Текст книги "Самостоятельные люди. Исландский колокол"
Автор книги: Халлдор Лакснесс
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 66 (всего у книги 67 страниц)
В эту осень и зиму Арнаса Арнэуса не так часто видели в его библиотеке, как раньше. Он всегда рано вставал, нередко уже в восемь или немного позже начинал работать, но обычно говорил, что этих утренних часов вряд ли хватит, чтобы сделать необходимые записи для потомков о содержании, происхождении и авторстве тысяч хранившихся у него больших и малых исландских древних рукописей. Теперь же случалось, что он заходил в библиотеку только к вечеру, а то и совсем не заходил, а если кто-либо спрашивал его, слуги отвечали, что он болен или поздно лег вчера и еще не вставал. Случалось, они отвечали, что его не было дома со вчерашнего дня, и не могли сказать, где он. Он мало интересовался тем, что происходит и в духовном суде, и в консистории, и в университете.
В библиотеке за столом сидит studiosus antiquitatum Гринвицензис, он переписывает истрепанные кожаные книги, но часто вынужден отрываться, чтобы сделать заметки и записи для тех ученых трудов, которые он в свободное время пишет сам о многочисленных природных явлениях в Исландии, в особенности о ее тайных силах. Кроме того, он выполняет доверительное поручение, налагающее на него тяжелую ответственность и не дающее ему покоя ни днем ни ночью – следит, чтобы в дом не проник Йоун Мартейнссон. Времени для работы у ученого мало, ибо, как только слышится шум в сенях или коридоре или шаги за окнами, он вынужден вскакивать из-за стола, чтобы подслушивать и подглядывать. В течение многих ночей, когда он подозревал, что этот непрошеный гость бродит поблизости, он не раздевался и не уходил спать в свою комнату, а ложился на полу в библиотеке, подложив под голову толстый фолиант, завернувшись в теплое одеяло, и спал очень чутко или же бодрствовал возле книг, являющихся жизнью Исландии и душой севера.
Однажды вечером он сидел за своим большим трудом по истории языка и стремился доказать, что исландский, другими словами датский, язык не существовал в раю, а был создан греками и кельтами после потопа; от всей этой учености ему захотелось спать, и он положил голову на руки. В этот вечер дул западный ветер, холодный и пронизывающий. Падали редкие капли дождя, печка остыла, и в доме было холодно. Хлопала плохо закрытая калитка в соседнем дворе, иногда слышен был глухой стук копыт и шум карет, едущих по другой улице, – это военные направлялись домой или король ехал развлекаться. Ничего подозрительного. Но вдруг со двора послышались странные вопли – резкие, грубые и хриплые. Гриндвикинг сразу же проснулся.
– Неужели какая-нибудь собака выйдет на улицу в такую непогоду, – проговорил studiosus antiquitatum и невольно забормотал строки старого псалма для утешения в тяжелую минуту, выученные им еще тогда, когда он сидел на коленях у матери:
Там, в черной бездне преисподней,
Где властелином сатана —
Зубовный скрежет, серный смрад.
В святой обители ж господней —
Высоко в небесах она —
Напевы ангелов звучат.
Затем он осенил себя крестным знамением, отгоняя призраков, и, выбежав из библиотеки, открыл дверь и выглянул во двор. И, конечно, там стоял не кто иной, как Йоун Мартейнссон.
Увидев, кто это, studiosus antiquitatum прошипел в дверь, навстречу ветру:
– Abi, scurra! [217]217
Убирайся, мошенник! (лат.)
[Закрыть]
– Копенгаген горит, – пробормотал пришедший, пригнув голову к груди, и ветер унес его слова. Но как раз тогда, когда ученый собирался произнести подходящие к случаю латинские стихи и открыл было рот, струя ветра ворвалась в приоткрытую дверь и донесла до него обрывки слов пришельца. Еще раз Йоуну Мартейнссону удалось ошеломить Йоуна Гудмундссона.
– Что, что ты говоришь? – спросил он.
– Ничего. Я только сказал, что Копенгаген горит. Пожар в Копенгагене.
