Текст книги "Самостоятельные люди. Исландский колокол"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 67 страниц)

Глава шестьдесят третья
Сир и гол утес…

Бьяртур не пытался уговаривать сына: ведь это признак слабости; самостоятельный человек думает только о своих делах и не вмешивается в чужие. Он, Бьяртур, сам никогда не позволял уговаривать себя. Но с того дня сын перестал для него существовать: он не обращался к Гвендуру, не отдавал ему приказаний; он копал глубокую канаву на лугу вместе с батраком и работал, как каторжный, целыми днями. Юноша тоже ничего не говорил, но предстоящая разлука давила его тяжелым камнем, наполняла его душу страхом и печалью. Любовь к земле была у него в крови, она не требовала ни слов, ни объяснений, и теперь ему казалось, что он отрывается от земли и уносится куда-то в воздух, в пустое пространство, в неизвестность. Но он не мог ничего изменить. Человек живет в мире действительности, привыкает к ней с детства, мужественно смотрит ей в глаза, – но вот даль поманила его к себе своими невиданными возможностями, у него в руках входной билет – две голубые бумажки, – и он уже не живет в мире действительности, он уже не в ладу с ней, у него нет мужества смотреть ей в глаза, он во власти гостеприимной дали, манящих надежд, – может быть, на всю жизнь. Может быть, он уже конченый человек.

– Я уезжаю завтра, – сказал Гвендур. Ответа не последовало.

– Не купишь ли ты моих овец?

– Нет, но ради тебя я могу утопить их в торфяном болоте.

– Хорошо, тогда я подарю их Аусте Соуллилье, когда буду проезжать через город.

– Что? – сказал отец. – Ты сошел с ума! Ты едешь? Тебя убьют.

– Ведь уже не воюют, война кончилась. Больше они не сказали ни слова.

– Бабушка, – сказал юноша. – Я уезжаю завтра.

– Ну, не так уж, верно, далеко, мой мальчик, – заметила она.

– В Америку.

Халбера уронила вязанье на колени, поглядела на него искоса и почесала спицей под чепцом.

– Ну, все вши у меня разбежались в разные стороны, – сказала она и снова взялась за вязанье.

Гвендур встал утром совершенно разбитый, попрощался с бабушкой; в этом прощанье не было ничего поэтического, она даже не попросила его передать привет родственникам. Отец не дал ему лошади, и юноша отправился пешком на восток. Он надел свой синий костюм; часы с цепочкой и блестящие башмаки он нес в носовом платке под мышкой, а багаж отправил заранее; носки натянул поверх брюк, чтобы не испортить их.

Щебетали птицы. Белый туман лежал на горах. Трава была в росе. На коричневом болоте зеленели сухие полоски земли.

Отец уже работал в канаве. Гвендур направился к нему, чтобы попрощаться. Бьяртур даже не потрудился выбраться из канавы, он только коротко сказал: «Прощай».

– Отец, – смущенно сказал юноша, стоя на краю канавы, – не поминай меня лихом.

– Я боюсь, что тебе придется плохо, сынок, – ответил Бьяртур. – Честным людям там плохо приходится. А здесь ты мог бы стать самостоятельным человеком, как я. Ты отдаешь свое царство ради того, чтобы стать слугой других. Но что толку говорить. Я остаюсь здесь один и буду работать, пока жив. Скажи это и маленькому Нонни. Прощай.

Так он потерял своего последнего ребенка, – потерял тогда, когда уже стал приближаться к цели после долгой борьбы за самостоятельность; а ведь эта борьба стоила ему всех остальных детей. Теперь он уже ощутимо видел перед собой достаток и самостоятельность. Пусть, кто хочет, уезжает, – может быть, так оно и лучше. Сила в одиночестве. Человек родится и умирает одиноким, – почему же ему не жить одиноким? Выходит, что одиночество – это и есть цель жизни. Бьяртур снова взялся за лопату. Вдруг ему пришла на ум какая-то мысль, он перестал копать и высунул голову из канавы.

– Послушай, – крикнул отец; он побежал за сыном и нагнал его. – Ты что-то сказал вечером об Аусте Соуллилье?

– Я говорил о том, что если ты не купишь моих овец, то я подарю их ей.

