Текст книги "Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера"

Автор книги: Гюнтер де Бройн

Соавторы: Герхард Вальтер Менцель
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

Чтобы уплатить все свои старые долги, ему потребовалось бы дополнительно вознаграждение за целый год, и он не видел иного выхода из этой нужды, кроме как давать новые расписки взамен старых и работать не покладая рук. При этом деятельность его приносила весьма скудный доход. Повсюду игрались его пьесы, до него постоянно доходили слухи о пиратских переизданиях его книг – но ему не перепадало ничего, даже меньше, чем ничего – ибо раздражение, вызванное таким положением дел, часто лишало его способности работать. В Зальцбурге, а может, в Регенсбурге – какое значение имели названия, если везде повторялось одно и то же! – некая труппа, по сообщению Евы, дала на одной неделе шесть представлений его «Минны», а он не получил ни гроша! Он жаловался своему брату Карлу: «Даже самое успешное литературное творчество – не более чем самое нищенское ремесло!»

Временами его охватывало такое чувство, будто он не живет, а лишь прозябает: ведет не активную и деятельную, а созерцательную и призрачную жизнь, не яркую, насыщенную впечатлениями и творческими находками, а обремененную тяготами писания и чтения. Время от времени он получал письма и отправлял письма. Он изучал старые, значительные произведения и возвращал их к жизни из мрака забвения своими критическими исследованиями и разборами. При этом страдало его зрение – ибо нередко вместо одной ровно горящей свечи ему виделись бесчисленные дрожащие огоньки, – а чувство одиночества крайне обострялось.

Ева опять находилась в Вене. Он сам посоветовал ей принять окончательное решение без колебаний. Едва успев попрощаться, она уехала, пообещав скоро вернуться. Но в Вене трудности множились одна за другой, счет потерянному времени шел на месяцы. Свое отчаяние он пытался заглушить работой. Год заканчивался. Ему казалось, он прошел впустую.

Поистине призрачная жизнь, да, именно так! Картины действительности не желали сгущаться и обретать яркость красок. То, что его окружало, – это были лишь некие неясные, призрачные силуэты в духе времени. «Все, что Вас гнетет, – это заботы, которым уже виден конец, – писал он Еве. – Мне же теперь нередко вся жизнь кажется такой отвратительной – да, такой отвратительной! Я скорее влачу в полузабытьи свои дни, нежели полноценно проживаю их. Тягучая работа, которая выматывает меня, не принося удовлетворения… Так что сам диву даюсь, как это я еще могу водить пером!..»

V

Увидев идущего ему навстречу аббата Иерузалема, назначенного несколько лет назад также попечителем Collegium Carolinum, Лессинг не удивился, поскольку и раньше нередко встречал его в этих залах и коридорах. Шаги Лессинга гулко отдавались в каменной галерее. Аббат шел почти беззвучно. На нем был скромный берет, длинный черный плащ и золотой крест на груди – все как обычно, но он скользнул по Лессингу отсутствующим взглядом, словно не заметил его, словно старался разглядеть что-то далеко вдали. Эта отрешенность образованного и обходительного человека неприятно поразила Лессинга, и он молча приподнял шляпу.

– Вы ведь тоже знали его, знали его хорошо, как истинный друг, – произнес аббат Иерузалем.

– Кого, позвольте спросить?

– Вильгельма… Сохраните о нем добрую память…

– Что с Вильгельмом? – испуганно спросил Лессинг, почувствовав недоброе.

Но аббат, не проронив ни слова в ответ, пошел прочь. И Эберт тоже не знал, что стряслось.

Но поскольку профессора имели обыкновение во время перемен встречаться в кулуарах каменной галереи, то появился тут и молодой Эшенбург, который добивался места и читал в Carolinum пробные лекции об «Одиссее» Гомера. Лессинг спросил также и его, не знает ли он, что произошло.

Эшенбург посмотрел вдаль, взглянул вверх, на овальное окно, через которое в эту осеннюю пору проникал лишь бледный свет, и произнес:

– Вильгельм Иерузалем, единственный сын аббата, застрелился в Ветцларе.

