Текст книги "Ленинский тупик"
Автор книги: Григорий Свирский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
– Филолога – на строительство! Почему не в хирургию?
– Кукурузник сбесился, – заключил флаг-политолог общежития на Стромынке Жора…– Некомпетентный плодит некомпетентных, как бездари – бездарных… Закон Паркинсона! Скоро он объявит себя корифеем во всех науках – от языкознания до самолетостроения…
Игорь потянулся за папиросой, закурил.
“Ты изложишь все это завтра в ЦК? – Он усмехнулся горько. – Скажут: “Глубокая философия на мелком месте. Улизнуть хотите, товарищ Некрасов? Раньше вы что-то не спешили с подобными высказываниями”.
Игорь мучительно пытался понять, отчего выбор пал на него. Из-за строчки в его личном деле, что был однажды во главе студенческого стройотряда? Да кто же из студиозов, живущих на одну стипендию, не ездил “шабашничать”?
Утро не принесло ответа. Голова болела адски. Он отправился в университет. В профессорской о нем уже говорили так, как если бы он попал под трамвай, – тоном глубоко соболезнующим и в прошедшем времени. “А лекции он читал хорошо, ярко …” Игоря взяло зло. Оставалось только собрать деньги на венок…
После занятий он – не удержался – свернул на своем “Москвиче” в Заречье. Неужто он в самом деле так жизненно необходим этому проклятому тресту… стройконторе или как там ее?
“Москвич” трясся, позвякивая старыми рессорами на глубоких промоинах и широких трещинах выщербленной бетонной дороги.
Группами, смеясь и перекликаясь, шли студенты. Вот перебежали шоссе китайцы в синих кепках, за ними спешил, размахивая портфелем, знакомый доцент с биологического.
Игорь рывком, так что “Москвич” даже занесло, свернул в сторону от последнего у шоссе здания – нового студенческого общежития.
“Что за ним? ..”
За ним, куда бы Игорь ни обращал взгляд, открывалось необозримое поле в пятнах серого, ноздреватого снега. Кое-где из-под снега торчали черные прутья кустарника, и поле от этого выглядело еще более голым и неприютным.
“Песенный край?” – мелькнуло у Игоря. Его ударило – не зевай! – грудью о руль “Москвича”. “Москвич” “закозлил”, как самолет в неопытных руках на посадке. Вдаль вела лишь узкая дорога, сложенная из железобетонных плит, что называется, на живую нитку. Перед радиатором виднелась красноватая, глинистая грязь, оттиснутая на плитах колесами самосвалов, точно древние письмена.
Что же делать? Чтобы по честному! По честному и перед самим собой и перед делом, о котором понятия не имеешь. .
Спустя неделю Игоря снова вызвали в ЦК. Хрущев вытянул морщинистую шею, как петух, собирающийся клюнуть, а спросил вкрадчиво:
– Решился, доцент?
Преодолевая ощущение неловкости, Игорь объяснил тоном самым решительным: он, Некрасов, во время войны был мотористом на пикировщиках ПЕ-2, воздушным стрелком, затем штурманом торпедоносца ДБ-3Ф. Этого достаточно, чтобы за месяц-полтора овладеть специальностью строителя, моториста растворного узла, на худой конец, крановщика. Узнают его рабочие хорошенько – тогда и рекомендуйте куда угодно… А так он для них не политический руководитель, а кот в мешке. Какой там кот! Слепой котенок, к тому же чужой…
Наступило молчание. Настороженное, ничего доброго для Игоря не предвещавшего. Несколько человек у Т-образного стола перестали листать бумаги, подняли глаза на невысокого парня во флотском кителе с вытертыми локтями. Руки его были вытянуты по швам. Однако не по-солдатски:– пальцы сжаты в кулаки.
– Что скажете на это, товарищи? – обратился Хрущев к людям, находившимся в кабинете.
Круглолицый, как Хрущев, человек с депутатским флажком на отвороте пиджака протянул неуверенно: [
] —Попробуем, в порядке исключения?
