Текст книги "Тунеядцы Нового Моста"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

ГЛАВА V. Как капитан Ватан приехал в Париж и как его отлично приняли в гостинице, где он остановился

Вернемся к капитану Ватану.

Оставив посреди дороги озадаченного графа дю Люка, он во весь опор помчался в город и проехал воротами Сен-Виктор.

Капитан очень воинственно сидел на своем Таборе, покручивая усы и напевая какую-то казарменную песенку, от которой покраснел бы любой солдат.

Он знал Париж вдоль и поперек и направился прямо к Тиктонской улице, к гостинице, над дверьми которой красовалась вывеска, покачиваясь и скрипя на железном пруте. На зеленом фоне этой громадной вывески изображалось какое-то диковинное красное животное с грозно торчащим посреди лба рогом, на котором было нанизано множество жареных пулярок. Внизу стояла надпись-ребус яркими буквами в четыре дюйма величины: A la Chere lie Corne.77
  Licorne (фр.) – единорог. – Примеч. перев.


[Закрыть]

Капитан поглядел на вывеску, потом на ярко освещенные окна гостиницы, из которой неслись всевозможные вакхические напевы.

– Вот раскричались-то! – проговорил он про себя, закрутив кверху усы, что делал всегда, когда был в веселом расположении духа. – Эй! – крикнул он. – Кто-нибудь!

Выбежал толстый, краснощекий, улыбающийся малый.

– Пожалуйте, господин! – пригласил он, взяв лошадь капитана под уздцы.

– От него так и пышет здоровьем, – подумал Ватан и громко спросил: – А что, разве в гостинице «Единорог» уже другой хозяин?

– Никак нет, а я уже десять лет служу здесь.

– А! Называйте меня капитаном, друг мой, – снисходительно сказал Ватан. – Как вас зовут?

– Бонифаций, к вашим услугам.

– Так хозяин этой гостиницы по-прежнему…

– Мэтр Грипнар и его жена, капитан, – отвечал с низким поклоном слуга.

– Его жену зовут Фаншета?

– Да, капитан.

– Превосходно!

Капитан величественно сошел с лошади.

– Бонифаций, друг мой, – обратился он к слуге, – поставь мою лошадь сейчас же в конюшню, задал ей побольше овса и подложи целую груду соломы под ноги. Слышишь?

– Слушаю, капитан; мигом все сделаю. Капитан вошел в гостиницу.

Огромная зала гостиницы «Единорог» представляла преприятный вид, особенно для усталого, проголодавшегося путешественника. В глубине ее, перед пылавшим огнем огромного очага жарилось на четырех вертелах множество дичи, мяса, кур, и жир с таким аппетитным треском падал на большой противень, стоявший под ними, что слюнки текли…

Справа и слева шли полки с темной глиняной посудой и блестящими медными кастрюлями и котелками. Около дюжины столов, занимавших отдельную часть комнаты, было занято более или менее упившимися посетителями.

У полок с правой стороны, за прилавком, заставленным всевозможными бутылками, рюмками и стаканами, стояла свежая, красивая бабенка лет сорока, в кокетливо надетом чепчике, с пышным бюстом, лукаво смотревшими из-под бархатных ресниц глазами, ослепительно белыми зубами и пунцовым ротиком. Много привлекала сюда народу такая хозяйка!

Четверо гарсонов, очень похожих на Бонифация, хлопотливо бегали вокруг столов, подавая вино.

У очага наблюдал за жареньем толстяк, но из всей его фигуры видна была одна спина. Все это было освещено, кроме огня очага, лампами в три рожка, висевшими на потолке.

Капитан вошел, звеня шпорами, волоча за собой рапиру и не обращая внимания на сердито посматривавших на него посетителей.

Остановившись у прилавка, он снял шляпу и любезно поклонился хозяйке.

– Здравствуйте, Фаншета, дитя мое! – приветствовал он ее. – Как поживали в продолжении пятнадцати—двадцати лет, что мы с вами не виделись?

Женщина вздрогнула, точно увидав привидение, внимательно посмотрела минуты с три на странного посетителя, потом вдруг подняла руки к небу и, бросившись, как сумасшедшая, в объятия капитана, стала обнимать и целовать его, плача и смеясь.

– Возможно ли! – воскликнула она. – Вы! Это вы!