– Но почему? Чем это можно объяснить?

Ответа не знал никто. Даже Цахариэ, которого нередко выручала его фантазия, на сей раз смущенно молчал.

Возвратившись затем в Вольфенбюттель и пытаясь отогнать от себя сверлящую мысль о том, что это – тоже в каком-то смысле решение всех жизненных проблем, Лессинг снова взял в руки сочинения Вильгельма. С двойственным чувством перечитывал он ясные, правдивые, глубоко философские сентенции, которые, казалось, начисто опровергали трагическое известие. Но разве такой честный человек, как Вильгельм, не был в конечном итоге почти с неизбежностью обречен на гибель в столкновении с этой окаменелой, этой мелочной и достойной сожаления немецкой действительностью?

В старой части города Лессинг отыскал печатника, мастера Виндзейля, человека необыкновенно добродушного, который, несмотря на свой почтенный возраст, настолько приноровился к его почерку, что мог разобрать зачеркнутые, добавленные и написанные одна поверх другой строки. Таким образом, печатник избавил его от неприятного и отнимавшего массу времени переписывания набело. Едва страница, а то и небольшая статья были готовы, как Лессинг тут же относил эти части в типографию к старому мастеру: тот брался за дело и подверстывал все это к уже имеющемуся тексту. Иногда он сразу давал в руки Лессингу оттиск и заставлял его тут же, за конторкой у наборной кассы, держать корректуру. Так была изготовлена верстка первого тома вольфенбюттельских материалов. Никогда еще созданию столь оригинального и отнюдь не бесспорного произведения не сопутствовало так мало ученого тщеславия и авторских претензий.

Когда набор уже должен был отправиться в печатные прессы, старый мастер Виндзейль заболел и умер. Прошла не одна неделя, прежде чем его преемник завершил издание, и надежда Лессинга на отмеренную щедрой рукой прибыль от этой работы скоро угасла.

Настроение его часто менялось: долгие приступы беспросветного отчаяния чередовались с мгновениями восторженной надежды. Он задумал совершить ближайшим летом давно намеченное и обговоренное еще при вступлении его в должность вольфенбюттельского библиотекаря путешествие в Италию, а затем надолго остановиться в Вене. Лессинг провел уже не один год в Вольфенбюттеле, и потому вряд ли кто-нибудь удивился бы, начни он теперь настаивать на своей поездке. Но вот к оплате дорожных расчетов он отнесся слишком легкомысленно, ибо и на этот раз понадеялся, что его доля прибыли у Фосса и Виндзейля будет значительно большей.

Разочарование постигло его раньше, чем можно было ожидать. В начале 1773 года один из его кредиторов стал угрожать судебным преследованием, если ему не будут незамедлительно возвращены деньги. Лессинг опасался публичных оскорблений, он умел насмешливо и находчиво отражать лишь литературные нападки.

Посему он взял свое вознаграждение за три полугодия вперед, уплатил старый долг и принялся делить остаток, подсчитывая каждый день и каждый грош.

Лишь своему брату Карлу сообщил он спустя месяцы об этом случае. Еве он писал, не вдаваясь в подробности и не упоминая о своем печальном пробуждении от сладостных снов: «Неужели для Вас и для меня никогда более не наступит счастливое время?»

Горести горестями, но они не помешали ему облачиться шестого января в синий замшевый сюртук, надеть белоснежный шейный платок, кружевное жабо и кружевные манжеты и отправиться в «Дом у дороги». Цахариэ справлял там свадьбу с Генриэттой, одной из дочерей трактирщика. Приглашенные были сплошь друзья и знакомые Лессинга, одни – со своими невестами, как Эберт или Эшенбург, другие – пока лишь преисполненные надежды воздыхатели, как тот полковник Ц., что ухаживал за старшей дочерью хозяина.

