Текст книги "Тунеядцы Нового Моста"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

По отзывам всех историков, он был христианином лишь по названию; он всякого умел только обмануть, ненавидеть, презирать, начиная с кардинала Ришелье, которому служил с таким остервенением.

Когда капитан начал слушать, отец Жозеф говорил несколько глухим, вкрадчивым, казалось, кротким голосом, нараспев, как говорит большая часть духовенства.

– Его преосвященство монсеньор епископ Люсонский всем обязан ее величеству королеве-матери, да благословит ее Бог! – ясно расслышал капитан. – Это добрый, простой, признательный человек, единственная цель которого – по мере собственных слабых сил упрочить счастье своей благодетельницы. Предполагать в нем какие-нибудь честолюбивые замыслы значило бы совершенно не иметь понятия о прямоте его характера и, главное, его любви к уединению. Однако, несмотря на это, мой юный друг, – продолжал хитрый монах, притворяясь, что не догадывается, кто его гость, – монсеньор так предан королю, что ничего не пожалеет для разоблачения козней его врагов. Все, что вы мне передали, молодой человек, имело бы огромное значение, если б упомянутые вами факты могли быть подтверждены не нравственными, как вы говорите, а материальными доказательствами. Гугеноты всегда были заклятыми врагами королевства, но с некоторого времени они, по-видимому, смирились и отказались от своих мятежных замыслов. Вы утверждаете противное. Я не могу вам верить. Особенно в настоящую минуту – вожди партии слишком убеждены в могуществе короля, чтоб решиться поднять голову. Кроме того, уж два месяца, как они все оставили двор, разъехались по своим владениям и не делают никаких попыток к новым бунтам.

Монах опустил голову и, исподлобья поглядывая на гостя, лукаво улыбнулся.

– Очень жаль, отец мой, – сказал гость нежным, как у женщины, голосом, – что вы так упорно стоите на своем, тогда как я вам повторяю еще раз, что страшная опасность грозит монархии и, следовательно, всем, кто за нее.

– О ком вы говорите?

– О герцоге де Люине, первом министре, отец мой, и о его преосвященстве монсеньоре епископе Люсонском, самом влиятельном члене государственного совета.

– Но чем же, однако, вы можете подтвердить свои показания? Какой-нибудь незначительный заговор, затеваемый где-нибудь за углом несколькими особами, вещь весьма обычная, существовавшая при всех правлениях. Как бы ни был добр, справедлив, снисходителен король, все-таки найдутся недовольные; но верьте мне, они ничего не могут против него сделать.

– Этих нескольких недовольных в одном Париже больше пятидесяти тысяч, отец мой, – гордо отвечал незнакомец. – Я два месяца слежу за ними и не раз, переодетый, присутствовал на их совещаниях.

– Надо признаться, что вы чудесно умеете переодеваться, молодой человек, – лукаво заметил монах.

– Смейтесь, отец мой, а я все-таки знаю замыслы заговорщиков.

– Назовите мне их главного вождя.

– Их не один, отец мой; это ведь обширный замысел; целая протестантская лига с более прочными основаниями, нежели была Лига католическая, которую с таким трудом удалось разрушить покойному Генриху Четвертому. Вы погибните, если не примите мер, полагаясь на свою кажущуюся безопасность. Растянутая под вашими ногами сеть запутает вас наконец так, что вы из нее не выпутаетесь. Вы требуете доказательств?.. Я бы тысячи мог дать их вам!

– Дайте!

– Так уж все вам сказать, отец мой?

– Говорите все, мадам, – произнес монах со зловещей улыбкой, сделав ударение на последнем слове. – Разве я не духовный отец?

– Ну, пожалуй, я вам все скажу! Сегодня же у меня будут в руках доказательства. Сегодня вечером в одном известном мне месте будет собрание главных вождей; один из них, не самый влиятельный, может быть, но лучше всех знающий тайны своих сообщников, собирается изменить им. Для этого он требует двух вещей.

– Каких, скажите? – вкрадчиво спросил отец Жозеф.

