Текст книги "Самостоятельные люди. Исландский колокол"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 67 страниц)

Глава семьдесят третья
Собаки, души и т. д

«Аукцион. Сим объявляется, что, по требованию филиала народного банка в Вике, хутор Летняя обитель в приходе Редсмири продается с аукциона для покрытия долгов, а также процентов и расходов по продаже. Аукцион назначен на 29 мая, начало в три часа пополудни.

Председатель уездного суда».

Это извещение в начале весны было расклеено и в Вике и во Фьорде и напечатано в «Юридическом вестнике», а несколько позже о предстоящей продаже Летней обители был извещен и Бьяртур. Он ничего не сказал. Не в его привычках было жалеть о том, чего он лишался; он никогда не носился со своим горем: «Если ты потерял то, чем владел, то довольствуйся тем, что тебе осталось». Он был достаточно умен, чтобы как можно дольше держаться за овец, у него их было еще сто штук, да корова, да три рабочих лошади, а также желтая сука – четвертое поколение по женской линии от его первой суки.

В этот вечер, войдя в старую овчарню, Бьяртур остановился около кровати, в которой лежала старуха, и заговорил с ней:

– Может быть, ты помнишь, что у тебя был хутор на севере, на пустоши Сандгил, милая Бера? – сказал он.

– Хутор? – Она не могла дать ясного ответа на этот вопрос, она уже давно ничего не помнила.

– Во всяком случае, он ведь стоит все на том же месте, – сказал Бьяртур.

– Это был славный хуторок, – откликнулась Халбера, – я жила в нем сорок лет. Там никогда ничего не случалось. А здесь постоянно что-то случается.

– Теперь нам придется расстаться с Летней обителью, – продолжал Бьяртур.

– Так я и думала, – сказала Халбера. – Этот проклятый дьявол всегда был здесь и останется здесь навсегда. Колумкилли редко выпускал из своих когтей того, кто держался за этот хутор. Я-то никогда не считала Летнюю обитель своим домом.

Но Бьяртур не поддержал разговора о привидении – он никогда не верил в привидения и вообще в сверхъестественные существа, кроме тех, о которых говорится в поэзии. И он приступил сразу к делу:

– Как ты думаешь, не могла бы ты сдать мне весной Урдарсель, милая Бера?

– В Урдарселе красивые закаты, – сказала старуха. – Когда блаженной памяти Тоурарин надевал праздничную рубашку и скакал по пустоши, он ловил овец и стриг с них шерсть на месте, – там, где ему удавалось их поймать. Правда, у него были хорошие собаки.

– Да, это верно, милая Бера, – у него были хорошие собаки, у покойного Тоурарина, – сказал Бьяртур. – Я помню его коричневого пса. Ну и пес! Он видел в темноте так же хорошо, как другие при свете. Редкостное животное. У меня тоже водились хорошие собаки, милая Бера, преданные, они никогда не изменяли мне. Однажды у меня была желтая сука, прабабка нынешней, – такую днем с огнем не сыщешь. Мне порой казалось, что она властна над жизнью и смертью.

Как бы там ни было, у человека остаются хотя бы воспоминания о собаках, их никто отнять не может, хотя мировая война и вслед за ней «идеалы» великого человека оказались пыльным вихрем, застлавшим горизонт бедного крестьянина.

– Да, милый Бьяртур, вот как оно обернулось, – сказал с оттенком сожаления в голосе Тоурир из Гилтейги.

Была ранняя весна, и несколько крестьян уселись рядышком на изгороди овечьего загона; они только что пометили своих овец, и руки у них были в крови. Овцы отчаянно блеяли у их ног.

– Следующая очередь твоя, – сказал Бьяртур. – Ведь все мы видели, что быть собачьим лекарем – это еще никого ни от чего по спасает.

– Не знаю, милый Бьяртур, – сказал Тоурир с некоторым раздражением, – я не могу отвечать за собак. Но думается мне, что главное – это верить в своих детей, что бы там ни случилось. И я всегда верил в них. Что бы ни случилось с моими детьми, я никогда их не выгонял, – и они работали на меня и в то же время на себя. Верить в детей – это то же самое, что верить в родину.

Да, он стал крестьянином-середняком, это легко можно было понять по его тону. Он выбился в люди оттого, что дочери сделали его дедушкой и остались под кровом отца со своими незаконнорожденными детьми. В годы войны у него была бесплатная рабочая сила, он добился почета и уважения и поэтому начал верить в родину – все для Исландии!

