Текст книги "Ленинский тупик"
Автор книги: Григорий Свирский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
– А, так вы, дорогой подкидыш, тоже мифотворец?!
– Конечно, я ведь фольклорист!
Тут уж похохотали дружно.
…– Почему не испробовать Огнежкину затею?– сказал Ермакову Игорь Иванович, когда они вышли от Акопяна.
Ермаков молчал. Пока ждали вызванную Ермаковым машину, разговорились.
– Игорь, ты из Университета выпал, как из самолета. С парашютом выпал, спасибо Никите. Приземлился на нашу скрипучую телегу. А мерки у тебя остались самолетные, марсианские. Ты где живешь, летчик-молодчик? В стране жрать нечего. Протри глаза, романтик – хиромантик!
Откуда-то тянуло дымком. Невдалеке раскачивалось из стороны в сторону желтоватое пятно от фонаря. Словно бросили на землю что-то дорогое, нужное и шарили, шарили вокруг. Не будь пятна, может быть, ночь не показалась бы такой непроглядно черной.
Ермаков и Игорь Иванович двинулись к остановившейя неподалеку машине, выставив перед собой руки, ощупывая ногами, окаменелую глину. – Попробуем. А? – повторил Игорь Иванович. Ермаков не терпел, когда возвращались к тому, что он считал твердо решенным. Он рванулся вперед, из ночи донеслось:
– Одна попробовала – семерых родила!
Игорь Иванович остановился, повернул к своему “Москвиченку”.. Он шел напрямик, оступаясь, падая и снова выбираясь на дорогу.
11.
На другой день Игорь, взяв с собой Огнежку, отправился в общежитие строителей. Ермаков артачится. А что скажут рабочие?
Из приоткрытой двери красного уголка гортанный голос тянул тоскливо-тоскливо:
Белый лебедь воду пил,
Белый лебедь воду пил. .
И почти стоном:
Он пил – не пил, возмутил, о -ох!
Свет в красном уголке не горел. Комендант, забегая впереди Игоря Ивановича, потянулся к выключателю.
– Он пил – не пил…-.– плакалась девушка.
Щелкнул выключатель. Тоня. Она сидела возле покрытого кумачом стола, руки и подбородок ее лежали на спинке стула. Она не сразу поняла, чего от нее хотят. Какая просьба? Собрать своих?..
Игорь Иванович и Тоня обошли несколько комнат. Света не было нигде. В одной из комнат, похоже, кто-то был: пахло подгорелой картошкой и тройным одеколоном.
Игорь Иванович приоткрыл дверь пошире. Свет из коридора упал на обеденный стол, за которым ужинали две девушки. Почему едят впотьмах? Одна из девушек показала рукой в угол, объяснила, утирая рот ладонью: – Староверовы тут, молодожены. С девяти до десяти ихнее время, а мы… Уж очень есть хотелось…
За стеной-простынкой заскрипело. Видно, там нам на кровати заворочались.. Игорь поежился. “Да-а.”,. .
Тоня обещала передать рабочим, чтоб собрались на следующий день. Пораньше.
Назавтра Игорь Иванович и Огнежка застали у входа в общежитие странную картину. Какая-то девушка с бигуди, торчавшими под платком во все стороны, упрекала вахтершу: – Зачем вы его пропускаете? Он женатый.
Та оправдывалась: -Почем я знаю, женатый Он иль нет! Что у него, клеймо на лбу, что ли?
– Что сегодня у вас? – с недоумением спросил Игорь Иванович вахтершу. – Кто его знает… Сказывали, сбирают в красном уголке. Не то танцы, не то еще какое увеселение.
Возле дверей красного уголка Игорь Иванович н Огнежка увидели Тоню. Она обеими руками отпихивала парня в фетровой шляпе, крича: – Нынче только для своих! Отчаливай!
К красному уголку спешили со всех сторон – так валят в зал кинотеатра после третьего звонка. Девушки шли в туфлях на высоких каблуках, тщательно причесанные.
– Тоня! – с досадой окликнул Игорь Иванович– Ты что им обещала?
Искренняя и простодушная Тоня обстоятельно, без утайки, рассказала: ей хотелось хоть раз не подвести… – Но в первой же комнате, у подсобниц, где Тоня объявила, что девчат собирают, чтоб посоветоваться с ними, как им больше класть кирпичей и больше зарабатывать, Тоню подняли на смех. Чтоб с подсобницами советовались?! Такого на стройке еще не бывало. Поэтому в других комнатах Тоня уже говорила: “Приходите в семь вечера в красный yголок– не пожалеете!
