Текст книги "Самостоятельные люди. Исландский колокол"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 67 страниц)

Глава тридцать четвертая
Важные события

Однажды, вечерней порой, когда сенокос уже почти кончился и дни стали короче, косцы увидели, что по увалам – не тропой, а открытым полем – идет человек, ведя в поводу вьючную лошадь. Он спускался к восточному берегу озера. Что-то странное было в этом путнике. Должно быть, за ним погоня? Зачем он скитается здесь, по чужой земле? Не аульв ли это? Во всяком случае, это необыкновенный человек. Даже Бьяртур перестал косить и, опершись на косу, провожал взглядом прохожего, презирающего дороги. Что ему нужно? Путник осматривал берега озера и самое озеро, даже, казалось, воздух над ним. Может быть, это иностранный ученый или земельный спекулянт с юга? Задумал спекульнуть чужой землей? Наконец путник снял поклажу с лошади и отпустил ее бродить по болоту, на восток от озера. Что за черт!.. Затем он полукругом обошел озеро и направился к хуторянам. Все ожидали не шевелясь. Загадка. Тайна… Что может быть необычнее, чем незнакомец на болотах! Дети даже забыли про свою усталость, а ведь они работали уже пятнадцать часов.

Незнакомец не был похож на других людей. С непокрытой головой, в коричневой рубашке и вязаной безрукавке, смуглый, сухопарый, чуть-чуть сутулый; лицо у него было тонкое, свежевыбритое, глаза умные. Иностранец он, что ли?

– Добрый вечер!

– Добрый вечер! – осторожно ответили ему.

А старая Фрида рывком схватила грабли, выражая этим свой протест.

– Шляются здесь! Прикатили из чужих краев… Оставались бы у себя дома… Или они уже там навели такой порядок, что могут разъезжать?

– Хозяева Летней обители? – спросил незнакомец, подойдя ближе.

– Как сказать, – не особенно приветливо ответил Бьяртур и, подняв косу, сделал несколько шагов навстречу гостю. – Считается, что это моя земля. Кто б ты ни был, не пойму я, что толку слоняться по чужой земле и что-то высматривать.

Неизвестный ни с кем не поздоровался за руку, как было принято. Он остановился в нескольких шагах, огляделся в мутном свете сумерек, спокойно достал из кармана трубку и табак.

– Прекрасная долина. Одна из самых красивых…

– Прекрасная?.. – переспросил Бьяртур. – Это уж смотря по тому, гниет ли сено или нет. Ты кем-нибудь послан сюда?

Послан? Нет, он никем не послан. Но уж очень хороша эта долина, и он просит разрешения разбить свою палатку там, на восточном берегу озера.

– Да, моя земля тянется на юге в глубь пустоши, на севере до самых гор, на западе до половины перевала и на востоке до оврагов. Вся низменность моя.

Незнакомец сделал какое-то невнятное замечание насчет того, что всю эту землю можно было бы превратить в сплошную пашню.

– Пашня или не пашня, – возразил Бьяртур, – но земля моя, и я не хочу, чтобы чужие люди бродили по ней и совали свой нос не в свои дела. Вот уже скоро четырнадцать лет, как я построил этот хутор на развалинах, а с хозяином Редсмири я полностью рассчитался. Мне говорили, что здесь раньше водилось привидение, но я не боюсь ни привидений, ни людей… У меня хорошие овцы.

Незнакомец понял и одобрительно кивнул:

– Хороший почин для крестьянина-бедняка.

– Не знаю. Не буду хвалиться. Но одно уж верно: живется мне не хуже, чем другим одиночкам здесь в приходе. Скорее даже лучше, чем многим. Я не залез в долги, оттого что не подпускал дармоедов к своему сену – до самой этой зимы, пока кое-кто не навязал мне скотину. Но, конечно, я и в мыслях не держу равняться с богачами: мне только сдается, что для себя-то я достаточно богат, и поэтому никому не позволю вмешиваться в свои дела и не имею охоты вступать в разные союзы.

Незнакомец сразу объяснил, что если он сказал «Хороший почин», то вовсе не разумел под этим, что все хотят стать крупными землевладельцами; да он и сам не собирается вести дела с богатыми крестьянами – он предпочитает, чтобы его деньги попали в руки малоимущему крестьянину.