– Должно быть, милое дитя, – произнес он, отвечая ей скромными ласками, – постарел, переменился я немножко, но в душе все тот же.

– Я бы вас из тысячи узнала, ей-Богу, вы совсем не настолько переменились, как говорите!

– Полно льстить, душечка, – отвечал он, смеясь. – А Грипнар?

– Вот он! – она указала на толстяка перед очагом, не шевельнувшегося даже посмотреть, что случилось.

Между тем посетителям, большая часть которых была завсегдатаями трактира, стало досадно, что такая осторожная с ними хозяйка с восторгом бросилась на шею этому верзиле, которого они никогда не видали; сначала они точно онемели от удивления, но потом начали грозно перешептываться и наконец дали полную волю своему бешенству.

Человек пять, похрабрее, встали, осторожно оставаясь за столом, как за валом, и стали громко кричать, посылая капитану далеко не лестные эпитеты.

Сначала капитан не обратил внимания на шум, но наконец заметил, что крики относились к нему, холодно обернулся, смерил глазами противников и улыбнулся своей обычной насмешливой улыбкой.

– Это что значит, дурачье? – вскричал он голосом, который сразу покрыл крики. – Не окатили ли вас вдруг святой водой, что вы так взволновались и так страшно гримасничаете? Черт побери, господа! Не угодно ли вам немножко утихнуть, или мне придется взять на себя труд образумить вас?

Великолепная речь капитана произвела совершенно не то действие, которого он ожидал. Крики перешли в рев; пьяницы вскочили и, вооружившись жбанами, кружками, тарелками, собирались броситься на общего врага. Однако в последнюю минуту они вдруг приостановились и как будто советовались между собой взглядами.

Короче сказать, их пугала длинная рапира капитана, хотя он еще и не вынимал ее из ножен.

– Ventre de biche, господа! – сказал капитан, нимало не волнуясь. – Порядочные вы неучи, надо вам сказать! Так разве нынче принимают приезжих в добром городе Париже?! Так как вам угодно, чтоб я вас проучил, – не беспокойтесь, я беру это на себя, и вы долго сохраните об этом уроке трогательное воспоминание!

Говоря таким образом, капитан схватил своими длинными, мохнатыми руками – с баранью лопатку шириной каждая – ближайший к прилавку стол, поднял его, как перышко, хотя он был очень тяжел, и сразу опрокинул на своих противников со всеми блюдами и жбанами, которые на нем стояли.

Пьяницы, испуганные такой неслыханной силой, бросились бежать, толкая друг друга и вереща от боли. А капитан покатывался со смеху.

Хозяйка гостиницы между тем, зная плутов, предвидела исход ссоры, и, как благоразумная женщина, бросилась к мужу.

– Эй, мэтр Грипнар! – закричала она, теребя его за рукав. – Да оставьте на минуту вертела и оглянитесь. Неужели вы позволите, чтоб у вас в доме убивали ваших старинных друзей?

– А? Что такое, душа моя? – вскричал толстяк, точно спросонок.

– Да вы поглядите! – продолжала жена.

Грипнар обернулся. И надо отдать ему справедливость, не успел он признать капитана, как вся его апатия разом исчезла, уступив место сильнейшему гневу.

Красное лицо сделалось зеленым, глаза засверкали, как раскаленные уголья. Схватив огромный ухват, он бросился на своих посетителей, крича во все горло:

– Сюда, Бонифаций, Маглуар, Ларио, Пато! Сюда! Долой этих негодяев!

Прислуга сбежалась на зов хозяина и, вооружившись чем попало, храбро поддержала его.

Битва мигом кончилась за неимением воинов, так как противники Грипнара и его гарсонов благоразумно искали спасения в бегстве.

В зале остались только капитан, севший на скамейку, потому что не в состоянии был держаться на ногах от смеха, да человек шесть мирных буржуа, не принимавших участия в битве.

Когда все утихло, а гарсоны привели в порядок комнату, мэтр Грипнар положил на место ухват, отер лоб, снял бумажный колпак и почтительно поклонился капитану.

– Простите за такую встречу, дорогой покровитель, – сказал он, – эти шалопаи теперь проучены, как заслужили, и больше не повторят проделки, будьте уверены; они ведь больше шумливы, чем злы.

– Я это заметил, хозяин, – отвечал, продолжая смеяться, капитан.

