Текст книги "Ленинский тупик"
Автор книги: Григорий Свирский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
– Эй, небо! – снова кричит Александр с веселостью, раздражающей Нюру.
В ответ донесся на этот раз невыносимый визг:
– Куды?! Куды?!
Схватив Нюру за руку повыше локтя, Александр рванул ее к себе. На то место, где Нюра только что стояла, опускалась, покачиваясь на металлических тросах, бадья с раствором. Трос ослаб, коснулся раствора, давно пора было его отцепить. Нюра нетерпеливо дернула руку. Александр только сейчас увидел, что прижимает ее руку к своей груди.
Нюра вторично рванулась от него так, словно он намеревался столкнуть ее с восьмого этажа. Александр удивленно посмотрел на ее лицо и… вздрогнул, невольно скользнув взглядом по ее чуть отведенной назад руке в брезентовой рукавице, которая держала кирпич. “Что удумала?!”
Нюра тут же опустила глаза, ставя кирпич туда, куда и несла его, на кладку, -но поздно, Александр уже не мог уйти от этого мимолетного взгляда дегтярных глаз.
“Значит, так?!” – тяжело произнес он про себя.
Им начало овладевать бешенство. “Не пожалеешь?!”
Александр принялся класть остервенело, рука задела суровую нитку отвеса, он отшвырнул. отвес в сторону, медная, с острым концом гирька упала на настил, покатилась, застряв между досками. Александр и не взглянул в сторону отвеса. Он хватал кирпичи и едва ль не в тот же миг бросал их на расстеленный paствор, словно они жгли ему руку. “Не знаешь, как Александр Староверов работает? Пожалеешь, ведьма!”
Возле него задержался Силантий. Старшой снял картуз, вытер рукавом холщовой рубахи лоб, поманил пальцем Гущу и похаживающего с топором в руках Тихона Инякина.
Тихон, который мостил каменщикам настилы, давно уж поглядывал в сторону Александра и его новенькой подсобницы.
– Каково с женой работать! Все соки выжмет.
Щербатый Гуща буркнул с присвистом: – Кто из нас смолоду перед девками пупа не рвал! – Приглядевшись к движениям Александра, он каменщик, все же не смог сдержать восхищения:
– Летают кирпичики!
Старшой покосился на Гущу и сказал горделиво:
– Как мотор! – Эти слова у старшого были самой большой похвалой. – И она… вроде девка натужливая. Что ж, совет им да любовь.
Старшого куда-то позвали. Он надел картуз и, уходя, произнес умиротворенно и задумчиво:
– Любовь – она, ребяты, известное дело, горы сдвигает и стены воздвигает…
Он вернулся тут же, торопливыми шагами. – Тихон Иванович! – встревоженно окликнул Инякина. – Тебя кто-то из властей разыскивает. Ты сам знаешь, что сказать… На закуску пущай на Шуркину стену придут взглянут. Мол, так и так… и мы не лыком шиты.
Александр скинул с себя рубашку и, голый до пояса, уже не говорил, рычал на Нюру:
– Постелистее клади! Комки!
Он время от времени хватался за “хитрый глаз” – заляпанный руками, с отбитым краем уровень; водяой шарик словно замер посередине прибора; как-то потянулся за отвесом -того не оказалось под рукой. Александр не стал искать.
– Комки! Мягко стелешь, да жестко… – Он вышвырнул из-под кирпича камушек.
Нюра едва дождалась обеда. В столовую идти не было сил, она прожевала свой бутерброд с килькой, распластавшись на досках. После обеда раствор подали жидким. Он лился из ее рук на кладку, как тесто на сковородку. С верхом такого раствора лопатой не возьмешь. К тому же он стекал с совка. Нюре приходилось взмахивать лопатой куда чаще.
“Это тебе не блины печь! – то ли кто-то произнес над ухом, то ли уж мерещилась издевка.
Нюра задышала открытым ртом. . Перенося кирпичи на кладку, то и дело прислонялась грудью к краю стены.
Много ли так простоишь! Стена пышет жаром, как русская печь. Но эта печь раз в сто длиннее русской печи, раз в десять шире. Кажется, плесни на камень воду – вода запузырится, испарится,
“Не опускай лопату…”
Вода отвратная, с хлоркой, да и пока добежишь до нее… Болели почему-то не руки, а икры ног. Поясница разламывалась. “Хуже, чем в жнитво”, – мелькнуло у нее. Она пошарила взглядом кого-нибудь из знакомых. Может, подменят?
