Текст книги "Самостоятельные люди. Исландский колокол"
Автор книги: Халлдор Лакснесс
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 67 страниц)
Было пасмурное утро, когда Йоуна Хреггвидссона и колдуна вытащили из ямы в Бессастадире, посадили на лошадей и отправили в Тингведлир на реке Эхсарау, где собрался альтинг. Начался дождь. Они прибыли на место поздно вечером, насквозь промокшие. По отношению к Йоуну Хреггвидссону, убившему королевского палача, были приняты особые предосторожности. Он считался более опасным, чем другие преступники, и ему отвели отдельную палатку за жилищем ландфугта, откуда он получал пищу. Сразу же по приезде его заковали в кандалы. Сторожили его денно и нощно. У входа в палатку на камне сидел человек гигантского роста, он курил трубку, внимательно следя, чтобы не потухла горевшая около него жаровня. Он искоса поглядывал на Йоуна Хреггвидссона и что есть мочи затягивался.
– Дай мне разок затянуться, – попросил Йоун Хреггвидссон.
– Мне никто не дает даром, я плачу за табак, – ответил страж.
– Так я куплю его у тебя.
– А где у тебя деньги?
– Осенью ты получишь ягненка.
– Нет. Может быть, я бы и сунул тебе трубку в рот за наличные, – сказал страж, – но не могу же я предъявлять счет обезглавленному, это так же верно, как то, что меня зовут Йоун Йоунссон.
Йоун Хреггвидссон испытующе посмотрел на него и расхохотался, блеснув глазами, его белые зубы сверкнули, и цепи зазвенели. И он начал петь римы.
На следующий день судья с членами суда и королевским чиновником уселись за шаткий стол в прогнившем, сыром и холодном здании, с которого в прошлом году сняли колокол. Только у двух господ хорошие плащи – у судьи Эйдалина и у ландфугта из Бессастадира, к тому же ландфугт, единственный из всех, носит плоеный воротник. Остальные повязали шею шерстяными платками. Они одеты в старомодные камзолы, двух окружных судей бледные, тонкие лица, белые, холеные руки, у большинства же лица багрово-синие от непогоды и ветра, с загрубелой, словно дубленой кожей, а мозолистые руки покрыты рубцами. Люди эти не похожи друг на друга, но все некрасивые, все сутулые. Среди них есть и высокие, и малорослые, и широкоскулые, и узколицые, и белокурые, и темноволосые, по у всех этих людей, представляющих самые различные расы, есть один общий, объединяющий их признак: у всех у них плохая обувь. Даже у судьи Эйдалина, одетого в новый датский плащ, – старые сапоги, потрескавшиеся, стоптанные и сморщенные от плохого ухода, с худыми подметками и въевшейся в них застарелой грязью. Один только ландфугт – датчанин – обут в блестящие высокие ботфорты из мягкой, красивой коричневой кожи, только что смазанные жиром, с блестящими серебряными шпорами и с отворотами, прикрывающими колени. Перед вельможами стоит человек в рваном кафтане, подпоясанном веревкой из конского волоса, с черными от грязи босыми ногами, с опухшими и израненными цепями запястьями. У него маленькие руки, черные как смоль волосы и борода, землисто-серое лицо, карие глаза; весь он исполнен упорства и решимости.
Перед судом лежат бумаги по его делу, что слушалось прошлой осенью в Кьялардале. Тогда окружной суд в Тверотинге вынес Йоуну смертный приговор, который тот обжаловал в альтинг. Этот приговор был основан на свидетельских показаниях шести человек – церковных прихожан из Саурбайра, видевших мертвого Сигурдура Сноррасона в ручье в первое зимнее воскресенье. Свидетели поклялись, что труп палача уже закоченел, когда они обнаружили его в ручье, текущем на восток от Мидфельдсланда в приходе Страндар в Тверотинге; что глаза, нос и рот у него были закрыты, а голова приподнята и что лежал он в неестественной позе. Свидетели показали также, что накануне, когда покойный собирался пороть Йоуна Хреггвидссона в Кьялардале, последний вел себя вызывающе и угрожал палачу, хотя и в туманных выражениях, заклинал его именем дьявола и заявлял, что ему дорого обойдется, если он не завяжет узел в честь последней и самой толстой наложницы. Затем зачитали подтвержденное клятвой показание мосье Сиверта Магнуссена, что Йоун Хреггвидссон и Сигурдур Сноррасон в ночь убийства поехали из Гальтархольта другой дорогой, чем их спутники; наконец было доказано, что Йоун Хреггвидссон на заре прискакал в Галтархольт верхом на кобыле Сигурдура Сноррасона и в его шапке. Двенадцать человек были вызваны на тинг в Кьялардале, чтобы под присягой заявить, виновен или не виновен Йоун Хреггвидссон в смерти Сигурдура Сноррасона, и свидетели дали клятву в том, что рот, ноздри и глаза Сигурдура Сноррасона были закрыты рукой человека и что человеком этим был скорее всего Йоун Хреггвидссон.