– Вы, надеюсь, не сердитесь на них?

– Я? Нисколько, хозяин.

– И отлично. А теперь позвольте надеяться, что вы удостоите остановиться в моей гостинице?

– Я только что приехал в Париж и явился прямо к вам, мэтр Грипнар, поэтому прошу у вас ночлега и ужина. Вы не смотрите, что я одет слегка небрежно; мой кошелек тем не менее хорошо снабжен.

– Я отведу вам лучшую комнату, подам лучшее вино и лучшие блюда.

– С условием, чтоб о деньгах не было и помину, капитан, – прибавила трактирщица.

– Мадам Фаншета Грипнар, моя супруга, удачно дополнила мою мысль, – сказал толстяк, с довольным видом потирая подбородок.

– Если так, друзья мои, – произнес капитан, вставая и оправляя портупею, – от души благодарю вас и прощайте!

– Вы уходите? – с беспокойством спросила Фаншета.

– Сию минуту, милое дитя.

– Отчего же? – удивился мэтр Грипнар.

– Оттого что не имею обыкновения останавливаться в гостиницах даром; каждый живет своим ремеслом.

– Те-те-те! – воскликнул Грипнар. – Все это так, если б вы не были нашим кумом, крестным отцом нашего ребенка, пренегодного мальчишки, надо заметить.

– В своего крестного, – заметил, смеясь, капитан.

– Правда, правда! То есть, нет! – спохватился мэтр Грипнар. – Что это я болтаю! Язык замололся, не обращайте на это внимания, капитан. Я хотел сказать, что мы всем вам обязаны, и все, что имеем, – ваше.

– Благодарю вас, мэтр Грипнар, от души благодарю, и прощайте!

– Э! Да вы все-таки уходите?

– Конечно!

Фаншета подмигнула мужу и встала у двери.

– Ну хорошо, капитан! Если уж вы непременно хотите, чтоб мы относились к вам, как к чужому, так платите, как всякий посетитель, но не обижайте, уходя в другую гостиницу, где вам будет не так удобно.

– Где о вас не позаботятся так, как вы этого заслуживаете! – прибавил Грипнар. – С упрямцами ведь ничего не поделаешь; ну, пусть будет по-вашему!

– Отлично, друзья мои! Теперь поужинаем, parbleu! Я умираю с голоду; за ужином потолкуем.

– И разопьем бутылочку анжуйского, от которого вам все будет казаться в розовом свете.

– Четыре их разопьем, мэтр Грипнар!

– Сколько хотите, капитан! – отвечал, радостно потирая руки, хозяин гостиницы.

Через четверть часа они втроем сидели за столом, уставленным множеством всевозможных блюд. Последние посетители ушли, и мэтр Грипнар запер дверь, чтобы быть свободнее.

Капитан так здорово ел, что никому бы и в голову не пришло, что он уже плотно перекусил в Аблоне.

– Ну, скажите-ка, – спросил капитан, утолив аппетит, – каким образом вы очутились в Париже, когда у вас двадцать лет тому назад так хорошо шли дела на Гурдонской дороге?

– В этом виноваты вы, капитан, – сказала Фаншета.

– Положительно! – воскликнул Грипнар. – Жена, по своему обыкновению, отлично сказала.

– Я вас не понимаю.

– Объясни это, пожалуйста, капитану, Фаншета, дитя мое, – величественно распорядился Грипнар.

– Да вы ведь такой щепетильный, капитан, я, право, не смею.

– Смейте, смейте, милая Фаншета! – засмеялся капитан, залпом осушив стакан вина. – Даю вам полное разрешение!

– О, в таком случае я решаюсь! Вы помните, конечно, что, согласившись крестить нашего ребенка…

– Которого я назвал Жаном-Стефаном, если не ошибаюсь?

– Да, да; вы дали нам десять тысяч ливров на его воспитание, как говорили.

– Может быть, Фаншета, но это в сторону! Ваше здоровье, кум!

– Ваше здоровье, капитан! А как вы находите наше анжуйское?

– Чудесное! Так приятно щекотать горло! Дальше, Фаншета!

– Эти десять тысяч и еще две, которые вы прибавили после, помогли нам обзавестись кое-каким хозяйством, – продолжала она. – Прошло три или четыре года; начался мятеж Истребителей.