– Ах, вот что, – сказал отец. – Ну, тогда прощай. Если даже война и кончилась, все же нет никакой уверенности, что они не убьют тебя по глупости. Эти сумасшедшие провоевали четыре года, – так неужели ты думаешь, что они вдруг поумнели и подобрели только потому, что заключили мир? Нет, сумасшедший – это сумасшедший.

Сын не смог найти подходящего ответа на это глубокомысленное замечание.

– Вот что я еще хотел сказать, – промолвил отец и снова остановился. – Если ты увидишь Аусту Соуллилью, то скажи ей, что ранней весной я бродил по южной стороне пустоши, и когда я подошел к утесу, мне пришли в голову две строфы. Послушай:

 
Снежно-сед, угрюм и крут,
сир и гол утес;
с допрежних лет стоит он тут,
будто в дол врос.
 
 
В нем жизни нет, не льнет к нему
ни цвет, ни куст, ни злак;
и солнца свет не разгонит тьму —
проклятья густ мрак.
 

Запомнишь?

– Я могу запомнить все, что понимаю, – ответил сын, – но что означают слова «проклятья густ мрак»?

– Это тебя не касается, это всего-навсего стихи об утесе. Я не верю ни в какие злые силы мрака и никогда не верил. И в доказательство ты можешь сказать Аусте, что я поставил камень на могиле старой Гунвер и написал на нем свое имя. Но в стихах я могу говорить о чем хочу.

Юноша выучил стихи наизусть и больше ни о чем не спрашивал.

– А вообще передай ей привет и скажи, что все у меня по-старому, – сказал отец, – только вот дом немножко покосился в том году, когда зима была холодная. Но когда я выстрою новый дом, то уж так, чтобы он стоял прочно. И этого ждать недолго.

С этими словами он снова вернулся к своей работе.

Глава шестьдесят четвертая
Беседа о сказочной стране

Уехать в Америку уже не считалось зазорным. А ведь еще недавно существовало мнение, что на это способны лишь отпетые люди, голь перекатная – те, кто рано или поздно попадет на иждивение прихода, а то и в тюрьму. Теперь на поездку в Америку смотрели проще: обыкновенное заграничное путешествие. Отъезжающих уже не называли бездельниками, бродягами, не отпускали по их адресу шуточек: это-де подгнивший товар, экспортируемый приходами. Нет, это были люди с деньгами в кармане, они ехали на Запад, за море, к своим богатым родственникам и друзьям, весьма почтенным людям. Исландцы, поселившиеся за морем, вдруг стали весьма почтенными людьми: всем было достоверно известно, что у них есть деньги. Гвендур из Летней обители, которым раньше никто во Фьорде не интересовался, теперь явился в город с деньгами в кармане, с сотнями, может быть, с тысячами крон, и вдруг стал здесь уважаемой особой. В ожидании парохода он пил кофе у судьи, пока оформляли его паспорт. Даже жена судьи вышла посмотреть на него – он ведь отправлялся в Америку!

Один образованный человек, которого он совершенно не знал, окликнул его на улице, пригласил к себе на чашку кофе и научил его говорить «йесс», «монни» и «ол райт», чтобы он не растерялся в Америке. А в пароходной конторе ему целый час объясняли, как вести себя в Рейкьявике, кого разыскать, что сказать, кому платить за билет на пароходе. Кто-то угостил его сигарой, и его вырвало тут же на берегу. Многие останавливали его на улице и спрашивали:

– Это ты?

Да, это он.

Женщины выглядывали из окон и, приподняв занавеску, оглядывали его с ног до головы с романтическим любопытством: они знали, что это – он. Ребята прятались за углами домов и кричали ему: «Америка! Америка, гей!» Так, в угаре славы, пролетели два дня. Гвентур купил себе нож и веревку – ведь это самое главное, когда едешь в Америку. Пароход должен был прийти завтра утром. Все приготовления были закончены, у него оставалось еще полдня. «Теперь надо пойти к Аусте Соуллилье», – решил Гвендур. Он разыскал ее: она работала служанкой в семье рыбака; ее дочке было пять лет.

