Текст книги "Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера"

Автор книги: Гюнтер де Бройн

Соавторы: Герхард Вальтер Менцель
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

– Она сказала – прошу не судить меня строго, если мне не удастся точно воспроизвести ее интонации, – так вот, она сказала: «Меня чрэзвычайно радует, что я могу привэтствовать вас здесь, в Вэне, мой дорогой господин Лэссинг». – «Ваше величество, это…» – попытался я ответить комплиментом на комплимент. Но она оборвала меня на полуслове: «Этот Вольфербиттель, где он, собственно находится?» – «Ваше величество, это…» – попытался я объяснить. «Но, кажется, не в Пруссии?» – перебила она. – «Ваше величество, это…» – произнес я в третий раз, но она тем временем приступила к экзамену.

– Вас допрашивали, друг мой?

– Риторические вопросы. Ответов не требовалось. «Посмотрим-ка, – произнесла она, – мне говорили, что он знающий человек. Так может ли он мне теперь растолковать, хорошо ли обстоят дела в нашей Вэне с тэатром, с искусством и литэратурой…» Я был так ошеломлен, что с трудом подыскивал слова.

– Как и раньше, – заметила Ева с улыбкой.

– Как и раньше, как и всегда! Кто бы отважился вот так, с налету судить об искусстве? «Да, мне кажется, я его понимаю» – озабоченно продолжала она, и ее речь смахивала на обычную жалобную скороговорку торговок сдобными булками: «В вопросах вкуса мы несколько отстаем. Но в чем причина? Я сделала все, что было в моих силах. Теперь я часто думаю, что я – простая баба, а женщина не может тут ничего исправить».

– Но вы, конечно же, возразили, друг мой? Ведь сразу видно, что это – необыкновенная женщина.

– Я сказал, что мое краткосрочное пребывание в Вене не позволяет мне пока судить о деле, но если бы мне дали побольше времени, то дней через двадцать или тридцать я был бы готов охотно ответить на все вопросы. «Так пусть он останется, сколько захочет!» – распорядилась императрица и поднялась, как и раньше, тяжело опираясь на подлокотники своего роскошного трона. Аудиенция, видимо, была окончена. Я поклонился и вышел.

– А теперь скажите мне, что произвело на вас у ее величества самое сильное впечатление?

– Люстры в парадной зале.

– Узнаю своего любимого друга, – со смехом заметила Ева, – если ему хорошо, он тотчас принимается острить.

В театре – и это был отнюдь не самый мелкий из триумфов поэта Готхольда Эфраима Лессинга в Вене – срочно внесли изменения в репертуар. Сыграли «Минну фон Барнхельм», а потом поставили даже «Эмилию Галотти».

Лессинг с Евой посмотрели оба спектакля. Каждый раз его узнавали, и ему приходилось покорно выслушивать сперва робкое, раздававшееся то тут, то там, а затем громкое, многоголосое: «Да здравствует Лессинг! Виват!» К удивлению Евы, он стеснялся этой шумихи, сидел с непроницаемым лицом, не вставал, не благодарил и не выходил на сцену.

Но это не помешало Еве испытывать за него немалую гордость.

Десять дней спустя счастье кончилось.

Однажды утром к Лессингу незванно явился гувернер фон Варнштедт и сообщил, что принц Леопольд желает безотлагательно поговорить с Лессингом.

– Принц Леопольд? Сын императрицы?

– Младший сын его светлости герцога Брауншвейгского.

– Он здесь, в Вене?

– С сегодняшнего утра.

Двадцатидвухлетний принц Леопольд Брауншвейгский поселился в большом, украшенном колоннами дворце, который императорская семья держала наготове для сиятельных гостей. О Лессинге доложили. Принц вышел ему навстречу. На нем был костюм для верховой езды.

Принц величественно заявил, что совершает путешествие в Италию, и повел своим хлыстом в том направлении, где она, по его представлениям, находилась. Короче говоря, все сводилось к тому, что принц выпросил себе у отца в качестве ученого проводника библиотекаря Лессинга, дабы тот мог рассказать ему про особенности страны, памятники древности, геральдику, развалины и все такое прочее.

