Текст книги "Самостоятельные люди. Исландский колокол"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 67 страниц)

Глава семьдесят пятая
Русский царь пал

Наконец Бьяртур уснул. Когда он открыл глаза, в бараке было совсем светло. Утреннее солнце заглядывало в открытую дверь. Он встал и посмотрел на солнце. Должно быть, сейчас около шести; он проспал три часа. Рабочие еще храпели. Хлеб, съеденный им накануне, и разговор за кружкой кофе остались в его памяти как что-то призрачное, – будто ему приснилось нечто недостойное его. Как странно, что это случилось именно с ним. У него болела спина, все члены онемели. Разговор еще ничего, мало ли что слышишь… если бы только он не ел этого проклятого хлеба. И вдруг он вспомнил, что отдал им своего сына. Где у него была голова? Или ему подсыпали в кофе какого-нибудь зелья? Стоя на пороге барака, он то выглядывал наружу, то смотрел на спящих и соображал, как бы забрать своего сына. Потом он тихонько прошел через комнату, чтобы незаметно разбудить сына. Юноша спал спокойно между двумя рабочими, – это были крупные, ловкие парни, широкоплечие, с энергичными подбородками, с мозолистыми грубыми руками. У стены стояло несколько рукояток от мотыг. И Бьяртур подумал, что его сыну так хорошо спится среди этих двух сильных людей, что не стоит его будить и, пожалуй, не стоит уводить от них. Когда он проснется, ему тоже будет хорошо среди них. Разве они не стоят того, чтобы стать владельцами своей страны и управлять ею? Но если молодцы, вызванные Ингольвом Арнарсоном, прибудут с ружьями и убьют их и его сына тоже – что тогда? Не лучше ли разбудить парня и увезти в горы, чем позволить застрелить его, как собаку, посреди улицы? Он всегда любил этого мальчика, хотя никогда этого не показывал. Правда, Гвендур чуть-чуть не уехал в Америку, но верх взяла в нем любовь к самостоятельности, и он решил вместе с отцом преодолевать трудности у себя на родине. «Ну что ж, – подумал Бьяртур, – я ведь терял сыновей и раньше». И он вспомнил младенцев, которых он нес в ящике на спине в поселок, чтобы похоронить на кладбище в Редсмири, и тех детей, которых он потерял в своей борьбе за самостоятельность. Не лучше ли, если и с последним произойдет то же самое! Если у тебя не хватает мужества быть одиноким, то ты не самостоятельный человек. Греттир сын Асмунда был бездомным разбойником с большой дороги, девятнадцать лет он скитался по горам Исландии, пока его не убили на Дрангейе. Но за него отомстили в Миклагарде, – а это был самый большой город в мире. «Может быть, со временем отомстят и за меня, – думал Бьяртур. – И, может быть, даже в каком-нибудь большом городе». Он вдруг вспомнил, что русскому царю – крышка, и это его обрадовало. Что сказал бы об этом старый Йоун из Утиредсмири?

Бьяртур решил не будить сына и тихо вышел из барака.

Пора бы забрать кобылу с пастбища и тронуться в путь, а он бродит по безлюдному рыбацкому поселку и рассеянно отвечает на приветствия старых рыбаков, которые уже встали и копаются в своих крошечных садиках – развешивают сети на лужайках, сушат их на утреннем солнышке или чинят. Вдруг Бьяртур решительно повернул к предместью Фьорда, где теснились самые жалкие хижины. Эта часть города называлась Сандейр. Бьяртур никогда не был здесь, но знал кое-кого из жителей этого района. Многие женщины уже встали и выбивали мешки о стены домов. Возле одной из хижин он увидел кучку рабочих, но никто из них не обратил внимания на Бьяртура. Очевидно, это было собрание.