Бьяртур решил, что этот человек носится с какими-то новыми торговыми планами. Поэтому он сказал гостю, что решил вести торговлю с одним лишь купцом; в тяжелое время этот купец многим помогает продержаться. И хотя Йоун из Мири сколачивает потребительское общество и сулит прибыль на товарах в хорошие годы, Бьяртур все же считает, что большую часть прибыли загребает он сам: ведь у него каждую осень бывает триста пятьдесят ягнят, а крестьянам, у которых всего по тридцать – сорок, достаются крохи. А в плохие годы? Если общество прогорит, отвечать придется крестьянам, и не только за себя, но и за других. А что касается дела, старина…

Незнакомец поспешил объяснить Бьяртуру, что у него даже в мыслях не было портить его хорошие отношения с купцом. Он просто любит побродить в летнее время с ружьем или удочкой.

– Так как я слышал, что ты не интересуешься ни дичью, ни рыбной ловлей, то я подумал, что, может быть, ты разрешишь мне порыбачить здесь, за плату, конечно.

– Да тут и не водится стоящей рыбы, – сказал Бьяртур. – Разумным людям некогда заниматься такими пустяками: ведь от того, что добудешь здесь на болотах, будь то птица или рыба, для овец нет никакого толку. Может быть, это годится для овец богатых крестьян или для их сыновей. Я имею в виду сына редсмирского старосты, которого теперь величают уполномоченным, – так он на то и воспитывался в религии персов. Он теперь главный воротила в потребительском обществе, которое сколотил вместе с отцом, – все равно как мадам устроила здесь Союз женщин, чтобы навязывать ни в чем не повинным людям ненужную им скотину. Этот молодчик не может видеть никакой живности, чтобы не свернуть ей голову.

Старая Фрида с обычной своей бесцеремонностью крикнула издали:

– Как не стыдно этим проклятым вшивым нищим поносить тех, кто выше их! А сами давят все и всех, живое и мертвое, кроме разве вшей, которые ползают по ним.

Незнакомец выпустил струю дыма в ее сторону, не зная, какую позицию занять ему в этом вопросе.

– Не обращай внимания на эту чертову богаделку. Не впервые она мелет вздор, – сказал Бьяртур во избежание всякого недоразумения.

Незнакомец счел возможным повторить теперь свою просьбу.

– Ладно уж, если ты не занимаешься земельной спекуляцией и не послан сюда никаким союзом, – что ж, разбивай себе палатку на несколько дней. Только не слишком топчи мою траву. Но спекулянтов мне здесь не нужно и членов всяких обществ тоже. Я считаю, что эти общества на пагубу маленьким людям. А земля моя непродажная. Я и моя семья живем здесь тихо и мирно, ради наших овец. Нам хорошо, если овцам хорошо; и нам всего хватает, покуда у овец есть все необходимое. Кончилось бы только это проклятое ненастье.

Когда незнакомцу удалось наконец убедить Бьяртура в том, что он не земельный спекулянт и не член союза, начались переговоры. Это был самый обыкновенный южанин, дачник, – из тех, что приезжают летом отдохнуть и развлечься. Кто-то ему сказал, что здесь много рыбы, а кто именно – он запамятовал. Ему хотелось бы побыть здесь несколько дней; у него все есть, он ни в чем не нуждается. В доказательство он вынул бумажник с кредитками. Целая куча настоящих денег! У южан ведь под рукой банки: говорят, что эти бумажки они употребляют чуть ли не в отхожем месте. Несмотря на презрение Бьяртура к деньгам, эта толстая пачка произвела на него впечатление, он даже предложил приезжему помочь ему развернуть палатку; но тот отказался: он и сам управится с ней. Попрощался он так же небрежно, как поздоровался, и ушел, оставив после себя удивительный запах и синий дым, который мало-помалу рассеялся по лугу в спокойном вечернем воздухе. Приезжий так мало говорил, так коротко поздоровался и у него было так много денег, что от этого у всех разыгралась фантазия. Такой человек, такой благородный господин, далекий, как сказочный принц, – и вдруг стал соседом обитателей хутора. Его близость была как сияние праздника посреди будней, как луч солнца в ненастный день, как яркое пятно на вечно сером фоне, она подстегивала уснувшую мысль, оживляла тоскливую жизнь. В эту ночь Аусте снилось, что кусочек яблока выскочил у нее из горла.

