатилетний юнга Оймерт Мугенсен: капитан-де стрелял в нее из своего пистолета... хотя молодой человек на коленях умолял о спасении... просил, чтобы ему оставили этот жестяной цилиндр...

– Пер Амело действительно дал такие показания, – подтвердил Клаус Бренде, – но мне они непонятны. Это бессмыслица, если ты представишь себе обстановку на тонущем корабле. Капитана Йенсена никто не назвал бы маниакальным убийцей. Он наверняка сам позаботился бы о спасении Оймерта, если бы считал, что корабль обречен. Описанная сцена могла разыграться лишь в более ранний момент, еще до начала трагедии. На палубе сильно накренившегося, борющегося с волнами судна юнга не устоял бы на коленях. Он бы просто не смог. А кроме того, Амело упомянул, что Йенсен в последние полчаса не покидал капитанского мостика. Штурман не говорил, что выстрелы были произведены с мостика. Не говорил и того, что на мостике находился юнга. Поэтому мы вправе предположить, что история с канистрой вообще не имела места. Ведь о панике на борту Амело не упомянул. Зачем бы капитан Йенсен стал доставать пистолет, если порядку ничто не угрожало?

– Ты полагаешь, штурман сказал неправду? – спросил Матье.

– С такими вещами, Матье, нужно быть очень осторожным. Амело много чего сказал. Сам он, возможно, верил тому, что говорил. Но прежде всего он хотел отомстить за смерть товарищей. Наша компания представлялась ему главным врагом его справедливого дела.

– Амело единственный, кто спасся. Он сумел продержаться на воде достаточно долго, потому что надел на себя новый спасательный круг, – сказал Матье, – Краснобелый круг, который, по его словам, он ночью перед выходом в море украл с парохода «Один», швартовавшегося у того же пирса, что и «Фьялир». Штурмана будто бы побудили так поступить нехорошие предчувствия: он знал, что спасательные средства на «Фьялире» намеренно не поддерживаются в нормальном состоянии, а отчасти даже были тайком испорчены.

– Этот спасательный круг он спрятал в своей каюте. Будто бы. Однако Амело обязан жизнью вовсе не кругу. Его спас слепой случай – или, если хочешь, Провидение. Амело был не лучше других. Не ищи причин! Прими факты такими, каковы они есть. Бушевал ураганный ветер, 150 километров в час. В подобных условиях плавающий человек недолго сможет оставаться в живых. Он задохнется от пены, его накроет волна. Тогда была ночь, дегтярно-черная...

– «Фьялир» вышел из гавани в бурю, но вскоре попал в ураган, – сказал Матье.

– После сильных бурь, бушевавших в предшествующие недели, никто не думал, что, вопреки всякой вероятности, возникнет новая область низкого давления, – сказал Клаус Бренде. – За считанные часы ртутный столбик упал на 720 мм. Катастрофа разразилась на широте Бергена. Часть груза, вероятно, сместилась. Корабль получил опасный крен. Правый борт, до поручней, погрузился в воду. Сила ветра и волнение были, видимо, чрезвычайными.

Амело попытался, перед Комиссией, оценить то и другое, но смог сказать только, что ничего подобного в своей жизни не видел. Капитан Йенсен, не медля ни секунды, приказал подать сигнал СОС. Он сразу распознал опасность и действовал соответственно. В его действиях не прослеживается та тенденция, на которую намекали газеты: что он, будто бы, ничего не предпринимал, дабы предотвратить гибель, исчезновение парохода и всего живого на нем, начиная с матросов и кончая последней мышью. Три судна услышали радиосигналы: одно из них само попало в бедственное положение; второе, «Гарсиа», оказалось столь неудачно развернутым по отношению к ревущему урагану, что только спустя несколько часов добралось до места, где находился «Фьялир», – но к тому времени сигналы давно умолкли. Капитан же «Траутенау», третьего судна, сразу поспешил на помощь терпящим бедствие. Он полагался на стабильность своего нового парохода и его мощные машины.