– Я знаю, что ты лжешь, негодяй, если только ты сам не поджег его, – сказал Гриндвикинг.
– Передай это Аурни от меня и скажи, что я хочу получить награду за то, что сообщил ему эту новость.
– Покажи сначала «Скальду», которую ты наверное продал шведам за водку.
В эту минуту на небе взвилось пламя. Пожар был где-то поблизости.
– Никакой водки, – сказал Йоун Мартейнссон. – Я замерз, стоя на валу и наблюдая. Было уже за полночь. Я заглянул в «Золотого льва» и спросил, нет ли там Аурни, но мне ответили, что сегодня ночью он собирался пить дома, ибо утром его увезли оттуда спящим.
– Если ты еще раз посмеешь связать имя моего господина и учителя с этим домом разврата, я позову городскую стражу, – сказал studiosus antiquitatum.
– Это, во всяком случае, не такой плохой дом, раз король только что поехал туда верхом на четырех лошадях, ты вряд ли видел лучшие места в Гриндавике, – сказал Йоун Мартейнссон.
– Король не ездит верхом на четырех лошадях, а ездит в карете, запряженной четверкой лошадей, – сказал Гриндвикиыг. – Тот, кто дурно отзывается о короле, получает восемьдесят плетей.
Отсветы пламени все еще горели на небосводе, а на западе можно было видеть крыши ближайших домов и колокольню церкви Божьей матери, – они резко вырисовывались в ночном мраке на темно-красном фоне тлеющего пепла.
Гриндвикинг осторожно закрыл дверь и повернул ключ. Но он пошел не к учителю, чтобы рассказать ему эту новость, а туда, где спал Йоун Хреггвидссон. Разбудив его, он попросил его немедленно встать и идти в сад следить за Йоуном Мартейнссоном, который поджег Копенгаген, а теперь хочет воспользоваться всеобщей суматохой, чтобы украсть книги у хозяина и цыплят у хозяйки. Он сказал крестьянину, что пламя достигло колокольни церкви Божьей матери.
Затем Гриндвикинг поднялся по лестнице и остановился у спальни асессора. Дверь была заперта. Он постучал несколько раз, но, поскольку никто не отозвался, он закричал в замочную скважину:
– Мой господин, мой господин, пришел Йоун Мартейнссон. Церковь Божьей матери в огне. Копенгаген горит.
Наконец ключ в двери повернулся, и дверь открылась. В спальне горел слабый свет. Арнэус стоял в двери сонный, но одетый. Он был небрит и без парика. Из спальни доносился запах вина и остывшего табачного дыма. Арнэус как бы издалека смотрел на человека, стоявшего в дверях, и, казалось, не слышал и не понимал, о чем тот говорит.
– Мой господин, – сказал его слуга еще раз, – Йоун Мартейнссон поджег город.
– Какое мне до этого дело, – низким голосом ответил Арнас Арнэус.
– Пожар в Копенгагене, – сказал Гриндвикинг.
– А это не очередная ложь Йоуна Мартейнссона?
Гриндвикинг не задумываясь ответил:
– Мой господин сам хорошо знает, что Йоун Мартейнссон никогда не лжет.
– Это как сказать, – ответил Арнас Арнэус.
– Зато я совершенно уверен в том, что он поджег город. Я сам видел красные отсветы за церковью Божьей матери. Я разбудил Йоуна Хреггвидссона и сказал ему, чтобы он следил за Йоуном Мартейнссоном.
– Прекрати свою болтовню о Йоуне Мартейнссоне, – сказал асессор, собираясь закрыть дверь.
– Книги, книги, – простонал фальцетом Гриндвикинг и начал всхлипывать. – Во имя господа нашего Иисуса, драгоценные рукописи, жизнь Исландии.
– Книги, – сказал Арнэус, – какое тебе до них дело? Драгоценные рукописи, оставь их в покое.
– Они сгорят, – сказал Гриндвикинг.
– Вряд ли сегодня ночью, – сказал Арнас Арнэус – Разве ты не сказал, что видел пламя по ту сторону церкви Божьей матери?