Когда собирают в красный уголок – дело ясное.. Опять из университета кто-нибудь приедет рассказывать про жизнь на Марсе или какое положение за границей!
Но Тоня на беседы не заявлялась отродясь, ее взволнованное, на бегу, “не пожалеете!” могло означать только одно – танцы! Ребята будут!. В дверях образовалась толчея.
Нюра заняла два стула. Махнула рукой мужу, едва его голова показалась в дверях: “Пробивайся!..”
Александр и не думал пробиваться. Увидев, что стол накрыт кумачом, а за столом начальство, Александр начал пятиться к дверям. Встревоженный Тонин возглас: “Куда?! Не пожалеешь!” – не остановил его. Пришлось посылать за Александром Огнежку. Она нашла его в дальнем конце коридора. Александр учил ходить своего сына, Шураню-маленького. Отняв руку от его плечика, Александр кричал счастливым голосом:
– Держу! Держу! Не бойся!..
Он ни за что не хотел возвращаться в красный уголок, отнекивался.. Огнежка вздохнула глубже, чтоб удержаться от обидных сравнений, которые готовых сорвать с языка, махнула рукой куда-то в глубь коридора, – вот как вы живете! За простынкой. А пораскинуть мозгами ни-ни… Кто же за вас будет думать?! .
Александр протянул сынка кому-то в приоткрытую дверь комнаты и ответил веселой скороговоркой, как всегда, когда хотел уйти от “зряшной” беседы:
– Как кто будет думать? Начальство. Оно газеты читает. Радио слушает.
Когда они пришли в красный уголок, разговор уже начался. И, похоже, непринужденный.. Смех, шутливые восклицания покрыл густой, могучий голос тетки Ульяны. Девчата уступили ей место у окна, на диване.
– И все Ермаков. Из-за него девчата маются, А я говорю, из-за него! Дает комнаты только семейным, коли они. к тому сроку дождутся – не передерутся. “Создай семью, говорит, – получишь комнату”. Дело это? Вначале дай девке комнату, семью-то она уж как-нибудь завяжет.
Силантий выглянул из-за спины Староверова, спросил свою соседку улыбчиво: – А ты, Ульяша?
– Мне бы комнатенку – и я бы мужичка нашла,– продолжала она ровным голосом, хотя краем глаза заметила, что Силантий норовит еще что-то добавить ехиднейшее, может, намекнуть на то, что она одна, да не одна… Тетка Ульяна в таких случаях не церемонилась. Охоту намекать она отбивала раз и навсегда. – Ты со своей Анфиской живешь – как суп несоленый ешь! – прогудела она. – Была бы у тебя своя комната, может, все иначе сложилось б…
Больше Силантий из-за спины Староверова не выглядывал.
Пожалуй, самое время было начинать. Игорь Иванович потер ладонью красный, со свежими порезами подбородок, – давно не скреб его бритвой так, как сегодня.
– Неужели страшнее кошки зверя нет? Не вылезем из простоев?
Он шепнул что-то Огнежке, и та, взглянув на листочек, комкая его в руке, принялась рассказывать о своем плане. Ее выслушали молча; старики морщили лбы. “От напряжения мысли? Или недовольны…”
Первым нарушил молчание Гуща: -Я заместо Тоньки буду мусор убирать?! Спасибочка…
Голоса взметнулись костром. Огнежку жаром обдало -Что же будет? Уравниловка? Шурка, ты что молчишь? Скажи…
– У него слово рубль стоит.
– Я переучиваться не буду! У меня сноха учится! – проорали из угла знакомым, с присвистом, голосом.
Нюра повернулась всем корпусом к углу: – Со снохой учиться не стыдно. Со снохой пить стыдно.
– Намекаешь! – взвился голос. Шум поднялся в красном уголке такой, что казалось, кто-то в углу включил на полную мощность огромную, как комод, блестевшую полировкой радиолу и шарит, и шарит по эфиру, не может настроиться… Игорь едва унял расходившиеся страсти. Огнежка отвечала на вопросы спокойным голосом, лишь нога ее пританцовывала, словно стояла она этой ногой не на полу, а на раскаленном песке.
