Текст книги "Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера"

Автор книги: Гюнтер де Бройн

Соавторы: Герхард Вальтер Менцель
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 32 страниц)

41
АНТИТИТАН

Одной из необходимых защитных реакций детской души на гнетущий авторитет родителей бывает мысль, что это, собственно, не твои родители и потому ты не обязан подчиняться их насилию. В обществе, в котором происхождение во многом определяет будущую судьбу, эта мысль еще более действенна, особенно если с ней связано желание принадлежать к более высокому сословию. Во второй книге «Поэзии и правды» Гёте описывает подобный внутренний процесс: ему было приятно думать, что он благородного происхождения, «пусть даже это случилось и незаконным образом».

В 1817 году Жан-Поль беседовал со шведским поэтом Аттербомом об этом признании Гёте. Жан-Поля поразила откровенность, с какой Гёте разоблачает себя. Он может объяснить ее себе только тем, что Гёте не понимал, насколько раскрыл этим «моральные свойства своей натуры». Для бюргера Жан-Поля аморальность Гёте тесно связана с его аристократизмом, и детское желание принадлежать по рождению к благородной семье свидетельствует, как рано эта испорченность возникла.

Возмущение Жан-Поля, бесспорно, искреннее. Его самоуважение не позволяет ему признать, что социальный порядок, при котором место человека в обществе определяется его происхождением, почти неизбежно порождает подобные желания, особенно у людей незаурядно одаренных, стремящихся и способных выбиться из своего сословия. Он рано занял позицию, заставляющую гордиться своим низким сословием и презирать высшие сословия. И последовательно держался этой позиции, не поддавался никаким искушениям подняться в высшие слои общества.

Однако это не означает, что Жан-Полю были чужды мечты о благородном происхождении. Но он, конечно не признавался в них. Гёте, осуществивший свои желания, мог прямодушно говорить о них; Жан-Поль, не дававший им волю, полностью изгонял их из сознания. Ничто так не подтверждает неукоснительность, с какой он выполнял возложенное на себя обязательство, как это подавление желаний, которые он считал недозволенными. Предателем стало его творчество.

Уже само множество населяющих его произведения благородных девушек и женщин, достойных любви, выдает его. Автор отказывается от них в реальной жизни, но не в воображаемом мире своих книг. Фиксляйн и Зибенкез женятся на знатных дамах, Вальт любит дочь генерала. Подавленное детское желание выдвигается на передний план в трех «героических» романах, фабулу которых составляет тайна благородного, более того – княжеского происхождения детей. И когда в конце «Геспера» рассказчик от первого лица, Жан-Поль, оказывается принцем (а затем выступает в том же качестве в «Юбилейном сениоре» и «Биографических забавах»), становится ясно, какого рода подспудное брожение тут происходит. Противоречие между осознанием значения своей личности и своего социального ничтожества разрешается в подобных мечтах.

В позднем творчестве Жан-Поля встречается наряду со многими мотивами раннего периода также и этот мотив – разумеется, в перевернутом виде. Здесь не тайное желание становится реальностью (неправдоподобной), а желание, выдающее себя за реальность, оказывается неосуществимым: сын аптекаря одержим навязчивой идеей, будто он сын князя. Когда Жан-Поль беседовал с Аттербомом о «Поэзии и правде», он давно уже работал над новым романом. И среди многочисленных рабочих названий было и такое: «Правда моей жизни, поэзия жизни аптекаря».

Закончены были только три главы «Самоописания жизни» и три тома сочинения об аптекаре – и то и другое по языку и композиции, пожалуй, самое совершенное из всего написанного Жан-Полем. От плана двойного романа осталась лишь фигура кандидата Рихтера из Гофа, который как раз закончил (действие главной части «Кометы» происходит в 1790 году) «Избранные места из бумаг дьявола». С непокрытыми волосами и в расстегнутой рубашке, тощий, напевая и плача, погруженный в мечты, он входит с грифельной доской в руках, в конец второго тома уже не как воображаемый рассказчик от первого лица Жан-Поль, а как законченный персонаж, объективно изображенный – вплоть до прелестных игр с вымыслами и действительностью, которые позволяет себе независимый повествователь. «Мои читатели будут удивлены – кандидат был не кто иной, как я сам, я, который сидит тут и пишет». И когда кандидат делает умное замечание, что только тот истинный поэт, кто и в счастье не перестает творить, автор хвалит его и себя, потому что он сам «до сих пор честно выполнял это обещание, хотя имеет уже титул регирунгсрата и годовое жалованье, а сейчас продолжает писать, словно у него нет ни крейцера за душой».

