Текст книги "Ленинский тупик"
Автор книги: Григорий Свирский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
Начался с возгласа, на котором был прерван.
– Прос-стить! – донеслось откуда-то сбоку со знакомым присвистом.
Силантий вытянул бурую шею:
– Кто сказал?
Ни звука в ответ. Точно кто-то выкрикнул из-за штабеля бревен, лежащих возле раздевалки, и тут же скрылся за ними.
В раздевалку втиснулась разве что половина пришедших. Распахнули вначале двери, а затем и окна. Но и такой суд – при открытых дверях и окнах – не вызвал умиротворения.
В конце концов, пришлось перекочевать во двор. Монтажники разместились на вынесенных из раздевалки скамейках, чурбачках, взгромоздились на штабеля бревен и кирпича, а кто помоложе -на балконы второго этажа недостроенного корпуса. Какой-то парень в черной шинели ученика ФЗО уселся там, свесив ноги вниз, и кинул Тоне, – видно, для поддержания духа,– ириску.
Лишь для судейского стола не сразу отыскалось, место. Александр предложил приспособить тракторные сани, застрявшие неподалеку в грязи. Сани – широкую дощатую площадку на полозьях из огромных, в обхват, бревен – прицепили металлическим тросом к бульдозеру. Бульдозер, натужно взревев мотором, вытянул сани из глинистой жижи к раздевалке. На них поставили накрытый кумачом стол и три стула, для судей. Некрашенную табуретку-для Тони. .
По краям саней тут же уселись опоздавшие; они гомонили, то и дело заглушали судей, взятых ими, что называется, в кольцо.
Огнежка просила Александра Староверова выступить, вручила ему с шутливой торжественностью листочек из своего блокнотика– для памяти, на набросала на нем несколько фраз в защиту твердого мнения его бригады.. Сейчас, когда Александр проталкивался к судейскому столу, Огнежка ощутила чувство досады и неловкости. Словно бы она обещала Александру перенести его через перекресток на руках, как малого ребенка. А Александр-то вон какой вымахал… .
Александр стоял на санях, полуобернувшись к Тоне, и… молчал.
Стало вдруг слышно, как скрипнули доски под его валенками. Наконец он произнес с усилием: судить надо не Тоню, а его самого, бригадира Староверова.
– Видел я, как Тоня чужой панелевоз к нам завернула, своими глазами видел. И встал к Тоне спиной: авось сойдет…
“Сашочек, зачем себя выдал?! Себя-то?!” – Тоня вскочила с табуретки.
– Для нового корпуса. Заказ “Правды”.
– С-се-бе она взяла что ли!– просвистели на бревнах с возмущением. – На общее дело!
Этого Силантий уже не выдержал.
– Не для себя… значит, что, уже не ворюга ?!
На бревнах, где только что кричали, перекликались, стало вдруг тихо-тихо. Куда клонит?
.– Кто-то “не для себя” украл у нашей бригды – тайно, по воровски, панели “П-24”.
– Гад! – донесся с балкона мальчишеский голос.
Силантий взглянул наверх:
– Вот как! Кто тащит у тебя – гад, кто для тебя– клад?
На бревнах хохотнули, кто-то сокрушенно качнул головой.
Протиснулся поближе, с усилием вытягивая из липкой глины свои сапожищи, Ермаков. Присел на подножке панелевоза.
Тут за судейским столом поднялась на ноги Ксана Гуща, самая тихая и незаметная изо всех подсобниц, – “утенок”.
– Чумакова – то, говорят, соседям подсуропили! – воскликнула она смятенно, с тревогой. – Начальником сызнова. Мол, не для себя – сойдет… – Она тут же опустилась на стул, испуганная своим неожиданным для нее самой возгласом.
Огнежка заметила боковым зрением: Ермаков сделал движение шеей, словно давился чем-то.
“Смущен? Казнит самого себя? – подумала Огнежка с удивлением.– Ох, неплохо бы….”
Был у Ермакова – Огнежка хорошо знала об этом – давний, видно, неискоренимый порок. Неискоренимым он, этот порок, считался, строго говоря, потому, что его и не пытались всерьез искоренять.