– Мои дети никогда не позорили отца, – сказал Бьяртур. – Они были самостоятельны, мои дети.

Но крестьяне сразу же поняли, к чему дело клонится: один шаг – и пойдет такая перепалка, что уж добра не жди. Наступило тягостное молчание. И тут Оулавюр из Истадаля воспользовался случаем и вставил словечко; он знал по опыту, что если упустишь случай, то уж после его не поймаешь.

– Вообще я считаю, – сказал он, – что по нынешним временам – да и всегда так было – построить себе дом – это еще не значит стать самостоятельным человеком. В Исландии от самого ее заселения и до сих пор еще не случалось, чтобы трудящийся человек построил себе дом, который можно было бы назвать домом. Так и теперь – от этого толку не будет! Хватит с нас и землянки. Да и вообще что тут особенного – прожить свою жизнь в землянке? Ведь эта жизнь, если ее можно назвать жизнью, так коротка. Другое дело, если бы мы были бессмертны – тогда был бы какой-то смысл строить себе дом.

Эйнар из Ундирхлида сказал:

– Я не Оулавюр: если я изредка и высказываюсь, то не могу говорить по-научному; я только скажу, что думаю о самом себе. Я знаю – душа существует, и она бессмертна; и именно поэтому мне безразлично, что я проживу в землянке тот короткий срок, когда душа должна томиться на земле. Если жизнь бедна, дом мал, долги тяжелы, средств не хватает, чтобы есть досыта, а от болезней никуда не денешься, то все-таки душа – это душа. Душа была и останется бессмертной душой; и ее место в лучшем мире.

– А, иди ты к черту со своей чепухой о душе! – презрительно сказал Бьяртур и спрыгнул с изгороди.

Хродлогур из Кельда перевел разговор на глистов.

Глава семьдесят четвертая
Конец саги
Чужой хлеб

В ту весну, когда Бьяртур отстроил землянку в Урдарселе по образцу той, какую он однажды соорудил – такие землянки строятся как бог на душу положит, – староста в Утиредсмири купил свое старое Зимовье за ту сумму, за которую был заложен хутор. Все считали, что это хорошая покупка. Он собирался устроить здесь большой лисий питомник – ведь оказалось, что злейшим врагом человека является не лиса, а овцы. Бьяртур перегнал своих овец и перевез свое имущество к северу, на пустошь Сандгил, а на старом его пепелище осталась только Халбера: ее он собирался взять с собой на север, когда вернется из города. Под именем Бьяртура из Урдарселя он отправился в город впервые; с ним был и его сын. Бьяртур так задолжал в потребительском обществе, что не мог получить даже горсти ржаной муки на свое имя; ему разрешили взять продукты на имя вдовы Халберы, дочери Йоуна, по ее доверенности. Бессмысленно было грозить, браниться, чтобы отвести душу: никто этого все равно не слушал и никто не имел времени на это отвечать; в лучшем случае мальчик на складе сказал бы: «Заткни глотку». И бессмысленно было хватить кого-либо кулаком по физиономии – ведь попадешь всегда не по той физиономии, по какой нужно. Он отдал двух лучших своих лошадей в уплату за материал для новой комнаты в Урдарселе, и у него осталась только двадцатишестилетняя кляча Блеси. Мы знаем ее по прошлым дням, когда мы присутствовали на похоронах в Летней обители. Как давно это было! Зимний день. Блеси, привязанная к косяку двери, заглядывает в овчарню, а Тоурдур из Нидуркота поет псалом. Многое может пережить лошадь. Эта лошадь пережила все, что пережил ее хозяин – крестьянин из Летней обители. Она была его единственной лошадью в тяжелые времена, одной из многих в хорошие, а теперь опять стала единственной. Это была тощая кляча, изнуренная, чесоточная, слепая на один глаз, закрытый бельмом. Бедный старый конь! Но у него была такая же выносливая грудь, как и у Бьяртура.

Во Фьорд прибыли поздно. Бьяртур не решался сразу же тронуться в обратный путь, боясь переутомить лошадь, и пустил ее пастись. Но у нее были плохие зубы, и ей нужно было много времени, чтобы насытиться: пришлось дожидаться утра, пока она вдоволь поест. Был поздний вечер. Потребительскую лавку уже закрыли. Отец и сын уладили свои дела, и им ничего не оставалось, как ждать утра. Они вышли на улицу. Оба были голодны, оба ничего не ели весь день, у обоих не было денег, пойти они никуда не могли. Обоим мучительно хотелось кофе, но они об этом не заговаривали. Стоял туман, с моря дул холодный ветер, но дождя не было.

