Текст книги "Самостоятельные люди. Исландский колокол"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 67 страниц)

Глава двадцатая
Хлопоты

Все считали непреложной истиной, что в Летней обители вновь бесчинствует привидение, и Гудни, чтобы не оставаться там одной, послала за работницей. О смерти Розы возникли таинственные слухи, чем дальше от Летней обители – тем таинственнее. Все принимали эти слухи на веру – ведь пустынная местность, где стоял хутор, исстари пользовалась дурной славой. Раз в первый же год жизни на хуторе приключилась такая беда, то и дальнейших событий все ждали с большой опаской. Председатель приходского совета, повстречавшись с Бьяртуром в поселке, в разговоре с ним как бы между прочим заметил, что у него-де в любое время может освободиться место работника, а также намекнул, что трудности, ожидающие Бьяртура на хуторе, рано или поздно могут отразиться на всем приходе. Бьяртур уже вдовец, с грудным младенцем на руках, – и что же дальше? Поговаривают, что можно было бы упросить хозяев Утиредсмири взять на воспитание ребенка, даже без обычной платы, но с тем условием, что земля будет им возвращена.

– Я бы сказал, что это называется дешево отделаться.

Бьяртур подумал, что если хозяева Редсмири обратились к нему с предложением, пусть даже окольным путем, то на это, видно, есть причины.

– Может статься, – сказал он, – что вы, начальство, называете это дешево отделаться – послать своих детей на воспитание в Утиредсмири. А по-моему, это совсем не дешево. Я ведь сам был на воспитании у редсмирцев целых восемнадцать лет. А теперь я человек самостоятельный, свободный подданный нашей страны, я выполняю свой долг перед людьми и богом, так уж сам буду воспитывать своих детей, а не отдавать их на воспитание в Редсмири.

– Может ведь случиться и так, – сказал председатель приходского совета, – что ты, при всем желании, не сможешь разделаться с долгами, особенно если тебе придется нанять работниц, чтобы косить траву на пустоши. И что же останется тогда от твоей самостоятельности? А с другой стороны, в услужении тебе жилось бы прекрасно.

– Восемнадцать лет мне понадобилось, чтобы собрать стадо и добиться права на покупку земли. Я построил себе дворец – пусть не королевский из мрамора и порфира, но все же дворец, и на таком фундаменте, который закладывался восемнадцать лет. Пока я не должен ни приходу, ни купцу и выплачиваю старосте взносы за свою землю – мой дом такой же дворец, как твой или старосты. Мне никогда не было дела до детей старосты, и я не подымал шума из-за того, чье имя они носят. Но зато я требую, чтобы и староста не совал свой нос в мои дела и оставил в покое моего ребенка, как бы я его ни окрестил. Передай привет ему и всем остальным.

В тот же день Бьяртур отправился в Стадур к пастору, которого уважал за великолепную породу овец, выведенных им в приходе. Бьяртура попросили пройти в комнату, насквозь прокуренную; там пастор большими шагами расхаживал взад и вперед, занятый подготовкой к проповеди и своей хозяйственной отчетностью; он останавливался очень редко и садился еще реже. Это был седой тучный старик, с сизым носом, сварливый и деловитый, он вечно куда-то торопился и напускал на себя важный вид. Пастор происходил из старинного знатного рода. В молодости у него был приход на юге, но большую часть своей жизни он прожил здесь. Время шло, и пастор стал состоятельным человеком и рачительным хозяином, хотя в присутствии крестьян всегда презрительно отзывался о земных благах и скрывал свои познания в сельском хозяйстве. Пастор вообще был скуп на слова, как большинство людей, у которых много дела; он считал вздором все, что говорил его собеседник, был строг в суждениях и обо всем имел собственное мнение, от которого отступался, как только другие соглашались с ним. К людям пастор относился крайне недоверчиво, от него редко можно было услышать хороший отзыв о ком бы то ни было, кроме датской королевской фамилии, которую он наделял всевозможными талантами и добродетелями, особенно принцессу Августу; ее портрет висел в его рабочем кабинете. Эта принцесса давным-давно умерла. Пастор невысоко ценил нравственность своих прихожан, и если говорил о ней, то туманно, обиняками. Он предполагал, что за время его пребывания в приходе здесь совершилось много тайных преступлений. По общему мнению, пастор Гудмундур никогда не отказывал в помощи попавшим в беду. Ему одинаково невтерпеж было слушать, когда кого-нибудь ругали или хвалили. Обычно он с большой серьезностью говорил о религии с людьми, не твердыми в вере. Но когда он беседовал с верующими, его речи не отличались особым благочестием. Проповеди его казались бессвязными, иногда совершенно непонятными, и прихожане не очень-то доверяли тому, чему учил их пастор Гудмундур.