Ермаков мог уволить человека за тяжкий проступок, и то если его вынуждали к этому. Но за бездарность или за невежество он не выгонял. Никогда! “Вытуришь тупицу или лентяя – он настрочит во все концы, – оправдывал себя Ермаков, – поналетят сороки-белобоки с портфелями, насмерть замучают своей трескотней: “За что обидели человека? Не крал. В морду не бил. Тра-та-та… Ра-ра-ра…”
Чумаковых или инякиных он либо выдвигал (чаще всего на свою голову, как и случилось с Зотом Ивановичем), либо уступал соседям, “продавал”, по его выражению.
“Продал” он и Чумакова. Правда, с трудом. Часа два обзванивал знакомых управляющих трестами, крича на весь коридор: “Как лучшему другу, уступлю… Как лучшему другу…”
.. .Огнежка и виду не подала, что приметила нечто похожее на
замешательство Ермакова. Он, и в самом деле, побледнел так, что и на его круглых, точно надутых, щеках и на высоком, с залысинами лбу резко проступила примета весны-рыжеватые, крупные, мальчишеские веснушки.
Стройка знавала Ермакова и гневным до запальчивости, и шутливым, и грубым, и самоотверженным до самоотречения. Но стройка никогда не видала Ермакова растерянным. .
Во всяком случае, Силантием, председателем суда, состояние управляющего было понято по-своему.
– Довела людей, Горчихина! До горя-потрясения! – вскричал он, опуская на стол кулак. – Сергей Сергеевич более других понимает, чего ты на нас навлекла. Теперь все, кто спят и видят, как рабочего человека… вот этак, – Силантий сделал кулаком вращательное движение, как бы наматывая на руку узду, – все они будут на тебя, Горчихина, пальцами показывать. Де вот они какие! Ворье! Им не только хозяйства – гвоздя ржавого доверить нельзя.
Всех ты нас. Горчихина, окатила как из помойного ведра. Всех до единого! Кроме бригадира, который, оказывется, “не заметил”. С ним у меня
еще будет разговор особый… Можно держать в бригаде ворье?! Ни часу!
Как нередко бывает в подобных случаях, обсуждение вдруг начало походить на палубу судна при бортовой качке.
– Гнать!– гаркнули сразу с нескольких сторон.
Как на накренившейся палубе, случается, отброшенный к леерам, ушибленный человек кричит что-то не всегда осмысленное, так и сейчас вдруг послышалось откуда-то сбоку визгливое:
– Они все, из Перевоза, хапуны! Вся деревня такая… А я говорю-все! В войну мне огород дали. Глина. С одного боку вспахал из Перевоза. И из другого. Меня ужали с обеих сторон. Один клинышек остался.
На балконе вскипела молоденькая арматурщица; темный комбинезон ее поблескивал красновато-бурыми от ржавой проволоки пятнами.
– Горчихина вчера нас от беседы отвела! Университетские только показались – Тонька давай кричать: “Гасите огонь, агитаторы идут!”
Ее перебил паренек в черной шинели, из ремесленного:
– Ты выключателем щелкнула! Ты! А сваливаешь.
Ломкий, мальчишеский голос заглушило, точно грохотом рухнувшей стены:
– Гря-азной метлой…
– Осрамила Перевоз!
– Во-он! Убра-ать!
Огнежка в испуге взглянула на Тоню. Невольно вспомнилась отчаянно-нагловатая усмешечка, появившаяся на лице Тони в тот момент, когда она услышала, что ею занялась прокуратура. Девчонка пыталась храбриться. Во всяком случае, делала вид, что тюрьма ее не страшит нисколько: “И в тюрьме люди живут…”
Сейчас ей было не до шуток. Выпуклые, блестящие, как у галчонка, глаза Тони остановились.
Огнежка вскинул руку: “Дайте сказать!”
Но к судейскому столу уже проталкивалась Нюра. До той минуты она не вымолвила ни слова, Она сидела на пахнущем сыростью бревне, спрятав руки в рукава ватника. Мысли ее вертелись вокруг давнего случая. Когда муж из-за Тоньки упал с мотоциклетки.
Вернулся домой, волоча машину на себе. Она, Нюра, не только что словом, и взлядом не попрекнула. Все себе, да в себе.
“Опять Тонька его раскачала-не в ту сторону…”
От земли тянуло свежестью талого снега. Казалось, этот холодок и сковывал Нюру по рукам и ногам.
Ожесточенное “убра-а-ать!” над ухом вывели ее из оцепенения.