Огнежку окликнули. К телефону. Кто там еще? Оказалось, Ермаков. Голос управляющего гудел раздраженно: – Вы что самовольничаете? Что? Не ваше дело этими вопросами заниматься. Поднимайте свои вопросы И вообще, все это нереально в наших условиях..
Бросив трубку на рычажок, Огнежка вернулась к распахнутым настежь дверям красного уголка. Остановилась, недоумевающая, испуганная. Не столько словами, сколько страстью, с которой они произносились.
– Пущай Огнежка опыты разводит с канцеляр-с-с-кими. Им все одно, как они выскочат из опыта, в штанах иль без штанов: они в теплой комнате сидят…
Огнежка привалилась плечом к стене. И Ермаков готов разорвать ее в клочья, и Гуща..
В красном Уголке затихало. В наступившей тишине прозвучал глуховато-высокий голос, инякинский. Огнежка пыталась вникнуть в смысл инякинских слов, но различала лишь глумливые нотки в его голосе. .
“Вот ты как?!”
Впрочем, разве она ожидала чего-либо иного? Особенно после того, как наблюдала Инякина в новом Клубе.
По тому, как Тихон Инякин разговаривал с подсобницами (чаще всего он не удостаивал их ответом), по тому, как грубовато-фамильярно, по-хозяйски, обращался даже с незнакомыми ему рабочими, покровительственно похлопывая их по спине, по тому, наконец, как Тихон Инякин отвечал на вопросы университетских гостей (на губах Инякина то и дело змеилась усмешечка), можно было без особого труда понять, что он думал о каждом из присутствовавших и обо всех вместе…
Он, Тихон Иванович Инякин, первый человек на стройке, а стройка, известно, ныне основа основ на русской земле, он, Инякнн, всему делу голова, а не Силантий и прочие твари бессловесные, не зелень, вроде Шурки, не бабы, которым дорога от печи до порога, и уж конечно не какие-то университетские да канцелярские, фофаны интеллигентские, которые на его, Инякина, хребте в рай едут. Все, кроме настоящей власти – Ермакова и тех, кто над ним, все на свете навоз, над которым тот хозяин; у кого вилы в руках!
С того вечера в новом клубе, когда Огнежке казалось, она до конца поняла Инякина, все в нем – и въедливый голос, и его переменчивые манеры, то грубо-сановитые, то “лебезливые”, даже чистый ватник Инякина с зелеными заплатами на локтях – все вызывало у Огнежки чувство омерзения. Откуда он взялся, этот рабочий, больше всего на свете презирающий рабочего человека?.. И кому он на стройке нужен?
Инякинский голос взмыл фистулой. Огнежка сжала кулаки и, оттерев кого-то плечом, протолкалась в красный уголок. Из ушей ее будто вода вылилась. Она услышала вдруг и скрип стульев, и чье-то покашливание, и инякинскую издевку, обращенную – странно! – не к ней, а к Гуще:
– – Обычай наш бычий, Вань, а ум – телячий, да-а.,, Слыхано ли дело – добрый почин сапогами пихать… Скажи лучше, учить меня будешь?
Стихли даже самые неугомонные, даже Тоня, все время норовившая что-то сказать. Инякин просит его учить?
– Как?.. Чему? ..
– Я говорю: учить меня и других плотников да такелажников, что стонут от простоев, будешь?.. Чему– чему! Каменному делу, известно.– И уже добродушно, по-приятельски: – Помогать вам будем, сухоруким. Похоже, Инякин поддержал ее в ту минуту, когда решалось, быть или не быть в Заречье “огнежкиной” бригаде.
Когда все разошлись, она отыскала Инякина. Протянула ему сразу обе руки. Руки Инякина мягкие. Не такие, как у каменщиков. Белые. Плотницкие руки. Узкие, щелочками, глаза смеялись.
– Как беда, Огнежка, хватайся за еловый сучок. Примета верная – Он отвел ее в сторону, шепнул доверительно: – Это все ладно. Да как бы тебе сказать… Извини меня, Огнежка, может, то страхи пустые, стариковские… Боюсь, как бы не угодить тебе сюда, – он изобразил огромными белыми пальцами решетку. – И не позже как через денек-два… Вот какое дело…
Оказывается, пока Огнежку вызывали к телефону. взяла слово Нюра. Она негодовала на то, что строительные детали не берегут. Куда ни глянешь, рубли валяются. – Ванну привезли на стройку давным-давно, но наверх не подымают. Тоне-такелажнице удобно прятаться в ней от ветра.