– Да, да, – подтвердил капитан, нахмурив брови и отвернувшись, чтоб скрыть бледность, вдруг разлившуюся по его лицу.

– Помните, как вы раз ночью неожиданно явились к нам в гостиницу?

– Меня преследовали со всех сторон; моя голова была оценена; я так хорошо это помню, точно сегодня все случилось, – мрачно отвечал он. – Полиция гналась за мной по пятам; я едва успел спрятаться в шкаф и пролежал там целую ночь под грудой белья и платья, между тем как эти дураки обыскивали весь дом от амбара до погреба.

– Тогда…

– Дайте мне договорить, Фаншета, – перебил он с лихорадочные оживлением. – Я не часто роюсь в своих воспоминаниях; сегодня мне отрадно припомнить то, что уже так давно прошло. Только через два дня полицейские, выжидавшие меня поблизости от гостиницы, думая, что мне удалось бежать, наконец ушли. Тогда ваш муж дал мне платье, лошадь и непременно сам захотел быть моим проводником в горах; целых пять дней мы шли такими тропинками, по которым и зверь неохотно решится пройти; нам удалось наконец добраться до границы, но мэтр Грипнар только тогда простился со мной, когда уверился, что я в полной безопасности. Я вам обязан жизнью, мои добрые, мои милые друзья. О, поверьте мне, такие вещи сладко вспомнить! И, что бы ни случилось, они никогда не забываются.

Капитан с таким искренним чувством, так трогательно произнес эти слова, что у мужа и жены навернулись на глазах сладкие слезы. Но наш герой никогда не поддавался умилению; он живо налил себе еще стакан вина, выпил и сказал, смеясь:

– Но все это мне нисколько не объясняет, почему вы очутились здесь?

– Оттого что вы о себе всегда забываете, капитан, – проговорила Фаншета.

– Правда, parbleu! Ну, так и не станем об этом больше говорить!

– Нет, извините, если я начала, так и кончу.

– Эге, кум! Да и ваша жена, кажется, тоже из упрямых, правда?

– Не вам ее в этом упрекать, капитан.

– Так, так, кум! Правда ваша; кончайте, Фаншета!

– С вашего позволения, – улыбнулась она. – Вы не забыли, а нарочно оставили в своей комнате очень тяжелый чемодан…

Капитан, желая скрыть смущение, выбивал ножом какой-то небывалый марш.

– Знаю, знаю… – нетерпеливо проворчал он.

– На нем лежала сложенная вчетверо бумага, – с намерением продолжала Фаншета, – на которой было написано: «Этот чемодан и все, что в нем есть, отдается мною в полное распоряжение куму моему Грипнару и его жене; они могут делать с этим, что хотят». Я открыла чемодан и нашла там завернутые в простое платье тридцать тысяч ливров золотом…

– Тридцать тысяч ливров, да, капитан, – подтвердил мэтр Грипнар, кивнув головой.

– Э, да знаю! Что же дальше?

– Ну, а дальше, – рассказывала Фаншета, – край наш разорился, вас больше не было… вас, нашего друга и покровителя. Мы чувствовали себя грустными, несчастливыми; муж продал дом. «Если нам суждено когда-нибудь опять с ним свидеться, – сказал он мне, – так только разве в Париже». – «Поедем в Париж», – отвечала я. Вот как мы очутились на Тиктонской улице – по вашей вине, капитан, – прибавила она с улыбкой.

– Пардон, кум! Она Настояла на своем: досказала все до конца.

– Чего Богу угодно, капитан…

– Того и человек должен желать?

– Да.

– Выпьем, кум!

– Выпьем, капитан! Они чокнулись.

ГЛАВА VI. Где капитан Ватан начинает обнаруживать себя

В продолжение нескольких минут разговор, по-видимому, совершенно отклонился от направления, которое ему дали сначала; друзья ели, пили, смеялись ини о чем другом не думали. Это был антракт между двумя большими пьесами. Мэтр Грипнар совершенно неумышленно навел на прежнее незначительным, по-видимому, вопросом, который неожиданно задал капитану.

– Какими же судьбами, – спросил он, – считая нас в Гурдоне, вы, приехав в Париж, прямо остановились у нашей гостиницы, на Тиктонской улице? Ведь оттуда сюда далеко!

– Правда, кум, – согласился капитан с притворным равнодушием, – однако же не так далеко, как вы полагаете.

