Текст книги "Самостоятельные люди. Исландский колокол"
Автор книги: Халлдор Лакснесс
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 64 (всего у книги 67 страниц)
Гюльденлеве, родственник короля, барон Марселисборг, генеральный почтмейстер Норвегии, губернатор и сборщик налогов Исландии, или, как он сам себя титуловал: Gouverneur von Ijsland [201]201
Губернатор Исландии (нем.).
[Закрыть]был владельцем множества великолепных земельных угодий и прекрасных дворцов в Дании. Летом он предпочитал жить во дворце Фредхольм, где был богатый дичью лес, начинавшийся сразу же за дворцовым рвом. Он переименовал этот дворец и назвал его Chateau au Bon Soleil, что означает Дворец доброго солнца. Расстояние от проезжей дороги до дворцового моста составляло почти милю. Длина пути от дороги до ворот дворца говорит о знатности человека. Только высокопоставленные гости в колясках посещают такие места.
В прекрасный летний день по этой великолепной дворцовой дороге едет старая карета, плохо вычищенная и плохо смазанная, в нескольких местах скрепленная веревками, скрипучая. И бог знает, не хромает ли одна из лошадей.
У подъемного моста стоит драгун с ружьем и саблей, его жеребец – неподалеку от него, у конюшни. Драгун спрашивает: кто едет. Кучер открывает дверцы кареты, там сидит бледная женщина в темном плаще, совсем простом, если не считать того, что на шее под белым воротником он заколот старинной серебряной брошью. На ней седой парик, такой чистый и свежезавитой, будто он куплен только вчера, может быть, специально для этой поездки, а на нем простая шляпа с широкими полями, словно после того, как она купила дорогой парик, денег на красивую шляпу не хватило. У этой женщины гордая осанка. Услышав, что она с трудом говорит по-датски, драгун низко ей поклонился и сказал, что он хорошо понимает немецкий, язык благородных людей, она преспокойно может говорить на этом языке. Затем, взяв ружье на плечо, он промаршировал перед коляской по мосту и на площади перед дворцом заиграл на трубе. Появился краснолицый старый слуга и помог женщине выйти из коляски. Она сказала:
– Доложи барону, что приехала та женщина, которая ему писала, я привезла с собой письмо от ландфугта Бейера.
Две необычайно высокие башни, – одна круглая, другая четырехугольная, – соединялись четырехэтажным зданием с такими большими воротами посредине, что через них можно было проехать в коляске. Гостью повели через маленькую дверь в одной из башен по винтовой лестнице до тесной темной площадки, где открылась боковая дверь, и ее пригласили войти в большой зал. Он находился почти в центре дворца, и окно выходило во двор. В зале был сводчатый потолок и каменный пол. Богатая коллекция оружия украшала зал, на стенах висели не только всевозможные ружья, фитили, пороховницы, но и копья, мечи и шпаги, связанные вместе, подобно букетам цветов, рыцарские доспехи со шлемами стояли по углам, щиты с изображенными на них драконами, хищными птицами и другими страшными дикими зверями висели над дверьми и окнами. На окнах, состоявших из сотен мелких стекол со свинцовыми переплетами, были изображены рыцари на конях с толстыми ляжками, ведущие славные бои. На стенах были развешаны громадные оленьи рога, некоторые с удивительным множеством ответвлений. Рога крепко сидели на черепах животных. Вдоль стен шли массивные деревянные скамьи и стояли обитые железом лари, перед ними – тяжелые дубовые столы. На полках над сиденьями красовались блестящие медные кувшины и большие каменные кружки с рельефно выбитыми на них словами непристойных песен и молитв на немецком языке. На одном из столов лежали две толстые книги – Библия с медными застежками и такая же толстая, если не толще, врачебная книга о средствах против лошадиных болезней, на книгах – перчатки и хлыст для собак.
Пока женщина стояла и рассматривала зал, вошел одетый в шелковое платье с золотыми шнурами человек и торжественно возвестил гостье, что приближается Durchlaucht [202]202
Его светлость (нем.).
[Закрыть].