– Но «Фьялира» он уже не увидел, – сказал Матье.

– Комиссия так и не выяснила, почему люди на борту «Траутенау» не разглядели огней «Фьялира». Ведь расстояние между двумя пароходами было небольшим. Может, процесс гибели «Фьялира» занял меньше времени, чем мы себе представляем со слов Амело, – или осветительные генераторы отказали раньше. В корпусе пробоин не обнаружилось: шведское железо прогнить не могло. Но волны сорвали крышки передних грузовых трюмов. Корабль и его экипаж продолжали бороться с разбушевавшейся стихией. В машинном отделении приходилось работать, стоя по колено в воде. В конце концов огонь под котлами погас.

– Штурман Пер Амело заявил – об этом писали в газетах,– что спасательные шлюпки не удалось спустить на воду, потому что тали, на которых они висели, обветшали,– сказал Матье.

– Подумай сам: шлюпки в любом случае невозможно было спустить. И не потому, что не выдержали бы тали, -просто любая лодка тотчас разбилась бы о корпус. Судно опасно накренилось, волны перехлестывали через борт. Люди наверняка даже и не пытались спастись в шлюпках. Дойдя в своих показаниях до этого пункта, Амело выдвинул новые обвинения. Он сказал, что все шлюпки по правому борту вскоре после смещения груза разбились – потому что были гнилыми. Но попытайся рассуждать здраво: новые или гнилые, они все равно разбились бы под ударами волн, достигающих в высоту пять или шесть метров. Команда могла рассчитывать только на спасательные круги и спасательные жилеты.

– Те и другие – якобы – были в еще худшем состоянии, чем прочие спасательные средства, – сказал Матье.

Клаус Бренде возбужденно возразил:

– Так писали газеты. Но вспомни: спасательные круги были безупречно выкрашены в красный цвет, были красивыми красными кругами, в отличие от того красно-белого, с помощью которого спасся прозорливый штурман Амело; и после катастрофы, между прочим, никто не утверждал, будто в наших кругах обнаружили вместо пробки песок.

– Все же пусть штурман Амело выскажется до конца,-сказал Матье. – Я имею в виду: ты и я, мы оба, должны со вниманием отнестись ко всему, что он имеет сказать.

– Я еще тогда наглотался этих бредней вдосталь, – ответил Клаус Бренде. – Но за истекшее время научился быть терпеливее. Итак, что еще может он сообщить нам твоими устами?

– Мои уста лишь повторяют то, что печаталось в газетах, – сказал Матье.

– Теперь «Фьялир» затонул окончательно, в нашем с тобой разговоре; шлюпки разбились или пошли ко дну вместе с ним. Капитан Йенсен оставался на мостике до последнего. Фигуры кочегара и машинистов выступили из темноты. Из шестидесяти пяти человек, которым вскоре предстояло погибнуть, ни один не нашел пригодного спасательного жилета или круга. И ты веришь газетам? Ты готов в это повторить? А ведь тогда это печатали черным по белому, без тени сомнения. Только шестьдесят шестой -тот, кто благодаря метафизическому дару предвиденья украл спасательный круг с «Одина» – оказался обеспеченным средством спасения и спасся! В этом чудовищном утверждении есть, конечно, своя логика. Странно только, что пока все другие, вместе с кораблем, еще сопротивлялись натиску черных волн, штурман Пер Амело уже бегал по палубе с красно-белым кругом, который принес из каюты... Прости, я отвлекся... Итак, «Фьялир» погиб. Штурмана Амело с его спасательным кругам волны швыряют туда и сюда, накрывают с головой, он почти задохнулся. Он, по сути, уже оставил всякую надежду. Так он сказал в Комиссии, и тут ему можно поверить. Но «Траутенау» оборудован сильным, подвижным прожектором. Люди на борту полагают, что уже приблизились к месту катастрофы; они включают прожектор, и пятно света скользит по взбаломученному морю. Никто не рассчитывает что-то увидеть, ведь кругом только водные горы и долины, пена и беспорядочное движение. Но моряки все-таки видят что-то, причем в непосредственной близости от себя: красно-белый спасательный круг и человека. Штурман Амело не помнит, как оказался на борту «Траутенау». Он смертельно устал, потерял сознание. Наглотался воды. Все думают, он умрет. Но он выблевывает воду, хрипит, приходит в себя. Тем временем моряки ищут других потерпевших кораблекрушение. И не находят никого. Ни одного обломка. Вообще ничего. Оценив состояние штурмана Амело, они делают вывод, что все уже должны были утонуть, даже если сколько-то времени держались на плаву. Штурман находился в воде около получаса, по приблизительным подсчетам. С тех пор прошло два часа. Капитан «Траутенау» дает команду следовать прежним курсом.