– Убрать?! – воскликнула она с ходу, обеими ногами впрыгивая на тракторные сани.– Куда убрать?! Ее и без вас, дурни, за решетку заталкивают! Вы забудьте про это слово. Слышите?! Убирать Тоню некуда. Среди нас оступилась, среди нас выровняется.
Порыв ветра донес откуда-то сверху, с балкона, одобрительное восклицание. Оно точно эхом отразилось от изжелта-ноздреватого снега, повторяясь и дробясь в разноголосых “в-верна!”
. Кто-то махнул Нюре рукой, подбадривая ее. Но Нюра сейчас вряд ли нуждалась в одобрении. Она никогда не ощущала себя увереннее, необоримее, чем в эту минуту, когда одержала победу, о которой смутно догадывалась, – над собой.
Здесь Тоня и выровняется! – повторила она, ища кого-то взглядом. – С кем Тоня дольше всего работала? Кто ее воспитывал? Гуща, ты где хоронишься? Ты куда?! Куда, говорю! Пропил совесть-то…
– Я… Уф! На твои пью?!-досадливо вскричал Гуща, привалясь спиной к дощатой стене раздевалки. Еще шаг-другой—он успел бы завернуть за угол.
– Тоня у тебя в забросе почему? Ты с работы летишь, вытаращив глаза, на халтуру. Бросай халтуру! Ты член профсоюза…
– Коли ты в мой кошель полезешь, я профбилет кину! . – Кидай! Он тебе легко достался.
– И кину! К свиньям!
Гуща одолел расстояние до угла двумя прыжками. Утирая рукавом ватника пот с лица и петляя между развороченными холмами рыжей глины, он выбрался наконец на черную от растаявшего снега, с оранжевыми масляными кругами мостовую. На ней у “Гастронома” стояли его знакомые – слесарь-водопроводчик и монтер, с которыми он прихалтуривал в рабочем поселке.
Небритые, с испитыми лицами, они кинулись к нему, обхватили его за плечи с обеих сторон, как обхватывали и год, и два, и пять лет назад. Потащили в “Гастроном”.
Гуща сбросил их руки со своих плеч, сказал, пересиливая себя и уставясь в землю.
– Не пойду.
– Угощаю, дядя Вань!– вскричал гигант водопроводчик, сдирая с головы мятую, с цолуоторванным козырьком кепку. Вытянул из-под ее замасленной подкладки полусотенную бумажку.
Гуща от огорчения крякнул, переступил с ноги на ногу,
– Приболел?! – обеспокоенно воскликнул водопроводчик, пригибаясь к Гуще. – Вирусный? Так ты его с перчиком.
Гуща отрицательно покачал головой..
– Животом? Тогда с сольцой… Не-эт?,– Водопроводчик натянул кепку на самые уши, теряясь в догадках: какие могли быть причины, чтобы Гуща отказался от водочки?
– В висках ломит. Давление, – убежденно произнес монтер в солдатских галифе и в галошах.
Водопроводчик остервенело потер свою небритую щетину, вскричал, осененный догадкой:
– Собака тебя покусала, дядя Вань? Тут уж действительно ни грамма!
Гуща протянул сиротским голосом:
– Вли-ип!
– Куда? Выручим!
– Какое там! Влип. И ка-ак влип!
– Выручим, дядя Вань. Деньжонками? Иль чем? Да мы за тебя…
Гуща безнадежно махнул рукой:
– Влип!
– Да куда же?! В самую орательную бригаду на постройке, как ее? Коммунисцкую….
…На тракторных санях в ту минуту уже никого не было. Судьи отправились совещаться в прорабскую, перевезенную вперед, в новый квартал. Но из “зала” не ушел ни один человек. На бревнах стало даже теснее: спустились вниз те, кто располагались на балконах. Приземистая, потемневшая от ветра и дождя прорабская с покатой, полукругом, крышей, выкрашенной суриком, алела на пустыре, как буй на Москва-реке, остерегающий от мелководья и прочих опасных мест.
…Едва Силантий показался из прорабской, держа в заскорузлых пальцах под самой бородой листок бумаги, к нему бросились монтажники:
– Ну?
Но он прошествовал мимо них в молчаливой торжественности патриарха, который не отступит от освященного временем ритуала ни на шаг, как бы ни дергали его за патриаршью мантию.
Силантий не повернул головы и к Тоне, которая ждала своей участи, сгорбившись на табуретке. Бросил непримиримый из-под седых страшноватых бровей взгляд на заседателя Ульяну Анисимовну, которая пыталась делать Тоне какие-то знаки. Медлительным жестом надел очки в железной оправе.