Гюльденлеве, барон Марселисборг и губернатор Исландии был высокий сутулый человек с большим животом и такими тонкими ляжками, обтянутыми тонкими узкими панталонами, что они казались двумя спичками, воткнутыми в шар. У него было длинное лицо с отвислыми щеками, локоны зеленоватого парика ниспадали на плечи, на вышитый золотом камзол, покрытый пятнами жира и вина. У него были характерные для его рода прозрачные, не глупые, но грустные глаза, похожие на глаза свиньи, он был застенчив, почти нелюдим. Выглядел он усталым и несколько мрачным, в руке держал шомпол. Изъяснялся он на каком-то странном наречье, – основу его составлял тот немецкий язык, на котором принято ругать солдат, но в него входили разные слова из других языков. Он говорил пропитым басом, причем в его речи раскатистое «р» звучало так, словно в горло ему вонзили нож.
– Bonjour, madame, – сказал губернатор Исландии. – Na, du bist ein isländisch Wif, hombre, hew nie een seihn, – что означало: «Здравствуй, мадам, ты, значит, исландка, боже мой, такой я еще никогда не видел».
Затем он подошел к ней и негнущимися пальцами пощупал ее платье. Спросил, где она купила материю и кто шил это платье, что за серебряная брошь на ней, он никогда ранее не видел подобного серебра, чеканят ли его в Исландии? Откуда же там берут серебро? Боже мой, я поистине удивлен, не отдашь ли ты мне это украшение?
Она сказала, что все ее серебро – его, если он захочет, но не сделала никакого движения, чтобы отколоть брошь от ворота и протянуть ему, а сразу же перешла к делу и вручила ему письмо от ландфугта Бейера из Бессастадира. Но как только он увидел письмо, им овладела усталость и чиновная скука и он спросил унылым голосом:
– Почему не передать это через канцелярию? Я занимаюсь только такими делами, которые проходят через канцелярию. Сейчас я охочусь на диких зверей.
– В этом письме особое дело, – сказала она.
– Я уже давно ничего не читаю, кроме врачебной книги, когда что-нибудь случается с лошадьми, – сказал он. – Да и читать мне здесь некому. И вообще все, что мне пишут из Исландии, похоже одно на другое, – это все вопли о снастях, все время о снастях. Но здесь, в Дании, немногим нужна рыба, мы не заинтересованы в том, чтобы исландцы ловили бесконечное количество рыбы и требовали бесконечное количество снастей.
– Я, – сказала она, – дочь судьи Исландии, которого на старости лет безвинно присудили к лишению чести и состояния. Ваше превосходительство – губернатор Исландии.
– Да, мой старый друг, ваш отец, был хитрым законником, – сказал Гюльденлеве, – и все-таки дело кончилось для него печально. Нашелся другой, еще более хитрый законник. Так всегда было в Исландии. Мне надоело думать об исландцах.
– Я проделала этот долгий путь, чтобы увидеть ваше превосходительство, – сказала она.
– Ты красивая женщина, – сказал он и снова просветлел, рассматривая ее и перестав думать о службе. – В таком платье я бы не поехал обратно в Исландию. На твоем месте я бы остался здесь и вышел замуж. Здесь у нас хорошо и весело. За последнее время число зверей в лесу увеличилось больше, чем на триста голов. Посмотри хотя бы на эту голову – разве она не прекрасна? – Он встал, чтобы показать ей самую большую оленью голову на стене. – У рогов двадцать девять ответвлений, боже мой. Этого зверя я сам убил. Даже мой родственник, его величество, не убивал оленей с большим количеством ответвлений.
– Да, это прекрасная голова, – сказала гостья. – И все же я знаю зверя, у которого еще больше ответвлений. Это правосудие. Я приехала сюда во имя правосудия, касающегося всей страны, вашей страны.
– Исландия моя страна? Pfui Deibel! [203]203
Фу, дьявол! (нем. диалект)
[Закрыть]– сказал Гюльденлеве, барон Марселисборг.
Все же он снизошел до того, чтобы послушать, что написано в письме его слуги в Бессастадире, если она сама ему прочтет.