– Но ветер дует с запада, мой господин. Не попытаться ли сейчас же перевезти самые дорогие книги через канал?
– «Скальда» попала к ворам, – сказал Арнас Арнэус. – Ценную книгу судьи я не взял, хотя мне предложили ее в подарок. Пусть боги решают. Я устал.
– Если огонь все же достигнет церкви Божьей матери, то оттуда до нас рукой подать, – сказал его слуга.
– Пусть горит церковь Божьей матери, – сказал Арнас Арнэус. – Иди в свою комнату и ложись спать.
Пожар возник в девять часов вечера в среду в Западной Гавани, из-за неосторожного обращения ребенка со свечой. Пожарные быстро прибыли туда, но был сильный ветер, и огонь разгорался так быстро, что люди оказались беспомощными. В узких уличках огонь перекидывался с дома на дом. Вначале пожар распространялся в северном направлении – от вала к городу. Но около десяти часов ветер переменился, теперь он дул с севера и гнал огонь прямо в центр города по Вестергаде и Студиестрэде, и справиться с ним было уже не в человеческих силах. По непонятным причинам пожары вспыхнули теперь еще в нескольких местах. Так, например, ночью загорелась пивоварня на Нэррегаде, и этот новый пожар также быстро распространился в обе стороны, и чем больше он разгорался, тем труднее приходилось пожарным. Утром в четверг горели уже дома по обе стороны от Нэррегаде. Дул северо-западный ветер, и огонь добрался уже до центра города. Та огненная ветвь, которая полыхала на Вестергаде, превратила в пепел всю эту улицу и соседние с ней улицы вплоть до Старой площади. Примерно в то же время огонь достиг епископского дома и оттуда перекинулся на церковь святого Петра. Многие жители думали, что господь пощадит храмы, и поэтому снесли туда все свои пожитки, забив ими церкви и тем самым дав огню еще больше пищи. В девять часов утра загорелись ратуша и сиротский дом. Детей перевели в королевские конюшни, лошадей же оттуда – во дворец Фредериксберг. Примерно через полтора часа огонь достиг церкви Божьей матери. Люди не успели оглянуться, как столб дыма окутал ее высокую башню, и из этого столба сразу же вырвалось огромное пламя. Вскоре башня со шпилем рухнула. Загорелись академия и школа, а значит, огонь достиг квартала, где жили ученые. К трем часам дня можно было видеть, как пламя пожирает великолепные старинные здания – студенческий интернат, коллегию – и так продолжалось весь день. К шести часам занялась церковь святой Троицы, а вскоре после этого библиотека Академии, где хранились уникальные книги, затем храм Святого духа с его замечательным органом. Всю следующую ночь огонь бушевал на Кэбмагергаде, а затем в обширном районе южной части города вплоть до Старой набережной, где его удалось остановить водой из крепостного рва.
Люди, обезумев от страха, метались по городу, подобно тому как в Исландии множество червей выползает из гнилой баранины, которую пастух поджаривает на углях. Одни бежали, неся на руках детей, другие – мешки с вещами, третьи бродили голые, голодные, некоторые лишились рассудка и оглашали воздух жалобами и причитаниями. Одной женщине удалось спасти только ухват, и она стояла голая, держа его в руках. Многие лежали, как скот, на валу и около него, а также в Королевском парке, несмотря на бурю, и быть может, никогда бы не встали, если бы его королевское величество не сжалился над муками и горем несчастных. Милосердный король сам лично отправился верхом туда, где люди плача лежали на земле, и приказал выдать им хлеба и пива.
На другой день после начала пожара несколько исландцев пришли к Арнасу Арнэусу. Тут были и сыновья знатных людей, учившиеся в университете, и бедные подмастерья, и даже один нищий моряк. Они попросили разрешения поговорить с асессором, сказали, что огонь быстро приближается к церкви Божьей матери, и предложили свою помощь, чтобы перенести книги в безопасное место.
