Текст книги "Самостоятельные люди. Исландский колокол"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 67 страниц)

Глава двадцать первая
Носильщики

В субботу утром на дороге к хутору показались носильщики со своими собаками. Их было четверо, все старые друзья: Король гор, Эйнар из Ундирхлида – скальд, Оулавюр из Истадаля – любитель невероятного и сверхъестественного; и, наконец, отец умершей – старый Тоурдур из Нидуркота. Они шли не рядом, а на большом расстоянии друг от друга, будто случайно очутились на одной дороге. Первым прибыл на хутор Король гор, другие, поодиночке, – следом за ним, и позади всех – Тоурдур из Нидуркота. Все они оделись по-праздничному и заправили штаны в чулки.

На Блауфьедле лежал глубокий снежный покров. Стоял трескучий мороз. Начиналась поземка. Овец в эту пору уже кормили в овчарне.

Бьяртур был не из тех, кто дает волю своему горю; он с царским радушием приветствовал своих гостей:

– Прошу пожаловать в мои палаты, друзья. Мороз здорово пробирает, но я вас утешу: женщины уже варят кофе.

Гости достали ножи и принялись соскабливать с себя снег.

– Да, погода неважная, – заметил Тоурдур. – Снег какой-то липкий, пристает к подошвам.

Старик, кряхтя, уселся у наружной двери; кости у него так сильно хрустели, что казалось, они вот-вот рассыплются. Он весь съежился. Лицо у него посинело, жидкая бороденка висела сосульками, веки были красные, а радужная оболочка от старости совсем выцвела.

Гроб стоял на полу посреди овчарни, на пластине дерна. Он весь был в клочьях шерсти, – они прилипли к смолистому дереву, когда овцы ринулись наружу, чтобы напиться воды из проруби в ручье.

Старик коснулся гроба синими узловатыми руками, как бы пробуя, прочен ли он; а может быть, это была ласка… Он осторожно и тщательно очистил дерево от приставшей к нему шерсти. Одна часть овчарни была выделена для овцематок, а другая разгорожена пополам – для ягнят и для лошади. Запах лошадиной мочи забивал все остальные запахи, так как сток был в неисправности. На чердаке хлопотали две женщины: одна смотрела за малюткой, другая возилась с огнем; они чисто выскоблили пол и потолок. Собак не пустили в дом из уважения к покойнице. Вообще же мужчины вели себя, как обычно, и вопрос о погоде обсуждали не менее оживленно и деловито, чем всегда: рожок с нюхательным табаком переходил из рук в руки. Эйнар из Ундирхлида передал Бьяртуру соответствующее случаю поминальное стихотворение, написанное на скомканном клочке бумаги, Бьяртур, скорчив насмешливую гримасу, прочел заглавие, – он не одобрял направления, которого держался его друг в поэзии; повертев бумажку в руках, он равнодушно сунул ее за стропила. Старик из Нидуркота вытирал красные глаза платком, покрытым табачными пятнами. Когда гости пришли к выводу, что зюйд-вест, видно, задул надолго, Тоурдур высказал мнение, что он продержится всю зиму, и больше в разговоре не участвовал: он был в том возрасте, когда человек уже теряет всякую веру в погоду. У него ничего не осталось в жизни, кроме лачуги возле мельницы, но он не озлобился – ему просто было трудно говорить: как только он собирался открыть рот, к горлу подкатывал какой-то ком. У Тоурдура был странный вид, будто он вот-вот захихикает, точно слабоумный; его лицо, казалось, треснуло изнутри и может распасться на куски при малейшем напряжении, даже при самом обычном замечании о погоде.

Оулавюр сказал, что за дождливым летом идет морозная зима; оно и понятно: ведь в природе сырость и сухость уравновешивают друг друга. Король гор заметил, что раз холода начались так рано, то к рождеству будет оттепель и мягкая погода продержится долго, как это случилось однажды зимой, шесть лет тому назад. Он вообще уверен, что, как ни рано ударили морозы, зима будет умеренная и незачем прежде времени горевать.

Эйнар заявил, что он обычно определяет погоду по предчувствиям и снам. Чует он, что зима будет суровая и сено надо расходовать бережно. Но зато можно ждать хорошей весны: он видел во сне цветущую девушку с юга, правда, она была довольно далеко.

– Ну, когда снятся женщины, ничего хорошего не жди, – сказал Бьяртур, отказываясь обольщаться ложными надеждами. – На женщин нельзя положиться и наяву, а уж во сне и говорить нечего.

– Но если вообще верить снам, – заметил Эйнар, – так те, в которых снятся женщины, не хуже других.