Рыхлый мужчина в коверкотовом костюме, председатель Госплана СССР, шевельнулся в кресле, но, не произнес ни слова. На его лице появилось жесткое выражение. Если бы он смог и к тому же решился выразить в словах причину своего явного раздражения, он должен был бы сказать: “Этак завтра и мне, бессменному председателю Госплана, случись, не дай бог, необходимость перейти на выборную должность, вначале рекомендуют подержать в руках малярную кисть, рашпиль или прорабскую рулетку. Зависеть от каждого горлопана? От каждого склочника?” Однако ничего такого председатель
Госплана СССР, естественно, не сказал, а лишь произнес недоуменно:
– Странные, я бы сказал, речи… Вам партия доверяет ответственное дело, а вы тут путаете, фокусничаете…
Игорь стал его личным врагом, и Игорь почувствовал это. Глаза остальных, впрочем, были не мягче . Точно стоял перед военным трибуналом…
Игорь возразил неторопливо, как всегда, когда пытался преодолеть в себе гнев или страх:
– Путает и фокусничает тот, кто в мое родное ceло за пять лет перевозил двенадцать председателей колхоза – пьяниц, бездельников, а то и воров…
– Дело говори! – грубо перебил его Хрущев.
– Я… о деле, Никита Сергеевич Верите мне -так дайте возможность оглядеться. Снизу. Оттуда виднее. Как хотите… иначе я не могу.
Хрущев спросил сухо, неодобрительно, сколько времени нужно Некрасову для… – добавил и вовсе раздраженно: – для инкубационного периода… Месяц?
– С полгода!
На другое утро Игорь явился в этот “проклятущий” трест. “Странная женитьба, – мелькнуло в досаде, – и не по любви, и не по расчету…Как тут ужиться?”
Ермаков еще не приезжал. В коридоре жалась в углу девочка в огромных валенках с синими печатями. На руках ребенок. Она взглянула на пришедшего с испугом.
И девочку и ее ребенка, которого она попросила подержать, Игорь вспоминал потом весь день. Особенно болезненно, когда Ермаков кричал при нем в трубку на того, кто допустил в общежитие работницу с “подкидышем” – Сколько детишек тебе за этот месяц подкинули?.. Раз-зява!
Ермаков заботливо оглядел Игоря, его сапоги, куртку – не продует ли этого чудака на кране? -
Дружок, Председатель Госплана, с которым у него отношения были натянутые, уже сообщил ему язвительно: – Поскольку ты, Ермак, человек непредсказуемый, едет к тебе “хрущевский подкидыш”. Упо-ористый. Из ученых. Решено самим. Бди!”
Ермаков поставил на стол два тонких стакана, налил водки и себе, и “подкидышу”. Сказал жизнерадостно присказку своих каменщиков:
– Без опохмела не будет дела! Давай, летчик-налетчик!
Поглядел, как “летчик-налетчик” пьет. Уж не глоточками ли?
Таких берегся… Игорь опрокинул стакан в рот одним залпом, – хозяин кабинета отметил удовлетворенно:
“СВОЙ!”.
14.
Пересадив “хрущевского подкидыша”, как, по обыкновению, и всех поверяющих, в глубокое, клонившее усталых людей кресло, чуть ли не два часа рассказывал о своем недавнем путешествии по стройкам Бельгии и Франции, незаметно уходя от вопросов Некрасова и испытующе приглядываясь к новому человеку.
Как впоследствии узнал Игорь, Ермаков широко применял этот прием. Работников Госконтроля и– инструкторов горкома, штатных доносчиков, случалось, увозил в кругосветное путешествие” часов на пять.
Нельзя было не улыбнуться, когда он, грузный, пыхтящий, изображал, как представитель фирмы нервно приплясывает возле испытателъного стенда.. Стакан с боржомом, стоявший на письменном столе, от тряски расплескивался.
Но как ни старался Ермаков растормошить “подкидыша”, вызвать его на откровенную, дружескую беседу, ничего не получилось.
Между ними все эти часы словно стояла измученная девочка в мятом пальто, попахивающем хлоркой, с посинелым от крика ребенком на руках, и Игорь почти физически ощущал ее присутствие. Оказывается, если б не случай, ее вытолкали бы из ермаковского треста взашей на улицу….
3.
_… Не знаю, не знаю такого! – ярился комендант, оттирая своей впалой грудью Нюру к выходу.
Где– то за мостом взрывали мерзлую землю. Оконные стекла позванивали. И вдруг грохнуло совсем рядом:
– Уйди, верченый!