Когда вошел Лессинг – а он был вынужден скромно проделать весь путь пешком, – веселье было уже в разгаре; и едва он с мрачным выражением лица присоединился к обществу и был поспешно препровожден на отведенное ему место, как посыпались бесчисленные «здравицы»: за молодую жену, за Цахариэ-супруга, за «хозяина трактира и его дражайшую половину», за полковника, за камергера фон Кунтча – словом, за всех по очереди…

Вдруг Эберт, хитро посмеиваясь, поднял бокал и, нарушая гармонию чинов и званий, воскликнул:

– Да здравствует Лессинг! – величайший поэт повсюду, где только звучит немецкая речь!

Лессинг вздрогнул от неожиданности и опрокинул свой бокал. Так взволновало его трагическое несоответствие между этим высоким признанием его заслуг и убогой реальностью жизни. Он ничего не ответил, безмолвно позволил подать себе новый бокал, даже не извинившись, – он чувствовал себя чужаком среди всех этих развеселых людей.

Позже К. фон К. отвел его в сторону.

– Вас видели в Брауншвейге, – приветливо произнес он, – на новогоднем приеме. Что вы там делали?

– Низко кланялся и чесал языком, как и все остальные.

– Но послушайте! – камергер был шокирован. – Ведь вы почти никогда не бываете на таких приемах, а вас там очень недостает. Вот что я имел в виду.

– До меня дошел слух, будто наши властители раздражаются, если кто-то постоянно забывает показываться при дворе. – И, немного подумав, Лессинг добавил: – А если говорить серьезно, то мое вознаграждение должно быть повышено, в противном случае Брауншвейг меня дольше не удержит. В Вене мне было предложено втрое больше.

Ева, – нет, Карл намекнул ему на нечто подобное. Настоящего приглашения из Вены Лессинг не получал. Однако уже несколько дней он был так зол, что готов был наговорить царедворцу и не такого.

К счастью, начались танцы. Со студенческих лет Лессинг обожал танцевать и тут не изменил своему пристрастию. Пока Эберт сосредоточенно предавался своему старому пороку – чревоугодию за чужим столом, Лессингу удалось заполучить в партнерши его молодую невесту. Он потанцевал и с дочерьми трактирщика, и с посаженной матерью, и еще со многими другими, и даже с хорошенькой служанкой, которая обходила в зале столы и подливала вино.

Конечно, кому-то это могло и не понравиться, но он получал удовольствие от такой своего рода бесцеремонности.

Сидевшими за свадебным столом постепенно овладевала усталость, а Лессинг между тем сделался веселее всех других гостей в этой обшитой панелями зале, и далеко за полночь, уже прощаясь, он громко сказал трактирщику:

– Мое почтение, папаша Вегенер, это была чудесная свадьба! На столе я насчитал не меньше двадцати лакомств, которые не только никогда не пробовал, но даже не слыхал, что есть такие, и вино было отменное, из тех, какими славится ваш «Дом у дороги». Я говорю это вам, ибо новобрачные внезапно куда-то скрылись: чудесная свадьба, и спасибо за нее!

В начале февраля наследный принц выказал желание лицезреть своего библиотекаря. Лессинг поехал в Брауншвейг, велел в замке доложить о себе, был принят и после первых же слов принца понял, что судьбе его суждено вдруг круто перемениться. Надворный советник Лихтенштейн, надзиравший в Гельмштедте за семейным архивом герцогов Брауншвейгских, скончался. Вакантное место предлагалось занять Лессингу – в придачу к должности, которую он уже занимал. Это должно было повысить его престиж, в том числе и как ученого, сулило большее вознаграждение.

Лессинг кивнул.

– Вы очень скоро приобретете необходимые знания в области прав и истории нашего дома. Вольфенбюттельская библиотека по-прежнему остается за вами, и я обеспечу вам положение, которое бы полностью вас удовлетворяло и позволило прочно обосноваться у нас. Но при одном условии: вы должны находиться здесь, в Брауншвейге, и оставить намерения разъезжать по всему свету.