В письме говорилось, что женщина – подательница письма, единственный потомок знатного рода, самого знатного в Исландии. Автор письма напоминал о вопиющем факте, имевшем место на острове, когда отец этой женщины, самый уважаемый там человек, к тому же верный и любезный слуга его королевского величества, был унижен странным послом Арнэусом, посланным блаженной памяти покойным королем с чрезвычайными полномочиями в Исландию. В письме рассказывалось о поведении этого Арнэя, о том, как он унижал старого судью и некоторых его соратников, как он не признал приговоров судьи, конфисковал его имущество и сделал этого старца, верного слугу короля, лишенным чести рабом и бедняком. Старик вскоре умер.
Далее ландфугт писал, что епископ в Скаульхольте, зять старого судьи, решил поехать в Данию и там у высших властей страны добиться восстановления справедливости. Но страну поразила чума, уложившая в могилу добрую треть населения, в частности, большую часть духовного сословия, и епископ в Скаульхольте, один из лучших друзей короля, оказался среди погибших, вместе со своей уважаемой супругой, высокообразованной мадам Иоорен.
Таким образом, от всего рода осталась одна молодая женщина Снайфридур, вдова знатного, но несчастного Магнуса Сивертсена, которая выступает в защиту своего отца. Эта женщина посетила ландфугта в Бессастадире и объяснила, что она – бедная, одинокая вдова, подвигнутая своей честью, собирается переправиться через бурное море, чтобы вручить губернатору или даже его величеству свою всепокорнейшую просьбу передать так называемый эмиссарский приговор по делу ее отца на пересмотр в верховный суд. Рекомендуя эту честную женщину всемилостивейшему благожелательству барона Марселисборга и губернатора Исландии, прося его проверить и расследовать опасную практику, введенную в Исландии эмиссаром Арнэем, и воспрепятствовать тому, чтобы авантюристы возвысились и стали топтать авторитеты, унижать слуг короля и обманывать народ, я остаюсь вашим всепокорнейшим, готовым к услугам и très obeissant serviteur [204]204
Покорным слугой (франц.).
[Закрыть].
Гюльденлеве всунул шомпол в сапог, чтобы почесать икру. Он сказал:
– Я всегда говорю моему родственнику, его величеству: отправь исландцев в Ютландию, там достаточно веревок для их овец, боже мой, и продай Исландию немцам, англичанам или даже голландцам, – и чем скорее, тем лучше, – за какую-нибудь приличную сумму, а деньги используй для войны со шведами, которые отобрали у тебя твою прекрасную землю Сконе.
Она долго молчала после этих слов и наконец сказала:
– В одной древней исландской песне [205]205
В одной древней исландской песне… – Снайфридур пересказывает строфы из песни «Речи Высокого» – дидактической песни из мифологической части «Старшей Эдды»:
Гибнут стада,родня умирает,и смертен ты сам;но смерти не ведаетгромкая славадеяний достойных.Гибнут стада,родня умирает,и смертен ты сам;но знаю одно,что вечно бессмертно:умершего слава. («Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах». М., 1975 , с. 196) (Прим. Л. Г.).
[Закрыть]есть такие строки: если человек лишается имущества, родственников и, наконец, сам умирает, то это ничего не значит, лишь бы он оставил по себе славу.
– Hew ick nich verstahn [206]206
Не понимаю (искаж. нем.).
[Закрыть], – сказал барон Марселисборг, губернатор Исландии.
Она продолжала сначала нерешительно, но потом все с большим жаром:
– Я спрашиваю, ваше превосходительство: почему нас лишают чести, прежде чем лишить жизни? Почему король Дании не хочет оставить нам нашу славу? Ведь мы никогда не сделали ему ничего дурного. Мы не менее знатны, чем он. Мои предки были королями на суше и на воде, они плавали на кораблях по бурным морям и прибыли в Исландию тогда, когда ни один другой народ еще не знал мореплавания. Наши скальды слагали стихи и рассказывали саги на языке самого короля Одина из Асгарда [207]207
Асгард – по скандинавской мифологии, жилище асов (богов). (Прим. Л. Г.).