– Ну, ночью дождя не будет, – сказал Бьяртур, разглядывая небо. – Мы ляжем на часок-другой возле какой-нибудь садовой изгороди.

В городе были какие-то беспорядки, но Бьяртуру из Урдарселя приходилось думать о более серьезных вещах. Дело в том, что «идеалы» Ингольва Арнарсона осуществлялись и во Фьорде. Две недели тому назад здесь приступили к постройке большого порта: в свое время программа строительства была выдвинута нынешним премьер-министром в ходе избирательной кампании, а потом была принята альтингом в качестве закона. О, это был не такой человек, чтобы отступаться от своих обещаний. Помимо местного населения, многие жители Вика тоже получили работу на этом большом строительстве. Они оставили свои семьи и перебрались сюда, в старые сараи, где раньше производилась очистка рыбы: теперь эти сараи были приспособлены под бараки для рабочих; ставки были обещаны такие, какие обычно платят в отдаленных местностях. Снова восстанавливался знаменитый мол, и для этого требовалось много камня и бетона. Рабочие проработали неделю, взрывая и перевозя камни. Наступил день первой получки. Оказалось, что у них были преувеличенные представления о ставках в отдаленных местностях: оказалось, что они не смогут даже прокормить себя и свои семьи на этот заработок. И прощай мечта выбиться «в люди»! Они назвали подобную плату голодной, подобную политику наступлением на рабочих и объявили себя противниками такого общественного порядка, при котором трудящемуся люду нечего есть. Будто этот общественный порядок был чем-то новым! Они потребовали более высоких ставок. Но ни у кого не было полномочий платить более высокие ставки в такие тяжелые времена: кому какое дело, что их семьям нечего есть? Общественный порядок исландцев священен. Тогда рабочие прекратили работу и объявили забастовку. Ранее в этом городке никогда не было забастовок, но во главе движения стали жители Вика – они-то однажды уже бастовали у себя в Вике, и успешно; их семьи некоторое время после забастовки получали и ржаной хлеб, и рыбные отбросы. Среди жителей Фьорда мнения разделились: многие решили бастовать, а многие вышли из игры, они – уж так и быть! – принесут себя в жертву исландской независимости! Десятники продолжали набирать рабочих за ту плату, которая вызвала такой протест. Мелкие судовладельцы и другие мелкие буржуа предложили свои услуги, притом бесплатно, – ведь они спасали независимость народа и общественный порядок исландцев. Но бастующие отказались уйти с места работы; мало того, они расставили пикеты и не пускали добровольцев. Происходили драки между теми, кто был достаточно богат, чтобы защищать самостоятельность Исландии, и теми, кто хотел избавить свою семью от голода. Люди колотили друг друга, как колотят вяленую треску, кое у кого оказались даже переломы костей. Появились слова и мысли, неизвестные ранее в этой местности, – сюда пришли бесстыдные чужаки, чтобы нарушить мир и покой. Они прямо говорили, что хотят создать новый общественный порядок, при котором трудящихся не будут морить голодом. В городке не было полиции, которая могла бы выбить из их головы эти глупости, и старый общественный порядок, а с ним и независимость народа оказались под угрозой. Наконец председатель уездного суда позвонил властям и попросил прислать полицейских для охраны тех, кто желал работать, и для расправы с чужаками, с крамольниками, которые незаконно им препятствовали. Правительство охотно откликнулось на эту просьбу: отряд полицейских был отправлен во Фьорд на катере. Говорили, что забастовщики подготовились к обороне и что нужно ожидать схватки. Городок был охвачен страхом и смятением.

Так надо ли удивляться, что никому не было дела до Бьяртура из Летней обители? Все думали только о том, что их ждет завтра.

Был уже поздний вечер, беспокойные голоса рабочих утихли и сменились резкими криками морских ласточек. Ночь окутала город прозрачной пеленой. Крестьянин из долины и его сын сели у дороги, перед темным, уснувшим домом; они жевали травинки и долго молчали.

Первым заговорил сын:

– Не пойти ли нам к Аусте Соуллилье? – спросил он. – Я слышал, что она больна.

Ответа не последовало.

– Не пойдем ли мы к Аусте Соуллилье? – повторил сын. – Говорят, что ее бросил жених.

Снова молчание.