Кандидата зачисляют в придворный штат мнимого князя как предсказателя погоды (место гипнотизера уже занято), и он очень рад этому: ему ведь нужно еще написать «Геспера» и «Титана», «где дворы выступают в верном и обманчивом свете». Однако двор, куда он попадает, ненастоящий, князь – дурак, придворный квартирмейстер – его друг и воспитатель, следящий за тем, чтобы никто не разрушил иллюзию аптекаря, делающую его счастливым. Исключительное положение кандидата не только в том, что он сам станет собственным автором: он один принимает бредовое заблуждение псевдокнязя за реальность.

Провинциальный аптекарь Николай Маргграф, считающий себя маркграфом Николаем, пережил такое же детство, каким автору видится его собственное, мечтает осчастливить мир и тем прославиться, влюбляется в принцессу, поклоняется ее скульптурному портрету, учится в Лейпциге, изобретает способ изготовления алмазов, окружает себя целым штатом придурков и в поисках своего отца-князя и возлюбленной отправляется странствовать, чтобы осчастливить бедняков – деньгами. В трех томах он дошел недалеко: лишь до ближайшего городка. Он еще счастлив в своем заблуждении. Но тут в его жизнь вносит беспокойство другой помешанный, считающий себя Каином, сыном Евы и змия. Этим кончается основная часть. Комический роман о счастливце кончается словом «ужас».

Жан-Поль сам называл «Комету» «Антититаном», и во многих отношениях это так и есть, прежде всего потому, что идея изменения мира представлена здесь как иллюзия. Будь роман продолжен, он (судя по заметкам) вырос бы в огромную панораму эпохи, показанной с точки зрения, свойственной периоду Реставрации. Фрагмент (вместе с обеими прямыми сатирами) свидетельствует о времени своего возникновения главным образом тем, что он столь же безысходен, как и оно само.

Здесь погребена и мечта о жизни поэта-князя, способного осчастливить и изменить мир. Рихард Отто Шпацир, племянник Жан-Поля, который в последние годы много времени проводил у него, рассказывает, что навестивший его в Байройте датский поэт Баггезен при встрече сказал: «Боже мой, Жан-Поль, я и есть Николай Маргграф!» На что Жан-Поль возразил: «Да ведь это моя собственная история!»

В январе 1823 года Жан-Поль писал Котте: «Комета» застряла теперь бог знает на сколько времени в своем третьем созвездии, так же как это, к сожалению, случилось, но по причинам более неприятным, с «Озорными летами». У него нет больше сил на комическое. Третий том он еще писал под нажимом Фосса. А теперь Фосс мертв. Время, которое ему остается, Жан-Поль посвящает религии. В день похорон сына он решает продолжить диалоги о бессмертии души из «Кампанской долины». Он в постоянных поисках утешения в загробной жизни; вместе с тем это возвращение к юности и популярной философии XVIII века. И хотя в одной из статей он выступает против религиозных сумасбродств времени, в нем снова говорит прежний гетеродокс. Но ни «Селину», ни трактат против «сверххристианства» закончить он уже не может.

Таким образом, последней прижизненной публикацией остается третий том «Кометы», завершающийся приложением «Энклав», самая важная из которых «Кандидата Рихтера надгробная речь над девой веселья Региной Танцбергер в городе Лукас» – дань уважения рабской жизни и вместе с тем обвинительный акт. «Очень тяжко целый день и в большом и в малом исполнять лишь чужую волю и быть свободным в лучшем случае в ночных сновидениях, если только и в них не будет отражаться дневное рабство. К счастью, смерть – единственное желание, которое всегда исполняется, как бы ни был ты покинут богом и людьми». Подобно началу грандиозного дела его жизни, конец его тоже посвящен бедным и бесправным.

Правда, последняя анклава – это не что иное, как перечень всех произведений автора. Чуть сплутовав, он насчитывает их 59, чтобы иметь возможность добавить к заключительному примечанию, что он «вылупился из яичной скорлупы 59-го года 21 марта 1822 года», то есть каждый год писал по книге. «Об остальных годах и книгах позаботится бог».

Но и в этом перечне он не обходится без дополнений к отдельным книгам. И потому во времена Карлсбадских запретительных предписаний, окутавших мраком всю духовную жизнь Германии, номер 37-й – антицензурное сочинение «Книжица о свободе» – снабжен примечанием: «С такой же настоятельностью, с какой он сам это делает, мне бы следовало рекомендовать этот трактат нашему времени».