– Еще бы! – вмешалась экономка из Редсмири. – Как это не полагаться на женщин? Стыдно ему говорить такие вещи, когда его жена лежит в гробу.

– Давайте забудем на время сны, – сказал Король гор, который всегда был готов мирить этих двух выдающихся скальдов. – Помните, о чем мы говорили, когда собрались здесь осенью? Скажу вам, пока не забыл, что я получил от Финсена новое лекарство. Я передал ему жалобы местных жителей и твои, Бьяртур, – и он выписал нам особенное лекарство – специальное. Теперь уж он головой ручается, что это снадобье избавит собак не только от ленточных глистов, но основательно прочистит им и кровь и нервы.

Все заметили, что это очень кстати. Лиса – большое зло, а глисты и того хуже. Каждый из них может рассказать о своей собаке одно и то же; глисты ни одной не пощадили. И люди и животные в опасности. Все просили Короля гор положить этому конец.

– Да, конечно, вы скоро получите от меня циркуляр, как в прошлые годы. Хотелось бы мне провести лечение во время выборов в альтинг, – тогда вы возьмете с собой на выборы своих собак, с тем чтобы уж заодно сделать и то и другое. Для хуторянина, у которого нет помощников, очень важно сразу провернуть два дела.

– А как с помощником собачьего лекаря? – спросил Оулавюр из Истадаля, мечтавший, как и многие другие, о жирном кусочке и почете, которые принесла бы ему эта должность. – Не говорил ли ты осенью, что окружной судья почти что уже порешил назначить помощника в наш округ?

– Как тебе сказать, – важно ответил Король гор. – Времена-то тяжелые, так под силу ли округу взять на себя новые расходы? И еще, знаешь ли, сдается мне, что, если назначат помощника в наш приход, пока я занимаюсь этим делом, это уже будет недоверие, – и не только ко мне, но и к доктору Финсену, и даже, пожалуй, к правительству, которое снабжает нас лекарствами. Мне-то что, я только был бы рад уступить место другому. Я так и сказал судье: либо я откажусь от этой должности, либо целиком за нее отвечаю.

– Я всегда говорил, – сказал Оулавюр, не слишком разочарованный. – Если бы на лекарство с самого начала не пожалели науки, собаки были бы в порядке.

– Как я уже сказал, – ответил Король гор, – лекарствами снабжают нас власти.

– Уж власти-то нас, конечно, не надуют, – поспешил вставить старик из Нидуркота, полный беспричинного доверия.

– Правильно, – продолжал Король гор. – Я придерживаюсь такого мнения, что власти наши – те, что были у нас в последние годы, – действовали на благо народу. А в альтинге у нас был отличный представитель. Ведь доктор всегда готов делать для нас все – как врач, как человек, как депутат.

Наступила маленькая пауза; мужчины задумчиво опустили глаза и смотрели на свои широкие огрубелые руки, чувствуя, что разговор перейдет на политику.

– Сдается мне, что кое-кто смотрит на это дело по-другому, – возразил Эйнар. – Одно ясно: кто не торгует с купцом во Фьорде, тот не будет голосовать за фьордского кандидата.

– Да, все мы знаем нашего старосту, – сказал Бьяртур. – Он готов купить даже правительство, если бы оно продавалось, и перепродать его с барышом, если бы только нашелся покупатель.

Экономка, хлопотавшая возле плиты, прошептала:

– Стыд и срам слушать, как он говорит о своем благодетеле, почти что приемном отце! Не удивительно, что за такими людьми беда бежит по пятам.

Было совершенно ясно, что политические взгляды Эйнара нельзя признать здравыми, и Король гор решил вывести его на правильный путь.

– Скажи на милость, Эйнар, присылал ли тебе когда-нибудь Финсен счет за те лекарства, которые получила в свое время твоя покойная мать?

Эйнар вынужден был согласиться, что он еще должен врачу чуть ли не за двести пузырьков.

– Да, еще немного, и уж можно бы купить корову, – сказал Король гор.

Эйнар вдруг осекся: ведь ему пришлось заложить корову и половину своих овец, чтобы заплатить долг старосте. Кончилось тем, что он сказал: «Корова есть корова, лекарство есть лекарство, а правительство – правительство». Вообще же он думает на следующих выборах отсидеться дома.

Когда заговорили о политике, Оулавюр из Истадаля слушал рассеянно; он был совершенно равнодушен к этой теме. Ребенок проснулся, начал плакать, и экономка встала, чтобы покачать его. Оулавюр был из тех людей, что не перестают дивиться крохотным существам, – если их можно назвать существами, – которые появляются на свет вместо исчезающих.