– А, ты опять шатаешься по хуторам? – сказал пастор своим обычным сварливым тоном и, проносясь мимо Бьяртура с молниеносной скоростью, подал ему руку. На ходу он усердно попыхивал трубкой, так что дым стлался над его головой, как облако пыли над скачущей лошадью.

– Разве у меня есть такая привычка – шататься по хуторам? – спросил Бьяртур. – Но я не стану скрывать, что был в поселке и встречался с председателем приходского совета.

– Тьфу, председатель приходского совета, – презрительно сказал пастор и, пробегая мимо печки, плюнул в ведро с углем.

– Потолковали мы с ним. И я спросил себя: в ком из нас двоих больше любви к свободе? Вот я и надумал завернуть к пастору.

– К свободе? – переспросил пастор; он остановился и пристально взглянул на Бьяртура своими маленькими глазками, требуя объяснения.

– Я разумею свободу для бедняков.

– По-моему, свобода не нужна ни богачам, ни беднякам, – торопливо заметил пастор и помчался дальше.

– Видишь ли, – сказал Бьяртур, – между мной и приходским советом та разница, что я всегда требовал свободы, они же хотят всякого пригнуть к земле.

– Нет никакой свободы, кроме той, которая дана нам Спасителем, пострадавшим за нас, – сказал пастор скороговоркой, безразличным тоном, как нетерпеливый купец, заявляющий какому-нибудь малозначительному покупателю, что у него нет никакой другой материи, кроме парусины. – Дело обстоит так, как написано у древних. – И он привел цитату на каком-то иностранном языке, а затем спросил: – Что такое свобода? Да, я так и знал, что ты сам об этом понятия не имеешь. Не подумай, будто я возражаю против того, что ты живешь на собственном хуторе в горах, это для тебя самое подходящее место. Как говорят древние… – Тут последовала еще одна цитата на каком-то непонятном языке.

– Я не буду спорить с тобой о древнееврейском языке, мой дорогой пастор, – сказал Бьяртур. – Мне все равно, что говорят другие, но сдается мне, что в овцах я разбираюсь не хуже любого. Я знаю, что твои бараны принесли большую пользу в этих краях.

– Будь они прокляты! – сказал пастор на ходу. – Большую пользу? Да – тем, кто поклоняется собственной утробе и гордится тем, чего надо стыдиться.

– Гм, помнится мне, что в Библии овцы называются божьими агнцами.

– Нет, это не так, – ответил пастор. – Я отрицаю, что овца в Библии названа божьим агнцем. Я не говорю, что овцы не созданы богом, но я решительно отрицаю, будто бог к овцам благосклоннее, чем к другим животным. – Помолчав, он прибавил с оттенком упрека: – Гнаться за овцами по горам и пустоши – к чему это? Какой в этом смысл?

– Скажу тебе начистоту, что если говорить откровенно, от сердца, то мы с тобой не очень расходимся во мнениях насчет овец. Гораздо меньше, чем можно ожидать от такого неуча, как я. Правду говоря, пастор Гудмундур, зашел я к тебе для того, чтобы потолковать об одной вещи, которую я долго обдумывал и даже во сне видел. Я хочу спросить у тебя… не продашь ли ты мне по осени одного из твоих барашков. С божьей помощью я заплачу за него наличными. И во всяком случае, я, с божьей помощью, сделаю перечисление на твой счет у купца.

Бьяртур изо всех сил пытался найти золотую середину между благочестием и служением «собственной утробе» для того, чтобы не дать пастору повода к нападкам. Но это не помогло. Пастора никакими увертками нельзя было умаслить.

– Перечисление? – раздраженно спросил он. – Я не хочу никаких перечислений с бога на дьявола. Договорись с моим старшим работником.

– Я бы не хотел разговаривать с твоим работником раньше, чем договорюсь с тобой.

– Если хочешь кофе, – сказал пастор, – то лучше скажи сразу. Но водки у меня нет, бог мне свидетель.

– Я никогда еще не выплевывал кофе, даже без водки. Таких, как я, которым пришлось прожить жизнь без водки, очень много.