– Во-первых, полного прощения за все, что он до сих пор делал против короля.

– Религия, – гнусливо протянул монах с фальшивой улыбкой, – велит нам принимать заблудших овец, возвращающихся в недра церкви. Я не вижу препятствий к этому

прощению.

– Кроме того, сильно опасаясь мщения своих собратьев, он хочет как можно скорее уехать к себе на родину и просит пятьсот пистолей, которые дадут ему возможность скрыться от преследований.

– Пятьсот пистолей!

– Немного, кажется, в сравнении с тем, что я вам предлагаю и что может принести такую огромную выгоду монсеньору епископу Люсонскому.

– Еще раз говорю вам, что его преосвященство не желает вмешиваться в эти вещи. Монсеньор де Ришелье вовсе не политик; он смиренный, скромный, милосердный священник, которого больше смущают, нежели удовлетворяют, высокие милости короля и королевы-матери, но он так горячо предан королю, что, хотя и не богат – ведь все его состояние уходит на бедных, – никогда не пожалеет денег, если дело идет о разоблачении разных темных замыслов врагов его величества. Его преосвященство в разных случаях показывал большую благосклонность к вам. И теперь, в его отсутствие, я согласен исполнить ваше желание; но берегитесь, монсеньор не такой человек, с которым можно шутить безнаказанно; если эти деньги пойдут на то же, на что уже пошли, то есть на кутежи в трактирах вашего братца, очень красивого господина, надо отдать ему справедливость, но слишком шибко мотающего деньги, вам придется раскаяться, именно вам лично, в неисполнении обещаний.

– О, отец мой, будьте уверены, что только судьба может помешать мне сдержать данное вам слово!

– Очень желал бы, чтоб это было так. Вы предупреждены теперь.

Отец Жозеф снял с шеи висевший на стальной цепочке ключ, открыл сундук, достал мешок с деньгами и подал гостю.

– Вот тысяча пистолей, – сказал он, улыбаясь, – пятьсот вам, а пятьсот на то, что вы знаете. Теперь поступайте и вы так же, но помните, о чем я вас предупреждал; вы можете сильно поплатиться.

– Я не допущу себя до этого, отец мой, – отвечал незнакомец, опуская мешок в карман.

– Когда я получу от вас какое-нибудь известие?

– По всей вероятности, завтра, если мне удастся, отец мой.

– А если нет?

– Тогда через три-четыре дня; но я надеюсь, что мне удастся: я слишком хорошо принял меры.

Монах недоверчиво покачал головой.

– Часто именно те меры и не удаются, которые бывают слишком хорошо приняты, – произнес он. Ну, да что Бог даст! Не забудьте, когда придете еще, всегда спрашивать Лавердюра; это имя незаметнее. Ступайте, дитя мое, и да просветит вас Господь!

Незнакомец поклонился и ушел.

Оставшись один, отец Жозеф улыбнулся своей страшной улыбкой.

– Только женщины умеют затевать интриги, – проговорил он, – этой дело удастся, если я не грубо ошибаюсь; ею ведь руководит страсть. Но что мог ей сделать граф дю Люк де Мовер? Тут кроется какая-нибудь любовная измена… Ба-а! Да что мне до этого! Лишь бы ей удалось!

Капитан с отвращением отошел.

– Уедем, – сказал он, – нам, слава Богу, больше нечего здесь делать.

Через пять минут они с Клер-де-Люнем снова были под арками Королевской площади.

– Ну, что, капитан, довольны ли вы? – спросил, смеясь, tire—laine.

– Я думаю! – отвечал капитан. – Ты дал мне возможность, не раскрывая кошелька, узнать тайну, за которую я не задумался бы заплатить двадцать тысяч ливров!

– Черт возьми!.. Так это очень важная тайна?

– Важнее, нежели ты предполагаешь, приятель. Кстати, не знаешь ли ты адреса нашего друга графа де Сент-Ирема?

– Нет, капитан, но могу узнать, если он вас интересует.

– Не только интересует, Клер-де-Люнь, но я горю желанием с ним подружиться.