– Ее зовут Бьорт, – сказала Ауста Соуллилья. – Я сама была большим ребенком, когда она родилась, и не могла придумать ничего другого. Большая девочка для своего возраста, еды у нее теперь вдоволь. Она у нас с косинкой, как ее мама.

Ауста поцеловала дочку. Сама она стала теперь высокой молодой женщиной; у нее были длинные ноги, может быть, чересчур широкие бедра и слишком узкие плечи. Она сутулилась, и грудь у нее была не такая высокая, как в тот год, когда ей было пятнадцать. Глаза – серебристо-серые, темные брови, бледная кожа. Линия рта, прежде такая красивая и мягкая, теперь придавала лицу Аусты жесткое выражение; один передний зуб почернел, глаза косили сильнее, чем раньше, – может быть, от усталости; кисти рук были костлявые и длинные, но хорошей формы, плечи слишком худые; шея еще белая и молодая; голос холодный и резкий, не звонкий. Ауста подстригла волосы, и один локон все время спадал ей на глаза. Во всей ее внешности было что-то сильное и слабое в одно и то же время, притягательное – и отталкивающее. На нее нельзя было не обратить внимания: в ее лице не было ни одной тусклой черты, глаза ее жили и говорили, каждое движение выражало что-то глубоко личное, и все в ней противоречило одно другому – радость и грусть, унижение и гордость одновременно. Ее жизнь сложилась из непрерывных и глубоких страданий. Возникало желание быть добрым к ней, и одновременно оттолкнуть ее от себя, и снова вернуться к ней – потому что ты ее не понял, а может быть, не понял и самого себя. Гвендур сразу почувствовал, что она несравненно выше его, хотя она в смущении стояла над грудой грязного белья, одетая в лохмотья, будто неся на себе позор тысячелетнего унижения целого народа. Вот она стоит, у нее появился испорченный зуб, она держит за руку незаконнорожденного ребенка… И Гвендур удивляется ей, как в ту пору, когда они все жили дома, в Летней обители, когда она была их старшей сестрой. Нет, они не были родственниками.

– Я еду в Америку, – сказал он.

– Бедный мальчик, – ответила она, но равнодушно, без всякого сочувствия.

– Здесь теперь хорошие времена, но я уверен, что там можно добиться большего.

– Кто послал тебя ко мне?

– Никто. Я хотел только попрощаться с тобой. Она холодно улыбнулась.

– Я думала, что ты единственный из нас всех ни о чем не будешь тосковать. Я думала, ты станешь свободным человеком, точь-в-точь как Бьяртур из Летней обители.

Она выговорила слова «Бьяртур из Летней обители» с холодной улыбкой, без колебаний. Она стала сильнее и отбросила всякую чувствительность.

Гвендур глубоко задумался, он боялся взглянуть на Аусту, чтобы не потерять нить мысли.

– Видишь ли… есть какая-то сила… Она правит нами, держит нас в руках. Я не знаю, что это. У отца твердый характер, но он все же не свободен. Кто-то еще более твердый, чем он, держит его в руках.

Ауста внимательно посмотрела на него, как бы пытаясь проникнуть в его душу: как много он может понять?

– Ты говоришь о Колумкилли? – холодно спросила она. Казалось, они оба удивлялись друг другу.

– Нет, – ответил Гвендур, – это сила, которая никогда не дает покоя и постоянно гонит человека, требует, чтобы он работал.

– Я не узнаю тебя. Ты как будто уже не прежний, Гвендур.

– Это потому, что я получил деньги, а тогда начинаешь на все смотреть другими глазами.

– Ты никогда от него не освободишься.

– От кого?

– От Бьяртура из Летней обители. Если даже ненавидишь его, он живет в тебе. И ты ненавидишь только себя самого. Тот, кто бранит его, – бранит себя.

Этого Гвендур не понял.

– Если поехать в далекую страну, – сказал он, – и начать там новую жизнь, то, может быть, станешь свободным.

Она громко засмеялась холодным смехом.

– Я тоже так думала; это было в ту ночь, когда я ушла от него. Он выгнал меня. Я благодарила бога за то, что он выгнал меня. Я шла по пустоши, босиком, до утра. Я отправилась в другую страну.

– Ты?