На следующий день отелилась корова. Так за одни сутки на пустоши произошло два крупных события.

Корова в последние недели очень мучилась, бедняжка. И Финна, которая знала и понимала это состояние, никому не доверяла выпускать ее утром и загонять вечером. Никто, кроме нее, не делал это так бережно, никто не дожидался так терпеливо, пока корова протиснется через узкую дверь хлева, задевая боками о косяки. Финне в голову не приходило даже хлестнуть корову хворостиной, когда та тяжело шлепала по грязи. Корова останавливалась, пыхтя и кряхтя, шевелила ушами, мычала. Они расставались в лощине у ручья.

Финна, поглаживая корове бока, говорила:

– Скоро у нас будет теленок, с большой головкой, с растопыренными слабыми ножками… Ничего, все обойдется. Вечером мы увидимся. Спокойнее, спокойнее. Будем думать друг о друге.

Затем Финна отправлялась домой, а корова жевала, медленно двигая челюстями и морща нос от удовольствия, так как трава вдоль ручья была сочная и вкусная.

В этот вечер Финна не нашла коровы на обычном месте. Ей это показалось странным. Тем более что корова успокаивалась по мере того, как приближалось время отела; она давно уже не делала попыток убежать. Женщина шла от холма к холму, дальше и дальше, к самой горе, и все звала Букодлу. Наконец корова ответила ей из маленькой лощинки у ручья. Она промычала в ответ только один раз, и Финна тотчас же нашла ее. Корова отелилась. В этот вечер Финне было с ней очень трудно: корова не слушалась хозяйки, все время топталась вокруг теленка, обнюхивала, облизывала его, тихонько мыча, и не замечала никого и ничего вокруг. Финне все это было понятно. Когда рождается детеныш, он становится между матерью и всем тем, что она любила прежде. Корова была поглощена счастливым чувством материнства, которое заглушило в ней любовь к человеку; будто в этот день исполнились все желания Букодлы, ей уже ничего больше не нужно было, и сочувствие со стороны чужих казалось излишним. Финне с большим трудом удалось загнать ее домой.

Все, кроме Бьяртура, устремились навстречу корове. Дети бежали впереди, им не терпелось рассмотреть серого, в крапинках, теленка, похожего на мать. Это был бычок. Ауста Соуллилья в знак приветствия поцеловала его в выпуклый лобик, а корова, тихо мыча, наблюдала за ней. В этот вечер собака, как она ни была глупа, ни разу не делала попытки куснуть корову за задние ноги, даже не залаяла на нее, – зажав хвост между ног, она вежливо отступала, когда корова пыталась броситься на нее, и с уважением рассматривала новое семейство. Старая бабушка приковыляла, держась поближе к стене и опираясь на сломанную ручку от граблей, – ей хотелось приласкать теленка и корову. Даже старая Фрида была мягкосердечнее, чем обычно.

– Бедняжечка, – сказала она и прибавила: – Иисуспетрус!

Тут из дома вышел Бьяртур.

– Вот что, – сказал он. – Надо наточить ножи.

– Так я и думала, проклятый убийца! – крикнула старая Фрида.

Жена только посмотрела на него умоляющим взглядом и, проходя мимо него к дверям, произнесла почти шепотом:

– Бьяртур, дорогой мой!

Корову привязали к стойлу, а теленка уложили рядом. Поздно вечером, когда все уже собирались спать, а женщины умиленно говорили об отеле и все были счастливы, что на хуторе появилось молодое существо, что все обошлось благополучно, и искренне радовались за корову, Бьяртур снова завел разговор о теленке:

– Жаль, что до воскресенья мне некогда будет свезти тушу во Фьорд.