[Закрыть]в то время, когда Европа говорила на языке рабов. Где стихи, где саги, сложенные датчанами? Даже ваших древних героев мы, исландцы, воскресили в наших книгах. Мы сохраняем ваш древний язык, датский язык, который вы забыли. Пожалуйста, возьмите серебро моих прабабок. – Она отколола брошь от ворота, и черный плащ упал, открыв ее синее платье с золотым поясом. – Берите все. Продайте нас, как скот. Перевезите нас на ютландские пустоши, где растет вереск. Или, если вам так нравится, продолжайте бить нас плетьми на нашей родине: надо надеяться, что мы это заслужили. Датский топор на вечные времена засел в шее епископа Йоуна Арасона, и это хорошо. Слава богу, что он заслужил все семь ударов, которые понадобились для того, чтобы отделить от тела его седую голову с короткой толстой шеей, не умевшей склоняться. Простите, что я привожу этот пример, простите, что мы знаем свою историю и не можем ничего забыть. Не поймите меня так, будто я на словах или в мыслях сожалею о том, что произошло. Может быть, самое лучшее для побежденного народа – чтобы его уничтожили: ни одним словом я не буду просить о милости для нас, исландцев. Мы, исландцы, поистине достойны смерти. И жизнь для нас уже давно не имеет никакой цены. Только одного мы не можем лишиться, пока останется хотя бы один человек – богатый или бедный – из этого народа. Мы даже не можем умереть без этого. И об этом-то и говорится в старой песне, это мы и называем славой: чтобы моего отца и мать и после смерти не лишили доброго имени.
Барон Марселисборг вынул из кошелька пустой патрон и посмотрел в него одним глазом.
– Если кто-либо лишил исландцев чести, то лишь они сами, ma chère madame [208]208
Дорогая мадам (франц.).
[Закрыть], – сказал он и засмеялся так, что глаза совсем спрятались и обнажились неровные желтые зубы. – Когда ваша лень и пьянство доводят вас до голода, тогда мой родственник, его величество, вынужден помогать вам зерном. А если вам кажется, что зерна недостаточно, вы затеваете процессы и требуете золота и серебра. А что касается правосудия, ma chère, то я знаю только одно: что исландцы получили того человека, которого сами считали лучше всех. И я знаю, что именно этот вельможа присудил старого, честного судью, вашего отца, к лишению чести и состояния. Так уж повелось в Исландии. Ученые рассказывали мне, в ваших книгах говорится, что в древние времена все знатные люди Исландии занимались тем, что убивали друг друга, пока не остались одни пьяницы и варвары. Впервые в моей жизни ко мне приходит исландская женщина, да еще с золотым поясом, и просит о правосудии. Разве странно, что я спрашиваю: wat schall ick maken? [209]209
Что мне делать? (голл.)
[Закрыть]
– Я не прошу ни о чем другом, кроме того, чтобы честь и имущество моего отца были посмертно возвращены ему, – сказала она.
Гюльденлеве отложил шомпол и вынул золотую табакерку.
– В датском государстве есть две силы, – сказал он. – Когда господствует та, что смотрит сквозь пальцы на колдунов и воров, тогда многие порядочные люди вынуждены унижаться. Но если при моем новом родственнике снова придут к власти те, кто требует привилегий для порядочных и высокородных людей, тогда жить будет легче. Может быть, тогда, с божьей помощью, вздернут некоторых мерзавцев и вольнодумцев. Никакое примирение невозможно между плохими и хорошими людьми. Но, к сожалению, ma chère, многим придется долго ждать, пока их время придет.
– Исландский преступник по имени Йоун Хреггвидссон, – сказала она, – убил королевского палача. Это знает вся страна. Мой отец приговорил его к смерти двадцать лет назад, но один ребенок, забавляясь, отпустил его в ночь перед казнью. До сих пор никому не удалось добиться, чтобы преступник получил по заслугам. Королевский эмиссар обвинил моего отца на основании этого дела и признал преступника невиновным. На последнем альтинге это дело было рассмотрено вновь, и старика присудили к каторжным работам в Бремерхольме. Но не успел он прибыть в крепость, как важный человек освобождает его оттуда и заботится о нем. И этот неоднократно осужденный каторжник, убийца королевского слуги, живет припеваючи в столице, а мои родители лежат в могиле, заклейменные как воры.