Судья сидел в шляпе и парике, глаза у него были красные, заспанные, он еле подавлял зевоту, задавая обвиняемому вопрос: может ли тот добавить что-либо к своим прежним показаниям, данным в Кьялардале. Йоун Хреггвидссон повторил: он не помнит того, что клятвенно подтверждают другие – ни своего вызывающего поведения, ни угроз Сигурдуру Сноррасону перед поркой, ни того, что ночью они вместе ускакали от остальных спутников. Об этой ночной поездке он помнит лишь, что в темноте они въехали в большое болото и что при немалых его – Йоуна Хреггвидссона – стараниях мосье Сиверт Магнуссен был вытащен из торфяной ямы, – ведь этого благородного человека, надежду и гордость всего прихода, угораздило упасть в яму, где он барахтался среди дохлых собак. Обвиняемый повторил, что он, несомненно, спас этого бесценного человека. Совершив же сей подвиг, он вознамерился влезть на свою клячу. Последнее, что он помнит, что кобыла начала лягаться, к тому же в ночном мраке она почему-то невероятно выросла и на нее никак нельзя было взобраться. Он не может вспомнить, удалось ли ему влезть на лошадь. О том, что сталось с его спутниками, он не имеет понятия, все они к тому времени куда-то исчезли. Должно быть, он сразу же свалился с лошади и заснул. Он проснулся, когда уже начало светать. Поднявшись, он увидел в траве какую-то ветошь и поднял ее. Это оказалась шапка Сигурдура Сноррасона, и он надел ее, поскольку свою шапчонку потерял. Неподалеку он заметил какое-то четвероногое и направился к нему. Это была лошадь палача, на ней-то он и поскакал в Галтархольт. Вот и все, что Йоун Хреггвидссон мог сказать о событиях той ночи, а что еще случилось в упомянутую ночь, ему неведомо.
– А в свидетели, – сказал он, – я призываю бога, создавшего мою душу и тело и соединившего их воедино…
– Нет, нет, нет, Йоун Хреггвидссон, – прервал его судья Эйдалин. – Не подобает тебе призывать в свидетели господа бога. – И он приказал увести заключенного.
Страж привел Йоуна Хреггвидссона в палатку, а сам снова уселся на камне у входа, раздул огонь в жаровне и закурил.
– Сунь мне трубку в пасть, дьявол ты этакий, ты получишь за это овцу, – сказал Йоун Хреггвидссон.
– А где овца?
– В горах, я дам тебе обязательство.
– А где писец?
– Достань бумаги, я напишу сам.
– И я буду ловить овцу в горах на эту бумажку?
– Чего же ты хочешь?
– Я продаю только за наличные, – сказал страж, – и, уж во всяком случае, не смертникам. Это так же верно, как то, что меня зовут Йоун Йоунов сын. А теперь замолчи.
– Нам нужно поподробнее поговорить, – сказал Йоун Хреггвидссон.
– Я больше ничего не скажу, – ответил страж.
– Тебя, наверно, зовут Пес Песий Сын, – сказал Йоун Хреггвидссон.
Был последний день тинга.
Вечером по делу был вынесен приговор, и к полуночи Йоуна Хреггвидссона снова вызвали в суд, чтобы объявить ему его участь.
Приговор гласил: «После тщательного дознания и допроса свидетелей, на чьи показания о многочисленных злодеяниях Йоуна Хреггвидссона можно положиться, судья и члены суда, воззвав к благости святого духа, пришли к единодушному заключению, что Йоун Хреггвидссон виновен в убийстве Сигурдура Сноррасона. Суд альтинга подтверждает во всех частях приговор окружного суда, каковой надлежит немедленно привести в исполнение».