У дороги сидит тоненькая девочка и делает пирожки из глины. Как раз в ту минуту, когда он проходит мимо, девочка поднимается и вытирает руку о живот; у нее длинные для ее возраста ноги, длинные руки, недетское личико, уже отмеченное печатью знания. Она глядит на Бьяртура, и он сразу же узнает эти глаза – и прямой и косящий. Он резко останавливается и смотрит на нее. Это же Ауста Соуллилья!

– Что? – спрашивает он, ему почудилось, что девочка что-то ему сказала.

– Я ничего не сказала, – отвечает девочка.

– Как рано ты встала, бедняжка, ведь всего только шесть часов.

– Я не могла спать, у меня коклюш. Мама говорит, что мне лучше быть на улице.

– Вот оно что, у тебя коклюш. Да как тебе и не кашлять, уж очень у тебя тонкое платьице.

Девочка не ответила и снова занялась своими пирожками. Бьяртур почесал голову.

– Вот как, милая моя Соула, – сказал он. – Эх ты, бедняжка!

– Меня зовут не Соула, – возразила девочка.

– А как же тебя зовут?

– Меня зовут Бьорт, – с гордостью сказала она.

– Ну хорошо, милая Бьорт, – сказал он, – разница не велика.

Бьяртур сел у дороги и продолжал смотреть на ребенка.

Бьорт наложила песку в старую эмалированную кружку и поставила на камень печься.

– Это рождественский пирог, – сказала она и улыбнулась, чтобы поддержать разговор.

Он ничего не ответил и все смотрел на девочку.

Наконец она встала и спросила:

– Почему ты здесь сидишь? Почему ты на меня смотришь?

– А не пора ли нам пойти к твоей маме и выпить кофе?

– У нас нет кофе, – ответила Бьорт, – только вода.

– Ну, теперь многие пробавляются водой.

У девочки начался приступ кашля, она посинела и легла на землю, пока припадок не кончился.

– А почему ты все здесь, – спросила она, приходя в себя после припадка. – Почему ты не уходишь?

– Я хочу выпить с вами воды, – сказал Бьяртур без обиняков.

Девочка испытующе посмотрела на него и сказала:

– Ну, тогда пойдем.

Если он сегодня ночью ел чужой хлеб, да еще краденый, так почему же ему не выпить воды у этой девочки? Он перелез через изгородь и пошел вместе с девочкой к хижине.

Никогда Бьяртур не был так слаб духом, как в эту ночь, которая уже кончилась, и в это солнечное утро. И даже сомнительно, мог ли он еще называться самостоятельным человеком.

Окно в четыре квадрата было открыто настежь, и только в одном из этих квадратов было целое стекло – два были заложены мешками, а четвертый забит досками. Бьорт шла впереди. Комната была когда-то оклеена обоями, по-городскому, но они уже давно почернели от плесени и свисали клочьями. На одной из кроватей лежала хозяйка дома, старая женщина, на другой спала Ауста Соуллилья с младшим ребенком. У окна стоял ящик, сломанный стул и стол. На столе – керосинка.

– Ты уже вернулась? – спросила Ауста Соуллилья, увидев в дверях дочь, и поднялась на постели; в вырезе шерстяной рубашки виднелись обвисшие груди; волосы были в беспорядке. Она очень похудела и побледнела. Когда она увидела Бьяртура, ее глаза расширились, она тряхнула головой, как бы для того, чтобы прогнать видение. Но это было не видение: Бьяртур стоял в комнате, это был он.

– Отец, – крикнула Ауста и жадно глотнула воздух; она смотрела на него, открыв рот, глаза ее округлились, зрачки расширились, черты лица стали мягче, – казалось, она пополнела и помолодела за одну-единственную минуту.

Она закричала вне себя:

– Отец!

Ауста схватила юбку, поспешно натянула ее на себя, оправила на бедрах и, вскочив с постели, ринулась к нему босиком и бросилась в его объятия; она обхватила его шею и спрятала лицо у него на груди, под бородой.

Да, это был он. Ауста снова прижалась щекой к этому местечку. Он пришел! Наконец она подняла голову, посмотрела ему в лицо и вздохнула.