– Известно, что исландцы хитры и хорошо умеют пролезать во все щели закона, – сказал губернатор. – Они не остановятся ни перед чем, чтобы доказать, что тот параграф закона, по которому они осуждены, взят из свода законов, отмененного неким глупым норвежским королем еще много сотен лет назад; или же из датского закона, который никогда не действовал в Исландии; или же он противоречит некоему действующему параграфу в законе святого Олафа [210]210
Святой Олаф – конунг Норвегии Олаф Харальдссон (1013–1028), при котором в Норвегии было введено христианство. (Прим. Л. Г.).
[Закрыть]: или же взят из их древнего языческого устава «Серый Гусь» [211]211
« Серый Гусь»– древнеисландский свод законов, действовавший в Исландии до потери ею самостоятельности в XIII в. (Прим. Л. Г.).
[Закрыть]. Они говорят, что у них действуют только те законы, которые оправдывают их, какие бы преступления они ни совершили. Могу вас заверить, мадам, что над делом заядлого исландского мошенника Регвидсена попотели многие добрые датские чиновники.
Он объяснил ей, – и мина усталого чиновника снова сменила мину охотника, – что мало кто лучше него знает, какие заслуги имел ее покойный отец перед королем и правительством, хотя, быть может, он и был слишком уж упорен, защищая свои интересы в налоговой палате, и благодаря этому ему удалось за бесценок приобрести несколько крупных поместий, которые во время реформации отошли во владение датского короля. Но в Копенгагене смотрели сквозь пальцы на доброго старого господина, поскольку на него можно было положиться. И его друзья в этом городе пребывали в большой печали, узнав о том суде, который ему пришлось пережить на старости лет. Гюльденлеве выразил пожелание, чтобы дочь судьи поняла и согласилась с тем, что ни правительство, ни он, Гюльденлеве, ни какой-либо подчиненный ему чиновник не повинны в этом. Но, как он выразился, в этом виноват лишь один человек, которого мадам знает лучше него.
– Хотя мое имя позорным образом связали с именем человека, упомянутого вашим превосходительством, – сказала она, – из-за процесса, который некоторые купцы обманным путем заставили вести моего бедного супруга, так называемого дела Брайдратунги, я не знаю Арнаса Арнэуса. Тот позор, которым хотели покрыть мое имя, меня не трогает, я даже не снисхожу до того, чтобы опровергать эту пьяную болтовню, которая не стала менее нелепой от того, что фигурирует в судебных актах здесь, в Копенгагене. Я хочу, чтобы вы, ваше превосходительство, поняли, что я приехала сюда не ради себя.
Когда Гюльденлеве услышал, как эта чужеземная женщина говорит об Арнэусе, у него развязался язык, и он рассказал, что этот опасный враг исполнен ненависти и лжи. В течение долгого времени он выдавал себя за друга короля, но всегда стремился обмануть его и в душе его ненавидел. Ему – губернатору – достоверно известно, что Арнэус при свидетелях заявил, что в Исландии никогда не было других преступников, кроме датского короля. Он сказал, что Арнэус ненавидит всех честных датчан, а также тех своих земляков, которые искренне и честно служили его королевскому величеству, он желал смерти всем друзьям короля, где бы они ни находились, и повесил бы их всех, если бы представилась возможность, чтобы потом вместе со своими сообщниками править страной ad arbitrium [212]212
По своему произволу (лат.).
[Закрыть]. Он выразил уверенность в том, что ее покойный отец не будет оправдан, пока этот человек и его шайка не попадут на виселицу. Один из них был неправ in principio [213]213
В основном (лат.).
[Закрыть], – сказал он, – ваш отец или Арнас Арнэус. – В заключение он спросил гостью – так ли высоко она ставит честь своего отца, что готова просить его – Гюльденлеве – добиться падения этого человека? И поможет ли она правосудию своими показаниями и клятвой?
После некоторого раздумья она ответила своим глубоким, низким, голосом:
– Но я не дам ложных показаний против кого бы то ни было.