Но поскольку наступила ночь и людям следовало отдохнуть после тяжких трудов, судья предложил отложить казнь до утра. Однако палачу и его помощникам он вменил в обязанность за ночь привести все их орудия в наилучший вид. Йоуна Хреггвидссона опять отвели в палатку за жилищем ландфугта и на эту последнюю ночь заковали в кандалы. Страж Йоун Йоунссон сел у входа, вдвинув в палатку свой огромный зад, и закурил.
Белки глаз Йоуна Хреггвидссона были необыкновенно красны, он поругивался в бороду, но страж не обращал на это никакого внимания.
Наконец крестьянину стало невмоготу молчать, и он дал себе волю.
– Нечего сказать, порядки, – перед казнью и то не дадут покурить.
– Лучше тебе помолиться да лечь, – сказал страж, – пастор придет на заре.
Смертник не ответил, и оба долго молчали. Слышался только равномерный стук топора. Скала откликалась на этот стук глухим металлическим эхом в ночной тишине.
– Что это рубят? – спросил Йоун Хреггвидссон.
– Завтра рано утром будут сжигать колдуна из западной округи, – сказал страж. – Вот и рубят дрова для костра.
И снова воцарилось молчание.
– Я отдам тебе свою корову за табак, – сказал Йоун Хреггвидссон.
– Брось вздор молоть, – возразил Йоун Йоунссон. – На что тебе табак, ведь ты уже почти мертвец.
– Ты получишь все, что у меня есть, – настаивал Йоун Хреггвидссон. – Достань бумаги, я напишу завещание.
– Все говорят, что ты негодяй, – сказал Йоун Йоунссон. – Да к тому же еще и хитрец.
– У меня есть дочь, – сообщил Йоун Хреггвидссон. – Молоденькая дочь.
– Даже если ты такой хитрец, как говорят, все равно тебе не провести меня, – сказал Йоун Йоунссон.
– У нее блестящие глаза. Выпуклые. И высокая грудь. Йоун Хреггвидссон из Рейна клянется владельцем своего хутора – Иисусом Христом, что его последняя воля – отдать дочь за тебя, Йоун Йоунссон.
– Какого табаку ты хочешь? – медленно проговорил страж, повернулся и заглянул одним глазом в палатку. – А?
– Я прошу, конечно, того самого табаку, который только и может помочь приговоренному к смерти. Того самого табаку, который ты один можешь продать мне при нынешнем моем положении.
– Тогда вместо тебя отрубят голову мне, – сказал страж. – И вообще неизвестно, согласится ли девчонка, даже если мне удастся избегнуть топора.
– Если она получит от меня письмо, она сделает все, как там написано, – сказал Йоун Хреггвидссон. – Она любит и чтит своего отца превыше всего.
– Хватит с меня моей старой карги дома, в Кьёсе, – сказал страж.
– О ней я позабочусь сегодня же ночью, – ответил Йоун Хреггвидссон. – Не беспокойся.
– Так ты грозишься убить мою жену, дьявол, – воскликнул страж. – И меня подвести под плаху. Твои посулы – обман, как все, что исходит от дьявола. Счастье еще, что такой архинегодяй не доживет до седых волос.
В дверях стоит невысокий, хорошо сложенный человек, в пасторском таларе, смуглый, с черными бровями и ярко-красным ртом. У него медлительные движения, и он немного щурится от света.
– Добрый день, мадемуазель, – говорит он так же медлительно, взвешивая слова.
Ее густые локоны обрамляют щеки и спадают на плечи. В утреннем свете спокойная небесная синева ее глаз напоминает о бескрайних просторах.
– Каноник! А я только что встала и даже не успела надеть парик.
– Прошу прощения, мадемуазель. Надевайте его. Я отвернусь. Пусть мадемуазель не стесняется.
Но она не спешит надеть парик.
– А разве я стесняюсь каноника?
– Глаза мадемуазель безучастно, словно издалека, наблюдают за тем, что происходит в мире. По правде сказать, на земле сейчас творятся жестокие дела. А у мадемуазель глаза не земные.
– Разве я умерла, дорогой Сигурдур?
– Некоторым дарована вечная жизнь здесь, на земле, мадемуазель.