Так вот откуда ветер дует! – подумал Лессинг. Но на что ему весь свет, коль скоро он сможет здесь предоставить Еве с детьми кров и приличное содержание. Посему он по всей форме поблагодарил за оказанную честь и принял предложение, заметив:

– Должен признаться, что без надежды на лучшее будущее я бы долго тут не выдержал!

– Только от вас зависит, изберете ли вы предложенную карьеру, или нет – только от вас! Здесь вы заняли бы положение, которое иначе как влиятельным не назовешь. Но не будем опережать события! Я должен по неотложному делу ехать в Потсдам, вернусь обратно не позже, чем через две недели. Тогда я и выслушаю ваш ответ.

– Я уже сейчас могу заявить о своем согласии, – повторил Лессинг и с удовлетворением почувствовал, что все устраивается как нельзя лучше.

Прослышав о том, что принц уже возвратился из Потсдама, Лессинг снова отправился в замок и велел о себе доложить. Однако на сей раз его не пустили дальше канцелярии, и ему не удалось узнать, что же решил принц.

То же самое повторилось и в следующий раз. Прибыв в замок в третий раз, Лессинг потребовал, наконец, сообщить ему, что происходит. Но в канцелярии только пожали плечами.

Вне себя от возмущения он отправился к Эберту.

– Я просто в бешенстве! – Сжав кулаки, он подошел вплотную к своему опешившему другу. – Сперва меня настойчиво зазывают, хотя я к ним и не напрашивался, обходятся со мной чудо как ласково, сулят золотые горы, а потом, не проходит и двух недель, о своих обещаниях уже и не вспоминают. Будьте уверены, я не стану гоняться за принцем, который, похоже, просто морочит мне голову, пусть сам доводит до конца свою затею. А если все это не кончится, и притом в самое ближайшее время, то меня ничто тут не удержит! Полагаю, что столько, сколько я оставлю здесь, я найду везде. А если даже и нет… То лучше уж побираться!

Исполненный досады и горечи, он уехал назад в свой Вольфенбюттель и уединился там с единственным желанием освободиться от тягостных мыслей и чувств и обрести покой и умиротворение.

Приемы, августейшие дни рождения, балы, именины, новогодние торжества сменяли друг друга. Но среди тех, кто привычно являлся ко двору с низкими поклонами, Лессинга не было.

Еще целый год он лелеял надежду, что правитель хотя бы соблаговолит объяснить свое непостоянство. Наследный принц уезжал и вновь возвращался, умер какой-то министр-интриган, и на его место был назначен новый, при дворе происходили непрерывные передвижения – был не один случай, чтобы вспомнить об отложенном деле. Но Лессинг ждал напрасно.

За это время Лессингу удалось выяснить – частично у аббата Иерузалема, частично у Эшенбурга, – что же предшествовало самоубийству Вильгельма.

Способный юрист Вильгельм Иерузалем был отправлен герцогом в Вецлар – город, приобретший к тому времени значительный вес в глазах всех немецких князей, благодаря тому, что там находился государственный верховный суд. Вильгельм был определен в помощники господину фон Хёфлеру, брауншвейгскому посланнику. Но этот спесивый высокородный господин не жаловал молодого бюргерского отпрыска. Он откровенно измывался над ним и стремился унизить его где только можно.

Вильгельм был в достаточной мере философом, чтобы с холодной сдержанностью и рассудительностью пренебрегать гнусными выходками господина фон Хёфлера до тех пор, пока тот, на манер подлых интриганов, не начал распускать при дворе в Брауншвейге ложные слухи о неповиновении секретаря посольства Иерузалема.

Вильгельм узнал об этом и послал опровержение, но, оставленное придворной знатью без внимания, оно так и не попало к герцогу.

Тогда молодой человек счел свое положение безнадежным. Оскорбления становились все нестерпимее, и Вильгельм утратил всякую надежду на избавление.

Лессинг увидел в этом некое общее явление, включавшее и его собственный случай. Но только он, Лессинг, не стал бы терпеть подобные унижения.