– Но я ведь проехал эту дорогу, – уверенно произнес Грипнар.

– Не спорю, только вы не понимаете меня, и я вам сейчас объясню. Приехав во Францию месяц тому назад, я, как лисица, горюющая по своей норе, прежде всего отправился в нашу милую провинцию.

– Понимаю это.

– Да не мешайте же ему говорить, мэтр Грипнар, – сказала с заметным нетерпением Фаншета.

– Прежде всего, – продолжал капитан, – я пошел в вашу гостиницу и справился о вас. Толстяк-хозяин указал, как вас найти. В одном отношении только он не мог удовлетворить мое любопытство.

– В каком же?

– А! Это уж было чисто одно любопытство, и совершенно бескорыстное, – проговорил капитан, небрежно играя ножом, хотя лицо его было бледно, как полотно.

– Не сомневаюсь, капитан; я знаю, вы не из тех, которые любят вмешиваться в чужие дела.

– Это правда, – тем же развязным тоном подтвердил капитан, – но согласитесь, что, двадцать лет не бывав на родине, хочется узнать не только о друзьях, но и о простых знакомых.

– Конечно, конечно. Так вы справлялись о друзьях и знакомых у нашего преемника?

– Именно!

– И он ничего не мог рассказать вам?

– Ничего.

– Значит, он действительно ничего не знал, капитан, потому что вообще-то он болтун, впрочем, многие ведь умерли, а другие уехали совсем с той стороны.

– Странно.

– А между тем это так, капитан; вот я, например: я ведь простой, незначительный человек, но все мои гурдонские посетители, кроме тех, конечно, которые умерли, и до сих пор бывают у меня почти каждый день.

– Ба! Вы шутите?

– Нисколько. По нашей улице живет множество банщиков и цирюльников, к которым почти каждое утро и каждый вечер приходят придворные господа, утонченные, как их здесь называют; это у них место сходок. Но сначала они всегда заходят ко мне напиться чего-нибудь; пришли бы часом раньше, так застали бы кучу знакомых, по имени только, конечно, потому что это ведь уже все сыновья тех, которых вы могли знать раньше.

– А! – произнес капитан, чтобы сказать что-нибудь.

В продолжение этого незначительного, по-видимому, разговора Фаншета не спускала глаз с капитана, с трудом скрывая тревогу.

– Сегодня здесь были де Сурди, де Ланжак, – невозмутимо продолжал хозяин, – и еще двое-трое, да вот и еще один есть, которого вы, наверное, помните.

– Кто же это?

– Граф дю Люк.

– А!.. Граф дю Люк!.. – повторил, сверкнув глазами, капитан. – Действительно припоминаю… Смутно. Так он был здесь сегодня вечером?

– Нет, нет. Черт возьми! Какой вы скорый, капитан! Граф дю Люк ревностный гугенот, diantre!88
  Черт! (фр.)


[Закрыть] Он никогда не принимает участия в этих пустяках.

– Так отчего же вы его назвали?

– Оттого что граф дю Люк при каждом из своих редких приездов в Париж всегда делает мне честь остановиться у меня в гостинице, где ему отведена особая комната.

– А! Этот, по крайней мере, остался верен нашей бедной, доброй провинции, кум.

– Ошибаетесь, капитан; он первый уехал оттуда, женившись, и живет теперь с женой, которую боготворит, в своем замке, в нескольких лье от Парижа.

– Те-те-те! Так граф женат!

– Как же! И на прелестной женщине, как говорят, конечно, потому что ее никто никогда не видал; и ревнив, говорят, как черт.

– А! Так она хорошенькая!

– Прелестная; но об этой свадьбе ходят странные слухи, чтоб не сказать больше, и никто не знает тут ничего верного.

– А вы, кум, знаете? – спросил капитан таким странным голосом, что Грипнар посмотрел на него с недоумением, не зная, продолжать ему или замолчать.

Капитан выпил большой стакан вина, вероятно нечаянно, и прибавил с натянутой улыбкой:

– Расскажите-ка нам об этом, кум; это, должно быть, интересно!

– Еще бы! Представьте себе…

Но в эту минуту он увидел, что жена делает ему отчаянные знаки, и сразу остановился.

– Ну, говорите же, я слушаю, – обратился к нему капитан.

– Ей-Богу, позабыл все эти подробности, капитан! – отвечал он самым простодушным тоном. – Меня ведь это мало интересовало.