Как только Силантий произнес негромким хрипловатым голосом: “Общественное порицание…”, как только стало очевидно, что Тоню в бригаде оставляют, случилось непредвиденное.
Рыжий Васек, который устроился на железном сиденье бульдозера, спиной к рычагам, издал какой-то гортанный звук и, не зная, видимо, как выразить обуревавшие его чувства, вдруг волчком крутанулся на сидеиье. Мотор бульдозера дико взревел, выстреливая соляровой гарью, и… тракторные сани дернулись.
Судьи покачнулись, но устояли на ногах, схватившись за стол. Силантий выронил приговор. Поймал его на лету. Лишь Тоня, сидевшая с краю саней, скатилась вместе со своей табуреткой на землю. Поднялась она вся в песке и глине. Кто-то принялся отряхивать ее.
Пока судьи ошалело озирались и соображали, что произошло, сани уже съехали со снежного, наста и волочились по вздувшейся апрельской дороге. Спрыгни в эту минуту с саней – увязнешь по колено в мазутно-черной, перемешенной колесами жиже.
Рыжий Васек оглянулся на честивших его судей, вскинул обе руки над собой, вскричав с самозабвенным восторгом:
– Круг почета!
12.
… Вернулись рабочие после товарищеского суда, увидели – у подъезда треста стоит милицейский фургон. Синий, с красной полосой.
Навстречу бегут мальчишки, кричат:
– “Раковая шейка” прикатила! За Тонькой! Спрашивают – где она?! Сказали – не видали никогда!
Позднее выяснилось, что еще не было. приказа арестовать Тоню. Ее доставляли в прокуратуру “приводом”. Для первого допроса.
Но Тоня в юридических тонкостях не разбиралась. Услышала возгласы мальчишек, разглядела старшину милиции по давней кличке “скуловорот”. “Скуловорот” направлялся прямохонько к ней – и закричала дурным голосом.
К ней бросились отовсюду. Кто-то из парней крикнул: – Беги, Тонька!
Какое! Настигли. Кинули в черную “Волгу”, стоявшую подаль, и та рванулась со стройки…
Прошло всего несколько минут, а уже сотни полторы рабочих обступили пустой милицейский фургон, недоумевая и матерясь…
– Тоньку уже умчали, а эта за кем?
– За Нюркой! Не выгораживай бандитку!
Кто-то хохотнул, другие заматерились люто…
Увидев “раковую шейку” и поняв, что произошло, Огнежка решила
немедля ехать в прокуратуру. Кликнув Нюру, она забралась вместе с ней в милицейский фургон, постучала в стеклышко шоферу:
– Давай!
В фургоне разило водкой и еще чем-то нестерпимо вонючим, – видно, только что возили пьянчуг. У Огнежки голова пошла кругом. И от вони и от подступившей к вискам ярости.
Отец много раз говорил, что на Руси издавна существуют не только уголовное и гражданское право, как учат в институтах. Существует еще и царево право. Самое могучее – телефонное. Раздастся в прокурорском кабинете чей-то “высоковольтный звонок”– и следствие меняет курс…
На всю жизнь осталось в памяти также и страшное ЧП в их институте, когда в их комнатке обнаружили исчерканный карандашом учебник по судоустройству. Приведенная там статья Конституции: “Суд независим и подчиняется только закону” – была подправлена и читалась так: “Суд независим и подчиняется только райкому”. Владельца учебника вышвырнули из института, хотя чиркал, кажется, не он.
Все это и многое другое всплыло в памяти Огнежки, пока она тряслась на жесткой скамье, морщась от едкой вони.
Опять вторгся чей-то “высоковольтный звонок”?!
Тоню выручат, в этом она не сомневалась. Страшило другое.
Завтра на всех, постройках собьются рабочие в группки, спросят друг у друга: “На кой ляд товарищеский суд собирали? О рабочем контроле пели? Где она, наша власть? На бумаге? ..”
Она поглядел на запыленные оконца фургона, за которыми мелькали корпуса Заречья.
“Ну, погодите, законники!
Ну, погодите!”
Прокурор встретил Огнежку и Нюру стоя. Руки не подал. Похоже, изменил о Тоне свое мнение.
На прокурорском столе громоздились бухгалтерские книги в серых обложках, захватанных пальцами.