– Как подумаешь об этом, так ум за разум заходит: вдруг появляется новое маленькое тельце, новая душа. Откуда все это пришло и почему? Я частенько об этом задумываюсь, и днем и ночью. А ведь насколько было бы проще, если бы одни и те же люди жили бы себе да жили, – тогда, может быть, еще можно было бы надеяться, что простой человек когда-нибудь доживет до хорошей жизни.

Но даже экономка из Редсмири не могла, или не хотела, разобраться в этом вопросе. И Оулавюр из Истадаля продолжал:

– Говорят, что новорожденный младенец, если его пустить в воду, поплывет, – вот что меня больше всего удивляет. Ты когда-нибудь пробовала, Гудни?

Нет, экономка никогда не делала таких попыток и сухо посоветовала Оулавюру держать свои сведения при себе. Если бы ему вздумалось испробовать их на собственных детях, то как еще на это посмотрят люди. Оулавюр ответил, что пусть она не беспокоится: он, Оулавюр, не очень-то любит возиться с грудными младенцами.

– Но мне не раз доводилось топить щенят, – прибавил он, – и я могу вам рассказать на этот счет интересные вещи. Я отрезал им голову на берегу реки своим карманным ножом и затем бросал тело в реку. И что же вы думаете? Плывет такое тело или нет?

Этот вопрос отвлек внимание всех собравшихся от рассуждений о политике и о выдвижении двух кандидатов – одного из Фьорда, другого из Вика. Женщины считали, что щенки, разумеется, шли ко дну. Эйнар предполагал, что они, может быть, и держались на воде. Король гор высказал мнение, что они плавали под водой.

– Да нет, – ответил Оулавюр, гордясь тем, что он переключил мысли всех присутствующих на научную тему. – Скажу я вам, они плавают точно так же, как обыкновенные живые собаки с головой и со всем, что полагается. Вот провалиться мне!..

– Много есть непонятного, – вставил Бьяртур, – кто же против этого будет спорить. Вот, к примеру, что я вам расскажу, хотите – верьте, хотите – нет. Случилось это с моим покойным отцом в молодости, когда он стоял возле хутора, на откосе, у самой двери дома. Собирался он зарезать теленка и, зажав его между ног, как обыкновенно, перерезал ему глотку. И спрошу я вас, как спросил Оулавюр, что, по-вашему, сделал теленок?

Все гости заранее сдались, за исключением Оулавюра, которого выручила склонность к научному мышлению, и он ответил:

– Мне думается, что теленок без головы прыгнул прямо на выгон.

– Молодец, Оулавюр, – сказал Бьяртур. – Ты почти отгадал, но не совсем. Дело в том, что в долине Рейкья, у самого хутора, был горячий источник и в нем плес глубиной по пояс, там стирали белье и разные вещи, даже шерсть. И представьте себе, теленок без головы выскочил у отца из рук, пустился вниз по склону и угодил прямо в источник.

– Ну откуда же мне было знать, что у вас под холмом горячий источник, – не без обиды в голосе вставил Оулавюр.

Но как раз в эту минуту принесли долгожданный кофе, и поучительный разговор о чудесах природы окончился. Кофе был вкусный – такого кофе никому не пришлось бы стыдиться, даже людям, занимающим высокое положение в обществе. От такого кофе ударяет в пот.

– Пейте, друзья, пейте!

А к кофе были поданы толстые ломти рождественского пирога с крупными изюминками, жирный хворост и оладьи, густо посыпанные сахаром.

– Кушайте, друзья, кушайте!

Мужчины жадно набросились на лакомства. К черту все эти споры и мнения. Они молча пили чашку за чашкой, слышались только чавканье, хруст, хлопанье и громкое сопенье, когда они нюхали табак.

– Может быть, не скоро мне придется опять угощать вас, – сказал Бьяртур из Летней обители.

Наконец они до отвала наелись и напились, утерли губы тыльной стороной руки или рукавом. Стало тихо. Это была та особая тишина, которая рано или поздно наступает на похоронах. Гости лишь изредка прочищали себе глотки, покашливая, как в церкви, и бессмысленно таращили глаза.

– А панихиды здесь, дома, не будет?

– Нет, – сказал Бьяртур, – мне не удалось уговорить этого идола-пастора подняться сюда. Все какие-то чертовы причуды… Впрочем, не все ли равно.

– Матери хотелось, чтобы при выносе пели что-нибудь божественное, – робко сказал старик. – Я взял с собой псалтырь.

– К чему это, дорогой Тоурдур? – спросил Бьяртур.

– Это было наше дитя. Христианское дитя, – грустно ответил Тоурдур.