– В чем ты подозреваешь штурмана? – спросил Матье.

– Думаю, в какой-то момент он начал возводить вокруг себя стену лжи: чтобы не пришлось стыдиться того, что он, единственный, спас свою шкуру. Красный спасательный круг «Фьялира» был бы так же хорошо виден, как краснобелый круг «Одина». А что не все члены экипажа камнем пошли на дно... об этом мы узнали позже. В двух разных местах норвежского побережья были найдены спасательные круги с «Фьялира». Прибой у крутого берега, между скалами, сильно их потрепал; но все-таки они плавали... имя судна удалось расшифровать. Пер Амело, по сути, катастрофу не пережил: он не остался собой прежним. Такое мнение сложилось у меня постепенно. Никакой паники на борту не возникло, разве что – в воображении Амело. Может, он видел, как Оймерта Мугенсена первым смыло с палубы, может, стал свидетелем тому, как волна швырнула юнгу о железные поручни, переломав ему руки и ноги и сделав калекой, прежде чем его поглотила черная бездна. Для Амело это было настолько непостижимо, что ему померещились выстрелы. Я не знаю, слышен ли треск, когда человеческие кости ломаются внутри тела. Но в ту ночь шум доносился отовсюду: непрерывные удары волн, и шипение пены, и завывания ветра. Собственно, только эти завывания и были слышны. Все человеческие звуки заглушались. Так вот, штурман наверняка наблюдал, как многих, одного за другим, уносило море, как они исчезали. Сам он не исчез, он выжил. Но теперь он не помнит: до конца ли оставался на борту, чувствуя под собой оседающий корабль, а потом был всосан волнами и снова вышвырнут на поверхность – или же водяная гора еще прежде гибели судна унесла его прочь. Он этого не помнит и помнить не может, потому что его тогда переполняли страх и сознание кошмарности происходящего. Может, Оймерт находился поблизости и Амело желал лишь одного: погибнуть в точности так, как юнга; но овладевший им страх уничтожил это желание. Может, он непрестанно молился о спасении Ойгена Мугенсена. Но как раз юнга первым попал в чудовищную мясорубку. Объяснить себе такое Амело мог только анархией на борту, преступлением! Канистра, которая где-то катилась, которая могла бы поддержать, спасти юношу, эта канистра неизбежно представлялась ему как-то связанной с преступлением. Кораблекрушение такого рода, как случилось с «Фьялиром», – посреди бушующих волн, под завывания урагана – есть нечто не воспринимаемое отчетливо, неописуемое. До определенного момента многие еще здесь, еще чувствуют под ногами качающуюся палубу, совершают какие-то действия, пусть и бессмысленные, думают о себе – или о других, о ближних. Не все думают только о себе – неправда! – некоторые и в последние минуты проявляют любовь к товарищу, судьба которого тревожит их больше, чем близость собственной гибели. Но это уже неважно. Потому что сделать что-то для другого нельзя. Капитан остается на мостике – по привычке. Люди потом скажут: из чувства долга. Но никакого долга у него теперь нет. От долга он свободен. Ибо корабль тонет, команда обречена. И все же капитан не покидает свой пост. Никто больше не верит в ценность собственной жизни, в то, что она сохранится. В этой неразберихе, в сырости, под ударами волн, среди хаотичного движения жизнь едва ощутима. Большинство людей уже и не жалеют себя, а только ищут какой-нибудь предмет, способный держаться на воде. Они толпятся возле плота. Внезапно плот разбивается или его уносит прочь. Сколько-то товарищей исчезло. Не слышно даже их криков. Но некоторые – отдельные – личности безропотно умереть не могут. Они не покоряются судьбе. Их страх сильнее, чем все усвоенные представления о нравственности. Их страх – это целый мир, единственная для них реальность. А потом наступает момент, когда других больше нет – нет тех многих, которые еще минуту назад чувствовали под ногами палубу, были чем-то заняты, хотели спастись. Только кто-то один остается, сам с собой... а вокруг него ропот безлюдных стихий... универсум, обходящийся без нравственности... как обходится без нее и страх. Очень может быть, что штурман Пер Амело никогда не крал с парохода «Один» красно-белый спасательный круг и не прятал его в своей каюте. Круг с «Одина» мог попасть на борт «Фьялира» в силу заурядного недоразумения, по чьей-то небрежности, – а потом занять место одного из красных кругов. Эту маленькую небрежность, эту случайность Пер Амело потом использовал как фундамент для обвинений против нашей компании и Комиссии по морским делам. У него на глазах море уничтожило все: судно, людей, шлюпки, плоты и жестяные канистры – всё, кроме красно-белого круга и его самого. Он истолковал это как указание на предстоящую ему особую миссию. Овладевшую им панику, сверхмощную реальность, он разложил на элементы – выдуманные события и ложные утверждения, – начав с истории о своем предвиденьи.