Огнежка словно наяву увидала и эту белую эмалированную ванну и торчавшую из нее голову Тони в цигейковой шапке, повязанной сверху черным платком.
Инякин покосился по сторонам, продолжал, понизив голос:
– Тонька на Нюру ка-ак глянет глазищи повылазили. Зрачки как пятачки. Помяните мое слово: она Нюру или с корпуса столкнет, или бетонный блок ей на голову опустит… Развести их надо по разным бригадам. Утречком! К вечеру может быть поздно.
Огнежка невольно отступила на шаг. – Полноте, Тихон Иванович…
Инякин пожал плечами: -Али вы нашу Тонечку не знаете? Коли ей что в башку втемяшится…
12
Игорь Иванович окликнул Огнежку, чтобы ехать вместе с ней в главное управление. Она не сразу отозвалась, встревоженная своими думами.
Некрасов, признаться, и сам побаивался визита к Зоту Ивановичу Инякину: не проходило дня, чтобы Ермаков не поминал лихом Зота Инякина и его “шарашкину контору”, как величал он это управление.
Когда-то Ермаков сам выдвинул Зота Инякина в главное управление (“чтоб избавиться от бездари”, как пояснял он теперь). И тот спустя некоторое время занял пост начальника управления– непосредственного начальника Ермакова. “Мой крест!” – тяжко вздыхал Ермаков, перебирая в руках циркуляры, подписанные Инякиным.
Мудрено ли, что Зот Инякин представлялся Некрасову жирной глыбой с лающим голосом… Игорь Иванович был крайне удивлен, когда перед ним предстал низенький, худощавый человек в рубашке апаш (пиджак висел на спинке стула). В отличие от своего ширококостного и длинного брата (“Тихон, достань воробушка!” дразнили его Тонька), какой-то нескладный, одно плечо выше другого , и подчеркнуто вежливый, на удивление аккуратный – он принял их точно в назначенное время – и, главное, деловой. Правда, минуты две он молчал, вглядываясь в вошедших острым испытующим взглядом следователя, который смутил Огнежку. Выслушав Некрасова -“хрущевский глаз”, понимал Зот Иванович, не произнес ни одного слова. Он вырвал из блокнота листок с грифом “начальник управления”, написал не синим карандашом и аршинными буквами, а скромным, прямым, почти ученическим почерком о том, что разрешает создать в порядке опыта одну комплексную бригаду.
Игорь Иванович недобрым словом помянул Ермакова: “У кривой Натальи все люди канальи”.
– Кто же будет у вас бригадирам? – мрачновато спросил его Ермаков, когда Игорь вернулся в трест.
– По-моему, Александр Староверов. Как вы считаете?
Ермаков возразил тоном самым решительным: – Не тяните его в это дело. Он парень хороший.
– Втянем, и непременно…
Ермаков не привык скрывать свое отношение к подчиненным.
– И откуда ты взялся на мою голову, еретик чертов?!– вскричал он сокрушенно.
Волей-неволей пришлось перевести на корпус и Огнежку. Ее затея… Приказ о назначении Староверова бригадиром Ермаков подписал, чернила брызнули на рукав Огнежки, принесшей бумагу. Напутствовал ее так же, как и Игоря Ивановича:
– Будешь проваливаться в преисподнюю – Шурку за собой не тащи. – Подойдя к окну, он тоскливо глядел вслед Огнежке, мчавшейся домой едва ли не вскачь. “В небольших дозах она просто необходима. Как соль или перец…”
Чем сильнее она занимала его мысли, тем большую неприязнь испытывал он к самому себе. Он повернулся к окну спиной; садясь за письменный стол, не удержался, снова бросил взгляд в окно.,,
Огнежка вышла на работу затемно, за час до начала смены. Свистела поземка. Огнежка прикрыла лицо рукавичкой и осторожно, нащупывая бурками тропу, двинулась к корпусам.
Невдалеке проскрипели чьи-то шаги. Огнежка побежала, – прорабу надо явиться к корпусу раньше всех! С разбегу рухнула в траншею, заметенную снегом.. Стало жарко, глотнула открытым ртом воздух. Ветер забивал рот снегом, как кляпом. “Поделом… Забыть дорогу на корпуса!” В рукавах, за воротом холодило.