– Зато мосье прямо создан для своего собора, только глаза, пожалуй, другие… простите меня! Когда я была маленькой и впервые приехала сюда в Скаульхольт, я услышала проповедь мосье, и мне показалось, что заговорила одна из раскрашенных статуй апостолов. Ваша покойная добрая супруга дала мне меду. Правда ли, что вы тайком читаете «Ave Maria», пастор Сигурдур?
– Credo in unum Deum [72]72
Верую в бога единого (лат.).
[Закрыть], мадемуазель.
– Ax, к чему щеголять латынью перед девчонкой? Но знаете, пастор Сигурдур, я могу проспрягать глагол amo [73]73
Люблю (лат.).
[Закрыть]почти во всех mobis [74]74
Наклонениях (лат.).
[Закрыть]и temporibus [75]75
Временах (лат.).
[Закрыть].
– Я часто возносил хвалу господу за то, что цветы в этой стране прекрасны и благословенны, – сказал настоятель собора. – С тех пор как люди покорились своей участи, цветы остались для нас единственным упованием. Возьмем незабудку. Незабудка хрупкий цветок, но она владеет даром любви, и потому ее глаза прекрасны. Когда вы впервые появились в Скаульхольте…
– Я не люблю хрупких цветов, я хотела бы иметь большой цветок с пряным ароматом, – прервала его девушка.
Но собеседник не обратил на это внимания и продолжал:
– Когда вы приехали сюда в первый раз маленькой девочкой, вместе с вашей сестрой, замечательной женщиной, которой предстояло стать хозяйкой в епископском доме, мне показалось тогда, что вошла живая незабудка.
– Да, вы известный поэт, пастор Сигурдур, – сказала девушка. – Но вы, кажется, забыли, что незабудку зовут также кошачьим глазом.
– Я пришел к вам с восходом солнца, приветствую вас именем Иисуса и говорю: «Незабудка!» Другие придут к вам в другое время, в другом настроении и шепнут вам на ушко другое слово.
Сказав это, он посмотрел на девушку темным, горячим взглядом, и уголки его рта чуть-чуть задрожали.
Она не отвела глаз и холодно спросила:
– Что вы хотите сказать?
Он ответил:
– Я терпеливый жених. Вы разрешили мне называть себя так.
– Вот как, – сказала она. – Именем Иисуса? Да, может быть, да. Гм…
– Вы юная девушка, Снайфридур, вам всего семнадцать лет. Безрассудство юности – это самое прекрасное, что есть в мире, да еще разве смирение. Мне тридцать восемь лет.
– Да, пастор Сигурдур, я знаю, что вы опытный, одаренный и высокоученый человек, к тому же вдовец. Я очень ценю вас. Но кто бы ни пришел ко мне, когда бы ни пришел и что бы ни говорил, я люблю только одного человека, это знаете.
– Вашему терпеливому жениху это известно. Он также прекрасно знает, что есть только один человек исландского происхождения, достойный вас. Тот, кто любит вас больше всего на свете, не может пожелать вам лучшего мужа, чем он. Когда он появится, я исчезну. Но пока его нет, – не сердитесь на меня за это, йомфру Снайфридур, – я прислушиваюсь, я выжидаю, я сторожу. Может быть, я слышу ночью стук копыт…
– Я не терплю намеков. Что вы хотите сказать?
– Короче говоря, мадемуазель, я влюблен.
– Что может быть смешнее влюбленного каноника! Нет, не обижайтесь на меня, хотя я и говорю вам обидные вещи. И обещайте мне не говорить больше об этом, пока не придут все корабли, пастор Сигурдур.
– Все корабли пришли.
– Нет, нет, нет, пастор Сигурдур, не говорите так. Даже если все корабли пришли в Эйрарбакки, еще могут прийти корабли в восточные или западные порты. И никому не известно, кто может прибыть на этих кораблях.
– Прибытие этого человека не осталось бы тайной, в какой бы части страны он ни высадился. А если бы вы были уверены, что он приедет, вы не принимали бы другого гостя.
Она встала и топнула ногой:
– Если я блудница, то я требую, чтобы вы утопили меня в Эхсарау.
– Боже упаси вас, мадемуазель, произносить это постыдное слово, один звук его пятнает ту оболочку, в которую небесному милосердию благоугодно было облечь ваше целомудрие.