– Это всего лишь твоя гипотеза, – сказал Матье.

– Да, я уже давно перешел к такой – смягченной – версии событий, – сказал Клаус Бренде. – Твоя мачеха называла Амело коммунистической швалью. Она не стеснялась формулировать свое мнение упрощенно, сводить его к типичному для капиталистов ярлыку. Я и сам тогда считал Пера Амело убежденным коммунистом, который использует эту катастрофу, крупнейшую в нашей стране за весь послевоенный период, чтобы продемонстрировать бессовестность частного капитала. Но я ошибался. Я уволил штурмана Амело. А должен был бы ему помочь. Так или иначе, его безответственные высказывания привели к серьезным последствиям.

– К демонстрациям перед конторой компании, – уточнил Матье.

– Каждый из шестидесяти пяти погибших имел родственников, а эти родственники – друзей. Застрельщиками общественного мнения стали газетные репортеры: как только выживший вернулся в Копенгаген, они накинулись на него с вопросами. Сенсационные заголовки газет определяли, что будет считаться правдой. Члены Комиссии, даже если бы сочли показания штурмана преувеличенными, не могли заставить молчать единственного свидетеля – тем более, что общественность была на его стороне. Они обратились в Государственную судовую инспекцию с просьбой составить отчет о состоянии затонувшего парохода и его спасательных средств. Инспекторы попали в затруднительное положение. В их документации обнаружился беспорядок. Мюнде, начальник конторы нашего пароходства, обычно помогавший инспекторам разбираться с бумагами, на сей раз был в отпускном путешествии – компания предоставила ему право бесплатного проезда в оба конца на одном из наших судов. В главные документы, необходимые для составления отчета о состоянии судна, вкрались неточности или ошибки – возможно, из-за какой-то путаницы. Ничего серьезного – но как-никак неправильные сведения. Ответственность за это нес Мюнде (точнее, его ближайшие сотрудники). Судьи и чиновники из министерства торговли были в растерянности. Газеты писали о подкупе. Морское путешествие начальника нашей конторы получило такое истолкование; и еще одно; он, мол, отсутствует неспроста; его молчание кому-то выгодно. Министр торговл и заподозрил коррупцию. На этого Мюнде, уехавшего в отпуск с нечетко оговоренным сроком, завели, не выслушав его, судебное дело. Инспектор Скёллер, во время обследования «Фьялира» относившийся к своей работе без особого рвения, видимо, испугался; он признал, что большинство данных для отчета просто переписал из бумаг пароходства. Позже (когда один журналист обнародовал эту информацию) он подтвердил, что иногда после завершения дневного объема работы сытно обедал вместе со своим шефом и с нашим инспектором судов, капитаном Кнудсеном, – и что такие пиршества регулярно оплачивал капитан Кнудсен.