– – Расстилай! Комки! – исступленно ревут над ухом.
Нюра расстегнула верхнюю пуговицу платья. Оперлась о черенок лопаты, чтоб не упасть.
Ее спас испуганный возглас Силантия:
– Отец Серафим, мать богородица!
Силантий прыгнул обеими ногами на стену, потянулся к отвесу, не нашел его на месте и закричал так, словно его грабили: .– Отве-эс!
Держа отвес чуть дрожащими пальцами; за нитку ~ он прищурил один глаз, не сказал, выдохнул:
– Перекосили! – И громче, с угрозой: – Перекосили стенку!
Александр выронил из рук кирпич, приоткрыл рот, точно оглушенный.
Силантий спрыгнул на настил, выбранился остервенело, кинулся за прорабом.
Корпусным прорабом была Огнежка Акопян, дочь бывшего главного инженера треста, полгода назад окончившая строительный институт.
Огнежка (именно так писали бригадиры в обращенных к ней записках, хотя имя ее было Агнешка) большую часть времени занималась, по примеру других прорабов, “выколачиванием” железобетонных деталей и кирпича, которых всегда не хватало. Что же до самой кладки, тут Огнежка полагалась на Силантия и других бригадиров, а они пока что, как ей казалось, ни разу не подводили.
Силантий и его каменщики называли ее между собой ласково “дочкой”, “комсомолочкой” и делали вид, что слушаются беспрекословно.
Ее отыскали в соседнем корпусе, который в эти часы сдавали комиссии горсовета. Огнежка бежала, балансируя, по верху, под ее белым пыльником мелькали дочерна загорелые ноги в белых носочках и спортивных тапочках из парусины. Приблизясь к Силантию, она взглянула на него, молча взяла отвес, прикинула, прищурив один глаз, погрустнела и сказала тихим голосом, в котором слышалось удивление своему праву произносить такие слова:
– Ломать!
Силантий, вопреки обыкновению, не сказал: “Лады-лады”. Он потоптался, затем пригнулся к Огиежке и спросил ее вполголоса, нельзя ли как-нибудь оставить.
Огнежка снова потянулась к отвесу, еще раз прикинула, разъяснила со свойственной ей обстоятельностью:
– Стена несущая, Силантий Нефедович. Если отклонение от вертикали более чем два сантиметра на этаж, создается опрокидывающий момент. А здесь…-она развела руками, – пять без малого.
Силантий помолчал, затем, словно бы спохватившись, закивал, а когда она ушла, – высказался в сердцах:
– А еще в трубу смотрела! (“в трубу смотрела” означало у Силантия “училась в институте”)… – Он взглянул на мрачновато молчавших каменщиков и заключил уже как мог убежденнее: – Хоть стена и с “моментом”, но века два простоит.
Увы, прораб есть прораб! Он, а не бригадир отвечает за дом головой. Силантий походил по скрипящим инякинским настилам до вечера, скучный, ко всем придираясь и бурча что-то в бороду. Затем направился в барак, где временно разместился начальник стройконторы, или, официально, начальник строительного управления No… в тресте Мосстрой No3 Петр Алексеевич Чумаков. Петр Алексеевич был для Силантия Петькой и даже, с глазу на глаз, “хромым”, или, ежели называл, осердясь, “кротом”; Петька был обучен им каменному делу еще с четверть века назад – и вот достиг, Хоть и хром, а миллионным делом ворочает…
Чумаков сидел за канцелярским столом, устланным пожелтевшей газетой. В отличие от газет, которыми были накрыты соседние столы, газета Чумакова была целой, не ободранной посетителями по краям на самокрутки. Чумаков был, как всегда, небрит, задерган и в самом деле чем-то напоминал крота, выглянувшего из норки: чернявый, с острым, поблескивающим от пота, смуглым лицом. Короткопалые руки его все время были в движении, точно подгребали что-то. Не руки – кротовьи :лапки.
Потирая ладонью густую, с проседью щетину на подбородке, которая старила его лет на десять, Чумаков обещал кому-то в телефонную трубку сухой паркет, если тот “не зарежет” его с железобетоном. Выслушав Силантия, он произнес зло:
– Опять Огнежка воду мутит! – И прохромал почти бегом к выходу.