Обломком скалы обрушилась на них дворничиха Ульяна с железным скребком-в руках. Гренадерского роста, белый, нагольный полушубок подпоясан арматурной проволокой, – видно, никакой ремешок не мог стянуть ее расплывшейся, в полтора обхвата, фигуры.
Нюра испугалась. Вот-вот эта шумная тетка опрокинет их с Шураней на землю, затопчет Шураню своими кирзовыми, в дегте, сапогами,
Комендант метнулся в сторону, с Ульяной, он знал, шутки плохи. С той поры, как она появилась в общежитии строителей, отпала надобность в милицейских патрулях. Даже схватившегося за нож уголовника, который поступил на стройку ради прописки, тетка Ульяна обезоружила, взмахнув ломом точно пикой. Грубоватый альт тетки Ульяны не сразу дошел до сознания Нюры:
– Где ошиблась, милая?
Этот вопрос в общежитии строителей никогда не задавали из праздного любопытства. И он вовсе не звучал оскорбительно. Здесь знали, что такое безотцовщина. Не об одном носившемся по коридорам ребенке женщины, случалось, говаривали между собой:
– Старшенький?.. Это я ошиблась, когда строили Вокзальную.. А твой?
– На Новоокружной.
И хотя многие женщины стали матерями с радостью, порой и не рассчитывая на замужество или даже отвергая своих женихов, оказавшихся “несамостоятельными”, все равно они отвечали, как было принято в неписаном нравственном кодексе общежития.Но Нюра от такого вопроса вскипела, как от пощечины.
– Нигде я не ошиблась!
– А где отец? – тетка Ульяна кивнула на мальчика. – В деревне покуда?
– Тут он! На стройке!
Тетка Ульяна оперлась на скребок, как сторож на ружье. – И не стретил тебя?! Как его имя-звание?
Нюра потупилась. Она еще в поезде решила – не жаловаться. Никому! В любви указа нет. Только Шуру ославишь.
Тетка Ульяна не дождалась ответа, вздохнула сочувственно.
– А твоя фамилия как?.. Ка-ак! Староверова? Да ты никак с Александром-то Староверовым в законе?– Голос ее отяжелел, точно сломленный усталостью: Староверов слыл будущим зятьком Чумакова, начальника конторы…
– Что с ним? Живой он?
Ульяна ответила рассеянно:
– Да живой он, живой, что ему, шалому, сделается.! – Подхватив Нюрин чемодан, она повела ее по сырым каменным ступеням к себе в подвал.
Она жила подле котельной, в комнате, перегороженной занавеской из кумача. На долю Ульяны приходились треть окна и половина эмалированного, тарелкой, абажура над занавесью. Потолок по ту сторону занавески: был в угольной копоти, над Ульяниным углом – побелен. Нюра заметила это, и тетка Ульяна растолковала угрюмо, что сосед у нее Силантий, он у Александра старшой, бригадир, значит. .
Шураню уложили в качку, которую притащила откуда-то Ульяна. Качка выглядела заслуженной, похоже, ее передавали как эстафету.
– Ты с Александром, значит, в законе? – вернулась к своему Ульяна, ставя на стол все, что у нее было: салаку, кружок колбасы, оставленный на утро.
Нюра отрицательно качнула головой, однако по лицу ее видно было, что этому она вовсе не придает значения. Подумаешь!
Тетка Ульяна присела к столу, разглядывая вспотевшую от чая Нюру.
Нюра нацепляла салаку на вилку медлительными застенчивыми движениями, Вторую руку, с хлебом, она не решалась класть на накрахмаленную белую скатерть, держала на весу, под подбородком. Кожица на кончиках пальцев, видать, от ежедневных постирушек была дряблая, сморщенная. Пальцы худющие, просвечивают. Как у конторской.
” Не обратать ей Александра. Нет…”
Но Нюра отвечала на вопросы смаху. Будто не слова – кирпичи укладывала:
– Поступить на работу – делов-то! Замуж выйти? Не дождется!
” А может, обратает…”
Потом тетка Ульяна и Нюра стояли на пощадке трамвайного прицепа, рассеянно глядя на желтоватые, с грязными подтеками окна. Ульяна в пуховой шали, которой она украшала себя лишь в церковные праздники. Нюра в резиновых ботах Ульяны и в зеленой шляпке с пластмассовым слоником, которую Ульяна одолжила у соседей за занавеской. Шляпку на Нюру надели едва ли не силой, содрав с ее головы старенькие, мятые платки.