Пастор вышел в кухню распорядиться насчет кофе. Через некоторое время он вернулся, продолжая непрерывно дымить так, что вокруг его головы собрались густые клубы дыма.

– Ты получишь только цикорий, – сказал пастор. – Кстати говоря, я что-то раньше никогда не замечал, чтобы ты заботился о спасении души. Все вы слоняетесь в горах не только по беспечности, – нет, вы закоснели в грехе. И еще думаете, что вам ничего не стоит обвести людей вокруг пальца.

Одна из нарядных дочерей пастора внесла большой медный кофейник с ароматным кофе, разрисованные фарфоровые чашки, пирожные нескольких сортов, сахар и сливки. Дочка пастора поблагодарила Бьяртура за сердечный прием, который она и ее друзья встретили в Летней обители: она еще не забыла стихов, которые он сочинил прошлым летом. Она даже прочла их в честь Бьяртура. Пастор нехотя прислушивался к ним и что-то бормотал про себя.

– Тьфу, – сказал он. – Все это одна пачкотня, ведь на латинский язык этого не переведешь. Уходи, Гунса, тебе нечего здесь делать.

Как только девушка вышла, пастор нагнулся и открыл ящик письменного стола, сильно закашлявшись от табачного дыма. Он достал флягу, наполненную до самого горлышка водкой, и почти со злобой налил целый стакан в кофейник, а затем разлил кофе по чашкам. Бьяртур ни слова не сказал из уважения к пастору и к водке. Они принялись пить кофе. После третьей чашки Бьяртур начал потеть.

– Пей, дружище, – сказал пастор. – Для чего же женщины угощают тебя кофе в такую погоду?

– Я уже выхлебал три чашки, – вежливо сказал Бьяртур.

– Ну, не знаю, я никогда не пью меньше тридцати в день, – ответил пастор, продолжая наливать кофе то в чашку Бьяртура, то в свою, пока они не выпили по шесть чашек каждый, опорожнив весь кофейник. У Бьяртура со лба и висков капали крупные капли пота. Он рассматривал роспись на чашках и обронил замечание:

– Недурны собой эти бездельницы. – Он имел в виду японочек, изображенных на чашках. – Я знаю, что немало воды утечет, пока и в Летней обители появятся чашки с такими улыбающимися девицами. И вот, дорогой пастор, – сказал он, отирая пот рукавом, – в какую я попал передрягу… Жена моя, та самая, с которой ты нас обвенчал весной, недавно умерла.

– Как это случилось? – подозрительно спросил пастор. – Я ведь здесь ни при чем.

– Конечно, ни при чем. Не это я хотел сказать, – ответил Бьяртур, полностью снимая с пастора ответственность за все происшедшее. – Она умерла естественной смертью, видно, от потери крови. Я хорошо понимаю, как это все случилось. Но куда делась Гудлбрау, годовалая ярка, той породы, что ты вывел… Вот это уму непостижимо! Она была привязана на выгоне и исчезла. Это случилось осенью, во время первой облавы… Я оставил ее с покойной женой, чтобы той было веселее…

– Ничего я об этом не могу сказать, – холодно ответил пастор. – Я-то ведь овец не краду; и прошу тебя: не путай меня в такие дела.

– Надо мне вообще что-нибудь надумать, – рассудительно сказал Бьяртур. – По крайней мере, насчет жены.

– Я тут же могу посватать тебе другую. Девушка – мягкая как воск, делает все, что ей говорят. Но с ней мать – старая ведьма. Так что соображай, на что идешь. Старуха знает наизусть весь псалтырь.

– Но я все же думаю раньше похоронить эту, – скромно сказал Бьяртур.

– Ох, терпеть я не могу похорон, – заметил пастор.

– Дело в том, что никто не хочет оставаться на хуторе, пока не похоронена покойница. Ведь глупости людской, суеверию нет конца.

– Вы могли бы временно, до весны, сами похоронить ее. Я даже не подумаю подняться в такую погоду на высокую гору. Я изможденный старик, от рождения слабогрудый, и может даже статься, что у меня рак печени. Да и не доказано еще, какой смертью умерла твоя жена. Вы-то, жители долины, всегда можете отговориться тем, что ваши жены отправились на тот свет, пока вы гоняли овец по горам. Я же знаю, что женщины нуждаются в уходе не меньше, чем овцы. Я бы мог порассказать всякую всячину о многих и многих смертях в этой округе… за эти тридцать лет, что прошли с тех пор, как меня занесла сюда нелегкая. И я доказал бы это, если бы не жалел своих прихожан. К тому же я слишком стар и слаб, чтобы связываться с нашими гнилыми властями. Ведь крупных воров, поджигателей, убийц они никогда и пальцем не тронут.