– Да, я отправилась в мою Америку. Поезжай ты в свою. Счастливого тебе пути.

– Ты думаешь, как отец, что там из меня ничего не выйдет?

– Я ничего об этом не говорю, милый Гвендур. Я только знаю, что в тебе живет Бьяртур из Летней обители, да и во мне, хотя я ему и не родня.

– Знаешь, это же хорошо, – сказал юноша. – Отец из тех людей, которые никогда не сдаются. На днях ему предложили пятнадцать тысяч крон, я сам слышал, – и он отказался. При такой твердости он может стать большим человеком, если уедет за море, например, в Америку, где в стаде ведется счет только крупному рогатому скоту.

– Ты же сам только что сказал, что есть кто-то еще потверже и управляет им, держит его в руках.

– Я сказал это просто так, я ведь не верю в Колумкилли.

– Да это и не Колумкилли, – сказала Ауста. – Это та сила, которая управляет миром; называй ее как угодно, милый Гвендур.

– Это бог?

– Да. Если богу угодно, чтобы человек до самой смерти работал, как раб, и был лишен всего, что может дать жизнь, – то это бог. Но мне некогда больше разговаривать с тобой, милый Гвендур, мне надо работать,

– Послушай, – сказал он, не поняв этой слишком глубокой для него мудрости, – мне надо кое-что сказать тебе на прощанье… Я хотел бы подарить тебе своих овец.

Ауста уже сделала движение, чтобы уйти, но резко остановилась и посмотрела на него; во взгляде ее мелькнуло выражение непритворной жалости: так иногда жалеют невероятно глупого человека, выдавшего себя в разговоре. Потом она засмеялась.

– Спасибо, милый Гвендур, но я не принимаю подарков, даже от сына Бьяртура из Летней обители. Не сердись, я не в первый раз отказываюсь от подарков. Прошлой зимой, когда я голодала вместе с моей дочкой в нетопленном подвале у фьорда, ко мне тайно пришел однажды вечером самый могущественный в этих краях человек и сказал, что я его дочь. Он предложил мне много денег. Он даже предложил мне заботиться обо мне и о моей маленькой Бьорт. А я сказала: «Лучше уж ей умереть». – Она снова холодно засмеялась и прибавила: – Ведь я и Бьорт, видишь ли, тоже самостоятельные люди, мы тоже свободная страна. Свободу мы любим не меньше, чем Бьяртур, тезка моей дочери. Свободно умереть – все же лучше, чем жить подачками.

Вот она какая была, эта женщина, пришедшая сюда пешком из пустоши весенним утром. Она шла всю ночь, эта юная девушка, шла и мечтала – о самом святом. К утру она осталась босой. Она тоже возлагала надежды на свою Америку. Оставить позади детство и стать зрелым человеком – это и есть открыть Америку. Она гордилась этим перед своим братом, который еще не открыл эту знаменитую страну, предмет своих беспомощных мечтаний. Да, это было утром в троицын день. Ей казалось, что из моря поднимаются новые страны, они моют жемчужные раковины и яркие кораллы в первом свете летнего утра. И старые страны – с благоухающими яблоневыми садами и мирно шумящей листвой. А на лугу у моря стоит его «светлый дом». Этот дом оказался черным сараем, крытым просмоленной бумагой, куски которой свешивались то здесь, то там. В маленьком окошке, выходившем на море, стояли два заржавевших жестяных горшка с землей. Труба над крышей покосилась. К двери вели две разбитые ступеньки. А лес? Вокруг дома лежали увядшие водоросли, выброшенные прибоем на берег. Неподалеку по песку бежал ручеек, он был шириной в шаг; около него играли два мальчика: они вытаскивали деревянными палочками ил из ручья. Ауста подошла к ручью. Девушка ее возраста, только еще худее, возилась около двери с двумя плакавшими детьми, – оба были больны золотухой, оба были иссиня-бледные. А на пороге стояла хозяйка дома, беременная, как и сама Ауста, она держала на руках грудного ребенка и ругалась. Рифмоплеты, человеконенавистники и лжецы именно для Аусты Соуллильи и ее возлюбленного пишут книги, наполненные солнечным светом и мечтами о чудесных, позлащенных солнцем пальмовых аллеях, пишут для того, чтобы обманывать таких людей, как они, насмехаться над ними, позорить их! У ее возлюбленного не было ничего, кроме этих мечтаний и способности напиваться пьяным.