«А может быть, – и это куда вероятнее, – старик послал своего младшего сына выманить „своего библиотекаря“ из Вены?» – терялся в догадках Лессинг. В ушах у него еще стояло предостережение герцога Карла: «Смотрите же, чтобы вас не переманили!»

– Раньше путешествие в Италию было бы для меня счастьем, но теперь я собираюсь жениться и вернуться с семьей в Вольфенбюттель, – возразил Лессинг.

Но, очевидно, старый герцог подсказал своему сыну верный ход. Похлопывая хлыстом по голенищам своих сапог, принц вскользь заметил, что пока он собирается ехать лишь до Венеции, а это ведь совсем недалеко. Если Лессинг согласится его сопровождать, то он, принц Леопольд, возьмет на себя заботы о том, чтобы вольфенбюттельскому библиотекарю, тем более если тот подумывает о женитьбе, было в будущем увеличено его вознаграждение. «Я вам это обещаю!»

С тяжелым сердцем Лессингу пришлось согласиться. Неужели его радости и горести зависели теперь от заступничества столь малозначительного принца?

Ева сказала, что она готова еще один, хочется верить, последний раз доказать свое долготерпение и будет ждать его писем или возвращения. Но Лессинг догадывался, что на память ей пришла совсем другая поездка в Венецию, возвращения из которой она так и не дождалась.

VII

Эх, если бы он мог вовсе вычеркнуть из своей жизни это путешествие по Италии!

На маленькой почтовой станции в окрестностях Зальцбурга Лессинг сидел в карете напротив принца. Тот спал с открытым ртом, и Лессинг с нетерпением дожидался его пробуждения.

Надо было переменить лошадей. Но почтмейстеру еще предстояло пригнать их с соседней станции. Восемь месяцев назад, даже почти девять, путешественники уже были здесь. Тогда морды лошадей смотрели на юг, теперь они указывали на север.

Минувшей ночью выпал снег. Безотрадная белизна! Еще один год прошел вдали от Евы. Время продолжало свой неумолимый бег. Потерянное время! А ведь это – его жизнь.

Путешествие принца по Италии оказалось сплошной цепью сиятельных обманов, ибо поездка вовсе не окончилась в Венеции. Они побывали в Болонье и во Флоренции, в Турине и в Парме, в Риме, Неаполе и снова в Риме. Об осмотре древностей больше и речи не было. Время проходило в разъездах по чужим дворцам, в веселых пиршествах и карточной игре. Лессингу положено было присутствовать повсюду. И все принимавшие их, не исключая дожа и самого папы римского, предпочитали вести нескончаемые беседы не с принцем, а с библиотекарем Лессингом.

Постепенно Лессингу стало ясно, что принц прибыл в чужую страну, чтобы развеять свое беспокойство. Он не был приучен к ожиданию, а между тем ему предстояло ждать, пока его дядя Фриц не назначит его, как ранее и всех остальных брауншвейгских принцев, владельцем какого-нибудь прусского полка. Дело все еще не было решено. А потому принц Леопольд разъезжал по Италии с севера на запад, с востока на юг и непрерывно слал письма в Брауншвейг и в замок Сан-Суси. Нет, это путешествие явно преследовало не общеобразовательные цели!..

Принц начал неприятно похрапывать. Когда же он наконец проснется! Лессинг собирался попросить его об отпуске. До Вены было недалеко. За все время он не получил от Евы ни единого письма и терялся в догадках. В самых мрачных своих мыслях он уже представлял себе, что она заболела, даже умерла…

Тут он вспомнил, как лихорадочно его разыскивали во время их второго пребывания в Риме. Принц получил наконец от своего дяди Фрица патент на командование прусским полком во Франкфурте-на-Одере. Он немедленно собрался домой, а тут ему приходилось ждать библиотекаря! Лессинга нашли стоящим перед скульптурной группой «Лаокоон». Он прислонился к колонне и смотрел на статую в глубокой задумчивости…

Внезапно почтовая станция наполнилась шумом – пригнали лошадей. Принц очнулся от сна. Лессинг обратился с просьбой предоставить ему в Вене отпуск. Но принц возразил, что Лессинг должен еще сопровождать его до Мюнхена. Лишь там ему дозволялось распрощаться с принцем.