Когда они приехали на корпус, зажигали прожекторы. “Капиталка” высилась мрачновато, отбрасывая черную тень. Чумаков походил вокруг нее, дважды спросил Силантия, что он но этому поводу думает, потрогал металлическую петлю анкерного прута, торчавшего из кладки, наконец сплюнул на настил:
– Анкерным дюжее притянете. Будет стоять.
Может быть, так бы все и осталось, если б они успели положить на стену перекрытия. Прикрыли бы грех сверху железобетонной панелью – и дело с концом.
Но перекрытий вовремя не подвезли, а на другой день утром к прорабской подъехал вездеход с комками глины, присохшими к крыльям.
Добротно сколоченная и выкрашенная в зеленый цвет прорабская походила на будку стрелочника. В ней на столе из неоструганных досок лежали чертежи, мятые, испятнанные руками десятников и бригадиров.
Возле чертежей, на единственном табурете, сидел с карандашом в руках Чумаков, Возле него стоял, скребя коричневатыми ногтями затылок, Силантий.
Выбравшись из машины, Ермаков направился к прорабской, споткнулся об обрезок доски, лежавший у входа, со злостью пнул его сандалетом. Толкнул дверь прорабской кулаком, нетерпеливым жестом руки поднял Чумакова из-за стола:
– Давай! – Опустился на табурет. – По-ачему доски разбросаны всюду? Где Инякин?
– Он туточки, туточки, – засуетился Силантий, который только что собственноручно загораживал спящего наверху Инякина фанерным листом. —Туточки, Сергей Сергеич.
Голос у Ермакова сиплый, отрывистый, издевающийся:
– . Взгляни на себя, красивец, – он поднял глаза на Чумакова, прислонившегося плечом к стенке. – Небрит, солома к щеке пристала, неизвестно под каким забором спал. Одет как каторжник. Цвета безрукавки не поймешь, вот-вот по швам расползется. Ну?! – И угасая: – Все вокруг в стиле Чумакова. – Для чего тебе орденок “За трудовую доблесть” повесили?
– Дак вы просили! К Фурцевой ездили…
Ермаков неожиданно легко для его грузного тела вскочил с табуретки, выбежал из прорабской. Не оглядываясь, показывал рукой на штабеля размочаленного теса, разбросанный повсюду битый кирпич, на железобетон, наполовину занесенный песком, на сваленные в кучу оконные и дверные блоки, балконные плиты, втоптанную в грязь керамику.
– Завалы! Налево-тупичек имени орденопросца Чумакова, направо-свалка имени того же … мать его! героя соцтруда. – Он широкими шагами вернулся в прорабскую, снял телефонную трубку.
– Максимыч! К нашему герою двое суток ни одной машины! Ни одного кирпича. Тут горы. В бардак имени Чувахи можно спуститься разве что на воздушном шаре. Пусть подберут все под метелочку. Подлижут своими длинными языками.
Ермаков знал по именам всех детей и внуков Чумакова и Силантия, гулял в их семьях на свадьбах, приезжал к ним в дни рождений. Но под горячую руку ни с кем не был так крут и груб, как с теми, с кем работал более четверти века и кому верил порой безоглядно.
– Дикобразы!..
Он двинулся к постройке, сцепив пальцы рук за спиной, поднялся по заваленным мусором ступеням, отдуваясь, то и дело останавливаясь.
– Дом – чисто урод. Ровно баба клала, которая никогда кельмы в руках не держала. Стена в растворе, как в слюнях. Размазано – с души воротит. Радиаторы как пьяные, во все стороны заваливаются. Ни одной ровной площадки. Как новоселам-то в глаза смотреть!
Хотя далеко не все на стройке было столь скверно, как он говорил, Чумаков и Силантий молчали. Силантий брел последним, крестя под бородой грудь.
“Обошел бы Шуркину стену… Дай Бог! Обошел бы… Дай Бог!”
Не обошел!
Ермаков вскарабкался на кладку, обтирая ее своим вислым животом.
– Дайте отвес!
У Силантия подогнулись колени. “Отец Серафим, мать…”
Не успел он и присловья своего вымолвить, как над корпусом будто гром грянул.