– В той конторе, где твой Лександр, Тихон Иваныч плотничает. Инякин Тихон. Слыхала о нем?. Знаменитый человек. О нем статья была. На обеих сторонах газетки. Что Тиша твоему скажет, тому и быть! Так что ты, девка, не горюй.
Нюра отпрянула от стекла, словно в нее с улицы запустили камнем.
– В любви указа нет!
Вагон швыряло из стороны в сторону, он дребезжал в узких и извилистых переулках городской окраины. В трамвайном скрежете Ульяна не сразу расслышала тоненький голосок.
– Тихон Иванович… он что, над Шурой старшой?
– Ста-аршой? Старшой -мокрая курица перед ним. Тот и слова не скажет по-мужски. Все “балочка”, “кирочка”, “рулеточка”… Тиша не старшой, он Ермаку правая рука.
–Он ваш знакомый? – обрадовалась Нюра.
– Зна-акомый?.. Коли б не я, он, может, судьбу свою не нашел бы.
Нюра взглянула на нее молча.
Ульяна облизнула налитые губы кончиком языка, точно попробовала вкусного; рассказывала улыбчиво, с теми подробностями, которые остаются в памяти лишь от неизбывного горя и от редкого счастья.
– На святках то было. В дальние годы. Дала я Тише вынуть из блюда под вышитым рушником перстенек, спели ему девки подблюдную: “За рекой мужик богатый гребет золото лопатой. Кому вынется, тому сбудется, скоро сбудется – не забудется, слава!” “Тиша,– говорю ему, – вишь, тебе какая песня вынулась. Подавайся в город – судьбу найдешь”.
А сестер-братьев у них была “Инякина пропасть”. Так их в селе и прозывали. Изба большая, крыта соломой, пол земляной. Ну, известное дело, под оконцами куры, в чулане теленок, в сенцах боровок, в избе ребятня. Копошатся, как муравьи. Грязь, копоть, блохи…
Какой-то пассажир хотел потеснить Ульяну, она отвела его легким движением руки.
– Уступили Тишу во Владимир, камнетесу в помощники. Лето поворочал он надгробные плиты. Под успеньев день отмахал в ночь тридцать верст, к мачехе. Обещала мачеха подарить ему красную рубашку, чтобы пошел со всеми добрыми людьми в церковь.. Но о той рубашке одна я, видать, и помнила. Вместо церкви кинулся он на погост, пролежал там незнамо сколько на материнской могиле, а утром подался в город, питаясь Христовым именем.
От нас бабы ходили в город, на богомолье. Навязалась и я с ними. Как на грех, начались дожди, холод, пришла я в город хворой.
У владимирских тогда была чайная, вроде клуба, на углу Девкина -как его нынче? – переулка. Половые как молния, не то что нынешние, вялые да разморенные.
Дотащилась я в ту чайную и рухнула у порога. Подобрали меня в больницу. Когда выздоровела, отыскала Тишу. Его пристроили метельщиком. Был такой уголок в городе, назывался он Вшивой горкой. На ту Вшивую его и определили.
Вагончик тащили здоровые ломовые лошади. Битюги. Тащат они его в гору и унаваживают всю дорогу; Тиша, горемыка, машет метлой да вспоминает слова песни: “За рекой мужик богатый гребет золото лопатой “. Метет-метет и всплакнет: вот как песня обернулась, вот какое золото суждено подгребать.
Ульяна вздохнула тяжко.
– Запали, вишь, ему слова-то мои. Мачехе своей с первых заработков медный самовар послал. Горд!
А уж плотником стал, купил себе мягкую шляпу корабликом… А башковитый, девонька! К работе пристрастен до ужасти! Все у него идет споро, с прибауткой…– Грубый голос Ульяны внезапно зазвучал такой глубокой нежностью, что у Нюры, хоть и старалась она сдержать себя, вырвалось:
– Да вы его любите!