– Я уже думала, что ты никогда не придешь.

– Послушай, бедняжка моя, – сказал он, – надо торопиться. Вскипяти воды и одень ребят. Я беру тебя с собой!

– Отец! – повторила она, не отрывая глаз от его лица, и все стояла, как будто приросла к полу. – Нет, я не верю, что это ты!

Он подошел к ее кровати, а она повернулась и смотрела на него как зачарованная. Бьяртур уставился на спящего ребенка. Каждый раз, когда он видел грудного младенца, сердце его наполнялось жалостью.

– Какой же он маленький, тоненький, – сказал он. – Да, род человеческий слаб. Вот когда видишь его, как он есть, только тогда и понимаешь, до чего он слаб.

– Я еще не верю, – сказала Ауста Соуллилья и снова подошла к нему.

– Надень платье, детка, – сказал Бьяртур. – Путь наш будет долгий.

Ауста начала одеваться. Она кашляла.

– Зря ты не вернулась раньше, чем начала маяться грудью, – сказал он. – Я построил тебе дом, как обещал, но в этом нет уже никакой радости – все пошло прахом. Теперь старая Халбера сдала мне в аренду Урдарсель.

– Отец, – проговорила она. Больше она ничего не могла сказать.

– Я всегда считал, что, пока человек жив, он не должен сдаваться, хотя бы у него украли все, – ведь воздух у него не отнимут. Да, девочка моя! А ночью я ел краденый хлеб и оставил своего сына у людей, которые хотят свергнуть власть. Так я решил, что уж могу сегодня утром прийти и к тебе.

Глава семьдесят шестая
Кровь на траве

– Как тебя давно не было, девочка, – сказала бабушка вечером, когда Ауста Соуллилья осталась наедине с ней. Это была последняя ночь в Летней обители. Бьяртур уехал отвозить продукты в Урдарсель. – Я думала, что ты умерла.

– Да, я умерла, бабушка, – ответила Ауста.

– Чудно! Все умирают, кроме меня.

– Да, но я восстала из мертвых, бабушка.

– Что? – спросила Халбера.

– Я восстала из мертвых.

– О нет, девочка, из мертвых никто не восстает.

Халбера отвернулась и оглядела петли на спицах, затем стала читать про себя псалом о воскресении из мертвых.

Вечером Ауста пошла со своими детьми к ручью. Она с удивлением оглядывала уродливый дом с острыми углами, со следами цемента на окнах; кое-где были выбиты стекла, земля вокруг дома взрыта. Это новое строение походило на развалины здания, разрушенного войной. Так это и есть тот дворец, который он выстроил в надежде, что она, Ауста, придет? Она тоже некогда мечтала о светлом доме на далеком лугу, возле моря. А теперь ей будет не хватать только маленькой хижины в Летней обители, с ее округлыми линиями и гармоничными пропорциями. С этой хижиной была связана память о самых священных страданиях, о самых дорогих надеждах. И все же как отрадно вновь увидеть старые горы. Они все еще стоят на своем месте, а казалось, столетия прошли с тех пор, как она рассталась с ними.

И озеро на том же месте. И болото. И тихая речка, текущая через болото. Однажды летней ночью, накануне Ивана Купалы, Ауста вышла на пустошь, чтобы увидеть широкий мир. Однажды чужой человек посмотрел на нее, и ей показалось, что душа ее вечно будет упиваться этим взглядом. Жизнь ее была разбита раньше, чем началась, – разбита, как дом Гудбьяртура Йоунссона и его мечта о самостоятельности. Она мать двоих детей, может быть троих, – но до этого никому нет дела.

Ауста привела сюда детей и сказала: «Посмотрите на мой старый ручеек», – и поцеловала их. Она была подобна незащищенной горной породе, которую разрушают ветры, ибо никто и ничто не защищало ее – ни бог, ни люди. Люди – те даже друг друга не защищают. А бог? Это узнаешь, когда умрешь от чахотки. Может быть, всемогущий запомнил все, что она выстрадала? Как бы то ни было, в этот вечер ей казалось, что она еще не стара и может мечтать о будущем, о новом будущем. Надеяться – значит жить!