42
НОЯБРЬ

«Жизнь с Вами мне представляется прекрасной. Время до десяти часов утра будет полностью посвящено Вашей учебе; затем Вы будете помогать мне в составлении сборников сочинений; прошу Вас также помочь мне собрать для наборщика поправки в тех произведениях, которые я буду хотя и не основательно перерабатывать, но основательно шлифовать во многих местах; мне потребуются также если не руки Ваши, то глаза, чтобы ориентироваться в хаосе моей библиотеки. Немножко почитать мне, немножко попереписывать, немножко поболтать со мной, немножко повеселить – вот все, чего я от Вас хочу… Вы даже не догадываетесь, каким бальзамом для моих больных глаз и всего моего разбитого ударами судьбы тела будет Ваше присутствие».

Это пишет в начале октября 1825 года Жан-Поль своему племяннику Рихарду Отто Шпациру. Они познакомились в Дрездене в 1822 году; молодой человек не читал ни строчки из произведений Жан-Поля, но дядя произвел на него такое сильное впечатление, что родственные отношения, отягощенные предубеждениями, быстро сменились отношениями ученика и учителя.

Студент изучает книги своего знаменитого дяди и проводит у него каникулы; сперва его только терпят, но потом ожидают с радостью. Жан-Поль все больше сдает, помощь ему необходима. Начинается с глаз, зрение быстро ухудшается. Его мучают поносы. Он худеет. Распухают ноги. Вскоре он уже не в силах выходить из дома. Но ум по-прежнему деятелен; хотя и с трудом, но ежедневно он диктует «Селину», свою книгу надежды – надежды не только потусторонней. То, что некогда задумывал Альбано, теперь осуществляет Генрион, юный герой: он вступает в борьбу за освобождение Греции от турецких угнетателей. Кроме того, нужно заниматься и подготовкой издания собрания сочинений – первого, планируемого издателем Раймером. Отсюда и призыв о помощи, обращенный к племяннику.

24 октября двадцатидвухлетний молодой человек прибывает в Байройт; перемена, происшедшая с дядей, пугает его. Похудевшее лицо, прежде круглое, кажется удлиненным. Тускло смотрят обычно столь живые глаза. Где же он, мальчик, спрашивает Жан-Поль, ищуще вытягивая руку, когда Каролина вводит племянника в комнату. Он говорит тихо и медленно – каждое слово стоит ему усилий, но все еще образно: небеса решили отстегать его розгами, и один из прутьев – болезнь глаз – обернулся изрядной дубинкой.

На улице дождь. Шторы задернуты. Больной полулежа сидит на кушетке, валик в изножье снят, чтобы он мог вытянуть ноги. Его постоянно знобит, поэтому на нем меховая шуба. Ноги укрыты подушками. На столе перед ним все необходимое для работы: перья, бумага разных сортов, белая и цветная, подставка для писания, нож для очинки перьев, очки, чернильницы, лампа, экран, смягчающий свет, маленькие томики английских изданий Свифта и Стерна. В середине комнаты, так, чтобы можно было легко дотянуться с рабочего места, стоит, как всегда, стеллаж, забитый томиками с выписками, рукописями, вдоль стен – полки с книгами. В углу на подушке лежит пудель, рядом трость розового дерева и сумка. Но никогда уже не доведется Жан-Полю проделать путь к Рольвенцельскому трактиру.

На столике у окна, где раньше стояли птичьи клетки, теперь каждый день работает молодой помощник. Работы у него много. Ибо больной все еще необычайно деятелен. За несколько дней определены объем и последовательность издания сочинений. Они приступают к осуществлению огромного замысла по переработке произведений и написанию новых (для Жан-Поля всегда необходимых) предисловий. Сперва занимаются вещами, которые переиздаются впервые: «Избранные места из бумаг дьявола», «Незримая ложа», «История моего предисловия ко второму изданию „Квинта Фиксляйна“». Но дело движется медленно. Жан-Поль диктует предисловия. Затем Шпацир медленно читает тексты вслух, Жан-Поль перебивает: что-то надо вычеркнуть, что-то добавить, что-то изменить. Он прислушивается и к предложениям племянника. Работа бодрит его. Над книгами своей молодости он словно заново переживает ее. Охотно рассказывает. Его мучает, что «Озорные лета» остались фрагментом. Он хотел бы продолжить автобиографию, чтобы прославить тех, кого любил, и прежде всего Гердера. Хочет еще внести изменения в «Титан», лучше обосновать конец Линды, не смягчая его.