– Кто клал?! Та-ак!. – Собираясь слезть со стены, Ермаков присел на корточки, да так и остался, протягивая к Александру руки, словно намереваясь прыгнуть на него сверху. – Работаешь, ровно за тобой собаки гонятся! В колхозе свинарники кладут лучше. Кто прораб?
Чумаков показал на Огнежку, которая, услышав о приезде Ермакова, бросила комиссию горсовета и прибежала на корпус. Ермаков спросил его взглядом: “Как она?”
Чумаков скривился, как от зубной боли.
Ермаков тут же поднялся, пошатываясь, с корточек.
– Чего можно ждать от прораба, который ходит по стройке в белом пыльнике?!
Он сполз на животе со стены, бросил властно:
– Прораба снять!
Когда он начал уже спускаться вниз, отряхивая пиджак и держась за доску, прибитую вместо перил, до него донесся негодующий шепот:
– Развелось их! Что ни плешина, то начальник.
Ермаков оглянулся. Кто сказал? Скорее всего, вот эта, в синей кофте, поперек себя шире, которая подбежала, бросив лопату, к прорабу, обняла девчонку, пачкая в растворе ее белый пыльник.
Рассвирепев, Ермаков шагнул к стоявшему ближе других Александру, сорвал с его головы клетчатую, с мятым козырьком кепку и в сердцах швырнул ее в бадью с раствором.
Чумаков посерел лицом, сжался, оглянулся на Силантия:
– Попомни мое слово – выйдет нам этот корпус грыжей.
Силантий откликнулся не сразу, замороженным голосом:
– Я давно жду..
– Как-как? – Чумаков повернулся к нему.
– Помнишь, Нюрка – то под угол пятак бросила.
5.
Силантий проводил взглядом вездеход Ермакова. Зеленую коробочку швыряло на выбоинах из стороны в сторону. Силантию казалось, она плелась от корпуса как похоронные дроги.
Старшой утер рукавом полотняной рубахи лицо и заметил вдали шествие.
Впереди неторопливо вышагивал грузный Никита Хрущев в новенькой, как только что из магазина, мягкой шляпе. За ним почти бежали люди с портфелями. Из желтого автобуса с огромными буквами на борту “Телевидение” вытаскивали черные коробки на треножниках.
Из застрявшей поодаль в рыжей грязи “Победы” выскакивали люди с какими-то лампами и аппаратами. “А это… зачем?”
Силантий припомнил: он же сам вчера просил Тихона Инякина устроить Шуриной стене “смотрины”.
Тихон, не иначе, распелся: новаторский, де , опыт, достигли высот…
Силантий бросился, перескакивая через россыпь кирпича, за перегородку, растолкал храпящего Инякина:
– Тихон Иваныч, в одну воронку снаряд второй раз… Выручишь?
Вот уже минут десять Силантий кружит возле лестницы. Он ровно оглох, не слышит, как истошно, взахлеб, взывают к нему сирены: сверху – кранами, снизу– грузовиков, не сразу откликается на зов каменщиков.
Отдав необходимые распоряжения, он снова у лестницы, заглядывает вниз, вытягивая шею, темно-коричневая, с белыми полосами незагоревших морщин шея старика приобретает один цвет – огненно-красный.
Внизу, в лестничном пролете, поднимаются Хрущев и рядышком Инякин (“успел, расторопный! Ну и шельма!”). Хрущев с какой-то книжкой в руке. Тихий, хрипловато-въедливый голос Инякина едва слышен:
– … Мяндовая сосна древесину имеет рыхлую, некачественную… Как почему думаю, что эти доски сосновые? Сучки-то, видите, овальные. Ядро буро-красного цвета, заболонь – желто-белого… Чего? .. Какая стена? А! Стена не паровоз, не укатит.
Силантий крестит под реденькой, свалявшейся бородой грудь.
“И поделом мне! Гордыня обуяла… Ермаков известно, что за человек. Пошумит, швырнет выговоров пригоршню, а к рождеству объявит всем амнистию– гуляй, ребята! А вот этот, поднебесный?!”.