На следующий день семья ела сыр из молозива. Наступили хорошие дни. Стоило теперь посмотреть на эту корову, которая до сих пор была такой одинокой. Как быстро и легко шагала она по утрам со своим теленком, который, спотыкаясь, бежал рядом с ней. Корова уже не нуждалась ни в утешении, ни в ласке. Она старалась поскорее убежать от детей – они были влюблены в бычка и без конца теребили его. Корова беззаботно паслась вместе с теленком под горой и уходила очень далеко, – казалось, она уже не зависит от людей. А ведь раньше она так нуждалась в покровительстве Финны. Теперь она избегала людей. По вечерам, когда Финна приходила за ней, Букодла смотрела на нее так, будто не узнавала ее, и Финна вовсе не обижалась: она хорошо знала, что такое материнская радость, как высоко она поднимает над жизнью, все другое становится мелким и незначительным. Да, Финне была понятна эта радость. Хотя корова по вечерам давала слишком мало молока, она не говорила об этом Бьяртуру из страха, что он распорядится запереть теленка на весь день; она не могла примириться с мыслью, что корову после длительного одиночества лишат радости ощущать возле себя теленка.

Воскресное утро. По воскресеньям все обычно просыпались поздно, кроме Бьяртура, который вообще не делал различия между днями и в праздник вставал так же рано и занимался разными поделками и починками. В это утро он просунул голову через люк и спросил, что случилось, не перемерли ли здесь все.

– Вот как, ты уж и по воскресеньям притесняешь нас? – спросила старая Фрида.

– Телячья требуха лежит у дверей, – объявил Бьяртур. – Если хотите, чтобы ее смыло дождем, – дело, конечно, ваше. Я-то сам уезжаю с тушкой.

В этот день Финна даже не могла встать, она повернулась лицом к стене, ей нездоровилось. Старая Халбера, Фрида и дети встали. Потроха теленка, еще теплые, лежали за порогом в корыте, а Бьяртур уже ехал по болоту на восток верхом на старой Блеси; поперек седла лежала телячья тушка, предназначенная на жаркое купцу.

– Так он вас всех перережет, – сказала старая Фрида и, громко бранясь, принялась убирать требуху.

Дети стояли перед домом, засунув палец в рот; они смотрели и слушали.

Теленок Букодлы… Они помнили его взгляд – такой же, как у всех детей. Он смотрел на них, еще вчера прыгал здесь, на выгоне, поднимая обе передние ножки, а затем обе задние. У него был круглый лоб, как у всех телят; Ауста говорила, что он трехцветный. Теленок бродил уже по откосам, принюхивался к тимьяну, а когда шел дождь, прятался под боком у матери.

Это было унылое воскресенье. Корова не переставая мычала в хлеву. Пытались выгнать её в поле, но она сразу вернулась и, мыча, стояла у порога; она как бы взывала к дому. Гора отвечала на ее рев глухим отзвуком. Из больших глаз коровы текли крупные слезы, – коровы тоже плачут.

Целую неделю Финна не решалась смотреть на Букодлу, и ее доила старая Фрида. Ничего нет беспощаднее человека. Как могут оправдаться люди перед бессловесными животными? Первые дни всегда самые тяжелые. И большое счастье, что преступление и горе со временем забываются, так же, как и любовь.

Глава тридцать пятая
Гость

Дождь продолжает лить. Ауста Соуллилья готовит обед. Сняв с себя мокрое платье, она кладет его сушиться на горячую плиту; от него идет пар. Ауста, босая, в старой разорванной юбке, чистит рыбу. В кастрюле начинают подниматься пузырьки.

Вдруг снизу доносятся шаги. Дверь открывается, и кто-то проходит через хлев. Слышно, как потрескивает лестница, как открывают крышку люка. Вот показался человек, он оглянулся по сторонам; на нем зюйдвестка, широкое толстое пальто с воротником, пряжками, ремешками, пуговицами и высокие брезентовые сапоги, – ни один ливень его не проймет; голубые глаза смотрят ясно, приветливо. Он показался Аусте очень молодым. Гость поздоровался, девушка не посмела ответить, она всегда молча подавала руку, – но гость не протянул ей руки. В своем широком толстом пальто он занимал много места в их маленькой комнате, и Ауста боялась, как бы он не стукнулся головой о потолок. Старуха тоже не ответила на его приветствие, она перестала вязать и искоса смотрела на гостя. У него в руках были две вязки – с форелями и с белощекими казарками.