В октябре 1774 года Эшенбург переслал ему из Брауншвейга роман Гёте «Страдания юного Вертера». К тому времени Лессинг уже был наслышан о том, будто во второй части романа нашла поэтическое воплощение судьба Вильгельма, которая, несомненно, была известна Гёте, также пребывавшему одно время в Вецларе.

Лессинг читал внимательно и участливо, однако и с некоторым недоумением, растущим по мере того, как он осознавал, что Гёте приписывает самоубийство Вертера прежде всего несчастной любви. «Если бы дух нашего Иерузалема был в таком состоянии, я вынужден был бы его чуть ли не презирать», – писал Лессинг в ответном письме Эшенбургу. «Можете ли Вы поверить, чтобы римский или греческий юноша таким образом и по такому поводу лишил себя жизни? Возносить подобных, по-существу, ничтожных, достойных презрения, чудаков свойственно лишь христианскому воспитанию, умеющему столь успешно выдавать физическую потребность за высоту духа».

Вопреки тому, что молодой сочинитель Гёте заявил словами своего Вертера, будто он пишет «без романтической экзальтации», на Лессинга так неприятно подействовала сентиментальность романа, что он поначалу решил вступить с господином Гёте в открытую полемику.

Гёте растратил свой пыл попусту, считал Лессинг. Не случайно еще в Гамбурге он уговаривал своего друга Боде перевести оба романа Лоренса Стерна. Ведь роман, как форма выражения бюргерской жизни, мог бы укрепить самосознание народа и содействовать распространению идей просвещения!

Вдобавок Лессинг увидел еще одну опасность «вертеровского» настроения – опасность подражания!

Не без основания полагая, что его мнение о романе будет на все лады обсуждаться в Брауншвейге и неминуемо дойдет до ушей Гёте, Лессинг в своем письме Эшенбургу одновременно обращался к самому господину автору: «Но если столь обжигающее, пышущее жаром сочинение должно приносить добра, по крайней мере, не меньше, чем зла, то не считаете ли Вы, что его не мешало бы дополнить еще небольшой, сдержанной, так сказать, остужающей главой? Несколько пояснений вдогонку – о том, каким образом у Вертера сложился столь невероятный характер, и как уберечься от этого другому юноше, которого природа наделила сходными задатками. Ибо такой легко может поэтическую красоту принять за нравственную и поверить, что тот, кто вызывает в нас сильное участие, должен быть непременно хорош… Итак, любезный Гёте, еще бы одну маленькую главку под конец; и чем циничнее, тем лучше!» – писал Лессинг Эшенбургу.

Иней возвестил о наступлении зимы.

Лессинг прикинул, – это будет его пятая зима в вольфенбюттельской глуши. Все его надежды оказались тщетными. Стоит ли обманывать себя и дальше?

Ева была уже третий год в Вене, и за последние семь или восемь недель он не написал ей ни одного письма – рассказывать было не о чем.

Ничего не произошло, ничего не изменилось, ничто не получило завершения – ни в Вольфенбюттеле, ни в Вене.

Издали доносился перезвон колоколов. Рождество! Лессинг был как всегда один и смотрел из мансарды вниз, на заиндевевшие деревья. Хорошо еще, что ему было чем заняться.

Прежде всего, следовало отделить молодого ученого Вильгельма Иерузалема от этого Вертера – образ его мог постепенно слиться в сознании читателей с литературным героем. Уже и сам Лессинг ловил себя на том, что поэтические картины романа о Вертере заслоняли ему подлинные воспоминания. Что и говорить, искусство молодого Гёте было исполнено мощи. Но вот как обстояло дело с его любовью к истине? Почему, услышав толки, будто в его «Вертере» изображена судьба Вильгельма Иерузалема, он ничего не возразил?

Лессингу пришла на память фраза, читанная у Николаи: «Этот малый – гений, но гений – плохой сосед…»

Сам же он хотел остаться Иерузалему, пусть даже мертвому, добрым соседом и надежным другом. Посему он решил напечатать философские сочинения Вильгельма, снабдив их своим предисловием. Разрешение отца покойного у него уже имелось.