– Все это ненамного убедительней, чем объяснения Пера Амело, – сказал Матье.

– Так принято... во всех пароходствах: что их собственные и государственные инспекторы работают вместе -не для того, чтобы обеспечить какие-то преимущества пароходным компаниям, или обойти закон, или скрыть допущенные нарушения (как их скроешь, если и страховые общества обычно посылают на такие встречи своих представителей), но чтобы, обмениваясь мнениями, прийти к оптимальным решениям. Это будничные проблемы, разрешаемые практически, – и излишние бумаги тут ни к чему. А что потом инспекторы вместе обедают, это тоже стало традицией. Что пароходство оплачивает обед всем участникам, подразумевается как бы само собой. И в этом плане ничего не изменилось до сих пор – хотя инспектора Скёллера уволили, а начальник конторы Мюнде после закрытия следственного дела получил должность в каком-то министерстве.

– И все же репортеры победили: показания штурмана Амело не получили официального опровержения, – сказал Матье. – Что в конечном счете и привело к демонстрациям против нашей компании. Для министерства внутренних дел это не было неожиданностью. На столе у начальника полиции уже лежал приказ: при необходимости оцепить улицы. Предусматривались и выстрелы в воздух, если толпа попробует оттеснить полицию. Только министерские чиновники недооценили силу народного возмущения. Полицейских и вправду начали теснить. Те стали стрелять в воздух. Один из демонстрантов, неизвестно каким образом, получил ранение. К счастью, не смертельное. Демонстранты отступили...

– Следующий день, – сказал Матье, – был одним из самых удивительных в моей жизни: темным и насыщенным, наполненным ужасом, а еще больше – обетованием.

– Никогда не забуду, как вечером меня вызвали к тебе и как ты лежал на кровати почти голый, прикрытый только какими-то обрывками ткани; лоб изуродован – там грязь и лоскуты кожи; из раны на животе сочится кровь. Мизинец левой руки отрублен...

– Утром в школе Валентин Эриксен – мальчик, который мне нравился, – спросил, читал ли я сегодняшнюю газету. Я читал; но ему я солгал, сказав «Нет». Тогда он пододвинул мне «Политикен». И я еще раз прочитал заголовок передовицы, которую уже знал: Министр внутренних дел покрывает коррупцию в пароходной компании... и отдает приказ стрелять в демонстрантов. Я еще смотрел на газетный лист, когда Валентин сказал: «Вы – банда преступников!»...

– В то утро министр внутренних дел выступил перед членами парламента и извинился за события, происшедшие накануне. Объяснил, что терпеть беспорядки тоже нельзя. Он не сказал, какие меры примет, если подобное повторится. Но заклинал депутатов, журналистов и население в целом вспомнить о своих обязательствах по отношению к государственному порядку. С «левых» скамей выкрикнули слово «убийца», потребовали отставки выступающего. Господин министр торговли пришел ему на помощь: пообещал провести строжайшее расследование, уволить или наказать всех виновных в пароходном скандале. Уже начали поговаривать о возможном падении кабинета. Но до этого дело не дошло. Некий неизвестный передал министру торговли четыреста тысяч крон на нужды родственников погибших. Этим неизвестным был я.

– Ты хотел таким образом купить себе душевное спокойствие – прогнать призраков утонувших моряков?

– Матье... – Клаус Бренде вскочил на ноги, – Разве я не убедил тебя, что ничьей вины тут не было?