Силантий потирает кулаком лоб. Что рассказывали на стройке о Хрущеве? А, вот что…
В соседней стройконторе, что ли, ударило током девчонку. Она лежала в подъезде, язык набок. Вокруг нее 6абы охали-ахали. Никто не знал,-что делать. Хрущев поблизости оказался (новый магазин осматривал), расспросил, почему люди у подъезда сгрудились, кинулся в подъезд, вытащив девчонку на воздух. Всем тогда понравилось, что он, ровно и не начальник, не отдавал никаких распоряжений, никого и никуда не посылал. Сам, на своем хребте, вынес ее из подъезда. Сам сделал искусственное дыхание.
Но сейчас воспоминание не обрадовало.
“Сам и отвес возьмет в руки… Да что отвес! – перебивает Силантий самого себя. – Бригада второй день кипит, как котел. У Тоньки язык длине-ен…”.
– Тонька! – Силантий сдергивает с головы картуз, вытягивает из-под подкладки бумажки, желтоватые от пота. – Отнесешь наряды. Одна нога тут, другая – там… Кому говорят!..
Велюровая шляпа, новенькая, ухоженная, с не гнущимися, точно из жести, полями, однообразно, видно, раз и навсегда, закругленными со всех сторон, как на манекене с магазинной витрины, показывается наконец над кладкой. Силантий складывает пальцы дощечкой, чтоб ненароком не пожать руку гостю так, что тот вприсядку пойдет…
– С прибытием, значит, – хрипит он, пытаясь скрыть растерянность. – Очень приятно.
Здороваясь, Хрущев произнес веселым тоном.
– Куда ни глянь – стены. Какая же из них именинница?
Тихон Инякин показал на “капиталку” и потянулся к лежавшему неподалеку топору. – Извините, меня настилы ждут.
Силантий взглянул на него округлившимися в тревоге глазами: “Не кидай, Тихон!”
Генеральный приблизился к стене, потрогал кирпич, следы раствора остались на его пальцах.
– Еще не засохло.
– Эт верно, – уныло подтвердил Силантий. “Ославит на весь город”.
Хрущев отложил в сторону справочник по строительному делу, который держал в руках, и заметил удовлетворенно, что стена выглядит капитально!
– Эт верно…
Хрущев приложил руку ко лбу, козырьком над глазами. – ложковые ряды с горбинкой. Хотя они под штукатурку. Ничего.
– Эт верно! – покорно повторял Силантий, думая, как бы сказать-признаться честно, что сегодня он, Силантий Касаточкин, оконфузился.
Хрущев вытянул из нагрудного кармана своей гимнастерки складной прорабский метр, измерил толщину шва, не глядя на него.
– В норме, вроде.
Генеральный еще раз оглядел кладку – наверху поблескивала медная гирька отвеса.
– Как звездочка горит.
– Эт верно! – машинально повторял Силантий. Он шагнул вперед, что бы начать горестное повествование по возможности бодрее: так, мол, и так, и на старушку бывает прорушка
Хрущев обернулся к нему:
– Кто сложил?
Силантий сделал вид, что оглядывается по сторонам.
– Лександр. Туточки, туточки был…
Александр в это время подошел, но Силантий словно бы не заметил его. “Поорали на малого. Будет…”
– Туточки был. Услали куда, наверное…
Александр перебил мрачно:– Что скрываете? Я клал. Староверов.
Хрущев поздоровался с Александром, положил белую пухловатую руку на его плечо.
Потрепал по отечески. – Вот, оказывается, какой вы! Что, каждый день так работаете? – И заключил, не дождавшись ответа:
– Молодцом!
Нет, это было невыносимо, Ермаков хоть не издевался. Уши Александра наливались кровью. Хрущев заметил это.
. -Не зазнавайтесь, Александр! Сфотографируют вас у кладки – и в газету. Напишем статью о вашем опыте. Пусть вся страна знает…
Поведя плечом, Александр сбросил пухловатую руку гостя и быстро пошел прочь.
Хрущев вопросительно взглянул на Силантия. Рука старика что-то делала под бородой, вроде ворот расстегивала. Из-за угла послышался возглас Инякина:
– Скромяга он, Шурка-то! Когда о нем говорят, готов сквозь землю провалиться.
Хрущев поглядел вслед скромному юноше. Синяя рубашка Александра на лопатках выгорела добела, лопатки были сведены вместе, как у человека, которой ждет удара в спину.
Генерального Секретаря проводили аж до лестничной клетки.. Он остановился там, взглянул куда-то наверх.– Спросил как бы вскользь. – Говорят, у вас новый крановщик. Как он, поспевает за вами? Сработался?