– А кому какое дело до моих гостей? Вы прокрадываетесь сюда по утрам во имя Иисуса. Другие приезжают верхом по вечерам во имя дьявола. Я человек. Свидетельствуйте против меня и прикажите утопить меня, если посмеете. – И она снова топнула ногой.
– Милое дитя, – сказал он и протянул руку. – Я знаю, что вы гневаетесь не на меня. Вы слышите голос своей совести.
– Я люблю только одного человека, – сказала она, – и вы это знаете. Я люблю его, когда бодрствую. Когда сплю. Живая. Мертвая. Люблю его. И если он не будет моим, значит, бога нет, пастор Сигурдур, значит, нет ни вас, каноник, ни епископа, ни моего отца, ни Иисуса Христа. Нет ничего, кроме зла. Боже всемогущий, помоги мне.
Она упала на подушки и закрыла лицо руками. Но отчаяние сковало ее, словно льдом, она подняла сухие глаза на каноника и тихо сказала:
– Простите меня.
Он воздел лицо к небу, закрыл глаза и со слезами обратился к богу, гладя ее волосы. Погрузившись в свои мысли, она безотчетно склонилась к нему, но вдруг встала, прошла в угол, отыскала свой парик и надела его. Каноник продолжал свои набожные, полные утешений речи.
– Да, кстати, – холодно прервала она его благочестивые излияния. Ей явно пришло в голову что-то другое. – Существует ли человек по имени Йоун Хреггвидссон?
– Йоун Хреггвидссон, – повторил каноник и открыл глаза. – Мадемуазель не гнушается произносить это имя?
– Значит, такой человек есть. А я думала, что все это мне приснилось. Что он сделал?
– Почему мадемуазель угодно говорить со мной об этом жалком нищем? Я знаю только, что осенью он был приговорен к смерти в Боргарфьорде за то, что однажды ночью убил палача из Бессастадира. Приговор должен быть на днях утвержден альтингом.
Она расхохоталась, и настоятель посмотрел на нее с изумлением. Ей показалось смешным, сказала она в ответ на его вопрос, что королевский палач был убит каким-то ничтожным человеком. Это ведь все равно как если бы простой бедный грешник начал читать проповедь настоятелю собора! Или, может быть, убить человека – не такое уж искусство?
Уж не обидело ли каноника ее сравнение? Он не засмеялся вместе с ней. Смиренному слуге божьему, воспитанному на незыблемой богословской истине о свободе человеческой воли, свободе выбора между добром и злом, не понять легкомыслия юной девушки из рода цветов, для которой человеческие поступки независимы от закона. Не только грехи, но даже тягчайшие преступления вызывают у нее смех или побуждают задать вопрос – требуется ли искусство для того, чтобы их совершить? Она не слушала того, что он говорил, а продолжала прибирать в комнате и вновь стала серьезной. Наконец промолвила, как во сне:
– Я изменила свои намерения. Мне больше некогда ждать. Будьте добры, попросите управителя подать хороших лошадей. Мне скучно. Я поеду на запад, в Далир, домой.
– Дитя мое, – сказал судья Эйдалин, посмотрев на йомфру Снайфридур с не меньшим изумлением, чем его собутыльники. В платье для верховой езды она появилась светлой ночью в дверях судейской комнаты перед самым закрытием тинга. Все замолкли.
– Добро пожаловать, дитя. Но что тебе нужно? Что случилось?
Он встает, несколько нетвердым шагом идет ей навстречу, целует.
– Что случилось, дитя мое?
– Где моя сестра Йорун?
– Епископ с супругой уехали на запад к твоей матери. Они передали мне привет от тебя и сказали, что этим летом ты решила не покидать Скаульхольта. Они сказали, что оставили тебя на попечение школьного учителя и его супруги. Что случилось?
– Случилось? Ты спросил меня об этом трижды, отец. Если бы что-нибудь случилось, меня бы здесь не было. Но ничего не случилось, и потому я здесь. Почему мне нельзя приехать на тинг? Халльгерд Длинноногая [76]76
Халльгерд Длинноногая – жена Гуннара из Хлидаренди, женщина с тяжелым, вздорным характером, была причиной гибели Гуннара. (Прим. Л. Г.).
[Закрыть]ездила на тинг.
– Халльгерд Длинноногая? Я не понимаю тебя, дитя мое.
– Разве я не человек, отец?
– Ты знаешь, твоей матери не нравятся своевольные девушки.