– Жаль, – сказал авантюрист, – а я бы не прочь послушать.

– Да вот спросите жену, она ведь почти выросла в доме дю Люков и знает все до ниточки.

Толстяк глубоко вздохнул, точно у него гора с плеч свалилась, и залпом осушил стакан.

– Правда, добрая Фаншета? Вы все знаете?

– Знаю, капитан; это очень грустная история, только вряд ли она вас заинтересует.

– Отчего же вы так думаете?

– Оттого, – проговорила Фаншета с ударением на каждом слове, – что вы тут ровно ни при чем.

– Конечно, – согласился он, невольно опуская глаза под ее пристальным взглядом, – но когда-то я был в довольно близких отношениях с этой семьей и не могу оставаться равнодушным к тому, что ее касается.

– История эта не длинная; сам граф дю Люк ничего тут не знает. Это, собственно, слухи, просто злые толки, и преглупые, если их разобрать хорошенько, так что верить им положительно нельзя.

– Фаншета, к чему столько оговорок в таком простом деле, которое, вы сами знаете, нисколько меня не интересует? – с горькой насмешкой в голосе произнес капитан.

Фаншету это задело за живое. Она как-то особенно взглянула на капитана и сейчас же сообщила:

– Граф Оливье дю Люк женился чуть больше трех лет тому назад на мадмуазель Жанне де Фаржи.

– Дочери графа де Фаржи, капитана конвоя его величества, покойного короля Генриха Четвертого, – холодно добавил капитан.

– Да, – несколько нетерпеливо подтвердила Фаншета, – но хроника, или как хотите назовите этот лживый слух, говорит, что Жанна де Фаржи, внучка маркиза де Кевра…

– Бывшего губернатора Лимузена; это всем известно, – заявил капитан, небрежно играя ножом.

– Но не всем известно, – грустно продолжала Фаншета, – что Луиза де Кевр, ее мать, до замужества была невестой одного провинциального дворянина, Стефана де Монбрена. Вы помните это имя, капитан?

– Смутно, – признался он, прямо глядя ей в лицо, точно показывая, что не боится ее слов, – гугенот, вероятно?

– Да, гугенот; это-то и погубило его и ее, бедняжку.

– Вы говорите загадками, милая Фаншета.

– Неужели? – насмешливо переспросила она. – Так выслушайте до конца.

– Говорите!

Женщина пристально посмотрела на него исподлобья, тихонько вздохнула, отерла дрожавшую на реснице слезу и энергично продолжала:

– Маркиз де Кевр принял католическую веру в одно время с Генрихом Четвертым и требовал того же от молодого человека, прежде нежели он сделается его зятем; тот отказался; свадьба расстроилась; маркиз сделался неумолимым врагом графа де Монбрена, которого между тем почти воспитал. Давнишняя, глубокая дружба превратилась в страшную ненависть. Видите, я все рассказываю?

– Да, все, что говорит хроника, – иронично заметил капитан.

– Конечно. Грянуло восстание Истребителей; Стефан де Монбрен сделался их вождем с единственной целью отомстить маркизу.

– О, это уже гнусная ложь! – вскричал капитан, стукнув кулаком по столу.

– Может быть, капитан, но не забудьте, что я ведь только повторяю слухи.

– Да, да! – машинально согласился он. – Продолжайте, Фаншета.

– Не лучше ли не говорить больше? – необычно мягко сказала она.

Капитан посмотрел на нее со странным выражением.

– Нет, Фаншета, – возразил он, сделав умоляющий жест, – я хочу, я должен все выслушать! Лучше мне знать, до какой степени злобы может дойти человеческая глупость.

– Извольте, если вы этого требуете.

– Я не требую, а прошу, Фаншета.

– Хорошо! Так хроника прибавляет, что графу Монбрену, неизвестно, каким образом, удалось похитить несчастную дочь маркиза де Кевра, и, когда она от него освободилась, она была возвращена отцу…

– Ну, дальше! Что же вы остановились? – воскликнул он прерывающимся от тяжелого внутреннего волнения голосом. – Ведь я говорю вам, что все хочу знать!

– Похититель Луизы де Кевр хладнокровно, подло обесчестил ее. Она носила под сердцем доказательство этого ужасного злодейства, совершенного титулованным дворянином, который, несмотря на то что низко упал в общем мнении, сохранил, однако, в глазах всех репутацию хотя очень вспыльчивого, необузданного человека, но честного и великодушного.