Прошло уже больше года с того дня, как крестьянин Йоун Хреггвидссон из Рейна был освобожден из крепости и из закованного в кандалы преступника превратился в мирного водовоза и дровокола в доме самого асессора духовного суда и профессора древней истории Дании. Когда ученый из Гриндавика привел его из крепости в дом, высокоученый Арнэус приветствовал его и, улыбнувшись, сказал, что пока в его дело не будет внесена ясность, он получит здесь пищу и кров, но только на том условии, что он будет вести себя честно во всем, иначе его пошлют под знамена драться в чужих странах вместе с королевскими солдатами,
Каждый раз, когда его земляк и хозяин встречал Йоуна на дворе или когда он шел с ведрами от колодца, он здоровался с ним, называл его по имени, спрашивал по-товарищески, как он поживает, и угощал табаком. Зато жившие в доме датчане не проявляли к нему особого уважения. Поскольку датчане считают, что от исландцев дурно пахнет и поэтому почти невозможно находиться с ними под одной кровлей, управитель приказал Йоуну Хреггвидссону спать на сеновале над хлевом. Кучер же, со своей стороны, запретил ему подходить слишком близко к лошадям, опасаясь, чтобы с исландского крестьянина на животных не переползли вши или другие насекомые. Этот кучер так заботился о своих четвероногих, с утра до ночи мыл их, стриг и причесывал, что едва ли дочери знатных людей в Исландии, считающиеся там завидными невестами, были более выхолены, разодеты и разукрашены. Крестьянин с самого начала, к облегчению остальных, отказался есть за одним столом со слугами, ибо в Исландии простые люди едят за столом только в большие праздники. Обычно каждый сидит со своей миской на кровати. Поэтому к нему в дровяной сарай, где он обретался днем, посылали служанку с чашкой еды, или же он присоединялся к нищим, оборванцам и бродягам, которых два раза в неделю кормили в сенях у главного входа, ради оказания помощи королю.
Однажды осенью этому крестьянину была оказана неожиданная честь, в сарае его посетил не кто иной, как хозяйка дома, его госпожа, добродетельная и почтенная супруга асессора, фру Метта. Она поздоровалась с исландцем. С той поры как эта знатная женщина двадцать лет назад на солдатском немецком языке сказала Йоуну Хреггвидссону, чтобы он убирался ко всем чертям, ее подбородок опустился еще ниже, а жиру на этой женщине стало столько, что она напоминала глиняную фигуру, упавшую до обжига с полки и превратившуюся в бесформенный комок. Лицо ее было посыпано белой пудрой, на голове красовались черные кружева, спадавшие на горб, она была в черном платье, очень широком, очень длинном и очень мятом. Йоун Хреггвидссон сорвал с себя рваную шапчонку, вытер нос и вознес хвалу богу. Хозяйским глазом она осмотрела его работу. Он спросил, не предпочитает ли она, чтобы поленья были короче трех пядей, что, с позволения сказать, равняется известному органу жеребца средней длины. Она ответила, что длина достаточная. Относительно воды он спросил ее, хочет ли она, чтобы он брал ее из западного колодца, где в прошлом году утонул датский ребенок, или из восточного, откуда весной был выловлен труп немецкой женщины.
Она сказала, что не может сделать ему никаких упреков ни насчет воды, ни насчет дров, но что еще более важно: в доме о нем не сложилось плохого мнения. У ее мужа, Арнэуса, привычка наблюдать за всяким новым слугой в доме, и, если он оказывается ненадежным или нечистым на руку, его сразу же прогоняют. Поскольку за Регвидсеном ничего такого не было замечено в течение почти целого года, она сочла своевременным прийти и узнать, как он поживает.
Йоун Хреггвидссон ответил, что он живет ни хорошо, ни плохо, но ведь он исландец. Все зависит от того, чего хочет король. Он выразил надежду, что добрый король, да будет благословенно его имя, не позволит неразумному крестьянину из Скаги на вечные времена стать обузой христианских графинь и баронесс Дании, а также их мужей, что легко может привести к тому, что у благородных и почтенных лошадей в Дании заведутся вши.
Трудно сказать, поняла ли мадам хоть что-либо из любезностей крестьянина. Ясно было одно, что она хочет с ним побеседовать, в частности, потому, что ее господин и супруг принадлежит к той же нации. Она сказала, что давно уже хотела расспросить Регвидсена о новостях из Исландии, этой удивительной страны. Некоторые люди даже утверждают, что в этой стране находится ад, но, поскольку ее возлюбленный супруг хоть и исландец, но добрый христианин, она не хочет этому верить, пока не получит более точных сведений на этот счет.