Когда Бьяртур увидел, какое значение отец придавал этой церемонии, он уступил.

Блеси стояла под седлом, привязанная к дверному косяку. Это была тяжелая лошадь, с длинной мордой; она время от времени подергивала нижней губой, пофыркивала, будто разговаривая сама с собой, и прядала ушами. События, происходившие в доме, казалось, отражались в ее выразительных глазах. Собака, поджав хвост и дрожа всем телом, выла под лестницей.

Овцы уже возвращались с водопоя домой; некоторые протискивались мимо лошади в овчарню; и, подойдя к кормушкам, тыкались в них носом и разочарованно блеяли, видя, что они пусты. Все больше овец входило в овчарню; их ждало то же разочарование. Другие кучками стояли за дверью и вызывающе смотрели на чужих собак. Казалось, что это толпятся провожающие; это придавало похоронам впечатление многолюдности, участия, которое так много значит в подобные дни среди снегов, покрывающих пустошь, среди замерзших болот.

Все собрались вокруг гроба. Старый Тоурдур из Нидуркота вынул псалтырь своей жены, завернутый в носовой платок, и начал отыскивать место, где была загнута страница.

– Нет ли здесь кого-нибудь с хорошим голосом, чтобы начать?

Книга переходила из рук в руки, но никто не знал мелодии. Все присутствующие редко бывали в церкви и забыли, на какой мотив поют псалмы. Книга вернулась к старику, и он сам стал пробовать голос.

Одна овца, глядя на него, громко заблеяла. И вот старик запел над своим любимым ребенком. Он пел двадцать пятый псалом, где говорится, как вынесли покрытого ранами Христа, чтобы упокоить его. Тоурдур все это знал наизусть и пел, не глядя в книгу, тусклым, хриплым голосом; правильно передать мелодию он не умел и все время сбивался с тона. Все присутствующие поняли, что он фальшивит.

Лошадь навострила уши и зафыркала; собака все время вторила пению жутким воем, как будто ее мучили; овцы, оставшиеся без корма, продолжали блеять и снаружи и в овчарне.

Старик пропел последнюю строфу резким, почти пронзительным голосом: «Воистину, ты сын божий», – и слезы беспрерывно стекали из его воспаленных глаз на жидкую бороденку. Он плохо выговаривал слова, шамкал беззубым ртом, и временами пение его было лишь слабым дрожанием голосовых связок и челюстей. Он напоминал ребенка, который не умеет говорить и лишь плачет – долго, неутешно плачет. Стало тихо. Мужчины смущенно смотрели друг на друга. Старик прикрыл лицо своим красным платком, он содрогался всем телом. Тогда Гудни из Редсмири шепнула:

– Не прочитать ли «Отче наш»?

Король гор, поддерживавший старика, чтобы тот не упал, тоже шепотом сказал:

– Гудни говорит, что следовало бы тебе прочитать «Отче наш».

Старик с плачем прочел «Отче наш», не переставая дрожать, не выпрямляясь, не отнимая платка от лица. Больше половины слов утонуло в его рыданиях. «Отче наш, иже еси на небесех…», так далеко от нас, что никто не знает, где ты. Почти нигде… «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», хоть какие-нибудь крохи, чтобы съесть их во славу твою; и прости нас, если мы не можем платить купцу и нашим кредиторам. «Не введи нас во искушение», чтобы нам не захотелось быть счастливыми, «ибо твое есть царствие небесное».

Трудно было найти более подходящее место для чтения этой прекрасной молитвы. Казалось, что Спаситель сочинил ее как раз для данного случая. Мужчины склонили голову – все, кроме Бьяртура. Ему никогда и на ум не пришло бы склонить голову перед нерифмованной молитвой.

Вынесли гроб, поставили на лошадь, обвязали поперек веревками и поддерживали его спереди и сзади.

– А с лошадью кто-нибудь поговорил? – спросил старик. И так как это еще не было сделано, он взял в руки ее уши и шепнул ей, по старому обычаю, веря, что лошадь понимает такие вещи: – Ты будешь везти покойницу… Ты будешь везти покойницу…

И похоронная процессия двинулась в путь.

Король гор шел впереди и старался найти безопасные, наименее занесенные снегом места. Эйнар из Ундирхлида держал лошадь под уздцы. Оулавюр и Бьяртур шагали один в ногах покойницы, другой в головах, а старик ковылял сзади со своей узловатой палкой в руках, в громадных рукавицах.

Заплаканные женщины стояли у дверей и смотрели, как процессия исчезает за завесой вихрящегося снега.