– Так не беспокойтесь, адрес будет вам доставлен, капитан.

– Скоро?

– Надеюсь. Что вы осматриваетесь кругом?

– Да хочу знать, куда уехал наш незнакомец.

– И его найдем, капитан, если вам так нужно это.

– Отчего же! Не отпираюсь, что нужно. Клянусь душой, Клер-де-Люнь, ты чудесный товарищ!

– О, капитан, вы мне льстите!

– Да нет же, уверяю тебя, я говорю то, что думаю. Но куда это ты так бежишь?

– Я-то? Обедать; признаюсь, что умираю с голоду. А вы?

– И я тоже. Пойдем вместе, Клер-де-Люнь, и за обедом потолкуем. Хочешь?

– Очень рад, капитан. Куда мы пойдем?

– Parbleu! К Дубль-Эпе. Нигде так хорошо не поешь, как у него.

– А вы любите поесть, капитан?

– Когда придет фантазия. Они посмеялись и ушли.

ГЛАВА IV. В чем состояла легенда таинственного дома

На улице Серизе, в нескольких шагах, от одного великолепного особняка, почти напротив него, стоял дом, очень простой с виду, но выходивший фасадом во двор, а позади имевший сад, за тенистыми деревьями которого его с улицы почти не было видно. Уж много лет тут никто не жил, и дом разрушался, но некому было поправить его.

О нем ходили мрачные легенды. Его называли таинственным домом; жители того квартала, проходя вечером мимо него, дрожали и прибавляли шагу.

Легенда этого дома относилась ко времени последней осады Парижа Генрихом IV, когда бедные жители несчастного города так страдали от голода, что, по словам Соваля, «матери съедали своих детей». К голоду присоединилась еще и чума.

В это время дом, о котором мы говорим, принадлежал одному члену парламента, Добантону.

Как только начался голод, Добантон заперся у себя с семьей, состоявшей человек из десяти мужчин, женщин, детей и четверых слуг; затем окна и двери заколотили, и обитателей дома больше никто никогда не видел. Часто слышались оттуда плач, крики, стоны, потом все вдруг смолкло навсегда…

Прошло много времени; заключили мир; граф Бриссак, парижский губернатор, сдал город королю, и жизнь там вошла в свою привычную колею. Только дом Добантона по-прежнему оставался молчаливым и мрачным.

Два года спустя приехали из провинции родственники Добантонов вступить в наследство имуществом. Дом отворили по постановлению парламента в присутствии комиссара и двух приставов.

Страшная картина представилась вошедшим: везде лежали скелеты; кое-как собрав разрозненные кости, из них составили фигуры шестерых взрослых и четверых детей; куда делись остальные четверо, так и не могли допытаться.

Пораженные ужасом наследники велели опять запереть дом, уехали и больше не возвращались.

С этого времени дом прозвали таинственным или заколоченным.

Прошло несколько лет; брошенный дом почти совсем разрушился под влиянием времени, как вдруг месяца за полтора до того дня, с которого начинается наш рассказ, жители квартала с изумлением увидели множество рабочих, собиравшихся поправлять полуразрушенное здание. Его исправили в две недели.

Раз, в восьмом часу вечера, к нему подъехали телеги с мебелью и закрытая коляска; приехавшие вошли в дом, сейчас же заперев его за собой. Незадолго до восхода солнца телеги уехали пустые, а коляска с теми, кто в ней был, не выезжала больше. Значит, они там поселились. «Кто же это решился опять жить в таинственном доме?« – спрашивали друг друга жители квартала, но никак не могли разрешить этот вопрос, так как никто не видал новых жильцов. Однако мы, пользуясь правом романиста, покажем их читателю.

Прошло часа два после того, как капитан Ватан слушал разговор отца Жозефа с незнакомцем.

В одной из комнат таинственного дома, в хорошеньком будуаре, сидела в шезлонге молодая женщина, утопавшая в волнах кружев; лицо ее было бледно, похудело и осунулось от страдания; она смотрела вокруг, не глядя в сущности ни на что, и из глаз ее текли слезы, которых она даже не отирала; на полу валялась книга, видимо выпавшая у нее из рук.