Статьи Вильгельма – эти свидетельства его светлого ума – должны были сохранить о нем память тех, кто любил этого молодого человека и ценил его талант. Образу чувствительного Вертера из романа следовало противопоставить безошибочно узнаваемый портрет Вильгельма Иерузалема: портрет умного, рассудительного, неизменно уравновешенного человека. Так, чтобы любой критически мыслящий читатель непременно задался вопросом: «Что же довело его до самоубийства?»

Крупные черные вороны опустились на заиндевевшие ветки и хлопали крыльями, стараясь устроиться поудобнее. Во все стороны брызнуло сверкающее облако мельчайших ледяных кристалликов. Наконец черные разбойники в молчании расселись на верхушках давно облюбованных ими деревьев, – он часто видел их здесь и раньше, – склонили набок головы и с опаской уставились на него.

Если бы он только мог одним могучим рывком обрести свободу!

Правда, зима мало подходила для этого, – но весной он уедет. Это он решил твердо. С него довольно!

Говорить с наследным принцем Лессингу было больше не о чем. И писать ему он тоже не намеревался. Но старому, хворающему герцогу Карлу Лессинг отправил деловое письмо, в котором с подобающей вежливостью испрашивал позволения еще раз взять за два квартала вперед свое вознаграждение, необходимое для предстоящего путешествия. Одновременно он просил и об отпуске.

Герцог вызвал его в Брауншвейг, принял благосклонно и сразу успокоился, едва Лессинг изложил ему план своего путешествия: Берлин, где находился брат; Каменц, где жила старая мать; возможно, Лейпциг; возможно, и Дрезден. Герцог распорядился выдать наперед испрашиваемое вознаграждение на путевые расходы.

– С условием, что потом оно будет у вас вычтено, – жестко сказал он.

Но, видимо, у него не было полной уверенности в том, что его библиотекарь не попытается в конце концов улизнуть, ибо напоследок он грозно прокричал ему вслед:

– Смотрите же, чтобы вас не переманили!

Не в силах больше ждать, холодным февральским днем Лессинг упаковал чемодан и отбыл на перекладных.

Перед отъездом Лессинг упросил расположенного к нему камергера фон Кунтча оказать ему, если потребуется, посредничество при дворе. Необходимость в этом возникла очень скоро. Из Дрездена Лессинг написал давно задуманное письмо, в котором, сообщив попутно об исполненном им поручении навестить тетку К. фон К., подробно изложил свои собственные дела.

Он писал, что герцогу не мешало бы продлить ему отпуск до мая, а заодно распространить данное им разрешение и на поездку в Вену. Предлог был таков: Лессинг рассчитывал встретить в Дрездене одну «особу», которую, однако, обстоятельства вынуждают задержаться какое-то время в Вене. Поэтому, чтобы его поездка не была напрасной, ему следовало бы самому срочно прибыть в Вену. Лессинг даже подсказал в письме подходящую формулировку: речь идет о «делах, связанных с женитьбой». К. фон К. предоставлялась таким образом возможность умело направить язвительность герцога на «одну особу», которая однажды уже послужила для престарелого монарха поводом «подразнить» своего библиотекаря.

Это и впрямь выглядело куда как «забавно»; здоровый мужчина, которому судьба мешала сделать это раньше, в сорок шесть лет надумал наконец жениться! Правда, об этом письмо умалчивало, ибо Лессинг надеялся в скором времени избавиться от своих жизненных невзгод.

«Если бы только я мог летать!» – написал он Еве и выехал с экстренной почтой через Прагу в Вену.

VI

Он остановился в Вене в «Золотом осле», но ему следовало бы поискать красного или коричневого, или пестрого «осла». Лессинг не запомнил масть и обнаружил ошибку, лишь когда хозяин «золотого» заявил, что никто не оставлял ему ни письма, ни адреса.