Огнежка попыталась выползти– увязла еще глубже. “Ждать рассвета?!” Она рванулась вверх, подгребая под себя снег и обдирая ногти об обледенелые, стенки траншеи. Сорвалась, упала спиной на дно траншей, как на перину. Всхлипнула, размазывая варежками по щекам талый снег… Ничто не расстраивало ее так, как чувство собственного бессилия. .
Из траншеи Огнежка выбралась лишь через четверть часа, без бурок. Она долго бегала по снегу в шерстяных носках, ища проволоку или железный крюк, чертыхаясь, как заправский прораб. Они должны были лежать где-то здесь, рядом, анкерные болты, которыми можно вытянуть из траншеи бурки. Наконец железный крюк был найден, бурки подцеплены. Огнежка прибежала к корпусу, когда рабочие уже собрались. Шея горела. Руки, ноги, лицо были мокрыми от снега, пота, слез.
Рабочие ждали ее возле прорабской, на площадке, залитой белым огнем прожекторов. Люди держались кучно, топтались, подталкивая друг друга, чтобы не замерзнуть. Кто-то пихал девчонок, одну за другой, в сугробы. Девчата визжали. Тоненький Нюрин голос разносился в морозном воздухе, наверное, на все Заречье. Нюра вытягивала, подвизгивая: “Щурка, че-орт малахольный!”– с таким нескрываемым удовольствием, что Огнежка невольно заулыбалась.
Ветер покалывал лицо. Огнежка постояла, переводя дух. Глотнула ветра, крикнула: – Здравствуйте, товарищи! – и остановилась, изумленная. При дневном свете каменщики не казались ей столь чудовищно ободранными. Но сейчас!.. Из стеганки Гущи торчали клочья ваты. Валенки – из одних заплат. Теплые брюки чем-то прожжены. А Тоня! Ох, эта Тоня… Она, похоже, поддела под драный ватник все свои “сто сорок одежек”, все материны кофты и безрукавки, подпоясала их проволочкой от арматуры, и, в самом деле, стала походить на пожелтевший от времени самовар. От “самовара” шел пар -Тоня не закрывала рта ни на минуту.
Огнежкино лицо стыло от заледеневших на щеках слез. Может быть, поэтому (“Чтоб ни у кого и мысли не явилось, что прораб способен реветь!”) голос Огнежки был так непримиримо суров:
– Стыдно на вас смотреть Лучшая бригада. Был бы здесь Ермаков, назвал бы вас всех арестантами…
– Уж обзывал, – спокойно отозвался кто-то, и Огнежка поняла: никакие разговоры и увещевания не помогут.
– Завтра в такой одежде никто на работу допущен не будет!.. И побрейтесь! Что вы обет дали не бриться, что ли?
Впервые за четверть века корпусный прораб потребовал от стариков каменщиков не доброй кладки или темпов (втайне они были удовлетворены тем, что Огнежка даже не заикнулась об этом: знает им, володимирским, цену). Прорабу на какой-то ляд понадобилось, чтоб они поскреблись.
– Тьфу! – Силантий сплюнул. Вслед за ним остервенело сплюнул Гуща – Или мне на подмостях с кем целоваться?!
Александр вышел вперед, напряг шею по-бычьи, как Ермаков, и прокричал своим высоким тенористым голосом, тоже “под Ермакова”:
– Отставить талды-балды! Приказ прораба – закон.
Гуща от неожиданности приоткрыл рот: это Шурка-то?! Молодежь кинулась, грохоча ботинками, по трапу наверх, дорога была каждая минута; старики каменщики шли сзади, возмущались, но теперь уж вполголоса: – Пожалуйте, значит, бриться… Коли по ней все пойдет, Гуща, то нам с тобой…
Гуща не отвечал. Он как приоткрыл рот, так, с полуоткрытым ртом, и поднялся наверх..
Утро прошло в тревогах. И без тревожных дум о Тоне Огнежке хватало забот. А с думами… То и дело поглядывала Огнежка в сторону такелажницы .”Отстранить Тоньку? А за что?”
Меж тем Тоня работала как-то странно. Вначале междуэтажные перекрытия по команде ее красного флажка плыли над постройкой медленно, чуть покачиваясь. К полудню они раскачивались, как маятник. Бетонные махины пролетали над “захватками” со свистом. Силантий, Гуща и другие старики шарахались в сторону, приседали на корточках.
– Как в окопах, – усмешливо прохрипел Гуща, ни к кому не обращаясь. – Поднимешься во весь рост – и без головы.