Это была Жанна дю Люк де Мовер.

Бедняжка была очень несчастна; ее, чистую, целомудренную, судьба так неожиданно поразила в самой горячей, истинной любви.

Но Жанна плакала не о своем погибшем счастье, а о том, которого по-прежнему любила, несмотря на его вину.

По временам она взглядывала на хорошенького белокурого мальчика, уснувшего, играя, у нее на коленях, и из груди ее вырывалось почти рыдание.

– О Господи! – говорила она разбитым от горя голосом. – Он может не любить меня, но сына, его Жоржа! О нет! Он вернется, я знаю, я чувствую это!

На роскошных часах пробило половину восьмого. Почти в ту же минуту приподнялась портьера и мэтр Ресту доложил:

– Его преподобие отец Грендорж.

Священник почтительно поклонился графине и по ее приглашению сел возле на табурет.

Пристально посмотрев с минуту на молодую женщину, он раза три покачал головой.

– Вы опять плакали, графиня, – сказал он тоном ласкового упрека, с сердечным участием в голосе.

– Да, – отвечала она, – не стану скрывать от вас, отец мой. Сил нет удерживаться. Я так страдаю! Эти слезы почти облегчают меня.

– Плачьте, графиня, – слезы утешают, но не падайте духом. Помните, что несчастье ваше незаслуженно, и поэтому плачьте не над собой – вы невинны и чисты перед Богом, – а над тем, который несправедливо обвинил вас в минуту заблуждения, но непременно вернется и снова будет у ваших ног, я убежден в этом; он сам станет умолять вас о прощении, в котором вы ему тем более не откажете, что он много виноват перед вами.

– Отец мой, у меня силы подламываются, я чувствую, что умираю.

– Не надо так говорить, дочь моя; будьте мужественны; Господь посылает вам испытание – значит, любит вас. Вы женщина и мать, следовательно, ваша жизнь должна быть полна самоотвержения и покорности; она принадлежит не вам, а вот этому прелестному ангелу, который спит у вас на коленях.

– Знаю, отец мой.

– Так покоритесь воле Божией. Кто знает, может быть, за вас когда-то будет слишком хорошо отомщено!

– Что вы хотите этим сказать, отец мой?

– Ничего, графиня; простите меня за эти слова, я сожалею, что сказал их. Бог свидетель, что я пришел сюда не прибавлять вам страдания, а утешить светлым лучом надежды.

– Что такое?

– По вашему приказанию, графиня, я с самого дня нашего переезда сюда отыскивал женщину, молочную сестру вашей матери, воспитанную в особняке Фаржи.

– И вы наконец нашли ее, мою милую Фаншету?

– Да, мне посчастливилось, графиня; сегодня вечером она зайдет к вам.

– О, скажите, пожалуйста…

– Нет, графиня; я могу каким-нибудь нескромным, грубым словом нечаянно испортить вам удовольствие разговора с ней. Позвольте мне пока ничего вам не говорить.

– Благодарю вас, отец мой, вы добры и понимаете мое сердечное горе. Да, лучше мы поговорим с ней вдвоем; женщины понимают друг друга по одному взгляду, по улыбке. В котором часу она придет?

– В девять, графиня.

– Ах, как мне долго покажется время! Я предчувствую, что она скажет мне многое, чего я еще не знаю.

– Мужайтесь, графиня, думайте о вашем бедном муже, целуйте сына, и время пролетит незаметно.

– Отец мой, а вы видели Диану, мою милую Диану?

– Нет, графиня, – несколько сухо отвечал священник.

– Вы ее не любите, отец мой. Бедное дитя! Она теперь совсем одна! По вашему настоянию я уехала, не сказав ей, куда. Знаете, отец мой, я упрекаю себя за это в душе, она ведь была моим постоянным другом, подругой детства. Бедная, милая Диана, как она теперь должна тревожиться!