– Немой-то?! Пообвыкнет…
– Как “немой?!” вскричал Хрущев.– Он что у вас еще ни одной беседы не провел? Ни одной политиформации? Рта не раскрывал?!
Силантий на беседах не бывал, но своих никогда не подводил.
– Как же! Все, как часы! Даже за меня вступался.
– Так почему же “немой”?
– Не матерится никогда. Даже заводную Тоньку не облаял.
Хорошего воспитания, значица…
Хрущев похохотал громко, от всей души, и, заметив, что крановщик выглядывает из своей скворешни, едва не махнул ему рукой. Но во время удержался…
Он сильно потряс руку Силантия, портрет старика-каменщика он видел на облезлой от дождей Доске Почета
Силантий на рукопожатие не ответил, и у Генерального осталось ощущение, что он пожал мокрую деревянную лопатку.
Проводив взглядом шествие во главе с обманутым Хрущевым, Игорь подумал, что его вот так, запросто, как Хрущева, не надуешь. Но, если всерьез, он еще мало что знает.
И, сменившись, вечером продолжал листать свою “заслуженную”, в пятнах масла и тавота, записную тетрадочку. Некоторые записи – он уже не раз испытал это -были сродни поплавкам на воде, которые указывают на скрытый под ними тяжелый груз. Возьмешься за поплавок, потянешь, а внизу иногда такое, что, кажется, не осилить.
Он все искал и искал этот поплавок, который, может быть, укажет ему, где таится проклятие …именно проклятие… как иначе назвать то, из-за чего лихорадит всю стройку. Где оно скрыто, это Проклятие? Как выглядит? Чем живо?
Спустя неделю на корпус не подвезли кирпича. Бригада простаивала. Игорь открыл дверцу кабины, до него донесся снизу пронзительно тоненький голосок:
Елочки, сосеночкн,
Воронежски девчоночки…
Игорь спустился на подмости. Подсобницы лузгали семечки с краю корпуса в тенечке.
Елочки, сосеночки
А нет ли работеночки?.
Белые платки теснились густо, один к одному; кто-то визжал, галдел. Птичий базар!
Увидев своего крановщика, Нюра оттянула платок на затылок, вскинула над головой руку в черных, как из ляписа, подушечках мозолей, и… взгляд ее упал на Силантия, который грозил ей кулаком.
Из-за спины Нюры выскочила приземистая, неимоверно широкая в бедрах такелажница Тоня в желтом сарафане (“Самовар самоваром”, – мелькнуло у Игоря) и прошлась по настилу, притопывая короткими ножками в рабочих, не по размеру, ботинках. Ботинки ее были не то в мелу, не то в известке, пыль так и взвилась вокруг. .
Э-эх, старшой грозится: “Тише!
Крановщик сидит по крыше…”
– Тонька! – В голосе Силантия звучал испуг: разрисует нас крановщик в газетке – мать родная не узнает! – Поди ботинки оботри… Срамота ты наша!
Тоня взглянула на свои ботинки, смутилась. Место ее уже заняла Нюра. Лицо ее было сосредоточенным, неулыбчивым, словно она и не собиралась петь. Она и не пропела, скорее выговорила песенной скороговоркой, косясь на Некрасова:
– Мы приехали на стройку-
Кирпичи, да кирпичи.
От получки до получки
Не хватает на харчи.
– Девки, кирпич привезли навалом! – зычный голос Силантия заглушил и частушку и притопывания.– Давай все вниз!
Тоня, обтиравшая ботинок, швырнула тряпку на подмости. Она почти примирилась с безденежьем. Но сейчас, после слов Нюры, переимчивая и “шумоватая”, как называли ее подруги, Тоня навалилась на Силантия всем телом, выкрикивая что-то.
Силантий отталкивал ее от себя, призывая Некрасова не слушать девку; она – кто ж этого не знает! – в любой разговор плеснет керосинчику.
– Керосинщица! Потому тебя и замуж не берут!
В самом деле, с Тоней что-то произошло, заметил Игорь. Она заметно подурнела. Подбородок словно бы уменьшился, длинный нос заострился и посерел, отчего лицо стало казаться птичьим.
– Сорока!
Силантий глушил ее голос своим надтреснутым, гудящим баском. Слышны были лишь обрывки фраз Тони: “.выводиловка – грабиловка… Сколько хочет, столько и даст!