Арнас Арнэус отклонил это предложение, сказав, что пожар скоро потухнет, и хотел угостить их пивом. Но они были в большой тревоге и не захотели пить. Однако им не хватило решимости осуществить свое намерение наперекор воле высокоученого и знатного человека, и они ушли, потерпев поражение, но не отошли далеко, а бродили поблизости от дома асессора, несмотря на жар от огня, и наблюдали, как пожар перекидывался с дома на дом и подходил все ближе. Когда пламя вырвалось из башни церкви Божьей матери и начало лизать церковную крышу, юноши снова пришли во двор дома Арнэуса и на этот раз, не соблюдая никаких приличий, ворвались в дом с черного хода, промчались мимо перепуганной кухарки и остановились только в библиотеке, где нашли Йоуна Гудмундссона из Гриндавика в слезах, распевающего латинские псалмы. Один из юношей пошел искать хозяина и нашел его в одной из комнат второго этажа, – он стоял у окна и наблюдал за пожаром. Юноша сказал, что он и его товарищи пришли, чтобы спасти книги. В это время хозяйка дома и слуги уже выносили вещи. Наконец Арнэус взял себя в руки и сказал юноше: спасайте, что хотите и что можете.
В библиотеке было множество полок от пола до потолка. Кроме того, книги хранились в двух нишах. Туда и бросились исландцы, ибо знали: в этих нишах в закрытых шкафах хранятся только драгоценные книги. Но тут, как это бывает в кошмаре, оказалось, что ключей нет на месте. Сам Арнэус отправился их искать. Жар уже начал проникать сквозь стены дома, исландцы испугались, что дом загорится до того, как асессор найдет ключи, и начали ломать шкафы. Взломав, они попросили писца указать им наиболее ценные книги, схватили в охапку самые знаменитые рукописи, в которых содержатся саги о древних исландцах и норвежских конунгах, и понесли их. Им удалось это сделать только один раз. Когда они хотели войти в дом во второй раз, он уже был объят пламенем. Синий дым вырывался из обеих ниш, и скоро из дыма стали прорываться багровые языки пламени. Юноши хотели взять то, что было на ближайших полках библиотеки, пока ее еще не всю охватил огонь, но в эту минуту Арнас Арнэус принес ключи от шкафов, подойти к которым было уже невозможно. Он остановился в дверях своей библиотеки и, загородив двери руками, помешал юношам войти. Подобно прибою, ударяющемуся о крутую скалу, или подобно росткам пармелия, которые вдруг пускают корень и молниеносно разрастаются во всех направлениях, но гниют в том месте, где начали расти, языки огня лизали дорогие книги, покрывавшие стены библиотеки. Арнас Арнэус стоял в дверях и смотрел: исландцы в отчаянии сбились в кучу за его спиной. Он повернулся к ним, указал рукой на горящие книжные полки и сказал:
– Это книги, подобных которым не сыскать нигде до самого Судного дня.
Ночь. Два исландца, два Йоуна бродят бездомные по горящему городу. Ученый Гриндвикинг плачет, как ребенок. Крестьянин из Рейна молча тащится сзади. Огонь Копенгагена преследует их по пятам. Безвольно плетутся они по направлению к Северному порту. За ними на фоне огня живыми теневыми картинами вырисовываются люди, спешащие, бегущие.
– Чего ты скулишь? – спросил крестьянин из Скаги, совершенно забыв, что надо говорить «вы» своему ученому спутнику. – Ведь вряд ли тебе жаль Копенгагена.
– Город, построенный на крови моего бедного народа, должен погибнуть, – ответил ученый. – Бог справедлив.
– Тогда ты должен воздать ему хвалу, – сказал Йоун Хреггвидссон.
– Я бы очень хотел не уметь читать, как ты, Хреггвидссон, – промолвил ученый.
– Я думаю, что в мире осталось еще достаточно книжного хлама, хотя твои фантазии и развеялись как дым. Вот этого-то тебе и жаль, – возразил крестьянин.