– Графиня, мой сан велит мне прощать, а не осуждать. Подождите еще несколько дней, умоляю вас; не старайтесь видеться с этой подругой, о которой вы так сожалеете. Скоро, я надеюсь, объяснится многое. Каждый человек может ошибаться. Если я ошибся, поверьте, я первый сознаюсь в своей вине; но до тех пор, графиня, умоляю вас, предоставьте мне полную свободу действовать, как предоставляли до сих пор. Бог нас видит и судит. Еще только несколько дней…

– Хорошо, отец мой, если вам этого непременно хочется. Но когда эти несколько дней пройдут?..

– Я или докажу вам, что я прав, графиня, или откровенно сознаюсь, что ошибся.

Наступила минута молчания.

– Давно вы были в Мовере? – поинтересовалась графиня.

– Сегодня.

– И… ничего нового? – нерешительно спросила она.

– Ничего, графиня; только бедные слуги в отчаянии, что вы так вдруг уехали от них.

Она вздохнула.

– Разве вы больше не думаете вернуться в Моверский замок?

– Нет, я бы умерла в этом доме, где началось и кончилось мое счастье.

Она встала и, не потревожив тихого сна своего младенца, отнесла и уложила его в прелестную колыбельку.

В это время портьера приподнялась и вошел мажордом.

– Что вы, мэтр Ресту? – ласково осведомилась графиня.

– Графиня, там женщина просит позволения войти к вам.

– Вы ее знаете? Она вам сказала свое имя?

– Имени она не говорила, но я ее знаю; это из ваших мест, она замужем за одним из прежних арендаторов господина графа. Ее зовут Фаншета Грипнар.

– О, пусть войдет, пусть войдет!

Мажордом поклонился и вышел. Священник встал.

– Вы уходите, отец мой? – обратилась к нему графиня.

– Да, графиня, – произнес он, улыбаясь. – Есть обстоятельства, когда третье лицо всегда стесняет.

– Ну, идите, отец мой, – сказала она с легкой улыбкой. – Но вы ведь скоро вернетесь?

– О, конечно, графиня! Разве я не вполне предан вашей семье?

Он поклонился и ушел в одну дверь, а Фаншета вошла в другую.

Хозяйка гостиницы была бледна и, видимо, сильно взволнована. Она неподвижно остановилась посреди комнаты, выжидая, пока уйдет мажордом; как только за ним опустилась тяжелая портьера, она мигом очутилась на коленях перед графиней, осыпая ее поцелуями и заливаясь слезами.

– Фаншета, моя добрая Фаншета! – вскричала Жанна, подняв ее, сжимая в объятиях и плача вместе с ней.

Несколько минут они не могли выговорить ни слова. Но Фаншета была простая женщина, не привыкшая долго давать волю чувству; кроме того, лета и полная борьбы жизнь закалили ее против страдания.

– Как я рада, что снова вижу вас! – воскликнула она еще дрожавшим голосом.

– А я как рада, моя милая Фаншета! Так ты все еще любишь меня?

– Больше, чем когда-нибудь, графиня, потому что вы страдаете!

– Так ты знаешь?..

– Все знаю, дорогая госпожа.

– Зови меня другом, Фаншета; сделайся для меня опять, тем же, чем была тогда, когда я веселым ребенком бегала под [ твоим надзором по лесам Фаржи.

– Графиня!..

– Пожалуйста! Ах, я была тогда счастлива! Все мне улыбалось; я играла и пела и не знала страданья даже по названию. Теперь все изменилось; навсегда миновало счастливое время.

– Не теряйте надежды, графиня.

– Не терять надежды! И ты мне тоже повторяешь это банальное слово, которому нет отголоска в моем сердце. Надежда не существует для несчастных, а если и существует, так только в могиле.

– О, графиня, зачем такие мрачные мысли! Зачем так поддаваться горю?