Распорядок дня строго определен. До обеда работают в его комнате. После обеда читают вслух. Для этого больной, опираясь на руку Каролины, ковыляет в гостиную. Когда и на это уже не хватает сил, обзаводятся креслом на колесиках. Ежедневно ему читают самое важное из газет. Потом Шпацир читает вслух только что изданную «Психологию как науку» Гербарта. Но ослабевший ум уже не в силах воспринимать новое. Все чаще Жан-Поль засыпает во время чтения.

Он охотнее слушает вещи знакомые, близкие с юности. Но и комически-сатирические «Физиогномические странствия» Музеуса привлекают его недолго, он требует, чтобы читали «Идеи» Гердера и иногда – из его собрания народных песен. Гердер – последнее, что прочтут неизменно жадному до книг писателю. День ото дня количество страниц, которое он еще может воспринимать, уменьшается.

Ненадолго он оживляется во время разговоров, им посвящены вечера. Шпацир делает выписки из журнального фонда «Гармонии» о новостях искусства и науки, чтобы иметь материал для разговоров. Больше всего больного радуют курьезы. Когда приходит Кристиан Отто, они вспоминают былые времена блеска и славы, и Шпацир играет при этом немаловажную роль слушателя. Иной раз Жан-Поль еще способен к смелым взлетам мысли, остроумным образам, но вслед за тем он хочет (пугая присутствующих, ибо это непривычно) только молча слушать. Еще за несколько дней до приезда Шпацира он принимал Шеллинга и часами философствовал с ним. Теперь это было бы невозможно.

Больной он терпеливый. Почти не жалуется. Все время пытается внушить себе и другим надежду. Когда солнечный свет ненадолго окрашивает серые осенние дни, он всех заверяет, что к нему возвращается зрение. Часто благодарит Каролину и дочерей за любовь и заботу.

Страшны иной раз ночи: ему кажется, будто гибнет вселенная. А укротить, воплотив в языке, эти космические видения ужаса он не в силах. Он безнадежно отдан в их власть. Однажды утром Каролина нашла беспомощного старика лежащим на полу. От какой опасности пытался он спастись?

Ему все труднее слушать чтение вслух, он требует музыки. Музыка сопровождала его всю жизнь, начиная с детства: отец превосходно играл на фортепьяно и органе. Музыкального образования он не получил, не умел читать ноты. Однако с лейпцигских времен у него в кабинете стояло взятое напрокат фортепьяно. И он часами импровизировал на нем. Он любил хорошие концерты. Когда чувства в его романах достигают кульминации, их непременно сопровождают звуки: флейт, арф, рожков, колоколов. Когда поют дети, у него на глазах навертываются слезы. Теперь по вечерам для него музицируют жена и дочь.

В его комнате стоит фортепьяно, но лучшее – у Каролины. Раскрываются двери. Он лежит на кушетке, с закрытыми глазами, лицом к стене, и слушает песни, что поют для него: народные, песни Цельтера и Шуберта. «Простые мелодии» всегда «волновали его, как подземные толчки».

Его организм все больше сдает, живот и ноги распухают сильнее, глаза полностью слепнут, а теперь вдобавок его еще мучает хронический кашель – но он не верит в приближение смерти. Надеется, что перемена погоды принесет ему улучшение – ноябрьская была ужасна, – полагается на целебную силу грядущей весны и даже на лекарства, которые теперь без возражений принимает по предписанию врача. Часто засыпает во время еды. Иногда у него возникает мучительное ощущение, будто кто-то стоит сзади и прикасается к его голове. Однако работа продолжается.

Но 13 ноября она прерывается задолго до обеда, потому что его одолевает слабость. Ночь он проводит так беспокойно, что Каролина вызывает врача. Когда утром 14-го приходит Шпацир, голос больного столь слаб, что приходится наклоняться к нему, чтобы разобрать слова. Слепец, которого всегда окружает ночь, впервые путает время дня. Он желает племяннику доброго вечера. И впервые распорядок дня нарушается. Шпацир читает ему – сперва газеты, затем Гердера. Но больной хочет разговаривать. Призывают друзей. Темой беседы служит странная церемония, проходившая в эти дни в Байройте: саксонскому принцу привозят из Италии невесту, тому самому принцу, который в годы юности Жан-Поля взял свою первую жену из Гофа. Больной оживляется, задает вопросы, пытается и сам рассказывать: как смешно это было, когда перед паланкином с невестой несли из Гофа в Плауен поясной портрет принца. Этот спектакль с высокопоставленными актерами он подробно описал в «Геспере».