– Свежая провизия, – сказал он. – Для разнообразия.

Его белые зубы сверкали, как жемчуг, на мужественном загорелом лице, а голос показался Аусте необычно звонким.

– Соула, – хрипло произнесла старуха. – Предложи гостю присесть.

Но Ауста не посмела предложить ему сесть. Юбчонка на ней такая старая, руки у нее такие длинные, к ногам пристала грязь; ее рваные панталоны лежали на плите и дымились… Она боялась взглянуть на гостя и даже на форели, переливавшие всеми красками. Он, видно, думает, что им нечего есть. Что же ей сказать ему? Что сказал бы отец?..

– Давайте бросим несколько форелей в кастрюлю, – сказал гость и взял нож. У него была узкая смуглая рука, чистая, без мозолей, без ссадин; ножом он орудовал умело и мигом очистил несколько форелей; молоки и икру положил в миску, а чищеную рыбу в кастрюлю.

– Прекрасная рыба, – заметил он. – Около четырех фунтов. – И показал форели бабушке. – Отличная рыба.

– Да-да, – ответила старуха. – Может, и так, если кто привык к ней. Нельзя выбирать еду для других по своему вкусу. Я не переношу свежей рыбы, а уж та, что водится в пресной воде, мне и вовсе не по вкусу. Я никогда не переносила свежую пищу, очень она крепка. У меня от нее даже сыпь выступает.

Но гость сказал, что вряд ли от этого может быть сыпь: свежая пища полезна для здоровья.

– Откуда вы? – спросила старуха.

– С юга.

– Так я и думала. Бедняга, – сказала она с тем сочувствием, которое старики обычно проявляют к людям, приехавшим издалека.

Ауста Соуллилья только стояла и смотрела, как гость разделывает форель, какие у него ловкие руки. Движения были скупые и уверенные, все делалось как будто само собой, и в то же время правильно. На щеке, обращенной к Аусте, лежал как будто отблеск улыбки, хотя он не улыбался. Он был очень красив и очень добр. Он положил форели в кастрюлю, наполнив ее до краев, потом попросил у нее сала. Аромат кипящей свежей форели наполнил комнату. Большой это человек. Никто не узнает, о чем Ауста мечтала с тех пор, как он появился в здешних местах.

Гость достал трубку, набил ее и закурил. Распространился медвяный запах таволги, только еще слаще, еще приятнее. В сладком аромате раскрывается целый мир. После ухода гостя этот запах еще долго держался.

– До свидания, – сказал гость и исчез; он закрыл за собой наружную дверь.

Ауста быстро подошла к окну, чтобы посмотреть, как он бежит под дождем в своем широком пальто и зюйдвестке. Нет, такому человеку дождь не страшен. Какая легкая у него походка! Девушка вдруг почувствовала, что у нее закружилась голова и забилось сердце. Она подождала у окна, пока сердце успокоилось.

Теперь только старуха вспомнила, что она хотела спросить гостя об одной вещи, раз он прибыл с юга, но она так одряхлела, что уже ничего не может запомнить.

– А ты, Соула, постыдилась бы – даже не предложила кофе этому бедняге.

Но Ауста Соуллилья не слышала, что ей говорят. Она как-то странно чувствовала себя: с голыми руками, голыми худыми ногами, в старой юбчонке – настоящий урод.

– Птица? – спросил Бьяртур вечером, пренебрежительно глядя на вязку, оставленную гостем. – Никто еще не разжирел от стреляной птицы.

– Не сварить ли ее? – спросила жена.

– Я слыхала, что знатные люди едят птицу, – сказала Халбера.

– Говорят, что французы едят даже лягушек, – сказал Бьяртур.

Он не дотронулся до птицы, но все же, как видно, не сердился на гостя за рыбу и птицу и в следующее воскресенье утром, после завтрака, сказал:

– Принимать от чужих подарки, как нищие, на это вы горазды, а вот послать этому несчастному парню каплю молока в воскресный день – тут уж у вас смекалки не хватает.