Вот что получаешь в награду, когда связываешься с принцами, – подумал Лессинг. Если уж попался к ним в лапы, приходится терпеть, хочешь того или нет.

Из Мюнхена Лессинг поспешно выехал в Вену. Но Евы там не оказалось. Пришлось опять обратиться за сведениями к старому знакомому Геблеру.

К своему изумлению, он обнаружил у статского советника барона Тобиаса Филиппа фон Геблера связку писем от Евы. «Я не нашел способа вам их переправить», – объяснил тот.

Ничто больше не удерживало Лессинга в Вене, и он уклонился от аудиенции, которой его опять собирался почтить князь Кауниц. С каким пренебрежением и здесь, в имперской столице, обходились с человеком не дворянского происхождения! Ведь письма принцу Леопольду, несомненно, также посланные через Вену, находили его в любом городе Италии.

Пятого января нового, 1776 года Лессинг на перекладных покинул Вену и даже не оглянулся, раз и навсегда избавившись от желания жить и творить в этом городе.

По дороге он навестил в Каменце свою мать. Брата он повидал в Берлине. Затем, сгорая от нетерпения, он возвратился в Брауншвейг.

Одним из первых, с кем Лессинг столкнулся в Брауншвейге, был наследный принц. Тот прогуливался как ни в чем не бывало, словно никогда и не думал так явно избегать встречи, специально прятаться во дворце Вехельде или где бы то ни было.

Две левретки бежали впереди принца. Дурацкая мода, скопированная у дяди!

Лессинг подошел к принцу и снял шляпу. В ответ он был удостоен равнодушного и, видимо, машинального кивка.

Значит, следовало заговорить. Лессинг сказал, что наконец вернулся после долгого путешествия с принцем Леопольдом.

Его светлость ответил, что рад видеть его снова в Брауншвейге, и хотел уже пройти мимо.

Лессинг поспешно объяснил, что еще перед отъездом он неоднократно, хотя и тщетно, бывал во дворце, и вот теперь он надеется, что в ближайшее время герцог найдет время его выслушать.

Наследный принц возразил, будто ему не докладывали, что Лессинг был во дворце, тем самым в одно мгновение поставив все с ног на голову. Ему, напротив, необходимо поговорить с Лессингом, и он непременно его пригласит, если Лессинг готов подождать в Брауншвейге его распоряжений. Сказав это, он зевнул во весь рот и зашагал вслед за собаками.

Лессинг обосновался в Брауншвейге и тщетно ждал день за днем. Наконец ему стало ясно, что принц Леопольд, несмотря на все заверения, так и не замолвил за него слово. Впрочем, этому мальчишке предстояло нарушать свои обещания еще не раз. Да и можно ли было ожидать иного от всего их сиятельного выводка?

Когда спустя десять дней Лессинг окончательно потерял терпение, он дал «волю сердцу», как любили выражаться у него дома, в Саксонии. В вежливых, но метких и язвительных выражениях он упрекал наследного принца в бесконечных надувательствах и напомнил ему о том, как вольфенбюттельского библиотекаря более трех лет водили за нос и морочили ложными обещаниями. Он ничего не упустил: ни своего намерения жениться, ни весьма посредственного жилья, ни тщетных надежд на повышение вознаграждения. Он завершил письмо угрозой, что в силу всех этих причин – в коих принцу некого винить, кроме себя самого, – он будет требовать у герцога отставки.

Письмо возымело ошеломляющее действие. В тот же самый день к Лессингу был отправлен камергер фон Кунтч. Ему поручалось устно посулить: повышение вознаграждения, аннулирование долгов, тысячу талеров аванса, виды на лучшее жилье, – но при условии, что Лессинг не пошлет жалобу герцогу.

Однако стоило ему согласиться, как снова потянулась прежняя канитель. Принц в тот же день уехал и очень долго не показывался в Брауншвейге.

За время бесплодного ожидания вышли из печати сочинения Вильгельма Иерузалема с тем самым предисловием Лессинга, что задержалось из-за путешествия в Италию. Он разослал эту книгу всем влиятельным ученым в немецких государствах – Кестнеру, Гейне, Эберту, Рамлеру и господину Мозесу – с запиской, призывающей не только обратить внимание на содержание сей публикации, но и «постичь истинную точку зрения автора».