Но почему-то никто не возмущался. Длинную, на всю комнату, перегородку, которая висела, на крюке, завертело пропеллером. Пропеллер круто снижался над Шуриной “захваткой”. Огнежка не выдержала:
– Нюра!– испуганно воскликнула она.
Нюра подняла от кладки голову, проводила взглядом плывшую над головой перегородку, подтыкая неторопливым жестом волосы под платок.
– Ветрище-то разгулялся…
Огнежка закусила губу. Ветер! Над корпусом он куда сильнее. Отвыкла от стройки… – Она побежала наверх по времянкам, уложенным взамен недостающих лестничных маршей. Услышала тихий, дребезжащий голос Силантия:
– Кирпич не бревно. Что ты его ручищами облапил? Бери, как берешь стакан с водкой, деликатненько.
Разбросанные по дальним “захваткам” плотники и такелажники стоили спиной к Огнежке, но ей казалось– она видит их лица, впервые видит их лица, точно выхваченные из мрака, как, бывает, выхватывает из кромешной тьмы лица и фигуры людей отблеск молнии.
Неподалеку Инякин, щурясь от голубовато-белого света, слушал объяснения Гущи. Затем, перегнувшись чуть ли не пополам и вперив взор в стену, пытался класть кирпичи.
– Задницу убери! – крикнул ему кто-то с соседней “захватки”.
. Александр, который переходил от “парты” к “парте” (как он, смеясь, говорил), не вытерпел, стукнул Инякина рейкой по выпяченному заду. -Некрасиво работаешь, Тихон. Иванович!
Учеба, трудная, в поте лица, продолжалась и в обеденный перерыв, и на другое утро, и на следующее. Инякин оказался не самым способным учеником, он упрямо клал кирпичи, вперив взор в стену. “Как баран на новые ворота”, – сердился Гуща. В конце концов он не вытерпел, вскричал: – Нет у тебя никакой сердечности к кирпичу!
Тихон разогнул замлевшую спину и пристроил к Гуще ученика.
Инякин, пожалуй, больше, чем бригадир, беспокоился о том, чтобы стены росли безостановочно. К любителям лишний раз покурить, спрятавшись за перегородкой от ветра, он относился как к ворам, которые лезут в его, Инякина, карман. На весь корпус негодовал его въедливый, простуженный на морозе голос: – Э-эй! Рубль уже скурили.
Но сам он не очень напрягался. Положив мастерок на кладку, он уходил в трест или на склад; никто, даже бригадир, не смел его удерживать. Лишь Тоня бросала ему вслед неизменное: – Покраснобаял – и в кусты?
Инякин вогнал с размаху топор в бревно и крикнул с угрозой: – Александр, ты уймешь ее или нет?! Уймешь или нет эту… – И он зло выругался.
Тоня подбежала к нему, зачастила бешеной скороговоркой, опасаясь, что ее, как уж не раз случалось, перебьют. Разгневанные мысли ее опережали язык, она не договаривала фраз, проглатывала, по своему обыкновению, добрую половину гласных звуков. – .. Рботник, ты хрновый. А на Огнежкину шею вспргнул. Пустбрех!
Огнежка, сидевшая в прорабской за чертежами, не ведала о расходившейся на подмостях буре..
Считалось, . что все идет прекрасно.
Телефонный звонок Игоря Ивановича, спросившего суровым голосом: “Что у вас на корпусе?”, не встревожил Огнежку.
Перехватывая трубку из одной руки в другую (вторую руку она во время разговора по телефону отогревала над печкой), она обстоятельно рассказала о том, как растет дом.
– -Дом-то растет… – согласился Игорь .
– Вы к праздничному докладу готовитесь, товарищ Маркс и Энгельс? – перебила его Orнежка. – Нет? – И подумала с усмешкой: “Как ушел с корпуса, так началось “талды-балды”. – Люди? Люди как люди. Растут стены – растут заработки.
Голос Игоря Ивановича глушился свистом поземки.
– Что стряслось с Тоней?!
– С Тоней?!
Вспомнился вкрадчивый, доверительный щепоток Инякина: “Посадит она тебя за решетку. Помяни мое слово, посадит…”
Порыв ветра стеганул по будке. Раскаленная проволока оборвалась, потухла. Тепло выдуло мгновенно. Мягкий, как мука, снежок рассеивался на столе, на чертежах, на руках и шее. Огнежке казалось, она коченеет,
13
Девчонка-курьерша нагнала Александра возле яслей.