– А может быть, я вдруг изменила свои намерения. Может быть, что-нибудь и случилось…
– Что же случилось?
– Или, вернее сказать, ничего не случилось. Может, я затосковала вдруг по дому, по моему отцу. Я ведь все-таки еще дитя. Или я уже не дитя?
– Дитя, что мне с тобой делать? Тут нет гостиницы для женщин. Тинг закончился, и мы сидим здесь – несколько добрых приятелей, и собираемся бодрствовать до восхода солнца. Утром мне нужно присутствовать при казни двух преступников. А потом я поеду на юг, в Бессастадир. Как ты думаешь, что скажет твоя мать…
Кавалер в ботфортах со шпорами и при шпаге, с длинной остроконечной бородой, в парике, ниспадавшем на кружевной воротник, встал из-за стола с торжественной и самодовольной миной слегка подвыпившего человека. Он вышел на середину комнаты, щелкнул на немецкий манер каблуками, низко склонился перед йомфру, поднес к губам ее руку и заговорил по-немецки. Поскольку он является гостем высокородного отца милостивой йомфру и будет находиться здесь до утра, когда собравшиеся пойдут исправлять свои служебные обязанности, он сердечно просит милостивую йомфру располагать его комнатами и всем, что в них находится. Он сейчас же разбудит своего повара и камердинера, чтобы они прислуживали ей. Сам он, королевский ландфугт в Бессастадире, покорнейший слуга йомфру. Она взглянула на него с улыбкой, а он сказал, что в глазах ее – ночь, и, склонившись перед ней, вновь поцеловал ей руку.
– Я очень хочу увидеть Дреккингархуль – омут, где топят женщин, – сказала девушка, когда они с отцом вышли на волю и направились к дому ландфугта. Судья считал излишним делать крюк, но она стояла на своем, а на его вопросы отвечала, что давно мечтала увидеть то место, где топят преступных женщин. Наконец она добилась своего. Откуда-то из ущелья доносился стук, которому скалы отвечали глухим эхом. Когда они подошли к омуту, девушка сказала:
– Посмотри, на дне омута золото. Видишь, как оно сверкает.
– Это луна, – возразил отец.
– А если бы я была преступной женщиной, меня бы тоже утопили здесь? – спросила она.
– Не шути с правосудием, дитя.
– Разве бог не милосерден?
– Конечно, дитя мое, он милосерден, как луна, отражающаяся в Дреккингархуле, – ответил судья. – Пойдем отсюда.
– Покажи мне виселицы, отец.
– Это зрелище не для юных девушек. И мне нельзя надолго оставлять моих гостей.
– О дорогой отец, – жалобно сказала она и, схватив его за руку, прижалась к нему. – Мне так хочется посмотреть на казнь.
– Ах, бедное дитя, ты не сделала никаких успехов в Скаульхольте, – сказал он.
– О, неужели ты не хочешь показать мне, как казнят людей, отец? – молила девушка. – Неужели ты меня совсем, совсем не любишь?
Он согласился показать ей виселицы при условии, что потом она пойдет и ляжет спать. В ночной тишине они миновали Альманнагья – Скалу Закона, и вышли на поляну, покрытую сочной зеленой травой и окруженную как стенами крутыми скалами. Через расселину была перекинута балка, под ней стояла лестница. Две петли из новых веревок были привязаны к балке.
– Нет, какие чудесные веревки, – воскликнула девушка. – А часто говорят, что в Исландии не хватает рыболовных снастей. Кого будут вешать?
– Двух бродяг, – сказал судья.
– Это ты их осудил?
– Их осудил окружной суд. Альтинг подтвердил приговор.
– А что за колода там на холме?
– Колода? Это не колода. Это плаха, дитя мое.
– Кого собираются обезглавить?
– Одного разбойника из Скаги.
– Наверно, того, который убил палача. Мне эта история всегда казалась очень смешной.
– Чему ты научилась в Скаульхольте за эту зиму, дитя мое? – спросил судья.
– Amo, amas, amat [77]77
Люблю, любишь, любит (лат.).
[Закрыть], – ответила она. – Но что это за ровные, частые удары, которые отдаются таким странным эхом в тишине?
– Неужели ты не можешь сосредоточиться на чем-нибудь другом? Хорошо воспитанные женщины, как и ученые люди, всегда ведут степенные разговоры. Это рубят дрова.