– Хотя погибло дело всей моей жизни, – сказал studiosus antiquitatum, – сгорели книги, которые я в течение четырех десятков лет наполнял своей ученостью, главным образом по ночам, по окончании своего трудового дня, – я не оплакиваю бедных книг бедного человека. Я оплакиваю книги моего господина. В его книгах, которые теперь сгорели, были скрыты жизнь и душа северного народа, говорившего на датском языке со времен потопа и до тех пор, пока он не забыл своего происхождения и не онемечился. Я плачу потому, что нет больше книг на датском языке. У севера нет больше души. Я плачу над горем моего учителя.
Люди, слыша по их речи, что они иностранцы, приняли их за шведских шпионов и хотели тут же повесить.
Но вдруг они столкнулись с человеком во фраке и в цилиндре, несшим мешок за спиной. Йоун Хреггвидссон по-товарищески поздоровался с ним, но ученый из Гриндавика сделал вид, что не заметил этого человека, и плача продолжал свой путь.
– Глупец из Гриндавика, – крикнул ему Йоун Мартейнссон. – Не хочешь ли пива и хлеба?
Третий Йоун, примкнувший к их обществу, знал все ходы и выходы. И здесь, на Нэрреволле, у него была знакомая женщина, у которой можно было купить пива и хлеба.
– Но предупреждаю вас с самого начала, – сказал он, – что если вы не будете смотреть на меня, как побитые собаки, пока будете пить пиво, которое я собираюсь раздобыть, я велю отобрать его у вас.
Он привел их на кухню к какой-то женщине и усадил на скамью. Йоун Хреггвидссон строил всевозможные гримасы, но ученый из Гриндавика не поднимал глаз.
Женщина плакала и причитала, сетуя на пожар в Копенгагене, перемежая причитания словами молитв, но Йоун Мартейнссон ущипнул ее за ногу повыше колена и сказал:
– Подай-ка этим мужикам выдохшееся пиво в простом кувшине и водки в оловянных стопках, а мне – свежего ростокского пива в глиняной кружке с глазурью, хорошо бы с серебряной крышкой и выгравированными на ней изречениями Лютера, и водку в серебряной стопке.
Женщина похлопала его по щеке и несколько повеселела.
– За ваше здоровье, парни, и поврите о чем-нибудь, – сказал Йоун Мартейнссон. – А ты, моя милая, принеси хлеба и колбасы.
Они стали пить пиво.
– Ужасно, – сказала женщина, намазывая хлеб маслом, – какое несчастье господь ниспослал благословенному королю.
– Плюю я на короля, – сказал Йоун Мартейнссон.
– У исландцев нет сердца, – промолвила женщина.
– Дай-ка нам хороший кусок копченой ветчины, – приказал Йоун Мартейнссон.
Утолив немного жажду, он продолжал:
– Так, так, значит, другу Аурни удалось сжечь все исландские книги…
Ученый из Гриндавика взглянул на врага мокрыми от слез глазами и произнес только одно слово: «Сатана».
– …за исключением тех, которые мне удалось спасти и передать шведскому графу дю Бертельшельду и его друзьям.
– Ты имеешь дело с людьми, которые называют исландские книги вестготскими, – сказал Гриндвикинг.
– У меня в мешке есть, во всяком случае, кое-что, что сделает имя Йоуна Мартейнссона бессмертным, пока существует мир, – ответил Мартейнссон.
Они молча продолжали есть и пить. Йоун Мартейнссон жевал и любезничал с женщиной. Ученый из Гриндавика перестал плакать, но на кончике его носа висела капля. Когда они пили третью кружку, Йоун Хреггвидссон несколько оживился и начал вспоминать стихи из старых рим о Понтусе.