– Но все же ты хоронил и тех, кто умер более странной смертью, чем моя Роза.

– Да, пожалуй что так, – тяжело вздохнул пастор. – Но я же смертельно болен.

– Ведь я всего-навсего прошу тебя прийти в Редсмири в субботу, если погода будет сносная.

– В редсмирской церкви сломалась лопата, ей-богу, – сказал пастор, придумывая всевозможные отговорки. – Я не ручаюсь за участь покойницы – ни в Судный день, ни в будущей жизни, – если вместо лопаты будет какой-то несчастный обломок. И ты, верно, потребуешь от меня, чтобы я сказал несколько слов. Но я не понимаю, зачем держать речь о покойнице в такую погоду? К тому же много не скажешь.

– Длинной речи и не требуется, – сказал Бьяртур.

– Может быть, речь скажет редсмирская старуха? – предложил пастор. – Говорила же она весной, почему же ей не говорить осенью?

– Не стану от тебя скрывать, – ответил Бьяртур, – что нет у меня доверия к ее речам. И скажу я тебе, что, может быть, все сложилось бы гораздо лучше, если бы весной речь произнес ты, хотя, по правде говоря, я вообще не верю никаким речам, и меньше всего длинным.

– Но если уж я буду говорить, то скажу длинную речь, – ответил пастор. – Ведь когда начинаешь высказываться, то конца нет тому, о чем следовало бы поговорить, – об отношениях людей друг к другу, к приходу…

– Как смотреть на это. Некоторые думают, что чем меньше слов, тем меньше ответственности. Но мне, впрочем, все равно, о чем ты будешь говорить, лишь бы только не сказал ничего плохого. Главное, чтобы речь была произнесена пастором в положенное время, на положенном месте. А то еще пойдут толки, начнут чесать языки, скажут, что я-де не мог позволить себе заказать речь, – а я такой обиды не стерплю, пока могу называться самостоятельным человеком. Жена моя тоже была самостоятельной женщиной.

– Сколько же ты можешь заплатить за эту речь?

– Да… На этот счет хотелось бы мне с тобой договориться. Я такого мнения, что мне еще причитается с тебя речь – с весны-то. Сдается мне, что я мог бы сейчас получить ее. Это было бы не слишком рано.

– Нет, – решительно ответил пастор. – Не стану я произносить речь о жене, которая с мужем только и прожила что одно лето, и вдруг взяла да умерла. Благодари бога, что я не дал хода этому делу. Мы поступим лучше: бесплатно я произнесу свадебную речь. Но говорить похоронную речь вместо свадебной – этого я не хочу. На такую сделку я не пойду.

– Думается мне, дорогой пастор, что и по случаю похорон я имею законное право на речь. Если Роза не дожила до седых волос, то она все же была мне женой, и хорошей женой, как полагается христианке.

– Разве она была христианкой? – сердито спросил пастор; он не любил слушать похвал кому бы то ни было.

– Да, – сказал Бьяртур; впрочем, он готов был пойти на некоторые уступки, чтобы задобрить пастора. – Может быть, не совсем, но на свой лад она была христианкой.

– Это уж совсем ново, что люди в этих местах стали истинными христианами, – запальчиво сказал пастор. – В Рангарвальском округе – вот где был благочестивый народ. На каждом втором хуторе можно было найти хоть одного святого или пророка. Здесь же я тридцать лет прожил в изгнании и за все это время ни разу не видел подлинно христианских чувств, искреннего покаяния перед богом. Одни лишь преступления, ужасные преступления… Четырнадцать убийств, брошенные дети, а уж о вытравлении плода я и не говорю.

– Ну, об этом мне ничего неизвестно. Знаю я одно: жена моя была хорошая женщина. В душе она верила в бога и людей, хотя и не выставляла этого напоказ. Если ты намерен сказать о ней речь, то уж скажи что-нибудь хорошее, ибо я свою жену очень ценил.