Гвендур вспомнил, что он еще не выполнил поручения, и попросил Аусту задержаться еще на минутку.

– Отец просил передать тебе, что в Летней обители все по-старому, только он собирается строить новый дом.

Она быстро повернулась и с удивлением крикнула:

– Отец поручил тебе сказать мне об этом?

Юноша понял, что проговорился, и поспешил поправиться:

– Нет, он не просил передать это тебе, но он это сказал. И поручил мне прочесть тебе стихи.

И Гвендур прочел стихи. Она засмеялась.

– Передай ему привет, – сказала она, забыв, что Гвендур едет в Америку, – и скажи, что я наперед знаю, какой он построит овечий хлев, и что я знаю его пустые стихи, которые он сочиняет с такой натугой. А я обручена с одним молодым человеком, который любит меня; он учился в школе, он настоящий поэт, и у него чудесный маленький домик в Сандейре, где он живет вместе с матерью. Два года тому назад он в первый раз предложил мне выйти за него замуж. Он никогда не прогонит меня, потому что любит меня… Скажи это Бьяртуру из Летней обители.

Это были ее последние слова. Вот какой она стала теперь. Победила левая щека. А может быть, она спасла беспомощную правую щеку, которую Ауста однажды в июльскую ночь обратила к Бьяртуру из Летней обители?

Глава шестьдесят пятая
Америка

– Это ты? – спросила она.

– Да, это я, – ответил он.

Так началось их знакомство.

Высокий красивый дом с четырехугольной башней купается в солнце. Вокруг него пышно разросся зеленый сад. День склоняется к вечеру. Зелень в саду сверкает красноватым отблеском заходящего солнца.

– Ты рад? – спрашивает она.

На ней высокие сапоги, узкие до колена и с раструбами вверху; она ведет двух горячих породистых пугливых лошадей, упитанных, с глянцевитой, как шелк, кожей. Солнечный свет и ветер играют ее золотыми волосами и локонами, юная грудь подымается и опускается; у нее тонкая талия, руки оголены до плеч, дуги бровей беззаботно разлетаются, острые глаза напоминают одновременно о небе и о ястребах, парящих в нем; кожа сияет свежим цветом юности, самым лучшим в мире, похожим на цвет густого парного молока, когда оно чуть-чуть отливает красным, а может быть, чуть-чуть зеленым. Она совершенно свободна. Это – сама красота. Он никогда не видел ничего более красивого. Она говорит немного в нос и заканчивает каждую фразу низкой певучей нотой; она смеется и когда шутит, и когда говорит серьезно. Гвендур совершенно растерялся.

– Ты можешь войти сюда, в сад, – говорит девушка.

Он открывает калитку.

– Можешь подержать моих лошадей, пока я загляну в дом. – И она исчезает.

Гвендур стоит, держа за поводья лошадей; они грызут удила и с нетерпением трутся о него. Он ждет долго-долго; она не показывается. Он уже начинает думать, что девушка не придет, – и вдруг она появляется.

– Хочешь шоколаду? – спрашивает она и дает ему шоколад. – Еще? – И она дает ему еще. – Хотела бы я поехать с тобой. Мне ужасно как хочется в Америку. Послушай, не поехать ли мне с тобой?

Он заливается краской. Увезти с собой такую девушку? Это что-то не совсем правильное. Но все же он соглашается взять ее с собой в Америку – пароход придет сегодня ночью и отойдет завтра рано утром. Она хохочет, ей смешно, что он намерен поехать с ней в Америку.

– Ты такой добрый, – говорит она, смеясь. – Давай лучше покатаемся верхом. Возьми эту рыжую, на ней, правда, только недоуздок. Я хочу проехать в Мири, повидаться с бабушкой и дедушкой. Ничего, что нет седла, до Мири ведь рукой подать, какая-нибудь миля.