Мужеподобное и угловатое, точно из камня, лицо Ульяны стало мягким, улыбчивым. Она ответила спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся:
– А как его, прибаутного, не любить!– И теперь уже рассеянно, думая о своем, отвечала на взволнованные Нюрины вопросы: – Хотели ожениться, да разогнали нас с ним по разным углам. Ровно собак. Отец у него стро-ог, девонька. Как сейчас помню: “Голь да голь, говорит, ноль да ноль. Хозяйства не сложишь…”
Я – куда? В петлю. У меня от него дитя росло…
Вынули из петли. Сынка потеряла в войну. Где убит, похоронен так и не сказали, гады партЕйные… Прибилась опосля войны к тресту Ермака: жить не пришлось с Тишей – хоть помру возле него… Какие только дома, девонька, я не мыла, убирала! Такая у меня профессия сложилась: в чужой грязи задыхаться, чужую грязь отскабливать…
Когда они вышли на конечной остановке, посередине голого поля, навстречу им потянулись рабочие в ватниках. Они появлялись как из-под земли. Из котлованов выбирались, что ли? Один из них сказал, что Силантий со своими вроде направил стопы в подвал – “угол обмывать”.
Ульяна поспешила вернуться к тому, ради чего затеяла разговор в трамвае:
– Властен он, Инякин. И куска сиротского отведал. Ежели что, девонька, в панику не вдаряйся. Лександра твоего он быстрехонько заведет в оглобли.
И зашагала крупно, перепрыгивая с одной шмякающей по желтой глине доски на другую. Неподалеку от подвала остановилась:
– Мы туда не прошены. Будем ждать…
Каменщики Силантия Касаточкина и в самом деле “обмывали угол “. Никто не мог сказать, когда установился такой обычай: заложили фундамент или угол дома – “обмывают”, завершен карниз – “обмывают”. Последний кирпич в кладку положен – как не “обмыть” Наверное, от отцов, от дедов-прадедов повелось это, а старшой на стародавние обычаи был памятлив. Недаром каменщики не бригадиром его звали, как числился он официально, по ведомости, а так же, как четверть века назад, когда Силантий был старшим артели.
Силантию всегда было легче самому балочку поднести, чем приказать сделать это другому, и в подвале он хозяйничал сам. Расставляя пустые поллитровые банки вместо стаканов, корил Александра Староверова, который уже тянул руку к эмалированному тазу с кислой капустой, наложенной горкой. Александр, едва старшой отвернулся, сгреб щепотью капусту и поднес ее ко рту, шутливо приговаривая:
– Как говорит веселая Тонька– табачница, чтоб нам йилось, пилось, тай работа на ум не шла…
Наверху послышались неторопливые и гулкие шаги.
– Тихон Иванович, – шепнул Силантий.
По каменным ступеням медленно, боком, спустился Инякин, смуглый, чернобородый, неправдоподобно огромный {“Коня на дыбки поставит -вот он каков” – с гордостью говорила о нем Ульяна), приставил к стене футляр из фанеры, похожий на скрипичный: в нем лежали шерхебель и фуганок особой, инякинской заточки. Снял с белой головы финскую шапку из зеленого сукна с застежками над козырьком. Некогда Инякин хранил ее как трофей, а теперь, вот уже много лет надевал на работу. Расстегивая ватник, запорошенный опилками, улыбнулся “ребятне”, как он называл молодых каменщиков, Осмотрел подвал, подготовленный для пиршества.
Посередине подвала был устроен стол – на бочку был положен фанерный щит с каким-то лозунгом; лозунги тут никогда не читали, на них раскладывали закуску. Вокруг помятой бочки, для устойчивости, треугольником необструганные доски на подставках из кирпичей.
Инякин обвел внимательным взглядом серые ребристые плиты потолочных перекрытий, голые стены из пережженного, темно-красного – ни время, ни сырость его не возьмут – кирпича, втянул ноздрями промозглый воздух. Повел рассеченной бровью в сторону оконного проема, заколоченного листом сухой штукатурки. Сухая штукатурка была прорвана, в подвал можно было заглянуть снаружи.
Силантий тут же скинул с себя ватник, заткнул дыру. Не ровен час нагрянет кто из партЕйных. А то сам Ермак. У него нюх собачий.
Тихон Иванович протянул руку к пол-литровой бутылке. Ладонью, с маху вышиб пробку. Слабым, хрипловатым тенорком: у него было прострелено горло (На Финской войне побывал) протянул обычное
– Угол без опохмела – не будет дела. Пошли, ребята.
“.Ребята” не заставили себя ждать. Спустя несколько минут говорили уже все разом, перебивая друг друга и смеясь.