На другой день Бьяртур повез в Урдарсель своих домочадцев. На спине старой Блеси он поместил две корзины: одну для старухи, которой было уже за девяносто, другую для детей, и повел лошадь. Ауста Соуллилья шла рядом с ним. Они направлялись на запад, через холмы. Собака бежала сзади, беспечно принюхиваясь ко всему, что попадалось ей на дороге, как это всегда делают собаки в благоухающий весенний день. Путники молчали. Они были похожи на странников, вставших после случайного ночлега на пустоши. Это была пустошь жизни. Путь ведет к еще более далекой пустоши. Никаких жалоб! Не носись со своей печалью, не оплакивай того, что потерял! Поднявшись на холм, Бьяртур даже не оглянулся на свою долину. Но когда они проходили мимо кургана Гунвер, он остановился и сошел с дороги. Он обхватил руками памятник, который воздвиг ей несколько лет назад, и опрокинул его в ущелье.

Теперь он знал наверное, что незачем отделять ее от Колумкилли: она была с ним и в тяжкие и в хорошие времена, она и сейчас с ним. Еще раз они разрушили дом бедного крестьянина. Они все те же, из века в век. И по простой причине: потому что бедный крестьянин все тот же из века в век. Война, происходящая за границей, может на несколько лет облегчить его участь; но это только кажущееся облегчение, мираж. Бедный крестьянин никогда, во веки веков, не выберется из нужды. Он будет жить в нищете, пока человек человеку не защитник, а злейший враг. Жизнь бедного крестьянина, жизнь самостоятельного человека – это по природе своей вечное бегство от других людей, которые хотят убить его. Из одной ночлежки – в другую, худшую. Вот переселяется семья бедного крестьянина, целых четыре поколения из тех тридцати, которые тысячу лет поддерживали жизнь в этой стране. Для кого? Во всяком случае, не для себя и своих родных. Бедные крестьяне похожи на беженцев, бредущих по разоренной неприятелем стране, где долго свирепствовала война; на людей, объявленных вне закона. В какой стране? Во всяком случае, не в своей собственной. В иностранных книгах рассказывается легенда о человеке, который обрел необычайную силу, потому что ночью засевал поле своего врага. Сага о Бьяртуре из Летней обители – это сага о человеке, который в течение всей своей жизни, днем и ночью, засевал поле своего врага. Это сага о самостоятельном человеке.

Пустошь. Болота. Слышен какой-то жуткий звук. Это громыхает памятник, падая в ущелье.

Несколько дальше на перевале, откуда можно видеть Утиредсмири, путники сошли с большой дороги и повернули на север, направляясь по непроезжим тропинкам к пустоши Сандгил. Скрипели вьюки. Ребенок заснул. Старуха держалась синими высохшими руками за седло; она ехала домой после случайного ночлега на пустоши.

Когда они прошли дальше на север, идти стало еще трудней – оползни, расщелины, болота, камни. Силы Аусты Соуллильи иссякли, она упала на траву, сотрясаемая ужасным приступом кашля: когда кашель прекратился, она застонала, – у нее не было сил подняться. Бьяртур снял вьюки и пустил лошадь пастись. Он вынул ребенка из корзины и помог старухе сойти на землю. Маленькая Бьорт стояла, засунув палец в рот, и смотрела на свою мать, а старуха села около нее, баюкая грудного ребенка на коленях:

 
Где Гунвер, кровь течет рекой.
Ты спи-усни, малютка мой.
 

Всех поразило, что трава окрасилась кровью, – как в песне. Все ждали, пока Ауста Соуллилья соберется с силами. Растерянный Бьяртур отошел, а девочка спрашивала мать, не больно ли ей. Нет, ей не больно, она просто устала, она не может больше идти. Ауста лежала на траве, изо рта у нее текла кровь, она тихонько стонала, закрыв глаза. Старуха наклонилась и искоса взглянула на нее.