Из путешествия по Италии Лессинг возвратился зимой. Но близился уже разгар лета, когда представилась, наконец, возможность побеседовать с принцем. Тот предложил восемьсот талеров годового вознаграждения вместо шестисот, милостиво согласился выплатить авансом тысячу талеров, которые впоследствии должны были быть удержаны, и пожаловал Лессинга в надворные советники.

Лессинг поблагодарил за повышение жалования, сам вызвался возвратить аванс в течение двух лет, а затем прямо и недвусмысленно заявил, что не придает никакого значения титулам.

Но наследный принц связал все в один узел. Это-де является одним из условий. Он хотел бы видеть Лессинга при дворе. Ведь как знать, может быть, скоро наступит время, когда надворного советника Лессинга придется использовать. Он хотел бы заручиться его поддержкой, как и поддержкой других порядочных граждан страны, и он уверен, что надворного советника Лессинга удастся использовать наилучшим образом.

Принц снова и снова употреблял это странное слово, приравнивающее человека к неодушевленному предмету.

Так Лессинг вопреки своей воле стал надворным советником, ибо нуждался в талерах для своей будущей семьи. Ему оставалось только гадать, как его намеревались «использовать». Возможно, наследный принц хотел лишь заставить его в дальнейшем вновь являться ко двору всякий раз, когда полагалось верноподдаными поклонами выражать свою преданность?

От Эберта, который не выказал ни малейшего удивления, услышав о титуле надворного советника, Лессинг узнал больше. Оказалось, что престарелый герцог несколько дней назад внезапно тяжело занемог. Поговаривали о параличе правой стороны тела, и наследный принц, видимо, возмечтал теперь взять бразды правления в свои руки. Однако вся эта неразбериха могла продлиться долго, – считал Эберт, – ибо престарелый герцог тем временем несколько оправился, а он был не из тех, кто преждевременно сдается.

Цахариэ, всегда превосходно осведомленный, ибо, не умея сидеть без дела, он, помимо места профессора, занимал в течение ряда лет также хлопотливую должность издателя «Новой брауншвейгской газеты», от которой лишь недавно был освобожден, – так вот, даже он заколебался, когда Лессинг спросил:

– Апоплексический удар? У него что, были неприятности?

– Вполне вероятно, хотя вслух ничего не говорится, – сказал Цахариэ. – Давайте рассуждать: считалось, что наследный принц часто бывал в своем полку в Гальберштадте. Но чтобы так подолгу? Столько недель – и лишь в своему полку? А между тем поговаривают, будто в Англии находятся более четырех тысяч солдат герцогства…

– …ею нанятых, что ж тут рассуждать? – нетерпеливо прервал его Лессинг. – Я, как саксонец, тоже ведь служил по найму у генерала Тауэнцина.

– Разве можно сравнивать? – с горечью возразил Цахариэ. – Герцог Карл зарабатывает на этой торговле чудовищные суммы. «Государь-отец» продает своих сынов. А почему он это делает? Он хотел бы и на будущее обеспечить свое благополучие. Тут его превзошел, пожалуй, лишь ненавистный гессенский «государь-отец». И всех их – будь то солдаты Брауншвейга или Гессена – английская корона тут же отправляет на войну в Америку. Поэтому меня не удивляет, что старика хватил удар в то самое время, когда наследный принц возвратился из своих постыдных «поездок»!

– Мне уж хотелось бы заодно узнать, как в этой стране собираются «использовать» надворного советника Лессинга?

– А разве Лессинг допустит, чтобы его использовали? – усмехнулся Цахариэ.

Когда после Иванова дня, которым в герцогстве начинался новый финансовый год, Лессинг стал обладателем тысячи сверкающих талеров, он послал довольно крупную сумму матери и одним махом проиграл в лотерею шесть талеров и двенадцать грошей. Слишком велико было искушение попытать счастья.

Затем он начал готовиться к свадьбе.

Как все это будет – потом, когда спадет напряжение, когда кончится разлука, когда он обретет счастье? Шесть лет он ждал этого дня. Что же теперь?