– О чем мы говорили? Разве не об убийстве?
– Что за чепуха! Мы говорили о том, чему ты научилась в Скаульхольте.
– Отец, ты приказал бы отрубить мне голову, если бы я убила палача?
– Дочь судьи не может стать убийцей.
– Нет, но она может стать блудницей.
Судья резко остановился и посмотрел на дочь. В присутствии этого загадочного юного создания хмель сошел с него, – вот она стоит перед ним, тоненькая, с глазами семилетнего ребенка, с сияющими золотом волосами. Он хотел что-то сказать, но промолчал.
– Почему ты не отвечаешь? – спросила она.
– Есть такие девушки, которые все вокруг себя – воздух, землю, воду – превращают во что-то зыбкое, – сказал он, пытаясь улыбнуться.
– Это потому, отец, что в них горит огонь, – сразу же ответила она. – Только поэтому.
– Замолчи, – сказал отец. – Не говори ерунды!
– Не замолчу, пока ты не ответишь мне, отец.
Они молча сделали несколько шагов, он откашлялся.
– Сам по себе блуд, дорогое дитя, – сказал он спокойным тоном чиновника, – сам по себе блуд – дело совести каждого человека, но часто он является началом и причиной других преступлений. Впрочем, дочери судьи не совершают преступлений.
– Их отцы, судьи, поторопились бы скрыть это.
– Правосудие ничего не скрывает.
– И ты бы не скрыл моего преступления, отец?
– Я не понимаю, о чем ты говоришь, дитя мое. Никто не может скрыться от правосудия.
– Неужели ты потребуешь от меня, чтобы я принесла ложную клятву, как этого потребовал епископ Брюньольв [78]78
Епископ Брюньольв Свейнссон (1605–1675) – очень просвещенный для своего времени человек, интересовался древностью, собирал и изучал старинные рукописи. В 1643 г. нашел пергамент с текстом «Старшей Эдды». После его смерти большая часть его библиотеки попала к Ауртни Магнуссону. О дочери епископа Брюньольва, Рагнейдур, в летописи того времени говорится, что она на тинге принесла клятву, будто не состояла в преступной связи с одним человеком, однако через сорок недель Рагнейдур родила сына. (Прим. Л. Г.).
[Закрыть]от своей дочери?
– Ошибка епископа Брюньольва заключалась в том, что он ставил свою дочь вровень с, девушкой из народа. В нашем сословии этого не случается…
– …даже если случается, – прибавила девушка.
– Да, мое дитя. Даже если случается. Ты происходишь из знатнейшего рода Исландии. Ты и твоя сестра – единственные люди в стране, у кого родословное дерево благороднее моего.
– Значит, епископ Брюньольв неправильно понимал правосудие, – сказала девушка. – Он думал, что оно одинаково для всех.
– Остерегайся романтики, свойственной роду твоей матери, – сказал судья.
– Дорогой отец, – прошептала она. – Я устала, можно мне опереться на тебя?
Они направились к дому ландфугта: он – сильный, краснолицый, в широком плаще, из рукавов которого выглядывали маленькие, белые, холеные руки; она семенила рядом, опершись на его руку и подавшись вперед, тоненькая, в длинном платье для верховой езды, в высокой островерхой шапочке. Сбоку от них отвесной стеной поднималась гора.
– Лес, который ты видишь, называют Блоскуг, или вересковой пустошью. Гора по ту сторону леса – это Храфнабьорг, и, говорят, она отбрасывает красивую тень. Дальше идут другие горы, и смотри – вон там, вдали, вырисовывается плоский свод, словно далекая картина, это Скьяльдбрейдур, самая высокая из всех гор, гораздо выше самой Ботснулур, венчающей на западе горы Арманнсфьедль, и это нетрудно доказать…
– О отец мой, – сказала девушка.
– Что с тобой, милое дитя?
– Я боюсь этих гор.
– Да, я забыл тебе сказать, что скала, возле которой мы стоим, называется Альманнагья.
– Почему здесь такая жуткая тишина?
– Тишина? Разве ты не слышишь, что я говорю с тобой, дитя?
– Нет.
– Я говорю, если смотреть на гору Сулур, которая кажется очень высокой, потому что находится близко от нас, а потом перевести взгляд на гору Скьяльдбрейдур…
– Отец, ты не получал письма?