Кто-то вспомнил про “ботик Петра Великого” – так каменщики прозвали металлическую форму для отливки шлакоблоков, изобретенную Ермаковым. “Ботик” проработал неделю и был спрятан ими в сарай…
– Ермаков, – донеслось из угла сипло. – Вот от кого не ждали. Чтоб он – и с фонарями. Как Шурка!..
Лет шесть назад Александр Староверов, тогда еще новичок, глядя с подмостей, как буксуют на разбитой дороге грузовики с кирпичом, воскликнул на весь этаж:
– А что, старшой, если стройку начать с другого конца? Прежде чем дома ставить, стелить мостовые, тянуть улицы.
Кто-то спросил насмешливо: -Улицы с фонарями? .
Александр, увлеченный своей мыслью, не почувствовал подвоха.
– Если надо – с фонарями! – ответил он с жаром первооткрывателя.
Мрачноватый Силантий смеялся редко. На этот раз смех разобрал его до икоты.
С той поры Александр не предлагал уж ничего. А старики, о всех нелепых или несбыточных идеях говаривали: “Обратно с фонарями!”
– Чтоб Ерма-ак! – изумленно тянули из угла. – С-с фонарями!
Силантий заметил краем глаза, как сник, подобрал ноги под лавку Александр. “Шпыряем парня! Какой раз…”
– Гуща! – сердито бросил Силантий в угол.– В одну воронку снаряд два раза не попадает, кому говорят?
Тихон Инякин торопливо поднял налитую до половины банку, предложил выпить за кирпичников. Без них вовек не обойтись. Чем больше мудрит Ермаков, тем виднее:
– На стройке без кирпичника – что в родилке без бабы.
Постепенно в подвале стало утихать.
С чем все же пришел Тихон? Он любил огорошить напоследок, непотопляемый.
Тихон Инякин чуть не четверть века руководил в построечном комитете различными комиссиями, а в иные годы и всем постройкомом. Старики каменщики прозывали его за глаза “непотопляемым профсоюзником” или, попросту “непотопляемым”.
Инякин заговорил едва слышным голосом, чтоб neрестали звенеть банками. Начал со своего неизменного-присловья: – Значит, так, земля родная…
Кто-то встал, подошел, пошатываясь, к крану, подставил под холодную струю шею. Инякин ждал: о главном судили на трезвую голову.
– Планы пришли, земляки, – сразу и не поверишь. Одно скажу: вскорости вас растрясут. По разным бригадам. Молодняку навезли – гибель. Учить их надо кельму держать в руках. Двигать… – Кого двигать-то? – донеслось с края скамьи недовольно, с присвистом. – У вербовщиков сети драны, одних девок ловят. Каменщик восемь часов поклоны бьет. С кирпичом в руке. На ветру. Девкам бить такие поклоны биология не позволяет. Пояснице вред и вообще… титьки обвисают.
– Зо-орок, Гуща. Углядел. – Инякин произносил слова врастяжку: сердился. – Откуда термины-то ухватил? Биология! Чисто дОцент какой… Тут не биология помеха. Идеология… Есть она у тебя, хитрована?
Гуща учуял недоброе. В такие минуты он любил прикидываться простачком. И не только в такие минуты. На дне сундучка Гущи хранилась справка на пожелтевшей бумажке о том, что он окончил шесть классов. Но во всех анкетах Гуща писал, будто ходил в школу всего одну зиму: что с такого взять!
Инякин отмахнулся рукой от невнятного бормотания Гущи. Ответил на свой вопрос сам: – Твоя идеология – заплати хорошо! – Он взглянул на Гущу искоса, полуопустив веко, как бы говоря этим: “И смотреть-то на такого невмоготу”. Борода у Гущи рыжая, растет редкими кустиками, будто выдергивал ее кто с корнем, да недодергал. Лицо испитое, оливкового цвета. Серые плутовские глаза смотрят насмешливо.
Инякин подобрался. Понимал: разом стариков не перешибить. Не разойдутся по чужим бригадам. Надо бы для начала предложить что-то более привычное.