Да, да, ему все равно, он может проехать без седла и пятьдесят миль, и он сразу же вскакивает на лошадь. Не успели они сесть, как горячие лошади стремительно понеслись; белая мчала девушку галопом, рыжая ринулась за ней, ее невозможно было сдержать, она только трясла головой и туго натягивала повод. Девушка свернула на шоссе, идущее вверх от торговой площади, рыжая поскакала, фыркая, дергаясь и вскидывая голову, будто она никогда не знала, что такое узда. Девушка иногда оборачивалась к юноше и смеялась; ее локоны развевались по ветру, отливая золотом на солнце. У Гудмундура Гудбьяртурссона никогда не было такой веселой, сказочной, упрямой лошади! На крутой холм они поднялись так, будто шли по ровной местности; лошади мчались по извилистой дороге с быстротой ветра, и юноша ухватился за гриву, чтобы не свалиться.

Вскоре всадники подъехали к вересковой пустоши, к оврагу, за которым раскинулась зеленая ровная ложбина. Когда они проезжали мимо, белая лошадь вдруг сделала крутой поворот, одним махом перескочила через овраг в ложбину и – бух… Девушка лежит на спине, ноги ее болтаются в воздухе. Рыжая, следуя примеру белой, с такой силой вскидывает задние ноги, что Гвендур кувырком летит через голову лошади и тоже падает на землю. Лошади мчатся без седоков по ложбине, тряся гривами, фыркая, наконец останавливаются и начинают щипать траву. Девушка лежит в траве и хохочет.

– Ты не ушиблась? – спросил Гвендур, поднявшись.

Но она продолжала хохотать: никогда в жизни с ней не приключалось ничего подобного. Гвендур пошел к лошадям, чтобы стреножить их; они фыркают и жадно щиплют траву, гремя уздечками.

Когда он вернулся, девушка уже сидела на траве, приводя в порядок волосы. Где-то внизу, как с птичьего полета, виднелась торговая площадь с кофейно-коричневыми клумбами садов и свежевыкрашенными кровлями – свидетельство благоденствия, наступившего здесь в годы войны. Отсюда видно было и море: зеркально-спокойное, оно простиралось до самого горизонта, как сама вечность. Казалось невероятным, что мир не кончается за этим морем, что там начинается новый, даже лучший мир. Неужели это правда?

– Какой ты счастливый, что поедешь по морю.

– Я испугался, не ушиблась ли ты, – сказал он рыцарски. – Какие горячие лошади.

– Подумаешь! Самые обыкновенные лошади. Вот плыть на корабле в Америку…

– Как тебя зовут? – спросил он.

Но девушка только смотрела на него и смеялась мелодичным смехом, показывая ровные белоснежные зубы.

– Зачем тебе знать, раз ты едешь в Америку?

– Так, я хотел знать.

– Нет, этого я не скажу. Не скажу до тех пор, пока ты не вернешься из Америки. Послушай, кем ты станешь, когда приедешь в Америку?

– Да я еще не знаю, – сказал он, тоже напуская на себя таинственность.

– Ты просто не хочешь сказать.

– В Америке можно стать кем угодно. Например, никто не знает, кем стал мой брат в Америке, – известно только, что у него страшно много денег, всё голубые бумажки. Он прислал мне целую пачку. В Америке есть страны, сплошь покрытые громадными лесами, где водятся дикие звери.

– Дикие звери, – с волнением повторила она. – Ты собираешься охотиться на диких зверей?

– Да, конечно. – Как это удачно, что он сказал о диких зверях: ведь он действительно собирался на них охотиться.

– Послушай, – сказала она, – нет ли у тебя карточки твоего брата из Америки? – Карточки у него не было. – Как он выглядит? Он, верно, такой… ну, особенный, как настоящий иностранец?

– Он высокий, – сказал Гвендур, – очень высокий. И гораздо сильнее меня. Он и петь умеет. Да еще как! И всегда хорошо одет. Я уверен, что у него два или даже три праздничных костюма. И очень умен. Это ясно видно по его глазам. А уж до чего образован! Чего он только не учил! Он всегда мечтал путешествовать.

– Он тоже охотится на диких зверей?

– Да, в лесу, на оленя и пантеру. Этому лесу конца-краю нет, там он и живет. Я доберусь до него через месяц.