Вчерась сколько мне закрыли?.. А Тихону намазали! За чей счет?!”
Силантнй открыл рот, как оглушенный. Потом, всплеснув руками, бросился за Инякиным.
Тихона Инякина встретили хмуро:
– Прилетел, завитушечник!
Ивякин выждал тишины. Едва она установилась, бросил одну-единственную фразу:
– Вы что, девки, шумите? Хотите, чтоб из-за вас Ермакова сняли?
И словно бы он не сказал, профсоюзный “завитушечник”, а хлестнул длинным, как у пастуха, бичом сразу по всем лицам.
Подсобницы глядели на него морщась.
– А за что?-спросило сразу несколько голосов.
Игорь смотрел на Инякина с удивлением: “Оберегает Ермакова… От своих?”
Подсобницы заспешили одна за другой разгружать кирпич. Они проходили мимо Игоря боком, стараясь не задеть его и надвигая белые платки на самые глаза.
Игорь двинулся к своему крану вслед за Инякиным, который спешил по трапу, горбясь, с фуганком подмышкой. Серая, с аккуратными заплатами на локтях и на воротнике рубашка Инякина мелькала внизу; все более удаляясь от Игоря, – похоже, Инякин избегал оставаться с Некрасовым для разговора с глазу .на глаз. “Завитушечник”? Инякин, оказывается, слывет у девчат не только мастером по деревянным завиткам, которые он ставит на перила лестниц в места изгиба. Видно, не только дерево, побывав в его руках, может стать гладким, без острых углов, кругляшом…
Ночью Игорь проснулся оттого, что словно бы наяву услышал разноголосое: “мне вывели…”, “ему намазали…”, “нам закрыли всего по шестнадцать рубликов”, “Что мне жрать до получки?”
Перед глазами возник недостроенный корпус. Белые платочки девчат. Гомон. Слова сливались, по сути дела, в одно, которое произносилось со смирением или жалобой во всех углах стройки:
“Выводиловка!” “Выводиловка – грабиловка! – кричала Тоня. – Сколько вздумают, столько и выводят!..”
Силантий и Тихон испугались девчонок? Что ж, именно отсюда начать крошить, рвать мерзлоту? Это – поплавок?
Решил потолковать после смены с корпусным прорабом, с которым до сих пор и словом не перекинулся.
Прораба в тот день сняли…
Назавтра Игорь явился в трест, спросил у спешившего куда-то молодого инженера, где прораб Огнежка Акопян.-
– В каталажке! – бросил тот, пробегая.
– Где?!
– В каталажке! – прокричал инженер, устремляясь вниз по лестнице. – Первая дверь направо.
Игорь Иванович зашел в узенькую, в одно окно, комнату, заставленную шкафами, на которых лежали кипы старых бумаг. С каждым шагом от двери едкий щекочущий ноздри запах книжной пыли все более уступал аромату левкоев. Левкои белели на столе, в банке из-под майонеза.
Огнежка не сводила глаз с левкоев, покачиваясь на скрипучем стуле. .
Игорь заколебался: подойти к Огнежке или возвратиться? Проблемный разговор с девицей, у которой столь ярко, ну, просто вызывающе ярко накрашенные губы, прическа мужская, короткая– явно от модного парикмахера. Брючки узкие, и тут своя мода,наверное. Зеленоватая крепдешиновая кофточка с очень короткими рукавами. Но больше всего насторожили белые босоножки сверхмодного фасона, без задников. Босоножки валяются под столом. Ноги в капроновых носках покоятся на связке пожелтевших нарядов, бесцеремонно брошенных на пол. Впрочем, ноги не покоятся, они вытанцовывают что-то… “В таком наряде – на стройку? По грязищи…”
Хотел уж повернуться и уйти. Но тут заметил в углу комнаты большие рабочие ботинки в засохшней глине. Над ними вешалка. На ней курточка и белый плащ. Задержался. Кашлянул.
Огнежка порывисто оглянулась. Смуглая. Огненная молодая женщина. То ли армянка. То ли грузинка. Словом, Кавказ во всей красе..
Спросила почему-то с неприязненной усмешкой, чем она обязана посещению редактора новорожденной стенной печати… Нужен совет? И беззвучно, одними губами: “Мой?!”