– Да, – пробормотала она, – так я и думала. Мне придется целовать еще одного покойника.

Бьяртур понял, что молодая женщина не в состоянии больше идти. Он усадил детей и старуху в корзины и поднял их на спину лошади, потом взял Аусту Соуллилью на руки и повел лошадь дальше. Когда они поднялись на крутой холм, она прошептала:

– Снова с тобой.

И он ответил:

– Держись крепче за шею, цветочек мой.

– Да, – прошептала она. – Всегда, пока я жива. Единственный цветок твой. Цветок твоей жизни. И я еще не скоро умру, нет, не очень скоро.

Они снова двинулись в путь.

Рейкьяхлид – Лауарватн

Весна 1935 года

«Самостоятельные люди»

«Самостоятельные люди»

«Самостоятельные люди»

«Самостоятельные люди»

«Самостоятельные люди»

«Самостоятельные люди»

Исландский колокол
Роман

Часть первая
Исландский колоколГлава первая

Было такое время, говорится в древних летописях, когда исландский народ владел одним-единственным достоянием, единственной ценностью – колоколом. Колокол висел на здании суда в Тингведлире [48]48
   Тингведлир (Поля Тинга). – На Полях Тинга ежегодно, начиная с 930 г., в июне месяце на две недели собирался альтинг – всеисландское народное собрание. На тинге принимались законы и производился суд по делам, которые не могли решить местные тинги. (Прим. Л. Г.).


[Закрыть]на реке Эхсарау, под коньком островерхой крыши. В него били, созывая народ на суд или на казнь. Колокол был такой древний, что никто не знал толком, сколько веков назад его отлили. Но еще задолго до того времени, к которому относится эта повесть, в нем появилась трещина, и старики уверяли, что раньше он звучал гораздо чище. Однако он был по-прежнему дорог народу. Часто в тихий летний день, когда со склонов Сулура дул ветерок, а с пустоши Блоскуг доносился запах берез, можно было слышать звон колокола, сливавшийся с шумом реки. В него били, когда в присутствии королевского чиновника и судьи палач готовился обезглавить мужчину или утопить женщину.

Но в тот год, когда король издал указ, чтобы жители Исландии сдали в казну всю медь и бронзу, ибо приходилось восстанавливать Копенгаген, разрушенный войной [49]49
  …восстанавливать Копенгаген , разрушенный войной . – Зимой1658/59 г. шведы тщетно осаждали героически сопротивлявшийся Копенгаген.  (Прим. Л. Г.).


[Закрыть], были посланы люди в Тингведлир на реке Эхсарау, чтобы снять старый колокол.

Через несколько дней после окончания тинга по старой дороге с запада берегом озера ехали два всадника, ведя в поводу вьючных лошадей; они спустились по склону к устью реки и переехали ее вброд. Приблизившись к зданию верховного суда, всадники спешились и сели на краю лавового поля. Один из них был толстяк с бледным одутловатым лицом и маленькими глазками; он слегка оттопыривал локти, как делают дети, изображая важных лиц. Одет он был в поношенное господское платье, слишком тесное для него. Второй был черномазый, уродливый оборванец.

На лавовом поле показался какой-то старик с собакой, он подошел к приезжим и спросил: – Что за люди?

– Я королевский судья и палач, – ответил толстяк.

– Ну, ну, – пробормотал старик хриплым голосом, как будто доносившимся издалека, – у нас один судья – господь бог.

– У меня и грамота есть, – сказал королевский чиновник.

– Да, уж надо думать, что есть, – согласился старик. – Нынче грамот развелось много. Только грамоты бывают разные.

– Не хочешь ли ты сказать, что я лгу, старый черт?