Глава двадцать вторая
Метель

Через перевал они двигались очень медленно. Лошадь время от времени увязала в глубоком снегу на откосах, и мужчинам приходилось внимательно следить за тем, чтобы гроб не свалился на землю. В Редсмири они прибыли уже в сумерки. Пастор давно пришел; лицо его было совершенно непроницаемо, но, по-видимому, он очень спешил. Несколько человек ждали похорон и последующего угощения. Пастор тотчас же распорядился отнести гроб в церковь. Зазвонили колокола. Совсем тихо звучал этот звон среди застывшего зимнего ландшафта, словно это дребезжала детская погремушка. Люди вошли в церковь, кроткие и тихие перед лицом смерти, которая нигде не кажется такой неодолимой, как здесь, в холодных белых просторах, на закате зимнего дня, под слабый звон колоколов. Жена старосты не присутствовала на похоронах: она плохо себя чувствовала и сидела дома, прополаскивая нос теплой соленой водой, – это считается верным средством от простуды. Зато староста разгуливал по церкви, правда, в старых брюках, на которых уже не держались заплаты; но по случаю похорон он надел воскресный пиджак. Как обычно, он сел вблизи алтаря и старался не открывать рот во время церемонии. Блеси привязали к церковной ограде; Титлу в церковь не пустили, и она, вся дрожа, ждала на пороге.

Явился пастор. Он надел помятый талар с белым воротником, – не такой уж это был торжественный случай, чтобы надевать брыжи. Несколько человек запело: «Я живу и знаю», каждый на свой лад. А старик сидел у дверей. Он перестал плакать, казалось, слезы его иссякли. Пастор, стоя у гроба, дважды доставал часы, словно у него не было времени для таких пустяков. Когда пение кончилось, он надел очки и прочел по старому, истрепанному требнику молитву. Это была какая-то плохонькая, завалящая молитва, как и следовало ожидать в такую погоду; к тому же пастор охрип. Затем он сказал краткую речь, хотя и грозился произнести длинную. Он напомнил, что злые духи подстерегают человеческий род; о неверии он говорил далеко не в мягких выражениях.

– Многие забывают о всемогущем боге и гоняются в горах за глупыми овцами. Что такое овцы? – спросил он. – Овцы – это большее проклятие для исландского народа, чем лиса и ленточный глист, вместе взятые. В овечьей шкуре прячется коварный волк, которого в этих местах зовут альбогастадским дьяволом, или Колумкилли. Люди гонятся за овцами – это блуждающий огонь. Есть только одна-единственная истинная овца – и то есть агнец божий. Вот урок, который мы можем вынести из того, что случилось.

Затем пастор в нескольких словах описал жизненный путь покойницы, у которой, по сути дела, и не было никакого жизненного пути. Это доказывает, сколь ничтожна жизнь отдельных лиц, хотя они и значатся в церковных книгах. И он задал вопрос:

– Что же такое отдельно взятая личность вообще? Ничто!.. Имя, в лучшем случае – дата. Сегодня – ты, а завтра – я. Давайте же все соединимся в молитве богу, который стоит над каждой отдельной личностью, в то время как наши имена выцветают в церковных книгах.

Не было ни слезливых нот, ни чувств, ни игры на струнах сердца. Одна лишь молитва «Отче наш», наводящая сон, и наполовину проглоченное «аминь». Этот пастор со своими противоречиями был такой же загадкой, как сама страна, он был верующим только из протеста против бездушных людей, не думавших ни о чем, кроме овец и собак. Он улучшал породу овец из презрения к овцам – этот исландский пастор из старинной народной легенды. Уже одно его присутствие было утешительно и служило порукой в том, что все в порядке.

Вынесли гроб.

Его опустили в землю на двух веревках; и народ немного задержался у края могилы. Три крестьянина, обнажив головы, спели в снежном урагане: «Как одинокий цветок». Этот холодный день словно стал днем поминовения Хатльгрима Пьетурссона [25]25
   Хатльгрим Пьетурссон (1614–1674) – пастор и поэт, автор знаменитых «Страстных псалмов», или, как их еще называют, «Гимнов страстей Господних», которые издавались около сорока раз. Кроме псалмов, Хатльгрим Пьетурссон писал также римы и сатирические стихи. (Прим. Л. Г.).


[Закрыть]. Титла стояла рядом с Бьяртуром, поджав хвост, и выла, будто ее поколотили; она не переставала дрожать. Затем пастор, не говоря ни слова, бросил горсть земли на гроб и угостился основательной понюшкой табака у Короля гор, своего пономаря. Носильщики рьяно схватились за лопаты и с молниеносной быстротой стали засыпать могилу. Люди понемногу разошлись.