– Я так думаю, – властно и неторопливо произнес он, наперед зная, что начнут сейчас кричать старики каменщики, и потому заранее отметая их возражения, – наступил черед Александра Староверова. У него какой разряд? Пятый? А как он кладет! Видали небось. Хотя и у него еще и молоко на губах не обсохло и в своей жизни он ни одной церкви не склал, ни одного купола не воздвиг, все ж пора ему быть каменщиком первой руки. По-нынешнему, значит, дадим ему шестой разряд.
Иван Гуща чуть не подавился колбасной кожурой. Откашлявшись, он вскричал, как человек, обнаруживший в своем кармане чужую руку:
– С какой такой с-стати? А? За то, что Шурка чумаковских дочек на мотоцикле катает?!
Инякин даже лица не повернул в его сторону. “Колесо скрипучее! Везет не хуже других, но скрипит, хоть вон беги…” .
Но Иван Гуща свое дело сделал.
– Шестой? Шурке?! – прошепелявили из того же угла. – Да я шестой получил когда? Когда плешь до шеи доползла. Шестой?! Да Шурке свод ни за что не выложить…
Инякин перебил резко:
– Когда будем в Заречье храм каменщика Ивана Блаженного, поперечника, ставить, тебя кликнем. На кой он ляд, свод?
– А знать надо!.. Ну, а арку? Циркульную арку! Шурка? Не приходилось?.. А не приходилось – нечего первый разряд давать!
Силантий, помедлив, положил на стол кулаки, как чугунные ядра старинных пушек.
Тихон Инякин покосился на них, прошипел, оскалив крупные желтоватые зубы:
– Ты сбить не давай себя, старшой. А то пойдет о тебе на стройке слава: сам корову через ять пишет, а помощничков ищет, чтоб и быка через ять писали. Побезграмотнее каких! Молодежи-де он боится как огня.
Силантий убрал со стола кулаки.
Инякин сдвинул в сторону стеклянные банки. Они звякнули, каменщики оглянулись в его сторону; тогда только он успокоенно заговорил о том, что иные из стариков каменщиков не понимают своей выгоды. Ныне дома будут расти как грибы. Хлеба всем хватит…
Гуща перебил его криком:
– Плети-плети речи-то! За наш счет. Вон у Шурки щеки в огне, совестно ему..
Но Шурка вроде не понял намека. В досаде глянул в угол: “Рассвистелся, щербатый. Глушь нерадиофицированная”.
Добродушные выкрики: “Пущай!”, “Вам жалко, что ли?” – потонули в мрачновато наставительном, хозяйском: “Рано, старшой!”
Старшим Силантий был, строго говоря, лишь для своего ученика Александра Староверова. И для девчат-подсобниц. Что же касается остальных….
Бригада Силантия была даже по довоенным временам не совсем обычной. К моменту же зареченской стройки таких бригад оставалось в Москве раз-два, да и обчелся.
“Последние могикане”, – говорили о них. В бригаде Силантия каменщики высших разрядов, или “первой и второй руки”, как они сами себя по старинке называли, все до одного собрались из одной деревни; младшему, вечно небритому, желчному Ивану Гуще, было за пятьдесят.
Неповоротливые, бесталанные к каменному делу отсеялись из бригады еще в те давние времена, когда артель Силантия возводила на Тверской здание Центрального телеграфа в гранитной шубе. У архитектора Рерберга клюка была тяжелой, суковатой. Он не давал поблажки. Мастера отбирались им, как сортовые зерна. Один к одному.
Всю жизнь они держались вместе, даже в войну, которую старики выдюжили в ермаковском стройбате. Естественно, они выглядели среди хлынувшей на стройку молодежи островком. Островок меньшал, таял, однако по-прежнему торчал над прибылой водой вызовом: нововведений старики не признавали.
Они, пожалуй, не потерпели бы над собой и бригадира, пусть даже самого толкового. Сколько уж лет обходились без него…
Они возвысили над собой только Силантия – за честность и твердое знание четырех правил арифметики. Силантий издавна хранил и распределял в конторе деньги “на поддержку штанов” (так называлась тут касса взаимопомощи); умелец и бессребреник, он не раз выдавал многодетным “на поддержку штанов” свои собственные деньги, а, случалось, восполнял своими невозвращенные. Учет “остатних сумм” он вел в конторе на обоях, для наглядности. Но голоса в своей бригаде, у стариков, даже он не имел.