Кончилось тем, что Аусту Соуллилью послали с кувшином молока на восточный край пустоши. С ней пошел маленький Нонни. Он умыл лицо, руки и причесался. Глаза Аусты – один правильный, другой с косинкой – казались очень большими и очень темными. Она надела туфли из овечьей кожи и платье своей покойной матери, выстиранное и починенное после поездки в город; оно очень полиняло и не особенно радовало глаз – жалкая тряпка. Но, к счастью, сама Ауста повеселела с тех пор, как отелилась корова. Это было заметно даже по цвету ее лица.

Брат и сестра с кувшином молока шли по болоту на восток. Ауста Соуллилья волновалась и не говорила ни слова. Три дня как уже было сухо; еще не совсем распогодилось, но большую часть сена все же успели убрать. Сегодня даже проглянуло солнце. Правда, трава на болоте пожухла и солнечный свет потерял тот нежно-голубой оттенок, в который его окрашивает весна. Ржанки уже собирались стайками; бекас притаился в траве, в одиночестве, будто каясь в грехах прошлой жизни, и вдруг вылетел у Аусты из-под ног, так что она невольно вздрогнула от испуга. Не слышно песен – только звенит песня сердца.

Вокруг палатки было пусто. Брат и сестра остановились в ожидании, смущенные. Они недоумевали: как постучаться в этакое жилье без дверей и даже без косяков? Но наконец набрались храбрости и заглянули в палатку. Приезжий вылез из мешка, мохнатого внутри, и взглянул на них сонными глазами.

– Вы ко мне?

– Нет, – сказала Ауста Соуллилья и, поставив возле палатки кувшин с молоком, схватила брата за руку и побежала.

– Эй, – окликнул он их. – Что мне с ним делать?

– Это молоко, – сказал маленький Нонни на бегу.

– Стойте, – крикнул вдогонку приезжий.

И дети не решились ослушаться, – остановившись, они посмотрели на него пугливо, как зверьки.

– Да подойдите же, – позвал он. Но дети ни за что не осмелились приблизиться; они только стояли и смотрели на него. Человек снял крышку с кувшина, поднес его ко рту и, осторожно отпив маленький глоток, вытер губы рукой и сплюнул.

– Погодите, мы будем есть жаркое, – сказал он.

Дети еще постояли, глядя на него, затем сели рядышком на бугорок, не зная, что могло бы означать «жаркое»; они ждали, что будет дальше. А человек принялся готовить еду возле палатки, босоногий, в штанах и рубашке. Дети следили за ним удивленными глазами.

Он крикнул им, не глядя в их сторону:

– Можете подойти поближе, это не опасно.

Немного погодя, когда он отвернулся, они воспользовались случаем и подошли ближе. Приезжий сказал, что бояться им нечего, они могут войти в палатку, и старался не глядеть в их сторону, чтобы не спугнуть их. Они последовали за ним в палатку – сначала мальчик, а потом девочка; оба прислонились спиной к стояку. Никогда у них еще не было такого приключения. Пахло табаком, фруктами, одеколоном. Ауста следила за движениями коричневых, как кофе со сливками, рук: как они разжигали примус, клали масло на сковородку. Он положил трех выпотрошенных уток, и вскоре аромат жареного мяса смешался с другими запахами. На его мягкой смуглой щеке лежал отблеск улыбки. Ауста была очень рада, что он не смотрит на них.

– Вы умеете играть? – спросил он, не поднимая глаз.

– Нет, – ответили дети.

– О-о, – удивленно протянул он. – Почему же нет?

– Всегда надо заниматься делом, – ответил Нонни.

– Почему?

Этого они не знали.

– А ведь забавная штука – играть, – сказал он; но они не понимали: имеет он в виду себя их или людей, живших в их приходе. У девочки зарделись щеки от страха, что он посмотрит на нее или обратится лично к ней.

– Почему вы не стреляете птицу? – спросил он.

– Отец не хочет, – ответил мальчик, впрочем, он не помнил, чтобы отец когда-нибудь говорил об этом.

– А что вы сделали с птицей, которую я подарил вам на днях? Сварили? Надо было зажарить ее в масле.