Когда друзья уходят, мысли о «Геспере» не оставляют его. Он опять хочет изменить его, улучшить. Читатель может не поверить, что детей перепутали. Лишь приблизив свое ухо к устам Жан-Поля, Шпацир понял его.

В полдень больной просит, чтобы его уложили в кровать. Ему кажется, будто наступила ночь, и он требует, чтобы принесли, как всегда, часы и кувшин с водой, – часто просыпаясь, он пьет воду. Он пытается еще что-то сказать, но никто не понимает, что именно. Он делает знак, чтобы все ушли. «Давайте уйдем!» Он засыпает. В пять часов пополудни приходит Эмануэль, в шесть – врач. В восемь дыхание Жан-Поля замедляется и, наконец, полностью останавливается, рот судорожно сжимается. Каролина, дочери и Эмануэль опускаются на колени. Шпацир под ноябрьским дождем бежит за Кристианом Отто.

Через три дня город прикинулся, будто всегда считал для себя честью, что в его стенах живет такой человек. Писателю воздают всевозможные почести, когда несут его к могиле. Мертвый поэт всегда лучше поэта живого.

Звонят во все колокола. По улицам Байройта от квартиры к кладбищу медленно движется помпезная погребальная процессия. Пять часов, уже почти темно. Гимназисты несут факелы, фонари и ковши с горящим варом. Впереди процессии шествует певчий с приютскими детьми и музыкантами. За ними школьники несут «Левану», затем гимназисты – «Приготовительную школу эстетики» и «Незримую ложу». Катафалк, сопровождаемый десятью учителями, влекут четыре лошади, покрытые черной попоной. На гробу в центре лаврового венка лежит «Селина» в красном переплете. За членами семьи и друзьями следуют представители города, государства и армии. Надгробные речи произносят ректор гимназии и племянник Шпацир, перечисляющий все пышные титулы из диплома почетного доктора: светоч и украшение века, образец добродетели и тому подобное. Церковным церемониалом руководит пастор Рейнгарт, который когда-то вместе с покойным учился в гимназии в Гофе и спровоцировал взрыв негодования учителя французского языка против Рихтера.

Главные почести воздаются 2 декабря во франкфуртском «Музеуме». Речь памяти Жан-Поля произносит Людвиг Бёрне. С пафосом, рожденным подлинным восхищением, он славит поэта человеколюбия, поэта свободы, поэта бедняков. Он называет его Иеремией народа-пленника. «Жалоба стихла, страдание осталось… Мы скорбим о том, кого мы потеряли, и о тех, кто его не потерял. Не для всех он был живым! Но придет время, когда он родится для всех, и все станут его оплакивать. Он же терпеливо стоит у врат двадцатого столетия и с улыбкой дожидается, пока его медлительный народ догонит его».

Когда летом Вильгельм Мюллер, известный поэт-песенник, навестил Рольвенцельский трактир, словоохотливая хозяйка так выразила свою скорбь: «Ах, господи, как подумаю, сколько тут, вот на этом месте, написал господин легационсрат! А если бы ему отписаться сполна! Еще на пятьдесят лет ему хватило бы писать, так он сам мне часто говорил, когда я просила его поберечь себя и не давать еде остынуть. Нет, нет, такой человек больше не народится. Он был не от мира сего… Простой цветок мог его безмерно осчастливить или птичка, и всегда, когда он приходил, на его столе стояли цветы, и каждый день я вдевала ему в петлицу букетик. С год он не приходил больше. Я навестила его там, в городе, за несколько недель до его смерти; он сказал мне, чтобы я села у постели, и спросил, как мои дела. Плохи, господин легационсрат, ответила я, пока вы снова не окажете мне честь своим посещением. Но я понимала, что он больше не придет, а когда узнала, что его канарейки перемерли, то подумала: он скоро умрет. И пудель тоже переживет его ненадолго, я недавно видела его, собаку просто не узнать. Господи, вот он и преставился! А похороны ему устроили, прямо как маркграфу, с факелами и каретами, и за ними народу – не счесть. На кладбище я вышла вперед, и когда стояла одна у могилы, куда ему предстояло низойти, то думала: и вот туда ты теперь спустишься, Жан-Поль? Нет, думала я, тот, кого туда опустят, не Жан-Поль. И, видя гроб перед собой, я снова подумала: и это ты, Жан-Поль, лежишь там внутри? Нет, это не ты, Жан-Поль. Произнесли надгробную проповедь, а мне дали стул у самой могилы, я сидела на нем, будто я из самых близких, а когда все кончилось, они пожимали мне руки, семья и господин Отто и еще многие знатные господа».