Но когда они поели и попили и счастливые минуты стали приближаться к концу, Йоун Мартейнссон, угощавший их, стал часто с подозрением заглядывать под стол, рассматривая обувь своих гостей, но у них обоих она была типично исландской. Он осмотрел также пуговицы на их куртках, но они были не жестяные и не серебряные, а просто костяные. Йоун Мартейнссон попросил женщину принести им какую-либо игру или кости. Однако оба гостя отказались играть с ним в кости. Тогда Йоун Хреггвидссон сказал, что они, во всяком случае, могут померяться силой. Он чувствовал себя настолько трезвым, что, несмотря на свою старость, был в силах побить любого, кого Йоун Мартейнссон подошлет, чтобы снять с него обувь. Толстая женщина с кривыми ногами и плоскими ступнями, с лицом, распухшим от слез, смотрела на мужчин, сидя у очага. Но вскоре она поняла, в чем дело, перестала оплакивать несчастье короля и заявила, что исландцы всегда верны себе, несчастен тот человек, который протянет им палец, ибо они схватят всю руку, несмотря на пожар в городе и разверстые врата ада. Она сказала, что, даже если мир погибнет, их уловкам и хитростям не будет конца. Больше она не даст водить себя за нос, – заявила она, несмотря на то, что Йоун Мартейнссон пытался ущипнуть ее, – и позовет городскую стражу.
Наконец Йоун Мартейнссон нашел, что пришла пора открыть мешок и предложить его содержимое в качестве оплаты или залога за угощение. Он вынул довольно большую древнюю рукопись на коже и показал ее женщине.
– Что мне с этим делать, – сказала женщина, подозрительно при слабом свете масляной лампы рассматривая связку черных, изношенных и сморщенных кожаных лоскутков, – на них не скипятить ни одного котла. Да еще хорошо, если они не заражены чумой.
Но тут оба Йоуна широко раскрыли глаза. Один узнал исчезнувшую драгоценность своего учителя, другой – кожаные лоскуты своей покойной матери. Это была «Скальда». И оба молча сняли башмаки.
Альтинг присудил Йоуна Хреггвидссона к каторжным работам в Бремерхольме за то, что он когда-то не представил вместе с королевской грамотой вызова в верховный суд. Арнэусу удалось вызволить его из крепости, одновременно он добился того, что дело крестьянина наконец вновь было назначено на пересмотр в верховном суде. В течение зимы, пока крестьянин находился в Копенгагене, да и летом обвинительный акт и показания подсудимого снова пересматривались. Однако самого крестьянина только один-единственный раз вызвали в суд. Он знал назубок все ответы на старые обвинения, поколебать его было невозможно. Кроме того, он сумел прекрасно воспользоваться своим жалким видом. Старый седой крестьянин с согбенной спиной, с глазами, полными слез, дрожа стоял перед чужеземными судьями в далекой стране, сломленный долгими и трудными странствиями, в которые он не раз пускался из-за постигшего его несчастья, из-за того, что он, не совершив никакого преступления, стал яблоком раздора между двумя могущественными сторонами.
Дело шло своим чередом, однако не столько из-за царившего в Дании интереса к судьбе крестьянина из Акранеса, сколько потому, что оно являлось звеном в той борьбе, которая велась между двумя группировками в государстве, по силе почти не уступавшими одна другой. Арнэус выступал по делу Йоуна Хреггвидссона с той неопровержимой логикой и ученой педантичностью, которые всегда составляли силу исландцев в отношении датских судов. В таком деле, где обвинение было составлено очень давно, на основании лишь весьма сомнительных улик, без требуемых законом доказательств вины обвиняемого, Арнэусу было легко отклонить обвинение при помощи философии и логики. Документов по этому делу – старых и новых, говоривших за и против обвиняемого – накопилось так много, что казалось, они являются воплощением зловредной склонности исландцев к разным хитростям и крючкотворству. Казалось, ни одному человеку не удастся найти в этих документах правду и понять, утопил ли вышеуказанный Регвидсен двадцать лет назад своего палача в черной луже, черной ночью, в черной Исландии или нет.
Прошлым летом создалось впечатление, что дело это еще больше раздувается, становясь ареной ожесточенной борьбы между обеими сторонами и превращаясь в такой клубок, который, казалось, распутать невозможно.