– Какого письма? Я получаю сотни писем.
– И ни в одном из них не было мне привета?
– Гм, да, правда, асессор Арнэус просил передать привет твоей матери и вам – сестрам.
– И это все?
– Он просил узнать, не уцелели ли случайно какие-нибудь обрывки древних книг из разрушенного монастыря на горе Хельга.
– И больше он ничего не написал?
– Он написал, что эти книги ценнее самых богатых родовых поместий в Брейдафьорде.
– И он ничего не написал о себе? Почему он не приехал в Исландию на корабле, прибывшем в Эйрарбакки, как собирался осенью?
– Он писал о том, что у него множество всяких дел.
– Каких дел?
– Я знаю из достоверных источников, что его собрание рукописей и печатных книг о древней истории Исландии и Норвегии в опасности. Они могут погибнуть из-за плохого хранения. Кроме того, у асессора такие большие долги, что он может лишиться всего.
Она нетерпеливо схватила отца за рукав и спросила:
– Да, но ведь он друг короля?
– Есть множество примеров тому, как друзья короля лишаются своих должностей и как их бросают в долговую тюрьму. Ни у кого нет столь многочисленных врагов, как у друзей короля.
Девушка отдернула руку и остановилась; резко выпрямившись, она подняла глаза на отца.
– Дорогой отец, – сказала она, – не можем ли мы ему помочь?
– Пойдем, дитя мое, – сказал он. – Мне надо вернуться к гостям.
– Ведь у меня есть усадьбы, – сказала она.
– Да, ты и твоя сестра получили кое-какие поместья «на зубок», – сказал он, снова взял ее под руку, и они пошли дальше.
– Не могу ли я продать их?
– Хотя исландцу и кажется, что несколько хуторов – это целое богатство, за границей они ничего не стоят, дитя мое. Драгоценный камень в кольце какого-нибудь графа в Копенгагене дороже целой округи в Исландии. Мой новый плащ стоит больше денег, чем я получаю от своих арендаторов за много-много лет. Мы, исландцы, не имеем права ни торговать, ни заниматься мореходством, поэтому мы так бедны. Мы не только угнетенный народ, мы – на краю гибели.
– Арнас отдал все, что имел, на книги, чтобы имя Исландии жило в веках, даже если все мы погибнем. Что же, мы будем спокойно смотреть на то, как его бросят в долговую тюрьму за преданность Исландии?
– Любовь к ближнему прекрасна, дитя мое. И надо любить ближнего. Но в минуту смертельной опасности каждый думает о своем спасении.
– И мы ничего не можем сделать?
– Для нас важно, дитя мое, чтобы король был расположен ко мне. У меня много завистников, они беспрестанно наушничают графам, клевещут на меня, чтобы помешать мне получить от короля должность судьи альтинга. Это высший пост в Исландии, хотя он ничто по сравнению с должностью подметальщика пола в королевской канцелярии, если только человек, ее занимающий, ведет свой род от какого-нибудь немецкого бродяги или мошенника.
– И что же дальше, отец?
– Назначение на эту должность дает множество привилегий. Мы можем стать владельцами еще нескольких более крупных поместий. Ты станешь еще более завидной партией. Знатные люди будут добиваться твоей руки.
– Нет, отец. Меня возьмет тролль, чудовище в образе красивого зверя, которого мне захочется приласкать, а он заманит меня в лес и растерзает. Разве ты забыл сказки, которые сам мне рассказывал?
– Это не сказка, а дурной сон. Зато твоя сестра рассказала мне о тебе нечто, что, я уверен, огорчит твою мать.
– Вот как.
– Она сказала, что знатный человек просил зимой твоей руки, но ты наотрез отказала ему.
– Каноник, – сказала девушка и холодно засмеялась.
– Он из знатнейшего рода Исландии, – высокоученый муж и скальд, богатый и добрый. Какого еще жениха ты ждешь, если такое предложение не считаешь достаточно почетным?
– Арнас Арнэус – самый замечательный изо всех исландцев, – сказала йомфру Снайфридур. – С этим согласны все. Женщине, знавшей замечательного человека, просто хороший человек кажется жалким.
– Что знаешь ты о чувствах женщины, дитя? – спросил судья.
– Лучше самый последний, чем средний! – ответила девушка.