Лессинг улыбнулся, хотя почтовая карета, которая опять, но теперь уже в последний раз, везла его в Гамбург, тряслась и вздрагивала. Нужно было подумать о детях Евы. Ведь ясно как божий день, что и в дальнейшем ему вряд ли доведется шествовать по жизни легко и беззаботно.

Опять была пора урожая. Это бросалось в глаза повсюду, и когда начался праздник, Лессинга охватило такое чувство, словно на сей раз он был причастен к нему.

Деверь Евы, брат ее первого мужа, встретил Лессинга в Гамбурге на станции – красивый жест с его стороны. Этот человек, – которого Ева обычно упрекала в том, что он слишком мало заботится о детях своего брата, а Лессинг, оправдывая его, возражал, что у брауншвейгско-люннебургского почтмейстера, служащего на станции при въезде в Гамбург, и без того дел по горло, – был единственным званым гостем на их свадьбе.

В залитой солнцем осенней тиши загородного поместья Йорк, расположенного в окрестностях Штаде и испокон веку принадлежавшего семье Шубак, 8 октября 1776 года состоялась долгожданная свадьба. Иоганнес Шубак, сын гамбургского бургомистра, был опытным коммерсантом и своими полезными советами не раз помогал Еве в ее запутанных делах. Чтобы не было лишней шумихи, он вместе со своей женой Анной Элизабет предложил устроить свадьбу своих верных друзей Евы Кёниг и Готхольда Эфраима Лессинга в Йорке, в желанной тиши и уединении. Так что Лессингу не пришлось даже покупать себе новый сюртук. Ева раздобыла ему лишь новый жилет, выказав заботливость истинной жены и хозяйки.

Когда после краткой церемонии все уже сидели за праздничным столом, Иоганнес Шубак стал допытываться, о чем каждый думал во время венчания. Но каждый должен был поведать о мыслях, не связанных с торжественным событием.

– Чтобы у Марии не подгорела эта чудесная индейка! – тут же ответила госпожа Анна Элизабет Шубак.

– Так я и знал! – поддел ее муж.

Желая смягчить неловкость, Лессинг поднял свой бокал за госпожу Шубак:

– Браво, это я называю ответить прямо! – Все тотчас выпили за здоровье хозяйки дома.

Ева же сказала, что во время венчания ей вдруг подумалось, пойдет ли детям на пользу, если теперь им в некоторых случаях придется спрашивать также и мнение отца.

Дети – здесь все это знали – часто подолгу бывали предоставлены сами себе.

– Ты опасаешься, что я буду недостаточно строг? – спросил Лессинг, поймав себя на том, что он впервые употребил сердечное «ты», вообще-то принятое лишь между братьями и сестрами.

Брауншвейгско-люннебургский почтмейстер Фридрих Вильгельм Кёниг, смеясь, заявил, что все время пытался высчитать, сколько денег можно было бы сэкономить на извозчике, если бы они не поехали в церковь, а пригласили пастора к себе.

– Дай бог не иметь других забот, кроме этой! – воскликнул Иоганнес Шубак, опять не без иронии. Ему очень понравилась эта игра.

– Других забот? Мне придется вас разочаровать, – заметил Лессинг, ибо во время торжества его вдруг стал мучить вопрос, почему это он испросил разрешения на свадьбу у герцога, но забыл получить благословение собственной матери.

– В вашем возрасте еще испрашивать согласия у матери? – изумленно спросил Шубак.

– У нас так принято.

– Но ваша мать ведь не отказала бы вам? – допытывался Шубак.

– Это было и останется формальностью, но я пренебрег ею безо всякой нужды. Я намереваюсь в ближайшее же время написать матери письмо и попросить прощения.

Ева согласно кивнула. Она ценила то глубокое почтение, какое Лессинг испытывал к своей матери.

– Выходит, я более поэтичная натура, чем любой из вас, хоть и не умею сочинять стихи. Я так проникся атмосферой этого торжественного часа, что даже мои, казалось бы, посторонние мысли были о чудесном спасении, – а ведь любое долгожданное бракосочетание напоминает, в сущности, чудесное спасение, – заявил коммерсант Шубак.