Капитан, опустив голову на руки, несколько минут неподвижно сидел, подавленный, казалось, горем, которого не мог или не хотел показать. Когда он поднял голову, лицо его было бледно, как мертвое, и глаза какие-то рассеянные.

– Как же, Фаншета, – насмешливо произнес он, стараясь улыбнуться, – вы говорите, что эта молодая женщина была обесчещена? Ведь граф де Фаржи женился на ней?

– Да, – жестко подтвердила трактирщица, – потому что по неизреченной благости Божьей рядом с преступником

всегда найдется и человек доброй души. Мадмуазель де Кевр благородно призналась во всем графу де Фаржи, и он все-таки женился на ней, во-первых, чтоб не отравлять последних минут умиравшего от раны маркиза, а во-вторых, потому, что его благородной душе было невыносимо видеть такое незаслуженное несчастье.

Он скрыл страшную тайну, любил и воспитал ребенка обольстителя, как свое родное дитя; это была девочка; он выдал ее замуж за графа дю Люка и, умирая, завещал ей все свое состояние. Вот, капитан, – горько прибавила она, – история, которую вы заставили меня вам рассказать.

Наступило долгое, грустное молчание.

Грипнар и его жена значительно переглянулись.

Капитан был бледнее смерти. Глаза сердито бегали, бесцельно оглядываясь вокруг; на лбу выступили капли пота; рука судорожно сжимала ручку ножа.

– Да, – произнес он наконец, – граф де Фаржи был достойным уважения человеком. Дочь его не знает о своем происхождении?

– Кто бы ей об этом сказал? – поспешила ответить Фаншета. – Мать ее умерла от стыда и горя, дав ей жизнь; а граф слишком любил ее, чтоб довести до отчаяния таким открытием.

– Все это прекрасно! Бог сжалился над матерью, так как она была не виновата; но разве отец не имеет права ждать любви от своего ребенка?

– Какой отец? – холодно спросила Фаншета.

– Да этот Стефан, граф де Монбрен?

– Ведь вы знаете, капитан, что недостаточно произвести на свет несчастное, беспомощное дитя, чтоб называться его отцом; заботы о ребенке, жертвы, которые приносятся для того, чтоб воспитать и устроить его, наконец отцовские права, которые можно громко заявить перед всеми, вот что составляет звание отца. У мадам дю Люк был только один настоящий отец – граф де Фаржи.

– Но если бы вдруг явился тот, другой и, справедливо или несправедливо, заявил о правах, которые он за собой предполагает?

– Он не только сделал бы дурное дело, – отвечала Фаншета, – но даже подлость, преступление.

– Преступление? – вскричал капитан, приподнявшись и сверкнув глазами на мужественную женщину.

– Конечно, – спокойно подтвердила она, – и вы, я уверена, разделите мое мнение.

– Не думаю, – глухо прошептал капитан, снова опускаясь на стул.

– Да, он совершил бы преступление, – повторила Фаншета, – потому что из эгоизма – не скажу, из алчности – навсегда разбил бы счастье двух существ, которые ему ничем не обязаны, совершенно чужды, свято любят друг друга и в свою очередь имеют детей, которых подобное открытие если б не погубило, так сделало бы несчастными. Впрочем, этого и быть не может, не станем же об этом говорить!

– А! – угрожающим тоном сказал капитан. – Отчего же так, Фаншета?

– Оттого, капитан, – медленно и холодно проговорила она, прямо глядя ему в лицо, – что граф де Монбрен, которого мы с мужем хорошо знали и очень любили, был честный, мужественный человек и благородный господин; в минуту заблуждения он мог совершить преступление, но неспособен был бы на такое гадкое, низкое дело, о котором вы говорите. – Кроме того… он умер.

– Умер! – воскликнул капитан.

– Он должен быть умершим! – холодно заключила Фаншета, продолжая пристально глядеть на своего гостя.

Капитан опустил голову, несколько раз провел рукой по лбу и, схватив стоявший перед ним полный стакан вина, залпом выпил его.

Муж и жена все с большей тревогой глядели на него.

Авантюрист поставил стакан на стол и заставил себя улыбнуться.