– Убедил. Но все-таки шестьдесят пять мужчин, хороших или плохих, утонули. Что же – они просто исчезли? И тебе нет до них никакого дела?

– Теперь я тебя понял лучше, – сказал Клаус Бренде с усилием,– Я с тех пор в чем-то изменился. События меняют человека – постепенно. В тот вечер – когда врачи уже ушли, а ты лежал, опьяненный морфием, с тобой был Гари, – я обсудил ситуацию с адвокатом Мелби и попросил его передать от меня министерству внутренних дел сумму, достаточную, чтобы договориться с газетами. Я ощущал, пока делал это, только любовь к тебе. Я поступил так, потому что в тот момент не выдерживал своей любви... и должен был как-то смягчить относящиеся к тебе чувства. С этим даром я не связывал никакого намерения. Я не хотел прощать твоих убийц, не хотел искать примирения с духами умерших, не хотел проявлять заботу об их семьях, не хотел успокаивать общественность, не рассчитывал ни на какую выгоду для себя. Я боролся с твоей смертью, и мне не хватало терпения. Деньги просто не имели для меня никакой ценности, в сравнении с твоей жизнью.

– Выпьем еще, отец, – сказал Матье, принес бутылку и наполнил бокалы.

Клаус Бренде вышел из-за письменного стола и сел к столу, возле которого сидел Матье.

– Давай чокнемся, – сказал он, – Вероятно, тебе не понравилось мое признание в любви. В любом случае, оно ничего не исправит.

– Я, отец, просто чувствую какую-то слабость. Я не знал, что так много для тебя значу.

– Дай мне руку, Матье... Я... я ощущаю такую потребность.

Матье поднялся и шагнул к отцу, протянул ему обе руки.

– Те подростки, которые хотели меня убить, тоже, наверное, любили своих братьев или отцов. Я им не сопротивлялся. Я не кричал, не звал на помощь. Только один вскрик... единственный вскрик стыда... когда они... – Он вовремя прикусил язык.

– Меня смущает, Матье, – сказал Клаус Бренде, – что твоя сестра так похожа на тебя... поразительно похожа. Я не понимаю намеренья судьбы, на которое намекает такое сходство. И это меня тревожит. Я пока не хотел бы забирать Агнету домой... хотя, в сущности, обязан так поступить... и она вправе это потребовать. Осенью она сдала экзамен на аттестат зрелости.

– Ты хочешь, чтобы я помог тебе принять решение? – спросил Матье.

– Нет-нет... это была лишь случайная мысль... возникшая оттого, что сейчас я смотрю на тебя с очень близкого расстояния. Пустяк... нечто неуловимое... недовольство сходством. В самом деле пустяк, Матье. Мы не должны усматривать в подобных играх природы никакой цели. Чокнемся!

Они выпили. Сын сел к столу, напротив отца.