Тихона Инякина это устраивало. На “обмывах” он решал самые важные дела: подсобниц сюда не допускали. Подсобницы – известное дело. Ты им слово, они тебе десять. А здесь без шума, келейно, среди своих. Тем более что и Силантий, выпив, становился еще уступчивее, чем трезвый.
Когда во время “обмывов” он все же упорствовал в чем-либо, Инякин сгребал его под мышку и выговаривал добродушно, как нашалившему ребенку: – Бахвалился, что тебя литром не сшибешь, а сам полбаночки – и ля-ля.
Инякин решил за него и ныне.
– Кончай базар! – жестко приказал он, кулаки Силантия как бы сами собой упали со стола на колени.
Но тут произошла у Инякина осечка. Из полутемного угла подвала раздался возглас:
– Вы бригадиру рук не выкручивайте!-
Силантий предостерегающе встряхнул головой, но .. было уже поздно.
– Вы что полагаете, раз каменщик, значит, глухая деревня? – неслось из угла. – Волосатик, как вы однажды выразились?
Инякин всмотрелся. В углу подвала сидел мужчина лет тридцати в полурасстегнутом ватнике, темном от машинного масла. Где-то он его видел? Инякин хотел было бросить мужчине, чтоб не лез в воду, не ведая броду, но тот, взглянув на Силантия с укором, двинулся к выходу. У дверей оглянулся, произнес с гневом:
– Силантий Нефедович за войну всю Европу прошел, домов отстроил целый город. А вы помыкаете им, будто он у вас в батраках. Его же рабочим ватником оконный проем заткнули и разгулялись, как тать в нощи.
Тихон Инякин оглянулся на Силантия, спрашивая его раздраженным взглядом: “Зачем пригласил чужака?” Силантий объяснил торопливо, виновато: – Ты, когда своим двором жил, лошадь нежил-холил? А флотский у нас за пять лошадей тащит! Крановщик на новом пятитонном. Нынче он две смены отработал, измаялся.
Тихон не терпел возражений. Да еще при всех.
Вечером, когда Силантий заглянул в контору,Чумаков, упрекнул бригадира за то, что на “обмывы” пригласил “немого”. В свои дела чужих ни-ни…
“Немым” окрестила Некрасова Тонька – такелажница. В первый же день работы с ним… Она разыгрывала новичка, крича снизу пронзительным гортанным голосом, чтоб тот подал крюк портального крана чуть вперед, затем чуть назад, снова вперед.
Это называлось в бригаде Силантия “обкатать” крановщика. Новенького “обкатывали”, по обыкновению, до тех пор, пока он не выскакивал из кабины и не матерился под гогот каменщиков.
– Не-эрвный! – почти в восторге восклицал тогда Гуща, хлопая себя по коленям и всем своим видом утверждая превосходство каменных дел мастера над каким-то крановщиком. Хоть тот и вознесся надо всеми, а не должен забывать, что его место на стройке “подай-прими”. “Подай-прими” – и только…
– Молодой, а не-эрвный.
Самые терпеливые новички выдерживали “обкатку” минут по десять. Зато уж потом отводили душу.
А этого, в черной ушанке, мытарили с четверть часа, не меньше. Тонька голос сорвала, крича свое “куды-куды!! ..” Наконец он показался на верхней площадке, пытаясь разглядеть, куда подать крюк. Не увидя из-за стены бадьи, которую он хотел подцепить, крановщик на одних руках (флотский, видать!) спустился по железной лестнице вниз, осмотрелся и… молча поднялся наверх.
– Немой! – ахнула Тоня.
В последующие дни она почти утвердилась в своем наблюдении. Обычно кто ни увидит ее, издали рукой махнет, крикнет весело: “Привет!” или: “ЗдорОво! А этот в ушанке, пройдет мимо – не уловишь, не то он сказал “здравствуйте!”, не то лишь губами пошлепал. А на заигрывание – ни-ни. Немой!
С ней не спорили. Немой так немой… С крановщиком какой разговор? Нужен каменщику кирпич – он кирпич над головой подымет, красный или белый, какой требуется. Понадобится перегородка – руками разведет пошире: “Бо-ольшую…”
Игорь на стройке и в самом деле губ почти не разжимал. Первое время нервничал, даже спать перестал. Кран попался старый. Сиденья на нем нет. Кабина полуоткрытая: через нее проходит трос. Задувает со свистом..