Такт запрещал пастору Гудмундуру опровергнуть эту преувеличенную похвалу простой женщине, которая прожила с мужем всего лишь одно лето и умерла. Он ограничился тем, что указал красноречивым и назидательным жестом на портрет принцессы Августы:

– Если ты хочешь видеть особу, которая могла бы служить образцом женщины, принцессы и человека, то вот она – перед тобой. И не плохо будет, если вы об этом подумаете, вы, жалкие людишки. Вы же всегда считали ниже своего достоинства склонять свою вшивую голову перед благостью святого духа, хотя вы стоите ступенью ниже, чем собственные ваши овцы, которые по вашей милости мрут от голода и от глистов каждую весну, дарованную вам богом. А вот детей короля Христиана будили каждое утро в шесть часов, в любую погоду, чтобы они вступали в общение со Спасителем. Молились они во дворцовой часовне, молились до тех пор, пока у дворцового священника от голода не сводило судорогой горло. Вот оно как.

Тут Бьяртур не мог удержаться от смеха.

– Ха-ха-ха! Это похоже на случай с собакой в Редсмири: она никак не могла оторваться от конины.

– Что такое? – спросил пастор серьезно; от удивления и недоумения он даже остановился с открытым ртом, высоко подняв брови.

– Дело было так, – сказал Бьяртур. – В Редсмири жил один парень из города – нестоящий парнишка, на уме у него были одни каверзы. Он задумал подружиться со всеми собаками во дворе, в том числе и с моей. Я всегда любил собак, а это был на редкость преданный пес. И умный. Ха-ха-ха.

– Я не понимаю тебя, – сказал пастор, все еще неподвижно стоявший в той же позе.

– Не удивительно, – ответил, смеясь, Бьяртур. – Я тоже понял только тогда, когда у собаки пошли горлом куски конины величиной с кулак. Вот какие дела!.. Этот чертов парень всю зиму умудрялся красть в кухне конину, чтобы ввести в соблазн собак.

– Мне тошно слушать это! – крикнул пастор. – Ради всего святого, убирайся.

– Хорошо, дорогой пастор, – серьезно сказал Бьяртур. – Никто ведь не отвечает за свои мысли. Я надеюсь, от этого никому не будет вреда. Большое спасибо за кофе. Я давно не пил такого вкусного. Значит, договорились насчет осеннего барашка и всего прочего?

– Надеюсь, я еще до весны умру. Умру и избавлюсь от всего этого сброда. Прощай.

Но Бьяртур вовсе не хотел так расставаться с пастором. Он переминался с ноги на ногу и наконец набрался храбрости:

– Что я хотел сказать, пастор Гудмундур. Если я правильно расслышал, ты упомянул об одной женщине, скорее даже о двух.

– Что такое? – раздраженно спросил пастор. – Ты хочешь взять их к себе? Не думай только, что я так уж спешу избавиться от них.

– Что это за люди?

– Живут между небом и землей, милостями господними, а раньше жили на север от пустоши Сандгил, – это в том приходе, что приписан к моему. Отец ее умер от какой-то внутренней болезни. Все, что у них было, – это семнадцать тощих овец, кой-какой старый домашний скарб и две дряхлые клячи, которых они привели сюда осенью. Да, это все. Они убиты горем. Старик держал хутор сорок лет и не сумел ничего отложить про черный день. Уж очень плохо родила там земля.

– Гм! Значит, у них есть клочок земли? – спросил Бьяртур.

– Да, земля у них есть, – ответил пастор и, внезапно повернувшись к двери, открыл ее и крикнул: – Сейчас же пришлите сюда Финну и старуху Халберу. Здесь есть человек, который хочет взять их к себе.

Через некоторое время в дверную щель протиснулись две женщины. Мать вязала на ходу. Это была старуха в светло-коричневом чепце; брови у нее были высоко подняты, как это нередко бывает у замкнутых людей. Она не подняла глаз, а смотрела, тряся головой, только искоса, как будто поглядывая на кончик своего носа. Дочь была женщина лет сорока, неуклюжая, кривобокая. Но ее лицо скрашивало выражение мягкости и нежности, которого не хватало ее матери. Обе остановились почти у самого порога, близко друг к другу, так что дверь невозможно было закрыть.

Старуха продолжала вязать, а дочь смотрела на мужчин большими глазами, в которых светилась надежда. По-видимому, она когда-то отморозила себе щеки, и на них осталась синеватая краснота. У нее явно было в эту минуту сердцебиение.