– Старове-эров! – кричала она, задыхаясь от бега и прижимая к груди потертый клеенчатый портфельчик школьницы. – С утра прямо в контору! Сро-очное дело!
Александр пожал плечами. Нельзя было завтра позвонить в прорабскую, что ли? Устроили девочке марафон. А зачем?
– Что там у вас, пожар? – бросил он курьерше, и тут же забыл о ней: увидел в окне первого этажа Шураню-маленького, в синем свитере, связанном Нюрой..
Шураню, видно, опять не пустили на улицу. Кашлял. Он взобрался на стул и все сильнее и сильнее притискивал к запотевшему стеклу свой белый пятачок. Александр хотел уж постучать в окно, но в этот момент чьи-то руки сняли Шураню со стула.
Идя к трамвайной остановке, Александр оглядывался с улыбкой на окно ” Все рвется на простор. В Нюру….”
К ночи холод усилился. Окно общежития забелело изморозью густо, без узоров, будто прошлись по стеклу малярной кистью.. Глядя в окно, Александр думал о сыне, о Нюре ” Поздненько нынче задержалась…” Он проснулся от трезвона будильника за перегородкой. Плечо Нюры белело рядом, жестковатое, теплое. Подушка ее, как всегда, лежала на полу “И ночью-то как заводная…” – Он встряхнул всклокоченной головой, спросил жену благодушно, когда она пришла… – Ко-гда?!-Александр приподнялся на локте. – Нюраш, вылезай ты из этого дела… Как какого! Профкомовского. И без тебя билеты да путевки распределят.
Нюра пододвинулась к мужу”, улыбаясь со сна: – Кому-то надо, Шураня.
Александр глядел на Нюрину руку, лежавшую поверх ватного одеяла. От запястий до плеч Нюрины руки были смуглые, в конопатинках, как у девчонки. И пахучие, как у Щурани-маленького. Потому так идут Нюре платья-безрукавки. А кисти красные, точно ошпаренные, в трещинках; на них словно надеты перчатки из сыромятной кожи.
Александр гладил своими заскорузлыми пальцами белые Нюрины локотки, белую впадинку у ключицы. Нюра хотела что-то сказать, не сильно хлопнула по пальцам мужа, которыми тот коснулся ее груди, туго перетянутой, чтоб перегорело молоко, шерстяным платком. – Да погоди! Па-а…
Досадливый взгляд Нюры скользнул по перегородке, за которой слышались шорохи, сипловатый мужской смех. Александр, привстав на колено, сдвинул в сторону рычажок патефона, который стоял на тумбочке у изголовья; переставил иглу на середину пластинки-на весь, коридор грянули оркестровые тарелки; не знал Александр, что звуки военного марша по утрам, которые доносились из его угла со стенками из простынь, неизменно вызывали грубоватые шутки каменщиков…
Одеяло лежало на полу. Простыня сбилась к ногам. Нюра натянула одеяло на грудь, закинула руки за голову. С четверть часа лежала молча, наконец повернула голову к мужу.
– .. .Да, припозднилась вчера, Шурань! А отчего, знаешь? Беру билеты в кассе, а наверху музыка.. Хорошая такая музыка! Контролеров у дверей нет. Как тут не заглянуть хоть на минутку! На сцене старичок, лет под сорок, может, и поболе. Галстук бабочкой. Слушаю его, и, знаешь, берет меня зло. Чайковский, Глинка, Калинников… Именами сыплет, как из мешка. И все, говорит, великие. Все великие. А чем они великие? Ну, думаю, ладно, мужа рядом нет. Сказал бы: “Глушь нерадиофицированная”.
Помнишь, двадцатка осталась, когда Шуране делали покупки. Я еще хотела тебе галстук взять. Подходящего не оказалось. Я их на абонемент и жахнула. Ругать не будешь, да? И Тоню подбила, и других. Один Силантий. ни в какую… Все ж от пригласительного у меня не отбоярился. На кинофестиваль.
– Силантий?!
О Силантий рассказывали, что он за четверть века смотрел только одну кинокартину – “Чапаев”. На улице ее крутили, возле подмостей. Старик признавал достойным зрелищем лишь заседания народного суда, которые посещал столь же регулярно, как тетка Ульяна храм божий. “В кино за деньги, – говаривал он, – и все неправда. В суде бесплатно – и все правда”.
– Силантий?!