– У нас нет масла.

– Почему?

– Отец не хочет купить маслобойку.

– А чего же хочет ваш папа? – спросил человек.

– Овец, – ответил мальчик.

Гость с удивлением посмотрел на детей; казалось, он только теперь понял, что это – беседа и что в ней даже есть содержание.

– Овец? – переспросил он с ударением, как будто не узнавая знакомого слова. Он перевернул уток, и оказалось, что та сторона, которая лежала на сковородке, стала коричневой. Растопленное масло сильно зашипело. Палатка наполнилась чадом.

– Значит, он хочет овец, – сказал человек будто про себя и покачал головой. Дети почувствовали, хотя и не поняли почему, что хотеть овец не совсем правильно. И Нонни решил рассказать Хельги, что этот большой человек, видно, не совсем согласен с отцом.

Ауста рассматривала его с ног до головы – его пояс, пальцы на его ногах; рубашка была из коричневой материи, с открытым воротом; девушка никогда не видела подобной. Он ведь мог иметь все, что хотел. Его дом – не тот ли это сказочный дом, который нарисован на красивом блюде? Нет, не может быть: ведь перед тем домом – молодая девушка; его же дом стоит одиноко в лесу, как на красивом календаре, который в позапрошлом году упал на землю и овцы затоптали его. Одиноко в лесу. Он живет здесь один. В его доме много комнат, и они еще красивей, чем в Редсмири. У него есть диван, который еще красивее, чем диван в Редсмири. Это о нем говорится в сказке о Белоснежке.

– Как тебя звать? – спросил он, и сердце чуть не остановилось в ее груди.

– Ауста Соуллилья, – сказала она быстро, до смерти испуганная.

– Ауста… что? – спросил он.

Но она уже не смела повторить свое имя.

– Соуллилья, – ответил за нее маленький Нонни.

– Удивительно! – сказал он, взглянув на девушку, как бы с целью убедиться, что она действительно солнечная лилия. И ей стало досадно, что у нее такое глупое имя. Но он лишь улыбнулся ей; он простил ее, в его глазах было что-то доброе, очень доброе и нежное – то самое, по чем тоскует и вечно тосковала ее душа. И она впервые увидела это в его глазах… и, может быть, никогда больше не увидит. Увидела – и поняла: да, это было то самое.

– Теперь мне понятно, почему эта долина так прекрасна, – сказал приезжий.

На это Ауста Соуллилья совсем уж не умела ответить. Долина прекрасна? Она долго ломала над этим голову. Что он имеет в виду? Она слышала, что бывает прекрасная шерсть, прекрасная пряжа, а чаще всего – прекрасные овцы. Но долина?.. Долина – ведь это просто болото, вязкое болото; стоишь в нем по щиколотку в воде, а в протоках еще глубже; в долине есть озеро, где, говорят, живет водяной; есть маленький хутор на низком холме, гора с голыми скалами наверху и очень мало солнца. Она оглядела долину, посмотрела на болото – на это гадкое болото, где она все лето ворошила грязное сено, промокшая до нитки, несчастная. День здесь как будто длится вечно: нет ни утра, ни вечера, – и вдруг эта долина прекрасна. «Теперь я понимаю, почему эта долина так прекрасна». Почему же? Нет, это не потому, что ее зовут Ауста Соуллилья. Если долина прекрасна, то лишь потому, что сюда пришел удивительный человек.

Жаркое все шипело.

Приезжий предложил им выйти наружу. Они сели на берегу озера. Было около трех часов дня, в долине дул теплый ветерок. Приезжий растянулся на траве и смотрел в небо, а они смотрели на него, разглядывали пальцы на его ногах.

– Вы что-нибудь знаете? – спросил он, глядя в небо.

– Нет, – ответили они.

– Видели вы когда-нибудь привидения?

– Нет.

– А умеете что-нибудь делать? – снова спросил приезжий.

Детям показалось, что как-то неловко без конца отвечать нет на все его вопросы, и не хотелось прямо сказать, что они ничего не умеют. Что же умеет делать Ауста Соуллилья? Она стала вспоминать, но так ничего и не припомнила.