– Отец, я уверен, что Ауста Соуллилья очень обрадуется нам. Я уверен, что она угостит нас кофе.

Наконец отец потерял терпение, гневно посмотрел на сына и ответил:

– Замолчи! Или ты хочешь, чтобы я избил тебя, проклятый бродяга, который никогда не станет мужчиной!

И на этом разговор кончился.

Долго сидели они и наконец заметили, что по дороге медленно бредет человек – высокий, тощий, в нанковых штанах и рубашке, в сдвинутой на затылок шапке; время от времени он останавливался и смотрел на дом. Вдруг он увидел Бьяртура и его сына, – тогда он перестал рассматривать дом, медленно направился в их сторону и остановился в нескольких шагах. Он вынул окурок из кармана и смотрел попеременно то на окурок, то на них, потом засмеялся, зажег окурок и подошел к ним.

– Добрый вечер, братья, – сказал он.

Они лениво ответили на его приветствие и по-прежнему неподвижно сидели, держа травинки в зубах и глядя на канаву. Человек взглянул вверх.

– К вечеру небо заволокло.

Они не ответили.

– Проклятая дыра, – сказал человек. – До чего хочется домой. Хотя, по правде говоря, и дома сейчас не лучше.

– Откуда ты? – спросил Бьяртур.

– Из Вика. Думал, что тут будет полегче, но оказалось, ничуть не лучше. Подняли трезвон, а на поверку выходит – одно надувательство. Послушай, – сказал он вдруг и взглянул на Бьяртура, будто его осенило. – Не продашь ли ты мне хлеба?

– Продать тебе хлеба? В уме ли ты? Нет. У меня нет хлеба на продажу.

– Вот как, – сказал человек и улыбнулся. – Впрочем, что ж… Мне ведь все равно платить нечем.

Наступило короткое молчание. Потом прохожий сказал:

– Все это сплошной обман, проклятье. К черту все!.. В какой книге это сказано?

– Кажется, в Священном писании, – ответил Бьяртур.

– Да, что ж это я, – сказал человек, – конечно, в Священном писании.

– Ты забастовщик? – спросил Бьяртур. – Как вам не стыдно! Лучше бы вы работали.

– А какой прок в работе, если нас обманули? Надеюсь, ты не из тех, кто хочет продолжать работать.

– Из тех, – сказал Бьяртур. – Я всегда трудился, но я ни у кого не батрачу. Я самостоятельный человек пока еще.

– Завтра, говорят, будет полиция, – сказал пришелец. – Надеюсь, ты не голосовал за Ингольва Йоунссона, этого кровавого пса?

Но Бьяртур не пожелал отвечать на этот вопрос.

– Черт подери, как трудно купить кусок хлеба, – сказал человек. – Ребята послали меня достать хлеба, мы собирались сварить кофе.

– Ты же сказал, что у тебя нет денег, – сказал Бьяртур.

Человек снова взглянул на него, причмокнул языком и улыбнулся.

– Я и не думал покупать, я хотел пошарить в булочной.

– Булочная давно закрыта, – сказал Бьяртур.

– Это не важно, если только хлеб не спрятали.

– Спрятали?

– Да, да, спрятали. Я видел такие чудные караваи часов в семь – настоящий ржаной хлеб!

Он докурил свой окурок.

– Как ты думаешь, дождь будет? – спросил он и снова взглянул на небо.

– Не думаю, – ответил Бьяртур.

– Да мне-то это все равно, пусть идет, – сказал прохожий. – Ну и жизнь! Знаешь, я чертовски давно не был с женщиной.

– Вот как, – сказал Бьяртур.

– Впрочем, тем лучше, – сказал человек. – Надо беречь силы. Если эти мерзавцы привезут завтра полицию… Послушай, может быть, и вы пойдете с нами?

– Против кого?

– Конечно, против этого черта Ингольва Йоунссона.

Бьяртур подумал и ответил:

– Я уже не гожусь для драки.

– У нас ручки от мотыг, палки…

– Вот оно что, – ответил Бьяртур.

– Но если эти дьяволы приедут с ружьями, мы, конечно, сдадимся, – сказал человек. – Так мы порешили. У многих из нас есть дети. Не будь у меня детей, мне было бы море по колено. Пусть себе стреляют. Слушайте, чего вы тут дожидаетесь? Чего-нибудь особенного?

– Нет, – ответил Бьяртур. – Дожидаюсь, чтобы моя лошадь набила себе брюхо, ей уже больше двадцати пяти лет. Нам надо ехать домой по пустоши; мы двинемся рано утром.