– Мы, то есть наша семья, – банда преступников: так сказал мне в то утро Валентин Эриксен, с которым я дружил. На переменах, в школьном дворе, все одноклассники от меня отворачивались, и Валентин тоже. Я постоянно чувствовал дистанцию между собой и другими, будто все мною брезговали. Включая Валентина Эриксена. После уроков он не подошел ко мне – чтобы мы, как каждый день после школы, прогулялись вместе до вокзала. Он исчез, незаметно для меня. Я долго стоял один. То ли чего-то ждал, то ли на меня нашло какое-то помутнение. Наконец я решился оттуда уйти. Я смотрел только на землю. Почти ни о чем не думал. Я был убежден, что являюсь сыном преступника – что ты, ради умножения своего богатства, послал на смерть шестьдесят пять здоровых мужчин. Подняв наконец глаза, я увидел, что меня преследует орда незнакомых подростков. Внезапно я понял, что меня обложили. Мне загородили дорогу. На меня посыпались оскорбления, угрозы. Я попытался ускользнуть, свернул в боковой переулок, побежал. Тут передо мной вынырнули другие юнцы, не позволившие мне скрыться. Меня не били, даже пальцем не дотронулись. Но я быстро понял, что оказался в плену, что отныне не я определяю, как ляжет мой путь. Вскоре мне уже давали команды: «Перейди на ту сторону, убийца!» Или: «Направо, убийца!», «Прямо! Прибавь шагу, скотина!» Казалось, сердце колотится у меня в горле. Я уже не надеялся спастись. Молча шагал вперед, повинуясь их приказам. Улиц, по которым мы шли, я не знал. Похоже, мы добрались до квартала, где жили эти юнцы. Наступил момент, когда они на меня набросились. Сбили с головы шапку, отобрали портфель и, ухватившись за воротник, сорвали пальто. Они так сильно его рванули, что пуговицы отлетели, а ткань в нескольких местах лопнула. Затем схватили меня за руки, обступили плотным кольцом. Один сказал: «Будешь кричать, мы тебе мигом расквасим физиономию». И показал кулак, вооруженный кастетом. Я понял: мне вынесен смертный приговор. Мы пошли дальше. Время от времени я получал тычок в спину. Несильный. Потом мы очутились на месте казни. Никто мне не сказал этого; но я сообразил сам. На той улице не было домов. Только дощатый забор, чуть впереди... Забор, ни с чем в нашей реальности не сравнимый...

– Ты никогда раньше не упоминал об этом заборе, – сказал Клаус Бренде.

– Правильно; потому что забор никакого значения не имеет. Просто я подумал сейчас, что в момент, о котором рассказываю, уже должен был его видеть. Его безотрадную серость. И пустую, обращенную ко двору стену пятиэтажного доходного дома. Неважно... Мы уже добрались до места расправы. То была площадка с голыми – без листьев – кустами, на небольшом возвышении, позади сарая с инвентарем городской службы очистки улиц. Наблюдатели выстроились вокруг. Я должен был пролезть сквозь кустарник. Один из подростков шел впереди, пять или шесть других – кажется, самых сильных, хотя и не старших по возрасту, – за мной. Сразу за первыми кустами открылся свободный пятачок. Там эти парни и обступили меня. «Ты ведь знаешь, почему мы собираемся тебя казнить?» – спросил один. Ответа они не ждали, пнули меня сзади под коленки, бросили на землю, растянули. Вытащили из карманов все ценные вещи. Несколько человек тяжело уселись на моих руках и ногах, голову прижали к земле, рвали и взрезали на мне одежду: обнажили грудь, живот, бедра. Парень, который держал мою голову, опустился на колени; у него был при себе кусок черной стекломассы, грубо отломанный, из отходов фабричного производства. Этим осколком он раздирал кожу у меня на лбу. Очень больно. Но я сдерживался и не кричал, потому что мои ощущения притупились; я ждал смерти... и не знал, как именно она вторгнется в меня... чтó еще должно произойти. «Оставь это!» – приказал самый рослый из подростков, после того как мальчик с осколком стекла сколько-то времени поизмывался надо мной. Я чувствовал, как кровь стекает по вискам... в глаза она не попадала. Кусок фабричного шлака подсунули мне под голову, чтобы я видел свою грудь и живот. Долговязый воздвигся надо мной, расставив ноги, потом сел мне на бедра, сделав меня совсем беспомощным. Раскрыл карманный нож. Нож был из плохой стали, не очень острый. Этим лезвием парень собирался вскрыть мне живот. Я испугался. Мне сунули в рот кляп. Пока он с огромным трудом вспарывал мою кожу, стояла мертвая тишина. Он воткнул нож глубже, потом запустил в рану руку, чтобы расширить порез. Я почувствовал его пальцы, вздыбился. Но меня тотчас усмирили, пнув в бедро. Тут я увидел Гари. Он стоял между моими раздвинутыми ногами. Никто не знал, откуда его принесло. Он улыбался. Долговязый на секунду отвлекся от своего занятия... от выпотрашивания меня.