Он ответил все так же вежливо: что касается его родины, то пусть высокородная графиня, баронесса и мадам поверит, что на этой проклятой собачьей заднице, которую называют Исландией, нет ничего, о чем стоило бы рассказывать, кроме старой истины, которая всегда остается истиной, хотя добрые люди и избегают говорить об этом, – что ад был и на веки вечные останется в этой стране для тех, кто заслужил адские муки.
– А как поживают исландцы, – спросила мадам, – после того, как господь бог послал им милостивую и благословенную чуму?
– О, они издыхали, как голодные овцы, и отправлялись к черту, – сказал Йоун Хреггвидссон.
– Им следовало бы пустить кровь, – сказала женщина.
– О, кровь давно уж вытекла из этих бедняков, добрая женщина, – сказал Йоун Хреггвидссон. – С той поры как они убили моего родича Гуннара из Хлидаренди, крови в Исландии нет.
– Кто его убил?
Он отвернулся в сторону и почесал голову.
– Я не хочу рассказывать эту историю в других приходах, – сказал он. – Если человек умер, так он умер и отправился к черту. Нечего по нем горевать. Но Гуннар из Хлидаренди всю свою жизнь был человеком чести.
– Вы, исландцы, считаете, что мы, датчане, убиваем вас всех, – сказала женщина. – Но разрешите спросить, кто хотел убить моего мужа магистра Арнэуса, когда он приехал туда, чтобы помочь вам. Не датчане, а сами исландцы.
– Да, вот видите, что это за народ, – сказал Йоун Хреггвидссон. – Сначала я украл леску, потом, когда мне надоел мой сын, я его убил. Кое-кто даже говорит, что я утопил в луже королевского чиновника.
– Хотя мой муж и исландец, он такой же добрый христианин как любой датчанин, – сказала женщина.
– Да, ему же хуже, – ответил Йоун Хреггвидссон. – Он из кожи вон лез, чтобы спасти исландцев – кого от веревки, кого от топора или от того, чтобы есть датских червей. Я-то считаю, что эти черви достаточно хороши для них и даже слишком хороши, если они не хотят их есть. А что он получил за это? Позор и дерьмо. Нет, женщина, не думай, что я сочувствую исландцам. Сам я всегда старался беречь лески для рыбной ловли. Это ведь самое главное. В Иннрахольмсланде я наперекор местным жителям стал ловить рыбу с лодки, с шестивесельной, по три весла с каждой стороны, женщина, одно, два, три, четыре, пять, шесть. Я назвал место Хретбуггья, понимаешь, женщина? По-датски Реетбюгге. Это потому, что на том берегу свирепствует зюйд-вест. На Скаги, моя добрая женщина, понимаешь? Акранес, Рейн – у подножья горы, перед Иннрахольмсландом, которым владеют иннрахольмцы. Какие же еще новости я могу рассказать? Да, дважды у меня родились дочери. Первая, большеглазая, лежала в гробу, когда я пришел с войны. Вторая как будто жива, чума ее не убила. Она уже начала иногда по ночам спать с парнями, а когда я уезжал, стояла в дверях. Но она не уследила за собакой, и та бежала за мной до Улафсвика. Это Христов хутор. Его владелец Иисус Христос, понимаешь, женщина?
– Ты очень хорошо говоришь, что владелец двора Иисус Христос, – сказала женщина. – Это показывает, что в сердце своем ты раскаиваешься. Тому, кто раскаивается, простятся его грехи.
– Грехи, – вспыхнул Йоун Хреггвидссон. – Я никогда не грешил. Я честный преступник.
– Бог да простит всех, кто признает себя преступником, – сказала женщина. – Кухарка мне тоже как-то говорила, что ты ни разу не взял ни одного эре, когда тебя посылали на рынок. Поэтому я и говорю с тобой, как с честным человеком, хотя ты и исландец. Что-то я еще хотела сказать? Да, кстати, что это за шлюха вавилонская приехала из Исландии в Копенгаген?