Профсоюзный архив увезли не так давно в Главмосстрой, а он вот где…
Едва Огнежка гневно сказала о надругательстве над мнением рабочих, прокурор похлопал ладонью по груде бухгалтерских книг. .
– Извините! Мнение коллектива нами изучено. – Он полистал книгу с закладками, прочитал одно решение комиссии постройкома о Горчихиной Антонине, другое, третье… – Вот, выговор… общественное порицание… Вот, поставлен вопрос об увольнении. Можем ли мы не считаться с законно выраженным мнением рабочих? С документами?.. Мы действительно проявили торопливость и либерализм, на что нам только что было справедливо указано..
Есть прямое указание: не раскачивать стихии!
Что, девушка?.. Напраслина? Все это?! -он снова положил руку на пожухлые страницы бухгалтерской книги. – Вы отдаете отчет своим словам? .. Допускаю, что Тихон Инякин был в постройкоме человеком… э… Э, случайным,.. Допускаю, что Чумаков не ангел. Но разве ж только они решали? Вот, к примеру, один из лучших ваших бригадиров. В газетах о нем писали неоднократно. В “Огоньке” портрет был. Староверов Александр! Уважаемый человек? – Прокурор помолчал, ожидая возражений. – Уважаемый! Так вот! Староверов присутствовал на всех заседаниях… Не на всех? .. Допускаю. Покажите-ка мне хотя бы один его протест! Хоть одно слово, которое бы расходилось с мнением Тихона Инякина или Чумакова. Прошу вас!– И жестом, полным достоинства, он протянул Нюре толстую, отдающую прелью бухгалтерскую книгу.
Нюра вяло листала ее, бледнея…
Весь вечер она сидела за своим письменным столом до полуночи, Составляла характеристику Тони. Для прокуратуры. Она и подумать не могла, что ее Александр и слыхом не слыхивал о том, что грозит Тоне. Досадовала?: ” И чего возмущается. Ровно он ни при чем.” – Она заранее решила, что не станет попрекать мужа профсоюзным архивом. Даже не скажет о нем. Как говорится, кто старое помянет… Но муж будто с цепи сорвался. Кричит и раз и другой:
– … Нет, ты договаривай! До конца! Какой, значит, он стал твой муж? А? Последней сволочью?!
Нюра долго не отвечала, затем круто обернулась к мужу, сказала вполголоса, через силу:
– Изменщиком!
…Твердое желание прокурора непремено упрятать Тоню в тюрьму привела Огнежку, по выражению ее обеспокоенного отца, в состояние лунатическое. Она ходила по улицам, ничего вокруг себя не замечая. Не сразу отзывалась на свое имя. Огнежка не разгуливала лунными ночами по карнизу, – что правда, то правда,-но зато вскакивала посреди ночи с постели, шлепала в своих спортивных, с подмятыми задниками тапочках в отцовский, кабинет и позванивала там стареньким арифмометром, который лежал на ее коленях. И дома, и на работе.
– Тоня вернулась? – спросила она, едва появившись в тресте. – Когда вернется? Ну, слава Богу!… Кто искал меня? Ермаков? .. Я на постройке! Передайте ему, вернусь через час!
– Для Тони и Александра случай с панелевозом -урок. И какой урок!– произнесла вполголоса она, влетев в кабинет Ермакова.– Однако Гуща! .. Каков Гуща! А?! Слышали, Сергей Сергеевич, как о нем в бригаде отзываются? “Он за копейку удавится…” За свою собственную копейку. Что же касается денег стройки, сэкономим мы миллион или растранжирим миллион, – на это ему наплевать. На чужой миллион и коробок спичек не купишь.
Ермаков по-прежнему то и дело хватался за телефонную трубку, вызывал секретаршу, передавая ей какие-то папки; но стоило Огнежке хоть на секунду умолкнуть, он поворачивался к ней. Он слушал не слова, а голос Огнежки. Огнежка простыла на стройке, сильный, напряженно-гибкий голос ее то и дело срывался, становясь вдруг жалобным, режущим ухо, как у чайки.
В памяти Ермакова мелькнуло неутешное: “Чайка ходит по песку, моряку сулит тоску…”
Он вздохнул.
Единственное, что уловил, – это то, что Огнежка сердита на Гущу и не прочь прижать его рублем. Он заметил весело, что Огнежке не прошло даром сидение в “каталажке”. Нет-нет да прорежется у нее скрипучий голос инженера по труду и зарплате.