– Громы небесные! Какое сравнение! – воскликнул почтмейстер, который уж давно объявил, что никогда не женится, потому что не хочет оказаться под каблуком у жены.

– Что ты имеешь в виду? – спросила мужа Анна Элизабет Шубак.

– А ты не догадалась? – Шубак удивленно взглянул на жену и обратился затем к Еве и Лессингу: – Давным-давно, в пятьдесят пятом году – мне тогда было двадцать три года – в Лиссабоне – а это очень важный для средиземноморской торговли портовый город – я изучал тонкости или, лучше сказать, тайны заморской торговли. Так вот, я жил в Лиссабоне, когда землетрясение разрушило город, вызвало ужасающие опустошения и погубило тысячи людей. Все, кого я там знал, пали жертвой катастрофы, в том числе и все соседи по дому, с которыми я делил кров. Один я чудесным образом остался в живых. – Вот это мне и вспомнилось.

– Я не хочу преуменьшать роль чуда в таком спасении, хотя, уверен, тому имеются и более земные причины, – заметил Лессинг. – Но одно меня удивляет: а не могла ли весть об этом чудесном спасении младшего сына гамбургского бургомистра достичь ушей обер-пастора Гёце?

– Да, конечно, еще бы! – сказал Иоганнес Шубак. – Я же сам рассказывал ему об этом случае!

– Тогда мне кажется странным, почему его проповедь о лиссабонском землетрясении не содержала и намека на утешение. Это несправедливо! Обер-пастор отнимает надежду, хотя не может не знать, что, по библии, она, как и любовь, есть неотъемлемая часть веры. – Лукавые морщины веселыми лучиками разбежались вокруг глаз Лессинга, когда он с деланной серьезностью добавил: – Но ведь еще Лютер сказал:

 
Всяк библии свое имеет толкование
И сообразно с ним возводит жизни здание.
 

На другой день после свадьбы, прослышав, что в Кадене, в загородном поместье своего кузена, остановился Клопшток, Лессинг уговорил Еву и почтмейстера поехать туда. Когда вышла в свет книга Клопштока «Немецкая республика ученых», Лессинг ощутил в ее сложном подтексте стремление объединить людей с развитым гражданским сознанием для совместной деятельности.

В Кадене их радушно приняли. Впрочем, иначе и быть не могло. Пока Еву и почтмейстера гостеприимно потчевали в доме чаем, Клопшток и Лессинг отправились прогуляться на свежем воздухе. Они расхаживали взад и вперед по широкой поляне среди весьма живописно и с большим вкусом расположенных по-осеннему пестрых групп деревьев. Чтобы видеть обоих собеседников, Еве было достаточно повернуть голову к широкому эркерному окну и слегка приподняться. Готхольд, хоть и был весьма солидной комплекции, казался изящным, почти хрупким рядом с огромным Клопштоком.

Клопшток предпочитал вести беседы на просторе этого старинного парка, так как имел обыкновение говорить очень громко и нередко чересчур экспансивно.

– Странно, что мы до сих пор не встречались, тем более, что нас связывают общие друзья – Глейм, Боде и Эберт, – заметил Лессинг.

– Нас связывают также и одинаковые жизненные испытания. Или, может, лучше сказать: разочарования? – ответил Клопшток. – Вас, как мне рассказывали, они постигли в Вене, в Италии, и в особенности, говорят, в Вольфенбюттеле; меня – при датском дворе и у Баденского маркграфа. Тот заманил меня в Карлсруэ и произвел в надворные советники.

– Как? Это что, теперь такая мода? Оригинально мыслящих людей делают надворными советниками? – со смехом вставил Лессинг.

– Я сбежал от них на следующий же день – представляете себе, улизнувший надворный советник! – и клянусь, ноги моей больше не будет ни при одном дворе. Поскольку в Карлсруэ, как перед тем и в датской резиденции, я держался без должного подобострастия, то вся эта шайка относилась ко мне враждебно, недоверчиво, распускала сплетни с тем оскорбительным пренебрежением, на какое способны одни лишь царедворцы. – Но жить на что-то надо! Теперь я сижу на шее у своего кузена. Немцы полагают, что их поэты должны быть столь же непритязательны, как колокольчики в поле. О благородное искусство!