Причина заключалась в том, что дочь судьи Эйдалина хотела, чтобы дело Йоуна Хреггвидссона стало доказательством справедливости ее отца как судьи. И высшие власти стремились распутать этот узел. Эти два дела были отделены одно от другого указом короля: верховный суд должен был рассматривать дело крестьянина из Рейна, а суровые приговоры эмиссара покойному Эйдалину и другим представителям власти были переданы на рассмотрение альтинга на Эхсарау. Теперь, когда приближалась весна и жизнь в Копенгагене после пожара начала входить в обычную колею, многим, и в особенности исландцам, трудно было поверить, что верховный суд его величества сможет вынести окончательное решение по делу Йоуна Регвидсена из Скаги, затянувшемуся до бесконечности. За недостатком улик он был оправдан по старому обвинению в убийстве палача Сиверта Снорресена и тем самым был освобожден от тех наказаний, к которым его присудили за это преступление. Ему было заявлено, что он может беспрепятственно вернуться на родину – в страну нашего королевского величества – Исландию.
И вот однажды весной Арнас Арнэус, живший теперь в очень скромной квартире на улице Лаксегаде, пригласил своего дровокола к себе, дал ему новую куртку, штаны, сапоги и надел на седые вихры старика новую шапку. Он сказал, что сегодня они едут в Драгэр.
Первый раз в жизни Йоун Хреггвидссон ехал не на козлах с кучером. Он восседал в коляске рядом с ученым из Гриндавика, а против них сидел их учитель и господин, он угощал их табаком, шутил, но все же был несколько рассеян.
– Я прочту тебе строки из старых рим о Понтусе, которых ты еще никогда не слышал, – сказал он. И произнес:
Люд исландский удивится,
Прибежит со всех сторон
Посмотреть, как возвратится
Седовласый Хреггвидссон.
Когда оба Йоуна выучили стихи, все замолчали. Коляска накренялась то вправо, то влево на размокшей дороге.
Через некоторое время асессор вышел из задумчивости, посмотрел на крестьянина из Рейна, улыбнулся и сказал:
– Йоун Мартейнссон позаботился о «Скальде». И только тебя одного пришлось спасать мне.
– Не должен ли я что-либо сделать, господин? – спросил Йоун Хреггвидссон.
– Вот далер для твоей дочери в Рейне, которая стояла в дверях, когда ты уезжал, – сказал Арнас Арнэус.
– Не понимаю, как это девчонка выпустила собаку, – удивлялся Йоун Хреггвидссон. – Я же ей сказал, чтобы она последила за ней.
– Будем надеяться, что собака нашла дорогу домой, – сказал Арнас Арнэус.
– Если в приходе Саурбайр что-нибудь произойдет, – сказал ученый из Гриндавика, – обнаружатся странные сны, тролли, аульвы, чудовища или какие-либо другие удивительные выродки, передай пастору Торстену привет от меня и попроси его записывать все это и посылать мне, чтобы я смог включить это в мою новую книгу «De mirabilibus Islandiae» – «О чудесах Исландии».
Они прибыли в торговый город Драгэр. Исландский корабль покачивался на рейде и уже поднял паруса.
– Хорошее предзнаменование – начинать свой путь в Исландию из Драгэра, – сказал Арнас Арнэус и протянул Йоуну Хреггвидссону руку на прощанье, когда тот готовился сойти в лодку, чтобы плыть на корабль. – Здесь живут старые друзья исландцев. Бывало, святой Улаф одалживал свой корабль исландцам, когда других кораблей уже не было, в особенности если он считал важным, чтобы наши земляки вовремя прибыли на альтинг. Если святому Улафу будет угодно, чтобы ты успел вернуться домой до тридцатой недели лета, тогда передай привет собравшимся на альтинг у Эхсарау.
– Что мне им сказать?
– Скажи им от моего имени, что Исландию на этот раз не продали. Они поймут это позже. А потом передай им решение по твоему делу.
– А не должен ли я передать кому-нибудь привет? – спросил Йоун Хреггвидссон.
– Это и есть мой привет, старая твоя голова, – ответил professor antiquitatum Danicarum.
Легкий бриз Эресунна развевал седую гриву старого исландского мошенника – Йоуна Хреггвидссона. Он стоял на корме лодки между сушей и кораблем, направляясь на родину, и махал на прощанье шляпой усталому человеку, оставшемуся на чужбине.