– Подумать только. Мне так хочется в Америку.

Юноша удивлялся сам себе и тому, что он вел себя, как мужчина, и легко, бойко отвечал на вопросы этой красивой девушки. С ней было так, приятно разговаривать, ни с кем он не чувствовал себя так хорошо, никогда еще слова не шли у него так легко с языка. Казалось, что каждое слово, которое говоришь ей, даже самое незначительное, превращается в цветок. Но его вдруг поразила одна мысль.

– Я не понимаю, – сказал он, – почему тебе хочется уехать в Америку, когда ты живешь в доме с башнями и можешь купить все, что тебе хочется, в потребительской лавке? У тебя есть пара прекрасных лошадей…

Подумав немного, она с ним согласилась:

– Да, конечно, ты совершенно прав. Да, все это ужаснейшая чепуха, – сказала она. – Не хочу я в Америку. Ни за что бы я туда не поехала; разве только с папой. Но когда другие едут в Америку, я сама не своя. Потому что она где-то далеко-далеко, потому что я люблю море – оно такое большое, все это так похоже на сказку… А те, кто возвращается, – они становятся большими людьми, мужчинами. Когда я была маленькая, я думала, что за границу едут только великие люди, как папа, например. Может быть, это глупо, а может быть, это и верно, не правда ли? Послушай, не забывай меня, когда будешь в Америке.

– Не забуду, – прошептал Гвендур, краснея и не решаясь взглянуть на нее: он чувствовал, что она смотрит на него.

– Знаешь, – сказала девушка, – я влюблена в твоего брата. Расскажи мне о нем побольше. Он никогда сюда не вернется?

– Нет, никогда. А я, может быть, вернусь. – Он набрался мужества и добавил: – Если ты захочешь, я вернусь.

Девушка оглядела его с ног до головы; она мысленно оценивала его, взвешивая его настоящее и будущее, смешивая действительность и фантазию, глядя одним глазом на него и другим на широкое море, по которому он поплывет. Она была влюблена в него потому, что он поплывет через это широкое море; и потому, что он станет большим человеком по другую сторону моря; и потому, что там водятся дикие звери; и потому, что он вернется настоящим мужчиной…

– Я буду ждать твоего возвращения.

Она была юна, очень юна; может быть, ей было пятнадцать, а может быть, не больше четырнадцати. Пожалуй, было бы смешно пытаться точно определить ее возраст: она была сама юность – та юность, которой не знали дети из Летней обители. Нет, Гвендур никогда еще не встречал такой девушки. Да и она не видела такого юноши.

– Когда ты вернешься, ты будешь выше, чем теперь, но вот здесь – такой же широкий. – И она проводит рукой по его груди и плечам. – Может быть, немного шире. И на тебе будет светло-серый летний костюм и коричневые ботинки. И шляпа. И полосатая рубашка. Да, и у тебя будет много денег. А еще – большой непромокаемый макинтош. И ты расскажешь, как охотился на диких зверей. – Девушка откинула голову назад и, замечтавшись, смотрела на небо. Она засмеялась и наклонилась к нему – он увидел белый пробор в светлых волосах, в золотых волосах, ласкаемых солнцем. Она смеялась, почти лежа в его объятиях. Он был в полнейшем смущении и не верил, что все это происходит наяву. Почему это случилось с ним как раз тогда, когда он собрался уезжать? И он твердо решил, что вернется.

Девушка стала приводить себя в порядок – ведь пора было возвращаться домой. Она сидела в траве и причесывала волосы, склонив голову набок. Юноша смотрел на нее и невольно тоже наклонил голову.

– Нужно поймать лошадей, – сказала она.

И они поймали лошадей, которые фыркали и пытались сбросить уздечки. Каждый из них взял в руки поводья. Она еще раз бросила восхищенный взгляд на море, через которое он поплывет, а он не мог отвести от нее глаз.

– Нам пора расстаться, – с большой грустью сказала девушка и через голову лошади протянула ему руку, такую теплую, такую юную и белую. Гвендур молча взял ее. Девушка поняла, что он хочет еще побыть с ней; ей было и весело и грустно.

– Когда ты вернешься, я встречу тебя, – проронила она, чтобы утешить и себя и его.