– Огне-эжка, – протянул он. – Нашла на кого пыл растрачивать! На Гущу!.. Гуща – тормозящая сила?! Да у него золотые руки… – Ермаков возражал скорее механически, чем осмысленно. С наслаждением, с болью и горечью внимал он уличающим интонациям Огнежки: в них звучала страсть. В конце концов он рывком поднялся с кресла, прошелся по кабинету из угла в угол, испытывая какое-то подмывающее, радостное ощущения бытия. Хотелось крикнуть, как некогда в лесу: “Живем!”
– Я преувеличиваю значение Гущи?! – негодовала Огнежка. – Да, поэм о нем не пишут. И даже очерков в лакировочном “Огоньке”.. О Гуще вспоминают чаще всего в графе “убытки”.
Огнежка достала из потертого спортивного чемоданчика брошюру в серой обложке. Отчет ГлавМосстроя за последний год. На одной из страниц скупо, в одном абзаце, сообщалось, что за один лишь год в Главмосстрое было разбито при разгрузке двадцать миллионов штук кирпича.. Половину корпусов остекляли дважды.
– Понятно вам, что такое Гуща, Сергей Сергеевич?! .
Ермаков приблизился к Огнежке чуть не вплотную, остановился за спинкой стула, на котором она сидела. Огнежка умолкла. Он встрепенулся:
– Так… да! Гуща… Горбатого могила исправит!..
Огнежка поморщилась. Опять!.. Когда она впервые услыхала о Гуще такое? Давным-давно. Когда в Заречье выкладывали первую стенку.
Минули годы. И какие! Равные для строителей жилищ столетиям. Годы революции в домостроении.
А Гуща, сей доблестный рыцарь? “Не заплати ему полста в день – гори все ясным огнем”.
– Вы правы, Сергей Сергеевич. Гущу ничем не проймешь. Ни товарищеским судом. Ни плакатами. Гражданские чувства в нем омертвели. Вернее, охладились, как охлаждается, к примеру, двигатель, который простоял ночь на дворе. В мороз. Ключиком его не заведешь. Нужна заводная ручка.
Ермаков весело кивнул на чемоданчик.
– Ах, вот что вы притащили! Заводную ручку. Выкладывайте. Не откажусь. – Он коснулся своими толстыми, обожженными известью пальцами Огнежкиной ладони. Огнежка отдернула руку.
Ермаков побагровел до шеи. Затем обошел свой огромный письменный стол, сдвинул в сторону картонные папки – что-то полетело со звоном на пол.
– Так что у вас? – Голос его звучал хрипло.
Огнежка приоткрыла чемоданчик, где лежала тетрадка с расчетами. Снова закрыла. Наконец решительным жестом откинула крышку, достала школьную, в клеточку, тетрадку. Листая ее, принялась излагать свой план. Заработок Гущи, по убеждению Огнежки, должен слагаться из двух частей. Большей (процентов на семьдесят-восемьдесят)-за труд на подмостях. -И меньшей, связанной с экономикой всего треста… Чтобы Гуща остервенело поскреб свой нечесаный затылок, постигнув у окошечка кассы, что и растоптанная на постройке чьими-то башмаками дверь, и куча строительного мусора у соседнего корпуса -это сотня-другая из его, Гущи, кармана.
– Экономика треста – маховик безостановочный. В обороте– сотни и сотни миллионов рублей. Но для Гущи, не устану повторять, это чужие миллионы. Казенные. А казна для него – бочка бездонная. Прорва…
Когда Огнежка перестала говорить, Ермаков поглядел на нее улыбчиво и, почудилось ей, покровительственно, как на ребенка, который воинственно промчался по двору верхом на палочке… И голос его, казалось, звучал нестерпимо-покровительственно:
– Огнежка, девочка дорогая, чем больше я вас узнаю, тем больше удивляюсь. Вы – великий алхимик. Почти как Никита Хрущев… Какое по счету экономическое снадобье вы варите за эти годы в своей колбе? Честное слово, вы заслуживаете ордена. За энтузиазм!
Огнежка начала расшатывать непроизвольным движением полуоторванный железный уголок на своем чемоданчике. Заметила вполголоса, подавляя вспыхнуввшее раздражение:
– Насколько я уловила, Сергей Сергеевич, об ордене вы вспомнили в надежде, что я уберусь из вашего кабинета со своим снадобьем подобру-поздорову. Орден-то, получается, за отступничество…
Взгляд Ермакова, по мере того как Огнежка говорила, становился каким-то ускользающим, словно беседа начала его тяготить.