Старик не осмелился подойти ближе, он сел на ветхую изгородь перед зданием суда и не спускал глаз с приезжих. С виду это был самый обыкновенный старик: седая борода, красные глаза, островерхая шапчонка, искривленные подагрой ноги. Склонив трясущуюся голову, он оперся подбородком на клюку, которую крепко сжимал посиневшими руками. Собака прыгала возле изгороди, обнюхивала приезжих, но не лаяла, – видно, это был хитрый пес.

– В старину не было никаких грамот, – пробормотал старик себе под нос.

– Верно, дружище! – воскликнул черномазый оборванец. – У Гуннара из Хлидаренди [50]50
   Гуннар из Хлидаренди – любимый герой исландского народа, живший в конце X в. В саге о нем говорится, что он был «человек рослый, сильный и очень искусный в бою. Он рубил мечом обеими руками и в то же время метал копья, если хотел… Он мог подпрыгнуть в полном вооружении больше чем на высоту своего роста и прыгал назад не хуже, чем вперед… О нем говорили, что ловкостью он превосходит всех… Он прекрасно знал правила обхождения, был вынослив, щедр и сдержан, верен в дружбе и строг в выборе друзей». Другом его был известный знаток законов Ньяль. О Гуннаре из Хлидаренди рассказывается в «Саге о Ньяле» (см. «Исландские саги. Ирландский эпос», М., 1973, с. 192).  (Прим. Л. Г.).


[Закрыть]не было никаких грамот.

– А ты кто такой? – спросил старик.

– Да всего-навсего вор из Акранеса. Он украл леску и с самой пасхи сидел за это в Бессастадире [51]51
   Бессастадир – первая усадьба в Исландии, которая в XIII в. стала принадлежать норвежскому королю Хакону Хаконарссону. С XV в. Бессастадир – резиденция датских чиновников во время их приездов в Исландию и постоянное местожительство ландфугта. В настоящее время Бессастадир – резиденция президента Исландии. (Прим. Л. Г.).


[Закрыть], в «Гробу для рабов», – ответил королевский палач и пнул собаку ногой.

Оборванец засмеялся, сверкнув белыми зубами.

– А это королевский палач из Бессастадира. На него мочатся все собаки.

Старик промолчал, лицо его ничего не выражало. Он все смотрел на приезжих, покачивая трясущейся головой.

– Заберись-ка на крышу вон того дома, Йоун Хреггвидссон, негодяй ты этакий, – приказал королевский палач, – и перережь канат, на котором висит колокол. Приятно сознавать, что когда мой всемилостивейший монарх прикажет вздернуть тебя на этом самом месте, то уж ни в какой колокол звонить не будут!

– Не ведите пустых речей, добрые люди, – вымолвил старик. – Это древний колокол.

– Если тебя подослал пастор, – сказал королевский палач, – передай ему от меня, что тут уговоры не помогут. У нас грамота на снятие восемнадцати колоколов, а этот девятнадцатый. Мы разбиваем их и отвозим на корабль. Я в ответе только перед королем.

Он взял понюшку табаку, но и не подумал угостить своего спутника.

– Бог да благословит короля, – промолвил старик. – Все церковные колокола, которые раньше принадлежали папе, стали теперь собственностью короля. Но этот колокол не церковный. Он принадлежит всей стране. Я ведь и родился здесь, на пустоши Блоскуг.

– Есть у тебя табак? – спросил черномазый. – Чертов палач не даст и понюшки.

– Нет, – ответил старик. – В нашей семье табак никогда не водился. Нынешний год был тяжелый. Весной умерли два моих внука. Я старый человек. Этот колокол всегда принадлежал народу.

– А у кого грамота на него? – спросил палач.

– И отец мой родился на пустоши Блоскуг, – ответил старик.

– На всякую собственность должна быть грамота, – изрек королевский палач.

– Помнится, в старых книгах написано, что когда норвежцы прибыли сюда, в еще не заселенную страну, они нашли в пещере у моря этот колокол, а также крест, который потом исчез, – сказал старик.