– Не уйдете же вы раньше, чем кончится потасовка, братья? Послушайте, какого черта вы тут сидите? Почему вам не пойти со мной и не выпить горячего кофе с хлебом?

– У тебя есть хлеб?

– Хлеб? – удивленно переспросил человек. – Да, да, хлеба будет достаточно. Пойдемте.

Он был так словоохотлив, говорил так простодушно, по-товарищески, что оба крестьянина встали и пошли за ним. Но он шел не по прямой линии, а как-то странно, зигзагами, – останавливаясь, куда-то заглядывая. Два раза он попросил их подождать его, а сам забегал куда-то за дом.

– Черт, до чего смешно! – сказал он. – Все так напуганы, бабы даже запирают двери своих кухонь.

Должно быть, он действительно видел в этом что-то забавное, потому что громко рассмеялся. Но Бьяртура и его сына это ничуть не рассмешило. Незнакомец продолжал говорить о полиции, о погоде, о женщинах и обо всем, что ни приходило ему в голову.

– По-моему, – заметил он, – надо быть дураком, чтобы в паше время жениться.

– Разве? – спросил Бьяртур.

– Да, дураком, – подтвердил незнакомец и, по своей привычке, щелкнул языком.

– Так не женился бы, – сказал Бьяртур.

– Послушай, я тут разговаривал как-то с одним боевым парнем, так он сказал: «Уж лучше бы власти убивали людей, чем оставляли их жить в такой нищете».

– Чепуху ты городишь, – сказал Бьяртур.

– Нет, нет, – быстро ответил прохожий, – это сущая правда. Я тоже так думаю. Простые люди недостаточно преступны, чтобы приспособиться к нынешним порядкам. Только мошенникам житье.

Бьяртуру трудно было понять такие речи, и он ничего не ответил.

– И оружия у нас нет, – продолжал человек. – Будь у нас оружие, совсем бы другой разговор был. Приходится красть у них рукоятки от лопат, чтобы их же бить. Но если у них будут ружья, тогда, конечно… Подождите, здесь живет одна баба…

Он молниеносно исчез за невысоким домом. На окнах стояли цветы. Рядом находился курятник. Через некоторое время прохожий вынырнул откуда-то с большим караваем черного хлеба.

– Я оцарапался, – сказал он и полизал ранку на руке, – но это пустяки. Пойдем.

– Надеюсь, ты не украл этот хлеб?

– Есть о чем говорить! – сказал человек, щелкнул языком и засунул хлеб под штаны, натянув рубашку сверху. – Ничего, у нее несколько хуторов, это вдова пастора.

Бьяртур остановился и сказал:

– Дальше я не иду.

– Пойдешь, – сказал человек. – Пойдешь и будешь пить кофе. Это чудный хлеб. И бабе он совершенно не нужен.

– Я никогда не воровал, – сказал Бьяртур, – и никогда не укрывал воров.

– И я тоже, – сказал человек. – Но что делать, когда тебя кругом обкрадывают да вдобавок еще могут пристрелить. Ведь капитализм убил на войне ради собственного удовольствия десять миллионов человек, так авось не заметит пропажи одного каравая хлеба. Капитализм наказывает гораздо строже тех, кто не крадет, – так отчего же не красть? Кто сидел в тюрьме, рассказывает, что лучше всего им жилось там. А эта баба только и знает, что собирать арендную плату со своих хуторов. Я уверен, что гораздо лучше сидеть в тюрьме, чем быть владельцем хутора вроде тебя. Я уверен, что в тюрьме человек чувствует себя гораздо более самостоятельным. Пойдемте, братья. Кофе уже, думается мне, готов, и никаких воров, кроме капитализма, нет.

В бараке было десять – двенадцать рабочих, они варили кофе на чадившей керосинке, вода уже закипела, и вновь пришедшие невольно вдыхали в себя запах ароматного напитка.

– Что это за парни?

– Они сидели у дороги и жевали табак, – сказал незнакомец, что было не совсем точно, так как они жевали всего лишь траву, – и я пригласил их выпить кофе.

– Ты принес хлеба?

– Да, да, хлеба хватит. Входите, братья!.. Вы можете спокойно принять их, они против капитализма.