“Может, она не с того начала?”
Огнежка подвинулась, вместе со стулом, к письменому столу.
– -Поразмышляем вместе, Сергей Сергеевич. Помогите мне. Дело ведь тут не только в экономике. Игорь был прав, тысячу раз прав, мы совершенно не думаем об общественном самочувствии рабочего. Москва была для Гущи надеждой. А стала – чужбиной. Словно он под оккупацией, где все решает его косопузие господин Инякин, назначенный Хрущевым комендант! – Она взглянула на Ермакова – и умолкла. Ермаков зажмурился, сжал выпяченные губы, будто опускался под воду. “Не хватает, чтоб уши пальцами заткнул!..”
Огнежка кинула тетрадку со своими подсчетами в чемоданчик. Застегнула его. Вот уж сколько времени она, сама не вполне это осознавая, ждала, что Ермаков в экономике стройки поднимется до таких же высот, что и в строительной технике.
Он – Ермаков! . .
И вдруг…
Ударил бы он ее со всего размаха-не так бы в ушах зазвенело: “Снадобье…”.
И возражать-то не стал всерьез, углубился, жмурясь… в свои воспоминания, что ли? О том, как Чумакова “продавал” на сторону… “Не себе, сойдет…”
Никого Огнежка не презирала так, как людей, в которых обманывалась. В них она ненавидела и самое себя – за легковерие. Сколько раз обжигалась!..
Она огляделась вокруг. Стол книгами загрузил. И подоконник. Брошюры. Подшивки. В каждой книге закладки. Некрасов, что ли, постарался, чтоб высокое начальство не запамятовало, в какое время живет.
Ермаков поднял глаза от папки, которую развязывал, и воскликнул смиренно:
– Огнежка, дорогая, не взирайте на меня с такой ненавистью!
Огнежка обеими руками прижала к себе чемоданчик, словно его пытались у нее отобрать. Вскрикнула зло:
– Да вы страшнее Инякина, хотя бы потому, что умнее его. Вы куда хитрее, изворотливее, умеете застращивать выдуманными или преувеличенными трудностями возрождения Гущи как гражданина.
И заплакала. Я в вас верила, а вы?…
Ермаков вначале оторопело таращился на Огнежку. Затем, пригнувшись к столу, принялся выдвигать один за другим ящики, шарить в них, развязывать папки. Наконец нашел, что искал. Протянул Огнежке два листика бумаги, соединенных скрепкой.
Это была докладная Ермакова в исполком городского Совета “О снижении себестоимости строительства”. Ермаков просил разрешить ему в виде опыта половину сверхплановой экономии треста распределять каждый месяц среди рабочих. .
Огнежка недоверчиво взглянула на дату. Пощупала двумя пальцами бумагу, которая уже начала сереть, жухнуть по краям. Судя по дате, бумага ушла вскоре после памятного ей профсоюзного собрания. Огнежка скорее выдохнула, чем произнесла:
– Не разрешили?
– Разрешили… дать нам на эту сумму дом.
– Какой дом?
– Наш дом на Ленинском проспекте. Тот, в котором
живут Староверовы, Гуща и другие.
Огнежка всплеснула руками: .
– Так как же вы могли промолчать о том, что дом на Ленинском проспекте нам дали за экономию?! Об этом должен был узнать каждый рабочий.
Ермаков повел шеей, точно что-то мешало ему дышать.
– Так ведь дом, дали. А потом отбирали. Тут уж не до деклараций… Только сейчас до Огнежки дошел по-настоящему смысл ермаковской докладной. Она тяжело опустилась на стул, оглушенная своими словами. Что она наплела?!
Бог мой, каким жалким самомнением надо обладать, чтобы Ермакову… Ермакову!..
Ермаков наклонился к ней, спрашивал о чем-то. Огнежка слышала, встревоженный, участливый бас и словно бы не слышала его.
Что она наплела? Что она наплела?!
12.
Наутро Огнежку разбудил телефонный звонок. В трубке ревело так, что Огнежка отстранила ее от уха. Ермаков?! Что?! Прийти?.. Что стряслось?!
Огнежка застала Ермакова взъерошенным, осунувшимся. Похоже, не спал ночь.