Игорь решительным жестом пододвинул стул. Огнежка как-то сразу подобралась, неестественно выпрямилась на стуле; высокая, по-мальчишески угловатая, она напоминала теперь школьницу старших классов, которая вытянулась вдруг, в один год, тревожа родителей своими худыми ключицами и впалыми щеками, вызывая их удивленные возгласы: “В кого она растет?”
– Почему здесь каталажка? – не сразу отозвалась Огнежка. Замкнутая, обозленная, она заставляла себя быть корректной.
Оказывается, так здесь прозвали комнату, где сидел инженер по труду и зарплате. Вот уже много лет в тресте на эту должность не назначали, на нее чуть не силой гнали. Новоиспеченный специалист по труду и зарплате тосковал в “каталажке” до тех пор, пока на смену ему не приводили следующего. Впрочем, долго ждать не приходилось – два-три месяца – и отсидка кончена. Может быть, кто-нибудь из инженеров-строителей задержался бы здесь и долее, но, во-первых, каждому вскоре становилось ясно, что в финансовых дебрях треста не только черт, сам Ермак ногу сломит; во-вторых, можно ли полюбить “каталажку”?
Игорь присел, объяснил, что явился поговорить о “выводиловке”. Огнежка постучала без нужды костяшками счетов, изрезанных кончиком чьего-то ножа и забрызганных чернилами; объяснила, пытаясь нащупать ногами туфли и объясняя, что она за свой трудовой стаж с иной системой оплаты не встречалась.
– Лозунги над входом меняются. А оплата труда? Так было – так будет. Выводиловка-грабиловка, уже слышали наверное?..Зарубежные армяне, с которыми после ереванского института встречалась, говорили мне, что строители на Западе за такие гроши, как у нас, и работать не будут…
– В строительном институте вам преподавали основы “выводиловки”? Огнежка вскочила, так и не попав ногой в туфлю.
– Что вы от меня хотите?
– Я хочу понять, что происходит, в частности в бригаде Силантия. Заговоришь о заработках -люди морщатся, убегают, а то и кричат, словно ты дотронулся ненароком до открытой раны.
Огнежка зло откинула костяшки счетов. Процедила сквозь зубы: Крановщики на твердой оплате. Что вам чужие раны? Не касайтесь ран, которых не в силах исцелить!
– А если попытаться исцелить?
– Вы – кудесник?! – Она обернулась к нему всем корпусом. – Пойдемте! Это недалеко… Через час вы отрешитесь от наивной веры в свое всесилие.
– Может быть, через сорок пять минут? – усмехнулся Игорь.
– Нет! – возразила она без улыбки, надевая свои огромные мужские ботинки в песке и глине, и белый пыльник. – На это потребуется ровно час. Ни одной минутой меньше.
Они двинулись к недостроенным корпусам. Навстречу небольшими группками шли рабочие, – кажется, начался обеденный перерыв второй смены.
– Это очень кстати, – заметила Огнежка, обгоняя Игоря размашистой, мерной, как в беге на длинную дистанцию, походкой прораба, которому приходится вышагивать в день многие километры. С трудом привыкала она к этому широкому мужскому шагу, болели икры, но иначе она постройке не ходила: ведь походка отличает прораба, как врача белый халат.
Внезапно Огнежка остановилась возле грузовика с открытым задним бортом.
Игорь, который спешил следом, едва не налетел на нее. Шофера в кабине не было, – по-видимому, ушел обедать, так же, как и рабочие, чьи лопаты лежали на песке возле грузовика.
Огнежка оглядела желтоватые отвалы песка, которые громоздились вдоль всего будущего проспекта, покачала головой.
– Начнем!
– Что я должен делать?
– Берите лопату!
Игорь строго взглянул на нее. -К чему эти шутки? Я целый день ворочал лопатой. По пять тонн перекидывал за раз.
Огнежка не отвела от него зеленых, холодно прищуренных глаз.
– Вы действительно хотите постичь теоретические основы всех наших бед?
Игорь кивнул.
– Берите лопату! – властно повторила она. – Вот эту…
Игорь неуверенно нагнулся, взял совковую лопату. “Моим методом постижения действительности мне же по шеям”, – подумал он.
– Нагружайте грузовик! – Огнежка взглянула на ручные часы. – Я засекаю время.