Йоун Хреггвидссон несколько глуповато посмотрел в сторону, пытаясь отгадать загадку, но не мог найти связи с тем, о чем шел разговор прежде, и отказался от этой попытки.
– Вавилонская, – сказал он. – Ну вы мне сделали мат в два хода, мадам. Я кончил врать.
– Ах, уж эта женщина из Исландии! – сказала она. – По сравнению с ней убийство моего мужа было бы пустяком. Да, исландцам было известно, что она хуже убийства, и они продолжали связывать его имя с ее именем, пока сам король не поверил этому и не приказал судить этого доброго христианина, который мог бы быть датчанином или даже немцем. Это та самая женщина. Что она за баба? И как мог мой супруг, этот добрый христианин, проводящий все ночи за книгами, даже подумать о том, чтобы бегать за ней?
Йоун Хреггвидссон почесал себя во всех вероятных и невероятных местах, пытаясь раскумекать это дело, и наконец предпринял робкую попытку ответить.
– Хотя в моем роду по линии матери давно водились книги, я никогда не прочел ни одной из них, – сказал он. – Да и писать я могу только печатными буквами. Но я не упрекаю того, кто захочет поменять книгу на женщину, хотя бы он и сидел и изучал книги по ночам, ибо нет двух других вещей, которые изучались бы столь одинаково, как эти обе.
– Ничто не может извинить неверность исландского мужа датской жене, – сказала она. – Но, к счастью, как говорит мой супруг, то, чего нельзя доказать, неверно, и, значит, это неверно.
– Да, что касается меня, то, когда я был в Роттердаме, – это в Голландии, откуда приходят рыбаки на шхунах, – то я однажды встретился ночью с пасторской дочкой. Ну, что тут скажешь? А дома в Исландии у меня уродливая и скучная жена…
– Если ты намекаешь на то, что я уродлива и скучна, чтобы оправдать моего мужа, который спит с вавилонской шлюхой, то я должна тебе сказать, Регвидсен, что, хотя асессор Арнэус считает себя мужчиной, он не приведет в дом преступника из Бремерхольмской крепости без моего на то разрешения. И еще я скажу тебе, исландцу, от которого воняет акулой, ворванью и всем исландским дерьмом так, что вся лаванда Дании ничто в сравнении с этой вонью и только чуть-чуть благоухает: мой первый муж, а он был настоящим мужчиной, хотя его и не приглашали к королевскому столу, говорил, что я очень даже гожусь для брака. А что было бы с тем, кто теперь изображает моего мужа, не будь у меня денег и дома, коляски и лошадей? У него не было бы ни одной книги. Поэтому я имею полное право знать, что за женщина, говорят, прибыла из Исландии в Копенгаген?
– Она стройна, – сказал Йоун Хреггвидссон.
– Стройна? – спросила женщина.
– Она почти невесома.
– Как это – невесома? – спросила женщина.
Он подмигнул одним глазом и посмотрел на женщину.
– Как тростник, самое гибкое и тонкое из всех растений.
– Не хочешь ли ты сказать, что я толста? – сказала женщина. – Или она должна стать розгой для меня?
– Моя благородная фру хозяйка и баронесса не должна думать, что у исландского каторжника больше ума, чем есть на самом деле, и не должна сердиться на его глупую болтовню. Если бы у этого бедняка был рот, – а разве можно назвать ртом то, что неоднократно произносило вероломные клятвы перед богом и людьми, – то он бы поцеловал ваши высокородные ноги.
– Что за ерунду ты болтал о тростнике? – спросила женщина.
– Я только говорил о стебле, который не ломается, когда его гнешь, а отпустишь руку, он снова поднимается – тонкий и стройный, как и прежде.
– Я приказываю тебе отвечать, – сказала женщина.
– Лучше спросить Йоуна из Гриндавика, – сказал Йоун Хреггвидссон, – он ученый и мудрый человек.
– Сумасшедший Йон Гриндевиген, – сказала она. – Таких людей, которых исландцы называют учеными и мудрыми, здесь в Дании зовут деревенскими идиотами, и закон запрещает им выезжать из своих местечек.