– Нонни умеет петь, – сказала она.

– Спой же, – предложил приезжий.

Но мальчик в эту минуту, должно быть, забыл, как взяться за это дело.

– Сколько у меня пальцев на ногах?

– Десять, – выпалил мальчик, не сосчитав их предварительно, и сейчас же подумал, что зря он так поторопился: почем знать, может быть, у южанина их целых одиннадцать. Ауста отвернулась. Какой смешной вопрос! Она не могла удержаться от смеха. Оглянувшись, она заметила, что приезжий как-то странно посмотрел на нее и громко расхохотался. До чего же ей стало стыдно! Но она не могла удержаться.

– Так я и знал, – торжествуя, сказал мужчина. Он поднялся с травы, чтобы посмотреть, как она смеется. В смехе ожило и расцвело все ее существо, в глазах вспыхнула лукавая искорка, – она сдалась. На лице у нее появилось девически-мягкое выражение.

Надо было приглядеть за утками. Вокруг палатки разносился чудный аромат. У детей текли слюнки при мысли о такой вкусной, душистой снеди. Мужчина достал жестяную банку с сладкими фруктами и вылил ее содержимое в миску. Он так был поглощен приготовлением еды, что не мог уделять внимания детям. Ауста вдруг рассердилась на маленького Нонни за то, что он такой глупый и скучный.

– Почему ты не пел, дуралей, раз уж пошел со мной? – спросила она.

А вечером, сидя на пороге дома, Ауста горько сожалела, что не рассказала приезжему сказку о Белоснежке, которую знала почти наизусть с начала до конца. «Это было однажды зимой…» Она чуть-чуть не начала ему рассказывать эту историю, но побоялась, что он неправильно поймет ее. Как бы то ни было, она теперь каялась, думая о том, что осталось несказанным. Она все смотрела в сторону палатки, которую можно было различить в сумраке на берегу озера. Ауста решила лечь не раньше, чем все заснут, – и вдруг увидела человека, шедшего по западной стороне болота – как будто в поселок. Это был он.

В Летней обители уже ложатся спать, а он идет куда-то на запад, через перевал. Куда же он собрался так поздно? Может быть, он ходит туда каждый вечер? Хотя она раньше не замечала этого. Разве он не говорил, что долина прекрасна? Что он имел в виду? Ничего? Сказал в шутку, а она поверила? Если долина прекрасна, почему он тогда уходит на запад, через перевал? Скоро ночь, становится холодно…

Ауста не видела его два дня, не слышала, как он стреляет. Затем он пришел. Час был поздний. Все уже собирались ложиться. Хорошо, что она еще не успела снять юбку. Человек просунул в потемках голову через люк и сказал: «Добрый вечер!» Из кармана он достал светящуюся коробку, а женщины стояли вокруг в нижних юбках. В его трубке тлел огонек. Он попыхивал трубкой, и душистый табачный дым в одно мгновение наполнил чердак.

– Я уезжаю, – сказал он.

– Что это ты так торопишься? – спросил Бьяртур. – Мне казалось, что вам, южанам, некуда спешить. Ведь я тебя, приятель, не гоню.

– Да, но все же я уезжаю.

– Недавно ты угостил детей дичью, – сказал Бьяртур.

– О, какие пустяки, – ответил гость.

– Да, – согласился Бьяртур. – Это пустяковая снедь. Силы в ней нет никакой. Этакое едят разве в голодовку. Ты тут в болотах, видно, здорово отощал, бедняга?

– Нет, я прибавил в весе.

– Ну, мы тут любим еду покрепче, – сказал Бьяртур, – соленую, кислую. Кстати, ты, надо думать, знаешь толк в постройках. Я, видишь ли, задумал строиться.

Тут старая Фрида не сдержалась.

– Строиться? – перебила она его. – Да, не мешает тебе перестроить свой разум! И заодно покрасить его, снаружи и внутри.

Да, он решил строиться. Но разумнее было бы не говорить об этом при всяких слабоумных богаделках, паразитках, от которых так и пышет злобой.

– Так ли, сяк ли, – я всегда буду рад видеть тебя на своей земле, днем, и ночью.