– Вот человек, который намерен снять с нас тяжелый крест, – сказал пастор. – Он хочет взять вас к себе. У него только что умерла жена, бог этому свидетель. Он совершенно убит горем.

– Да, понятно. Бедняга! – пробормотала старуха, не поднимая глаз, а дочь Финна с глубоким сочувствием смотрела на этого несчастного человека.

– Если я не ошибаюсь, это мать и дочь из Урдарселя, вдова покойного Тоурарина и его дочь, – сказал Бьяртур, подавая руку обеим женщинам и сердечно благодаря их за гостеприимство, оказанное ему лет пять тому назад, осенью, когда он ловил в горах овец старосты. Да, он хорошо помнит своего друга Тоурарина, этого славного, дельного человека. Никто не умел так ловко обращаться с больными овцами, как он; уж скорее он оставил бы своих домашних без сахара и кофе, чем ягнят без жевательного табака. Кажется, он метил своих овец, надрезая правое и левое ухо до самого хряща. И еще ему вспоминается, что у Тоурарина была светло-коричневая собака, редкостная, – она видела в темноте так же, как при дневном свете, и была чуть ли не ясновидящая. Трудно достать такого пса.

Все было правильно. Финна сияла от благодарности. Она была глубоко тронута тем, что гость так хорошо запомнил виденное. Сама-то она помнила все происшедшее в тот день так ясно, будто это было вчера. Ведь у них побывал ни более и ни менее как скотник из Редсмири. Не так уж часто у них ночевали гости, а еще реже – из барских поместий. Мать и дочь тогда шептались о том, что нелегко угодить человеку, явившемуся из Утиредсмири, ведь он привык к хорошей жизни. Что бы такое придумать? Халбера предложила испечь лепешки на тлеющих угольках, а дочь сказала: «Да нет, неужели ты думаешь, что он будет есть лепешки, испеченные на торфе? Он-то, человек из Утиредсмири!»

– Ты помнишь, мама?

Но старуха ответила, что она все забыла. Она ничего не помнит – ни прошедшего, ни настоящего. Помнит только то время, когда росла на юге, и несколько псалмов. Она стала такая дряхлая, и если бы этот божий человек, пастор, не сжалился над ними, когда всемогущий прибрал к себе Тоурарина…

– Разве я не говорил вам, что Бьяртур из Летней обители хочет взять вас к себе? – нетерпеливо перебил ее пастор. – Он весной купил прекрасную землю в долине. Это поселенец нового типа: он решил ввести у себя те новшества, о которых все рассуждают в альтинге и пишут в столичных газетах.

– Я не очень считаюсь с тем, что пишут в столичных газетах, но я уверен, что уж если кто ценит свободу и хочет стать самостоятельным человеком, тому Летняя обитель сулит хорошее будущее.

Старуха сказала хриплым голосом:

– Дорогой Бьяртур, в мое время вряд ли поверили бы, что твоя жена умерла своей смертью. Уже давным-давно об этом холме и овечьем загоне идет дурная слава, так рассказывали мне старожилы.

– Тьфу! – сказал пастор в сердцах. – В Урдарселе тоже было полно всяких чудовищ. Дважды я заблудился там на горе, и оба раза в ясную погоду, в воскресный день. Бог мне свидетель!

– Да, иногда бывали всякие видения перед тем, как к нам приезжали некоторые гости. Но зато соседи у нас были хорошие – все сорок лет, что я там прожила. Это знает бог и люди.

– Мать хочет сказать, что у нас никогда не было никаких привидений – разве только перед приездом некоторых гостей, – сказала дочь в пояснение. – Зато у нас были хорошие знакомые на пустоши, которые часто помогали нам.

– Ну, какие уж там хорошие, раз они не значатся в церковных книгах.

– А все же мы с ними выпили немало чашек кофе. Беседовали, мечтали, – сказала дочь. – И сахар там не экономили.

– Да, там нас неплохо угощали: и кофе был, и всякая снедь, – подтвердила старуха с достоинством.

Пастор все ходил по комнате и сердито фыркал. Бьяртур же заметил, что в природе есть много странного.

– Вполне можно поверить, что существуют аульвы, даже если они и не значатся в церковных книгах. Они никому не делают вреда, скорее даже добро, но считать, что есть привидения и нечистая сила, глупо и вряд ли подобает христианину – это, по-моему, остатки папского суеверия.

Бьяртур всячески старался убедить женщин, что им незачем бояться нечистой силы.