Внезапно Клопшток заговорил стихами:

 
– Благодарю тебя, мой разум, за то,
                                         что ты, едва созрев,
Уже решил, и верен своему решенью,
Ради придворной похвалы не предавать
Поэзии святое искусство!
 

То была одна из тех знаменитых, неистовых, обличающих придворную знать клопштоковых од. Используя яркие образы, свойственные его манере, он называл этих людей похотливыми кутилами и запутавшимися в паутине мухами, завоевателями и тиранами без меча, чтобы затем презрительно возвысить голос:

 
– Кто назвал их людьми, их, кои по глупости
Всерьез почитают себя выше нас…
 

– Теперь я часто замечаю в ваших одах какую-то новую, если можно так сказать, интимную интонацию, – задумчиво произнес Лессинг. – Достаточно взглянуть на названия: «Мое отечество», «Немцы». Или такая богатая ассоциациями ода, как «Конский след». Так что же вы ищете, – спросил он прямо, – отечество или нацию?

– И то, и другое, а может, и что-то третье! Необходимо преодолеть иностранное влияние. Но кому я об этом скажу? Еще ваша «Гамбургская драматургия» указала нам всем эту цель. Нам следует с достоинством отринуть современное французское искусство, а заодно, по-моему, и греческую античность. Нельзя, чтобы они заполоняли и формировали все наши устремления, все наше искусство, все наши мысли, нашу поэзию и наши идеалы. Я хочу, чтобы немец больше не стыдился своего прошлого, как чего-то позорного. Поэтому я читаю «Германию» Тацита, и «Эдду», и различные старонемецкие сочинения. Мы – вы и я – с нашими слабыми силами не можем создать немецкую нацию и все, что к ней относится, ибо триста карликовых Тамерланов, триста мелких князьков требуют от подданных, чтобы они носили русские или прусские, любекские или липпские цвета. Но зато, используя древние источники и литературные памятники, мы могли бы основать национальную традицию, которая поможет покончить с внутренним и внешним иностранным влиянием. Я хочу пробудить в немцах гордость.

И Клопшток снова принялся читать стихи, лишь спросив предварительно:

– Вы знаете оду «Мое отечество»?

 
Никогда еще ни одна страна
Не была столь справедлива к иноземцам, как ты.
Но знай меру и в этом, ибо они недостаточно
                                                                   благородны,
Чтобы восхищаться твоими пороками.
 

Лессинг рискнул усомниться:

– А так ли необходимо это провозглашать? Неужели нашего собственного примера недостаточно?

– Привычки, эти священные коровы, разлеглись в наших тесных улочках, а нам уж и согнать их нельзя, чтобы расчистить дорогу? Даже в нашей почтенной гимназии к немецкому языку относились столь презрительно, что мы за шесть нескончаемых лет не узнали о немецкой грамматике ровным счетом ничего. Ничего! Кто нам сказал хотя бы, что некогда существовал древневерхненемецкий язык, за ним – средневерхненемецкий и наконец новый, коему положил начало Лютер? А как возникли эти древние верхненемецкие языки? Что это – искусственные образования, поэтические наречия? Сплошные вопросы!

– В поэме «Скакун» Гуго Тримбергского есть несколько стихов, так, лишь отрывки – я спишу их вам, как только вернусь в Вольфенбюттель, – в которых содержится совет заимствовать все лучшее из «местных говоров», то бишь, из немецких диалектов, – ответил Лессинг. – Если не ошибаюсь, там сказано, причем весьма архаичным слогом, что в этом деле «тот верно поступает», кто делает его искусно и «меру соблюдает». Для меня это служит доказательством того, что немецкий литературный язык, так называемый верхненемецкий, следует рассматривать как выборку из диалектов Германии; по крайней мере, наши писатели прежних поколений воспринимали и развивали литературный язык именно в свете этих представлений.

Клопшток остановился, опустил голову, в задумчивости поднес ко лбу палец левой руки, а затем произнес:

– Да, пришлите мне эти стихи! Как славно иной раз бывает снова задуматься над великими идеями развития!