– Нет, Фаншета, я только хочу убить его в себе. Ты мне напомнила собой слишком скоро пролетевшее время; но оставим эти воспоминания! В продолжение нескольких дней я многое обдумала, спросила свою совесть, ища, не виновата ли я сама отчасти в своем горе, и вижу, что нет! Я совершенно чиста перед мужем, вся моя вина в том, что я слишком его любила, слишком неосторожно поступала, сделав его источником всех моих радостей, всего моего счастья. Но я женщина, Фаншета, я из рода богатырей; горе может согнуть меня на время, но потом я опять поднимусь. Фаншета, я люблю своего мужа и хочу отомстить за себя.

– Отомстить за себя, графиня! О! Что же это вы хотите сделать?

– Да, слушай, что я тебе скажу, Фаншета. Я могу говорить с тобой совершенно откровенно: ты ведь была спутницей моего детства, знаешь все мои хорошие и дурные качества и не станешь никому открывать моего секрета. Я люблю своего мужа, и он меня любит всей душой. Никто лучше меня не знает всех его чудесных достоинств и всех слабостей его характера. Не знаю, почему, да и он сам, пожалуй, не знает, он разбил мое сердце, оскорбил мою любовь, при постороннем человеке бросил мне в лицо обвинение, которое навсегда разбивает счастье женщины. Но как бы то ни было, как ни старается мой муж забыться и доказать себе, что был прав, он любит меня, любит не за красоту и молодость – ему, разумеется, могут встретиться женщины и красивее, и моложе меня, – а потому что хорошо меня понимает и в глубине душ», отдает мне полную справедливость; одним словом, он знает, что я не виновата.

– О да, графиня! Да чтоб убедиться в этом, ему стоит только взглянуть на вас.

– Ну так вот, видишь ли, – продолжала с лихорадочным оживлением Жанна, – он нанес удар моей любви. Пусть он выстрадает все, что я выстрадала; пусть придет к моим ногам вне себя от раскаяния, стыда, отчаяния и любви, пусть, рыдая, умоляет меня о прощении, а я…

– Вы его простите.

– Может быть! – сказала графиня, как-то странно улыбнувшись, помолчала с минуту, потом спросила:

– Ты видела его после того, как он уехал из Мовера?

– Очень часто вижу, графиня. Разве вы не знаете, что он живет у нас в гостинице, на Тиктонской улице?

– А!.. Нет, я этого не знала. Не правда ли, Фаншета, какой он красивый, щеголь, особенно с тех пор как, сбросил с себя застенчивость гугенота, в которой его так упрекали, когда он был под влиянием жены? Он теперь совсем другой стал, живо изменился от внимания придворных красавиц! И я им от души за это благодарна, – прибавила она, стиснув зубы.

– Как! Вы знаете, графиня…

– Конечно, знаю, Фаншета. Мне хорошо известно, что граф дю Люк де Мовер – один из самых блестящих кавалеров при дворе Людовика Тринадцатого; что его любят самые знатные дамы; что одна его улыбка, один его взгляд делают их счастливыми!

– Но как вы все это узнали?

– Так тебе очень хотелось бы знать это, Фаншета? Но это мой секрет, это касается моей мести, милочка; в этом секрете я себе самой даже едва решаюсь сознаться, – произнесла она, слегка сдвинув брови. – Но я рада, что граф живет у тебя в гостинице. Ты ведь предана мне, Фаншета?

– О, графиня! – грустно воскликнула та.

– Прости, я уверена в тебе, но мне хотелось слышать это от тебя самой.

– Я вам предана душой и телом, графиня, ведь ваша покойная мать поручила вас мне!

– Да, моя добрая Фаншета, я виновата! Так если ты мне ; будешь нужна, и скоро, может быть…

– О, в тот день, графиня, я сочту себя очень, очень счастливой!

– Ну, хорошо, я надеюсь на тебя. Слушай же, что я тебе скажу, Фаншета…

В эту минуту в дверь тихонько постучали, потом поднялась портьера и вошел мажордом.

– Умоляю графиню простить меня, что я явился, когда меня не требовали, – проговорил он.

– Что случилось, мэтр Ресту?

– Графиня, там какой-то огромный солдат, прегрубый, требует, чтоб вам о нем доложили.