Лессинг поспешил к старому статскому советнику фон Геблеру, их с Евой общему знакомому, и разузнал у него, как найти ее мануфактуры. Заодно, подумал Лессинг с облегчением, он совершил и тот единственный визит в Вене, который представлялся ему необходимым, если не считать долгожданной встречи с Евой.

Дверь в контору Евы имела небольшое оконце с матовыми стеклами, не позволявшими любопытному взгляду проникнуть внутрь. Поскольку на его робкий стук никто не отозвался, Лессинг нажал на бронзовую ручку двери и сразу увидел Еву. Она сидела за высокой конторкой со множеством чернильниц и сосредоточенно подсчитывала что-то в бухгалтерской книге, водя вверх и вниз остро очиненным гусиным пером.

– Я сперва постучался, – произнес он, увидев, что она не подняла головы.

– Не может быть! – вскричала Ева в крайнем изумлении, вскочила, припала лицом к его плечу и молча заплакала, не в силах, казалось, произнести больше ни слова.

– Три года! Целых три года! – шептал Лессинг, гладя ее по волосам.

– Я так счастлива, – проговорила Ева немного погодя, в ее глазах еще стояли слезы. – Как чудесно, что мои дела в Вене близятся сейчас к удачному завершению. Наконец-то я могу продать обе мануфактуры – после того, как мне удалось, проявив несказанное терпение, освободить их от всех долгов.

К радости Лессинга она сохранила ту чистую гамбургскую интонацию, которую он так любил.

– Теперь все будет хорошо! – говорил Лессинг, сжимая Еву в объятиях. – Нам не придется больше разлучаться.

Но Ева еще не закончила свой рассказ.

– Я нашла одного надежного покупателя, который будет выплачивать мне и моим детям ежегодную ренту в пятьсот талеров. Хватит ли этого?

– Да, – поспешно ответил Лессинг и принялся подсчитывать, потом вдруг засомневался, начал проверять и после долгого молчания наконец подтвердил:

– Да! Вполне!

Вена была полна чудес!

На следующий день после приезда Лессинга статский советник фон Геблер прислал ему записку, кучера и карету; записка, которую кучер упорно называл «билетом», содержала приглашение воспользоваться каретой, чтобы в сопровождении госпожи Евы осмотреть Вену.

Предложение был принято сразу. Контору заперли. Ева в этот праздничный день, призванный послужить прологом к долгому свиданию, облачилась в свои шелка. Кучер открыл дверцу, Лессинг помог своей милой, любимой подруге сесть в карету, и они поехали кататься по улицам прекрасной Вены.

Как выяснилось, кучер получил четкие указания, что следует показать немецкому поэту: Хофбург, старую церковь Святого Августина, ратушу, собор Святого Стефана, испанскую школу верховой езды. Время от времени он останавливал карету, давал краткие пояснения и осведомлялся, не желают ли его пассажиры выйти. Этот ритуал, последовательно соблюдаемый их гидом в сапогах, страшно забавлял обоих, и они, посмеиваясь про себя, скоро отвечали уже дружным дуэтом:

– Нет, спасибо, нам хорошо видно и так.

С самого начала поездки их охватило безудержное веселье и молодой задор. Лессинг не уставал восхищаться красотами имперской столицы, жизнь ему казалась снова прекрасной и исполненной надежд. Но в самый неожиданный для влюбленных момент, когда они приготовились увидеть очередную достопримечательность, словно этому мерному перестуку колес, этому приятному покачиванию не будет конца, карета вдруг остановилась перед мануфактурой Евы.

Кучер спустился с козел, отдал честь и объявил, что на этом данное ему поручение может считаться выполненным.

Но Ева разочарованно спросила:

– А разве Венский лес не в Вене?

Славный малый поскреб в замешательстве за ухом, безмолвно забрался обратно на козлы, и они поехали в Венский лес. Там он уже не спрашивал, не желают ли пассажиры выйти, да в этом и не было нужды, и так было видно, что весь мир оделся нежной весенней зеленью.