– Я хочу вам также послать три первые песни вашей «Мессиады» на итальянском языке, – добавил Лессинг. – Поскольку во время моего путешествия по Италии я познакомился с переводчиком, у меня есть все основания рассчитывать на получение следующих частей великой поэмы.

– Какая приятная новость! – воскликнул Клопшток. – Перевод, о котором я и не подозревал!

Когда же пришла пора прощаться, один назвал другого «о, благородный Лессинг», а тот его «дорогой мой Клопшток», что явно свидетельствовало об искреннем, без тени взаимной зависти, почтении друг к другу.

В Вольфенбюттеле Лессингу было дозволено наконец, после стольких лет, покинуть свой проклятый замок и вместе с семьей переехать в так называемый дом Бёрнера, расположенный в непосредственной близости от дворцовой площади. Лессинг когда-то был здесь, и дом показался ему достаточно просторным, однако для большой семьи, да еще с непоседливыми детишками, он был тесноват. Лессинг решил на первое время поступиться собственными удобствами, оставив пока в замке свои личные вещи, книги, журналы, письма, рукописи.

Хуже было другое: выяснилось, что выданные ему авансом деньги утекли, как вода сквозь пальцы. Поскольку Ева, по его совету, не привезла с собой никакой мебели, он был вынужден покупать самое необходимое, вещь за вещью, на всевозможных распродажах. Между тем он продолжал посылать деньги и своей больной матери, чтобы она ни в чем не нуждалась.

Так что вечерами, когда дети спали, он сидел вместе с Евой за столом и чаще, чём ему бы того хотелось, занимался денежными подсчетами, пытаясь свести концы с концами. Однажды он, смеясь, сравнил себя с Фрицем и Энгельбертом, которые регулярно упражнялись в счете и письме под присмотром кантора Штегмана; избавившись от необходимости преподавать эти предметы, Ева и Готхольд могли, таким образом, учить детей более сложным наукам – латыни et cetera…

– У меня все – как у милого Фрица, – весело сказал Лессинг. – Поначалу я учил цифры, теперь приходится иметь дело с числами. Но в моем случае это, безусловно, шаг назад. А между тем ты даже представить себе не можешь, как я счастлив, несмотря ни на что. Ты рядом, и любая задача кажется мне разрешимой. Как тебе нравится этакое безрассудство? – И, не дождавшись ответа, добавил с улыбкой: – Если же станет невмоготу, я добьюсь повышения своей пфальцской пенсии.

– Как будто это так просто!

– Вот увидишь, все получится. Вода камень точит. Письма ведь пока еще никто не отменил.

Но Ева знала, что говорила. Она была уроженкой Пфальца и предвидела немалые трудности на пути Лессинга.

Курфюрст Пфальцский и его всемогущий министр финансов барон фон Хомпеш завидовали правителям различных, нередко еще более мелких немецких государств не только потому, что там имелись известные театры, но и потому, что все великие мужи жили где угодно, только не в Мангейме. Клопшток обосновался в Гамбурге, Виланд – в Веймаре, а Гердер и Лессинг – аж в Бюккебурге и в Вольфенбюттеле. Подумать только: в Вольфенбюттеле, в Бюккебурге!

А посему в Мангейме выстроили театр, которому не доставало лишь актеров; затем в Вольфенбюттель, к самому знаменитому из великих мужей, отрядили книготорговца Швана, каковой и не подозревал, что в предстоящей затяжной шахматной партии ему по-настоящему ведом лишь первый, самый незначительный ход. Шван доставил в Вольфенбюттель свидетельство – красиво оформленный, украшенный золотом диплом, удостоверявший, что Лессинг избран действительным членом пфальцской Академии наук. Ему назначалась пенсия в сто луидоров при условии, что раз в год он будет ненадолго приезжать в Мангейм для участия в заседаниях Академии. После того, как книготорговец Шван воздаст эти, пока лишь формальные почести, ему поручалось по всей форме пригласить Лессинга в Мангейм и заодно упросить его употребить весь свой авторитет среди актеров и актерских трупп на то, чтобы новый мангеймский театр, который по примеру его знаменитого предшественника собирались назвать «Национальным театром», обрел своих исполнителей.