Хозяева пригласили гостей сесть на нары и начали их рассматривать. Кое-кто слышал о Бьяртуре из Летней обители и знал, что он строился, что его хутор несколько дней назад был продан с молотка на покрытие долгов; им хотелось поподробнее узнать об этом, но Бьяртур отмалчивался. Ему предложили кружку кофе, и он взял ее с благодарностью, но когда дело дошло до хлеба, в нем снова поднялся глухой гнев: это был чужой хлеб. А он дорого дал бы за кусок хлеба. Гвендур взял большой ломоть и посмотрел на отца.

– За это ты отвечаешь, не я, – сказал Бьяртур.

– Скажи, Бьяртур, – спросил какой-то молодой человек с удивительно открытым взглядом и живыми чертами лица. – Знаешь ли ты, что сделали русские крестьяне?

Он не ответил.

– С незапамятных времен они жили самостоятельно, как дикие кошки, или, вернее сказать, как исландские хуторяне вроде тебя. Капитализм грабил и убивал их. Восемь лет тому назад капитализм развязал войну и начал убивать их, как собак, ради собственного удовольствия; и так он кромсал их три года, в иные дни убивали до двухсот тысяч душ зараз. Наконец русским крестьянам это надоело, и они объединились со своими товарищами – рабочими в городах, свергли капитализм и убили царя. Они взяли все то, что капитализм украл у них, и создали новое общество, где никто не может наживаться на труде другого. Это называется коллективное общество.

– Вот оно что, – вдруг засмеялся Бьяртур. – Значит, русскому царю крышка?

И он стал рассказывать присутствующим о своей жизни и даже о том, как у него все украли.

– Дайте-ка и мне, пожалуйста, кусок хлеба, ребята, – наконец сказал он, видя, что все жуют, у всех хороший аппетит и от каравая осталась только половина. Ему отрезали толстый ломоть. Хлеб был чудесный.

– Да, может быть, они отомстят за меня, – сказал Бьяртур, набив полный рот, – подобно тому как за Греттира Сильного отомстили где-то далеко на востоке, в Миклагарде, но зато его и считают величайшим человеком в Исландии.

– Ты еще не умер, – сказал один из рабочих, – и завтра будешь драться вместе с нами.

– Нет, – ответил Бьяртур. – Я перебираюсь на другой участок, и у меня нет времени драться здесь, на фьордах.

– В один прекрасный день трудящиеся скинут с себя воров и убийц, – сказал кто-то. – Тогда ты раскаешься, что не подал нам руку помощи.

– Я всегда был самостоятельным человеком, – сказал Бьяртур. – Я хочу иметь свою землю. Завтра рано утром, как только кобыла наестся досыта, я отправлюсь в Урдарсель. Это решено. Мой Гвендур может остаться у вас. И если вы побьете проклятых редсмирцев, я плакать не буду. Слушай, ты можешь остаться с этими парнями, Гвендур. Кто знает, может, именно они дадут тебе твою Америку, по которой ты так тосковал весь этот год.

Когда выпили кофе, кто-то запел, другие стали укладываться. Они ложились на койки, не раздеваясь, по двое-трое на одну. На койках валялись лохмотья, которыми едва можно было прикрыться. Гвендуру тоже предложили лечь.

– Если мы победим, у него будет работа, – сказали рабочие, – мы запишем его в наш союз.

Вскоре все затихло, все улеглись. И Бьяртур тоже. Его мутило, он боялся, что его вырвет, – конечно, это от хлеба. Но постепенно тошнота улеглась. Он не мог сомкнуть глаз, в голове вихрем кружились мысли: не попал ли он в общество воров? Это же насильники, разбойники, они хотят свергнуть власть и ограбить страну. Не слишком ли он поторопился, когда решил оставить сына у этих разбойников? Что общего у него, свободного человека, с этой бандой или у его детей? Почему, черт возьми, он попал к ним, – он, самостоятельный человек, только что получивший новый хутор? Но, с другой стороны, может быть, они справедливые люди? А если это так, то это единственные справедливые люди, которых он когда-либо видел. Ведь одно из двух: либо власти справедливы – и тогда эти люди преступны, либо эти люди справедливы – и тогда преступны власти. Нелегко было решить этот вопрос за одну короткую ночь, и Бьяртур очень сожалел, что попал сюда. У него болел живот от краденого хлеба; ему казалось, что он потерпел самое большое поражение в своей жизни; ему было так стыдно, что кровь приливала у него к лицу. Вот он встанет, и за дверью его вырвет этим хлебом унижения. Но он все же не встал, а продолжал лежать. Вокруг него уже давно раздавался храп.