– Я же тебе сказал, у меня королевская грамота, – повторил палач. – Взбирайся на крышу, Йоун Хреггвидссон, черномазый вор.

Старик встал.

– Этот колокол нельзя разбивать, – упрямо твердил он. – Его нельзя увозить на корабле. Он висит здесь с того самого дня, как первый раз собрался альтинг. Это было задолго до короля, а кое-кто говорит, что и еще раньше, до папских времен.

– Это к делу не относится, – возразил королевский палач. – Нужно отстраивать Копенгаген. Была война, и проклятые шведы, эти слуги дьявола, бомбардировали город.

– Мой дед жил в Фифлведлире, это за пустошью Блоскуг, – заговорил старик, как бы готовясь начать длинное повествование. Но ему пришлось умолкнуть.

 
Деву красы несравненной,
Деву красы несравненной
Не станет король обнимать…
 

Черномазый вор Йоун Хреггвидссон, усевшись верхом на коньке крыши, болтал ногами и распевал старинные римы о Понтусе [52]52
   Римы о Понтусе – самое значительное произведение поэта Магнуса Йоунссона Гордого, жившего с 1532 по 1591 г. (Прим. Л. Г.).


[Закрыть]. Колокол висел под крышей на толстом канате. Хреггвидссон топором обрубил канат, и колокол упал на каменные плиты перед дверью.

 
Деву красы несравненной
Не станет король обнимать,
Коль денег с той девы не взять [53]53
  Все стихи в романе «Исландский колокол» переведены А. Сиповичем.


[Закрыть].
 

– А теперь мой всемилостивейший монарх – король – взял себе третью наложницу, – крикнул он с крыши, как бы сообщая новость старику, и внимательно оглядел острие топора. – Говорят, она самая толстая из всех. Не то что Сигге Сноррасон или я.

Старик ничего не ответил.

– Ты дорого заплатишь за эти слова, Йоун Хреггвидссон, – пригрозил палач.

– Гуннар из Хлидаренди не испугался бы толстобрюхого палача из Альфтанеса, – сказал Йоун Хреггвидссон.

Судья, человек с бледным лицом, вынул из мешка молоток, положил старинный исландский колокол на порог суда, размахнулся и изо всех сил ударил по нему. Но колокол, чуть слышно звякнув, только откатился в сторону.

Йоун Хреггвидссон крикнул с крыши:

– Костей не переломишь, приятель, не положив их на что-нибудь твердое, – так сказал Аксларбьорн, когда его колесовали.

Тогда палач, положив колокол на порог, ударил по нему изнутри, и колокол раскололся надвое – как раз в том месте, где была трещина. А старик все сидел на изгороди. Он смотрел куда-то вдаль, голова его тряслась, худые жилистые руки сжимали клюку.

Палач снова взял понюшку табаку. Снизу ему видны были подошвы Йоуна Хреггвидссона, сидевшего на крыше.

– Ты что же, на целый день оседлал крышу? – крикнул палач вору.

А Йоун Хреггвидссон ответил на это, слезая с крыши:

 
Деву красы несравненной,
Деву красы несравненной
Не стал бы и я обнимать,
Коль денег с той девы не взять.
 

Они уложили разбитый колокол в кожаный мешок, навьючили его на лошадь, приторочив для равновесия молот и топор, и сели на своих коней. Вьючных лошадей вел в поводу черномазый.

– Прощай, старый дьявол из Блоскуга. Поклонись от меня тингведлирскому пастору и скажи ему, что здесь был палач и чиновник его королевского величества Сигурдур Сноррасон.

Йоун Хреггвидссон пел:

 
На коне, прегромко ржущем,
Вместе с девами младыми,
Вместе с девами младыми,
Вместе с девами младыми
Сам король наш едет, всемогущий.
 

Они отправились назад той же дорогой, возле устья Эхсарау перешли реку вброд, поднялись вверх по склону и двинулись обычным путем вдоль озера на запад, к пустоши Мосфьедльсхейди.