– А что? Поломался стар… – Она едва не сказала по привычке: старшой. Нынче старшой не он.– Старик поломался. Не без того… Знаешь, Шураня, – протянула она певучим голосом, – раньше, бывало, раздашь билеты задаром и сидишь во всем ряду одна. А теперь и дорогие билеты из рук рвут. Особенно, если комедия какая…
Александр усмехнулся уголком рта. – Не туда ты ломишь, Нюра. Тебя вчера послали за билетами. Тихон тут же отметил это во всеуслышаиье. Гуща взвился: “Она гдей-то бродит, а мы ее обрабатывай…”
Нюра порывисто села, обхватила руками колени.
– Ка-ак.так?! Гуща меня в цехком подсаживал, надрывался с заднего ряда: “Нюрку! Нюрку!” А теперь недоволен? Да и ты… вроде?
Александр ответил не сразу, вяло: – Надо было на кого-то хомут надеть. Ну, и вытолкали, кого помоложе… Хватит того, что меня в две комиссии запихнули… – Он снова помолчал. – Ни к чему это все, Нюраша. Силы тратишь, время…Брось ты меня агитировать, Нюраша-дураша! Все слова – я усвоил. Профсоюзы – школа управления, школа хозяйствования, школа коммунизма. Можешь проверить… вон тот том, на нижней полке, второй справа… О профсоюзах я читал. И еще раз о профсоюзах читал. Про великий почин– раза три, не меньше: для себя и для экзамена зубрил. Этого философа… как его? листал. Помнишь, я его книжку нашел на чердаке дома, который мы ломали? В желтенькой обложке. Фамилия вроде Озерова. Только на французский лад. Прудон! Заглавие заинтересовало: “Кража” Не дотянул, до марксизма старик, а – врезал: “Собственность-кража!” Прибили бы такую табличку к хрущевской даче, рядом с номером… На старости руки начнут трястись-пойду лекции читать: что такое профсоюзы и с чем их едят… – Александр взглянул на жену нетерпеливо. – Вылезай ты из этого дела, Нюра, вот что я тебе скажу! Пускай Тихон суетится. Вообще начальство. – Он сморщил нос в грустной усмешке. – Начальство – оно газеты читает, радио слушает. Наше дело каменное. Слов не любит.
Когда муж усмехался так вот, морща свой широкий, приплюснутый нос, он на какое-то мгновение вызывал в памяти Нюры Шураню-маленького, глядевшего вслед ей из окна яслей. Словно бы и Шура, как и сыночек его, грустно взирал на мир из-за толстого стекла, приткнувшись к нему носом. Но уже в следующий момент дотемна обожженное морозом лицо мужа преображала улыбка, добрая и чуть снисходительная, уголком рта, – улыбка человека себе на уме.
Нюру задевала эта улыбка; за ней чудилось неизменное: “Зряшный разговор, Нюраша. Стоит ли с тобой об этом…” Каждый раз, когда Шура улыбался так, в Нюре .подымалось раздражение. Старики – одно дело. Гуща – темнота. Закоренелый единоличник. Говорят, и на стройку-то ушел, чтоб в колхоз не вступать. Силантий – молчун. С чем ни подойдешь, одно твердит: “Не зудят – так и не царапайся…” А Шураня?! В девятый класс ходил. Механик. Мотоциклист. А книг прочитал!.. Мог бы ей помочь разобраться кое в чем. У нее путаница в мыслях. Тихон на подмостях работает – не бей лежачего. А как слово дать кому от имени строителей так Тихону. Выбрать куда – снова Тихона. Тоня права, на нашей шее едет – Нюра кинула взгляд на мужа, протянула горестно: – Как же, по-твоему, жить, Шураня? Иль по святому Силантию “Не зудят -так и не царапайся”? – Она круто, всем корпусом, повернулась к нему. – Но ты же сам, помнишь, в новом клубе…
– Так это… опережение зажигания получилось. Не знаешь, что такое опережение зажигания? Когда мотор у машины стреляет, выхлоп черный, вонючий. Треску – на всю улицу, дела – ни на грош. Машина останавливается. Вот что такое опережение зажигания… – Он помолчал. – Ну, выскочил я тогда. Помогло бы Некрасову, будь он обычный крановщик?! Как мертвому припарки. “Профсоюз!.. Профсоюз!..” Профсоюз у нас – усохший гербарий. Надо жить просто, Нюраша. Как люди, так и мы.