– Вы правы, мои добрые друзья, – объявил он по-прежнему твердым, слегка насмешливым голосом, – граф де Монбрен умер, умер! Его никогда больше не увидят; так будет лучше для всех; пусть же графиня дю Люк живет спокойно! Они молоды, любят друг друга, будущее кажется им ясным, безоблачным; они заслуживают счастья! Э-э, parbleu! – прибавил он, смеясь. – Не я им могу помешать. Давайте говорить о чем-нибудь повеселее; тема всегда найдется, черт подери!

Опять звонко зачокались стаканы, быстро наполняясь и осушаясь, и как будто бы померкшая веселость снова расцвела на лицах друзей.

– Капитан, – обратился к нему Грипнар, – так как мы опять развеселились, позвольте мне предложить вам один вопрос.

– Сколько угодно, кум.

– Хорошо! Представьте себе, что меня страшно мучает любопытство.

– Любопытство есть только желание поучаться.

– Так, так, капитан. Вот и мой вопрос так и вертится у меня на языке с той самой минуты, как я вас увидел, но я никак не могу решиться предложить его вам.

– Ба! Что же вы такое хотите знать?

– Вы ведь извините меня, капитан?

– Говорите, говорите.

– Видите ли, у же двадцать лет мы с вами не встречались…

– И вы бы не прочь узнать, что со мной за это время было? Так, что ли, любопытный толстяк? – перебил его, смеясь, капитан.

– Именно…

– Отчего ж; извольте! Рассказ мой будет, впрочем, не длинен. Вы ведь знаете, кум, что благодаря Богу в последние лет сорок везде в Европе нет-нет, да и дерутся. Поэтому авантюристу, как я, нетрудно было шпагой добыть себе порядочное положение. По совести могу сказать, что служил многим европейским государям, бился по очереди под начальством многих генералов. Три месяца тому назад я участвовал в знаменитой битве при Белой Горе, которую некоторые называют Пражской битвой и которую Фридрих Пятый проиграл после страшной резни с Католической лигой99
  В мае 1618 г. в Чехии вспыхнуло восстание против владычества австрийского императорского дома Габсбургов, носившее характер религиозной борьбы чехов-протестантов, поддерживаемых немецкой Евангелической унией во главе с курфюрстом Фридрихом V Пфальцским, против объединенных сил императорской армии и Католической лиги, возглавляемой Максимилианом Баварским. 8 ноября 1620 г. чешское войско потерпело сокрушительное поражение в битве у Белой Горы, приведшее к окончательной утрате Чехией политической самостоятельности. События 1618 г. послужили началом Тридцатилетней войны, сотрясавшей Европу до 1648 г.


[Закрыть]. Недели две тому назад только я оставил службу в войске короля Богемского, чтоб стать под знамя Лиги. Славно я заручился и деньгами, и драгоценностями! Двадцать лет я переносил и голод, и холод, и жажду; был в плену, ранен, на волоске от виселицы и топора. Наконец меня стала утомлять такая жизнь; я был богат, аэто главное; меня потянуло на родину, и я отправился во Францию. Германию я проехал, останавливаясь очень немного, так, кое-где, когда в голову приходило; торопиться мне было некуда; все, кого я любил, кроме вас, умерли или разбрелись в разные стороны. Прежде всего я стал разыскивать вас; никто в нашей стороне не узнал меня, имя Ватана было всем совершенно незнакомо. Может быть, я мог бы присоединить к нему и другое, но не знаю, почему удержался; и хорошо сделал, как вижу; теперь этого имени никогда больше не услышат, пока я жив. Узнав, что вы в Париже, я отправился сюда, и теперь перед вами. Все это очень просто, как видите.

– Да, да, капитан, очень просто; тем более что вы не вдавались много в подробности, – согласился, смеясь, владелец «Единорога».

– Что делать, кум! Все рассказы о войне на один лад; это всегда описания осад, битв и т. п.; вам бы наскучили такие вещи. Кроме того, и поздно уже, но, прежде чем пожелаю вам спокойной ночи, не могу ли узнать, что мой крестник? Он ведь уже настоящий мужчина, я думаю?

– Как же! Ему уже за двадцать три года; не мне дурно говорить о сыне; он ушел от нас, мы его редко видим, вы, вероятно, встретите его на Новом мосту или где-нибудь в другом месте и лучше сами составите себе о нем мнение.