– Сегодня как будто день приемов, – Жанна улыбнулась. – Вы его не знаете?

– Он, графиня, похож на авантюриста последнего разряда; прегрубый, как я имел честь докладывать, чуть не прибил меня; а между тем я его где-то видел.

– Но ведь он, вероятно, сказал вам свое имя, мэтр Ресту?

– Точно так, графиня; его зовут капитан Ватан.

– Ватан! – с удивлением вскричала Фаншета. – Этот человек здесь?

– Я имел честь доложить графине, – обиженно ответил мажордом.

– Странно! – прошептала мадам Грипнар.

– Что странно, милая Фаншета?

– О, если я не ошибаюсь!.. – промолвила Фаншета, как бы говоря сама с собой, и твердо заключила, обращаясь к неподвижно стоявшему у порога мажордому:

– Пусть капитан Ватан войдет!

– Я жду приказания своей госпожи, – сухо возразил мэтр Ресту, – она одна, насколько я знаю, имеет право приказывать здесь.

Женщины переглянулись с улыбкой.

– Попросите его войти, мэтр Ресту.

Мажордом почтительно поклонился, отворил дверь и доложил:

– Капитан Ватан.

Авантюрист вошел, опершись одной рукой на рукоятку рапиры. Остановившись посреди комнаты, он снял шляпу, почтительно поклонился и ждал, когда с ним заговорят. Знаком велев мажордому выйти, графиня отвечала наклонением головы на поклон капитана.

– Что доставляет мне честь вашего посещения? – осведомилась она.

– Моя глубокая любовь к вам, графиня, – произнес он, поклонившись еще ниже, – искренняя дружба, которую я почувствовал с первого раза, как увидел вас.

Он поднял голову и подкрутил усы. Графиня невольно улыбнулась оригинальному обороту фразы.

– Кто вы такой? – спросила она.

– Вы, вероятно, уже знаете мое имя, графиня, от глупца, который вам обо мне докладывал. Меня зовут капитаном Ватаном; имя забавное, но ведь я не виноват, что мне его дали; да и не в том дело; я пришел сюда сказать вам, что вполне вам предан; этого, я вижу, для вас недостаточно, так вот Фаншета Грипнар, которая, кажется, пользуется полным доверием с вашей стороны, я убежден, не задумается поручиться за меня, как за себя самое. Здравствуйте, дружок мой Фаншета; скажите же, пожалуйста, графине, какого вы обо мне мнения. Не бойтесь за мою скромность – это избавит нас от длинных объяснений, которые всегда заставляют терять золотое время.

– О, капитан, дорогой капитан, как я рада, что вы пришли сюда! – воскликнула Фаншета. – Милая госпожа, вы совершенно можете довериться капитану Ватану. У него чудесное, благородное сердце!

Графиня встала и, подойдя к капитану, продолжавшему неподвижно стоять посреди комнаты, пристально посмотрела на него с минуту.

– Благодарю вас, – с чувством сказала она, протянув ему руку, – и так же искренне принимаю вашу преданность, как вы мне ее предлагаете. Я вас еще не знаю, но какое-то внутреннее чувство влечет меня к вам и говорит, что я могу положиться на вас. Теперь мы союзники, брат и сестра!

Страшная бледность разлилась при этих словах по лицу авантюриста; две слезы задрожали на его ресницах; он низко поклонился, чтоб скрыть волнение, и почтительно поцеловал руку графини. Благодаря железной воле ему удалось подавить чувство и скрыть его в своем сердце.

Он снова сделался хладнокровен, спокоен, насмешлив, как обычно.

– Договор заключен, графиня, – объявил он, – и – Бог свидетель! – уж никак не я его нарушу!

– Садитесь, капитан, – с улыбкой предложила она. – Но, извините за вопрос: скажите, пожалуйста, каким образом вы меня знаете, а я не припомню, чтоб когда-нибудь видела вас?