– Огнежка, Зот требует, чтобы “Правду” сдали через две недели. А там еще конь не валялся…
Через две недели?! . Это было непостижимо. Только что закончилось совещание в Главмосстрое, где Зот Иванович Инякин задержал давний староверовский проект большого потока: вначале тянуть дороги, затем, на готовых дорогах, ставить дома. С такого конвейера можно будет “снимать” около трехсот домов в год. В три раза больше, чем ныне.
И от него же, Зота Инякина?!
Зота Инякина больше всего интересовало, откуда спущена директива, Почему прошла мимо него? Ускорить застройку в три раза! Они что, все -все с ума сошли?! В три раза – при том же фонде зарплаты? Техники? И вначале тянуть постоянные дороги?.. Откуда спущена?! Наконец ему удалось спросить об этом Ермакова.
Ермаков в ответ как бы беспомощно развел руками: де, не я, клянусь, не я прислал.
– Кто же? – голос Зота Инякина прозвучал нервно. – Обком?
Ермаков отрицательно, качнул головой.
– Госплан? – Зот Иванович начал привставать со стула.
Ермаков снова мотнул головой.
– Решение Совета Министров? – Круглое лицо Зота Ивановича вытягивалось. – Цека?!
Ермаков помедлил, затем бросил как как бы вскользь: – ОТ СТАРОВЕРОВА. Не знаете его?
Огнежка от удовольствия даже прихлопнула в ладоши. Находчив Ермаков, этого от него не отнять.
– Пора бы и знать! Лупоглазый такой парень. Тихон, брат ваш, в его бригаде..
Голову Зота Ивановича повело в сторону, как от тика. Он уже не говорил, кричал
– В три раза! Не к концу семилетки. А назавтра?
Неофициально, наедине с Ермаковым – Огнежка узнала об этом позднее, – он выразился более определенно: – Через мой труп..
В самом деле, было от чего новому министру прийти в неистовство. Все реорганизации, все сокращения и перетряски остались позади. Гламосстрой из года в год выполняет план. Портреты строителей Заречья во всех газетах. И вдруг… нечто лупоглазое, замызганный ватник. Его удел – пить. Забивать “козла” до одури… И от его-то имени во всеуслышанье: миллионы народных денег по вине Инякина летят на ветер?!.
Ермаковские интриги! Попытка затеять склоку… – Зот Иванович позднее, на пленуме ЦК партии, защищался с решимостью отчаяния, а давно известно, ничего нет на свете коварнее отчаяния сохранить свои привилегии.
И вдруг, какой оборотень! От него же документ, от ненавистного Зотушки, “Правду” через две недели! К чему такая спешка? Тем более, строить вовсе не главное здание редакции, главное штурмом возвели еще при Сталине, а теперь высотку неподалеку, срочно – для жилья “правдистов”, что ли? Строить быстрее… в пять раз!
– Очередная показуха?!
– Показуха, Огнежка, показуха! Хрущев прилетает из заграничного вояжа через две недели. Уезжал – забор был, котлован огораживал. Прилетит – громадина высится. Двенадцать этажей..
Чистая показуха, Огнежка! Да и страх! Сколько стояли. То потолочных панелей нет, то еще чего. Простой на простое. А кто виноват? Хрущ заматерел. Кукурузу даже в Архагельскую область затолкал..Ладно хоть не на полюс… Голову снимет запросто… И тут уря-уря! Всю дорогу так… “Без туфты и аммонала не построишь канала”, – ведь это еще с концлагерей пошло. С Беломорканала.
Огнежка присела на край стула. – Написали протест?
– И писал, и звонил. Наверху, в строительном отделе, ощетинились, как кабаны. Там с Зотом поют дуэтом. Неизвестно еще, кто первый сказал “э”. Зот или кто-либо из хрущевских секретарей.
На самом деле, Ермаков не только писал и звонил секретарям ЦК. Попросил давно и хорошо знакомую ему Екатерину Фурцову немедленно принять его, и там обстоятельно разъяснил, с глазу на глаз, что такая стремительность укладки нереальна. Не кладка, а авантюра!… На что Екатерина 27-я бис, как иногда называл ее Шура Староверов, изнемогавший от “бесконечных гостей” , поджала губы в жесткой складке, и – с напором: “Считайте это нашей партийной установкой” На такие слова члены большевистской партии, как известно, не возражают. Тем более новый Член Политбюро ЦК их произнесла. Выше власти в СССР нет…