Гвендур не ответил. Она остановилась, положила руки на шею белой лошади и смотрела на юношу через ее голову.

– Прекрасные лошади, – сказал Гвендур, лаская белую кобылу.

Девушка засмеялась: все мужчины одинаковы, всегда ищут повода выиграть время.

– Продай их мне, – сказал Гвендур.

– Продать? Ведь ты же уезжаешь. На что тебе лошади?

– Это будут мои лошади. У меня много денег.

– Нет, я подарю их тебе, когда ты вернешься.

– Как тебя зовут?

– Это я тебе скажу, когда ты приедешь.

– Как же я буду жить там, не зная твоего имени?

– Ты собираешься написать мне?

– Да.

– Проедемся еще немного, – сказала она, – и поговорим об этом.

Они тронулись, и лошади снова помчались как бешеные – белая впереди, рыжая сзади – на запад через пустошь. Земля была суха, пыль клубилась вокруг них, как облако, ветер дул им в лицо; они смеялись и летели навстречу заходящему солнцу. Это напоминало скачку фантастических существ, мчавшихся по облакам прямо в пламя. Это было чудеснейшее путешествие в мире. Они мчались во весь опор, не замедляя хода и не разговаривая. Где-то далеко впереди, на пустоши, заблестело озерко, а вокруг – черные скалы, серый мох, белая увядшая трава и красная глина. Далеко на юге лилово-голубая дымка окутала горы, а еще дальше виднелись снежные глетчеры; море уже давно исчезло. Наступал вечер. Испуганные степные птицы с громким криком поднимались с земли, овцы вскакивали и обращались в бегство.

Когда они подъехали к озеру, девушка предоставила своей белой кобыле идти куда ей вздумается; рыжая пошла за белой – сначала по мшистым камням, затем через болото, наконец к озеру, к которому спускался крутой берег, поросший зеленой травой. На озере плавали два лебедя. Девушка соскочила с лошади, Гвендур тоже. Они стояли на самом высоком месте пустоши.

Тени стали гораздо длиннее, солнце было где-то на границе пустоши, становилось прохладно. На седле, позади девушки, был привязан широкий теплый плащ; она развернула его и накинула себе на плечи; из карманов она достала сладости и поделилась с Гвендуром. Затем они расположились на берегу.

– Сядь, – сказала она. И он сел. – Посмотри на лебедей, сказала она. И он стал смотреть на лебедей. – Тебе не холодно?

– Нет.

– Я вижу, что тебе холодно, подвигайся поближе, я дам тебе кусочек плаща. От твоей одежды пахнет дымом и перьями, – сказала она и засмеялась, когда он придвинулся к ней.

– Что? Дымом и перьями?

– Да, – сказала она. – Но у тебя красивые волосы. – Она погладила его волосы своими белыми руками. – И ты такой широкий здесь и вот здесь. А глаза у тебя, как у настоящего мужчины.

Лебеди подплыли ближе к берегу, поглядывая на них и тихонько курлыкая.

– Посмотри, как красиво они плывут, как прекрасны все их движения.

– Да, – ответил Гвендур; он смотрел на лебедей и видел все, что видела она. Сначала ему казалось, что это обыкновенные птицы, а теперь он понял, что это лебедь и лебедка – не просто птицы, а пара; и в этом был какой-то глубокий смысл.

– Они любят друг друга, – сказала девушка, продолжая смотреть на них.

В ответ Гвендур молча схватил ее руку – невольно, чем же еще ответить ей? Он ощутил тепло ее юной руки. Это была сама жизнь. Он держал ее руку в своей; она не отнимала ее. Он смотрел на лебедей, которые тихо плыли мимо, неподалеку от берега, и все поглядывали на них.

– Разве они не прекрасны? – спросила девушка и, вздрогнув, прижалась к юноше еще теснее; ее волосы щекотали ему лицо. И он прильнул горячими губами к ее щеке.

– А как ты вернешься теперь во Фьорд? – спросила она, лукаво и шаловливо глядя на него.

– Мне некуда спешить, – ответил он, – ночь долга. – И прибавил шепотом: – Я так тебя люблю! Обещаешь, что будешь ждать меня?