– По очень простой причине, графиня, – отвечал авантюрист, усаживаясь в кресло. – Я всего раз имел честь вас видеть в Моверском замке и при таких обстоятельствах, к сожалению, что вы не могли обратить на меня внимание. Я близкий друг графа, вашего мужа, и раза два даже спас ему жизнь. У нас с ним все пополам; он не имеет тайн от меня, а я теперь, – с улыбкой прибавил он, – буду иметь от него секреты.

– Как! Вы близкий приятель графа дю Люка, а я не знала этого?

– Потому что мы познакомились всего недели за две до вашей ссоры.

– Ссоры! – горько повторила графиня.

– Другого названия этому я и не допускаю, графиня, – многозначительно произнес авантюрист.

Она вздохнула.

– Позвольте мне одно сказать вам, графиня: вы молоды, хороши собой и вступили в жизнь золотыми дверьми. Безумно было бы жалеть вас, так как во всем случившемся вы первая виновница.

– Каким это образом?

– Вы слишком любили вашего мужа.

– О, это правда! – прошептала она.

– Ну, а теперь я, друг вашего мужа и ваш, главное, пришел прямо сказать вам: мужайтесь, графиня! Вы еще очень молоды, чтоб горе могло иметь для вас то ужасное значение, которое вы ему придаете. Вы слишком прекрасны и, простите за тривиальность выражения, слишком искренне влюблены, чтоб терпеливо переносить нанесенное вам оскорбление. Вы захотите, если не захотели уже, отомстить; я убежден в этом и готов всеми силами помочь. Надеюсь, что мне удастся отстоять ваше дело. Положитесь на меня, графиня, и будьте уверены, что я всегда к вашим услугам, что бы ни пришлось предпринять.

– Все, что вы говорите, капитан, – сказала Жанна, – так замечательно согласно с моими собственными мыслями, что я не знаю, брежу я или наяву вас слышу; кто мог рассказать вам то, в чем я себе самой едва смею сознаться?

– Мое сердце, графиня. Вы меня не знали, но я постоянно следил за вами и люблю вас, как дочь; вот чем я могу вам все это объяснить: я был верным товарищем вашего отца; умирая, он поручил мне заботиться о вашем счастье. Пока вы были счастливы, я должен был оставаться неизвестным вам, но в несчастье мне велено было прийти к вам и сказать, как я говорю теперь. Вы страдаете, обопритесь на мою руку; она сильна и не изменит вам. Вот, графиня, почему до сих пор вы меня не знали, а теперь я к вам являюсь!

– О, мой дорогой отец! – вскричала, залившись слезами, графиня. – И после смерти он охраняет меня! Его отеческая любовь служит мне защитой даже тогда, когда он сам давно в могиле! Благодарю вас, капитан, что вы обо мне вспомнили. Вы пришли ко мне от имени господина де Фаржи, вы его представитель: будьте уверены, что я всегда останусь вам покорной, почтительной дочерью, что бы ни случилось, так как теперь вы для меня почти отец!

– Хорошо, графиня; этого мне от вас и хотелось, – отвечал со сдержанным волнением капитан. – Теперь обращаюсь еще с просьбой: Фаншета вас воспитала; в случае надобности она подтвердит мои слова…

– О да! – горячо вскричала мадам Грипнар. – Да, графиня, капитан говорит вам истинную правду; он действительно любит вас, как отец.

– Ты знала это, моя милая Фаншета, – произнесла графиня тоном ласкового упрека, – и молчала!

– Клятва не позволяла мне говорить, графиня.

– Ну, я на тебя не сержусь. Я так счастлива, капитан, что нахожу в своем горе столь самоотверженную помощь, как ваша! Теперь я чувствую в себе силы и мужество. Что вы еще мне хотели сказать?

– Вот что, графиня: мне непременно нужно иметь право во всякое время явиться к вам и говорить с вами так, чтобы никто не подозревал даже о наших отношениях. Вы понимаете, конечно, графиня, как важно то, о чем я вас прошу? Можете вы устроить это?

Графиня улыбнулась.

– Теперь я докажу вам, капитан, как я вам доверяю. Фаншета, возьми лампу; пойдемте, капитан!