Но когда кучер развернул карету, чтобы ехать обратно, Лессинг с озорным смехом быстро спросил:

– Послушайте-ка, добрый человек, а разве Гринцинг не относится к Вене и не должен быть в числе главных достопримечательностей показан гостю города?

Кучеру ничего не оставалось делать, как повернуть лошадей и направиться в северную часть города. Но, добравшись до винодельческой деревушки Гринцинг, он, прежде чем прокатиться по уходящим круто вверх и вниз переулкам, остановился у старого, увитого плющом углового дома, на котором был вывешен издалека бросающийся в глаза зеленый венок.

Там Лессинг с Евой вышли наконец из кареты, и все вместе они отведали молодого вина, которое, вероятно, тоже составляло достопримечательность Вены, а ведь молодое вино и впрямь молодит – «о том и в священном писании сказано», пояснил кучер немецкому поэту.

Лишь поздним вечером возвратился в этот день кучер господина фон Геблера из своей поездки.

Вскоре последовали всевозможные аудиенции, одна почетнее другой. Лессингу следовало догадаться, что, нанеся визит старому статскому советнику фон Геблеру, он тем самым возвестил о своем прибытии в Вену…

Князь Кауниц, всемогущий министр, изъявил желание первым побеседовать с поэтом. Князь, державший в своих руках судьбы страны, повсеместно слыл поборником идеи «просвещенной» монархии, и у него Лессинга ждали на редкость доброжелательный прием и дружеская беседа.

День спустя за Готхольдом Эфраимом Лессингом была прислана дворцовая карета: познакомиться с ним пожелал молодой император. После смерти отца он, по настоянию матери, был допущен к делам правления, но его пристрастием были театр и изящные искусства.

– Здесь поговаривают, будто именно молодой император Иосиф хочет привлечь в Вену Лессинга, Клопштока и других, – заметила Ева перед аудиенцией.

Однако после приема Лессинг возразил:

– Об этом и речи не было.

– Ах, разве он не был столь же мил, как и министр, как князь Кауниц?

– Мил? Не то слово! Он был исключительно любезен, сказочно любезен!

– А вы, мой друг?

– Я отнесся к этому равнодушно.

То, на что втайне надеялась Ева, о чем она мечтала, вскоре стало чудесной явью: императрица Мария Терезия также удостоила Лессинга аудиенции в Хофбурге, хотя он и не добивался ее.

– Да это настоящий триумф! – воскликнула счастливая Ева. – Еще ни один немецкий поэт или ученый не удостаивался в Вене таких почестей.

Сгорая от нетерпения, она едва дождалась его возвращения и тут же накинулась на него с расспросами:

– Ну, как все прошло? Что там было?

– Была сцена, достойная комедии, любовь моя. Три раза подряд с разными интонациями я начинал было «Ваше величество, это…», однако мне, как тому заике в старом венском анекдоте, все три раза так и не удалось продвинуться дальше, ибо, громы небесные, она говорит одна и говорит непрерывно…

– Ах, я должна была вас об этом предупредить, – вставила Ева.

– Заодно уж вы могли бы мне сообщить, что она такая толстая и такая рябая. Мое изумление было бы не столь велико: ибо когда она – видимо, чтобы оказать мне честь, – уперлась обеими руками в подлокотники и при этом лишь слегка смогла приподнять свое тяжелое тело, меня так и подмывало подскочить и помочь ей.

– Удостоиться аудиенции ее величества – уже само по себе большая честь, любезный друг!

Лессинг невольно рассмеялся.

– Ну да! Человеку со стороны показалось бы в высшей мере странным увидеть, как бедный немецкий поэт выбрался из роскошной дворцовой кареты, как перед ним распахнулись все ворота и двери, как разодетый дворецкий самолично провел его через великолепную парадную залу, где один только вид шести или восьми гигантских люстр – несравненных шедевров ремесленного искусства – так поражали воображение, что лишь в приемной императрицы поэт пришел в себя…

– И что она сказала? – быстро спросила Ева.