Текст книги "Ленинский тупик"
Автор книги: Григорий Свирский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
– О вас, Игорь, и слова не было, поскольку вы пока еще не мировая знаменитость.
Но все стало иным в тот день, когда в ГБ поступили “сигналы” о бабьем бунте в тресте Мострой-3, а затем и поток доносов.
Зот Инякин сообщил своему начальнику – главе КГБ Александру Николаевичу Шелепину, что все рабочее самовольство, опасная распущенность, “вся зараза” пошла гулять по Москве от ермаковского треста. И теперь уж нет удержу…
Так что в списке поджигателей ты, Иваныч, сейчас у Шелепина под номером
один. Впереди режиссера Акимова и других знаменитостей радио и телевидения.
Гордись! И не трусь! Занимайся своими лекциями и книгой. И дай мне две недели.
Спустя неделю знакомые из ЦК сообщили Некрасову, что дело приняло дурной оборот. Готовится открытый процесс над доцентом Университета Некрасовым , “злонамеренно раскачавшем стихию”.. Игорь поверить в это не мог, но спал всю оставшуюся неделю плохо. А порой просто лежал с открытыми глазами.
Ермаков не подвел, позвонил, как и обещал, день в день. В “Арагви” на этот раз не повез. Заехали на узкую малолюдную третью Тверскую-Ямскую. Отпустив шофера, Ермаков, прежде всего, успокоил Некрасова.
– Игорек, пронесло! Слава богу!. Да брось ты свои горячие спасибо: я сделал то, чего не мог не сделать. Все! Теперь, когда твоя молодая и преданная этой
еб…. власти душа больше не вибрирует, расскажу все по порядку.
И начал по ермаковски, не выбирая выражений:
– Наш неповторимый советский гнойник зреет-зреет, а когда-нибудь и прорвется. Начал, конечно, с кухарки, которая, как и завещано Владимиром Ильичом, дорвалась, наконец, управлять государством. Явился к Катерине Алексеевне .
” Вы что, дорогая, говорю…На такой суд примчит весь мой рабочий люд, и его не удержишь ничем. Обнажится – для всего мира – все наше дерьмо…
Она руками разводит.
– Все понимаю, Сергей Сергеевич, но остановить уже ничего невозможно. У Александра Николаевича Шелепина двенадцать томов оперативного расследования. Поезд ушел.
– На Колыму?!-иронизирую.– Нынче, вроде, не тридцать седьмой…”
– Колыма – это слишком далеко. Но Мордовии хрущевскому крестнику не избежать..
– Что за двенадцать томов, Сергей Сергеевич?
– Да все те же оперативные данные, как они говорят. Подглядывание-подслушивание. Узнал, Игорь, что и наши рабочие кабинеты и твой клуб-ангар нашпигованы всевозможными устройствами, закупленными на золотишко в Штатах. День и ночь записывалось каждое слово.
А Зот Инякин, мой старый дружок, к тому же настораживал ЦК в своем духе: вокруг Ермакова сбились одни жиды..
Катерина Фурцева всполошилась: -Только один Чумаков – из наших.? Тогда все яснее”
– “Только один Чумаков -наш?!” – удивленно воскликнул Некрасов. – она, Сергей Сергеевич, член ЦК партии большевиков или Михаила Архангела?”
– Со сталинских лет эти два сообщества, Иваныч, сблизились настолько, что стали однояйцевыми близнецами.
Господи, наивняк ты университетский, да если б ты знал, что Дунька вытворяла, когда была министром культуры… Мой знакомый режиссер подал ей на утверждение сценарий по рассказу Исаака Бабеля. Наша интернационалистка взорвалась: “Зачем вам эта местечковая литература?!”
– Сергей Сергеевич, да она, оказывается, просто дикая баба. Откуда в ней столько дерьма?…
– Игорь, Дунька пуста, как вакуумная лампа. Она – зеркало, отражающее Генерального. В этом вакууме раскаленная ниточка – Хрущ… А насчет “дерьма” ты попал в точку… В Германии ее имя в газетах никогда не печатали. Даже когда она каталась туда-сюда руководителем партийной делегации. “Фурцева – нехорошо прозвучит, – оправдывались немцы. – “Furzen”( фурцен) по немецки – вонять”.
Лады! Прочь от Дуньки. Двинемся далее. По счастью, на Старой площади столкнулся нос к носу с главным устрашителем Хрущева. Генерал КГБ Юрий Андропов, бывший посол в Венгрии. Ныне он в ЦК завотделом. Создал и возглавил здесь “научную группу разработчиков”. Тему “разработчиков” не скрывают: Безопасность! Как предотвратить подобные “волынки?!
Выслушав мои адвокатские всхлипы, Андропов провел меня в свой кабинет и, едва прикрыли дверь, раскричался: “Тебе хочется висеть на телеграфном столбе с высунутым языком, как висели венгерские коммунисты?”
Похоже, в Будапеште, откуда он бежал в одном исподнем, струсил мужик навсегда – на всю жизнь струсил. Ощетинился, как еж. Доказывает, что замысел “суда устрашения” своевременен.
– Ты не представляешь себе, Ермаков, как разболталась сейчас наша интеллигенция. Мы просто завалены материалом.
Хлынула литература антисоветчиков. Возвращается Михаил Булгаков с восторженным предисловием Ильи Эренбурга. Выполз из расстрельной ямы Исаак Бабель с его стариком Гедали: “Все говорят, что воюют за правду и все – грабят!” Крамолу вытолкали в дверь, а она – в окно!
А потоки анекдотов?!! Горы анекдотов! Хрущев и такой и сякой… Шпарят друг другу прямо на улице, в трамваях.
Актеры “Современника” по телефону, прямо из своего театра, называют члена Политбюро Екатерину Алексеевну Фурцеву “НИКИТСКИМИ ВОРОТАМИ” Мол, у них, как и в театре: путь к новой роли – через постель.. Так вот: за оскорбления Членов Политюро БУДЕМ САЖАТЬ.
И добавил не без грусти: -Только вот, увы-увы! не ко всякому подберешься…
И тут я понял, почему он закогтил именно тебя. Судить Акимова и его театр сатиры или “Современник”, и другие знаменитости, на слуху всего мира– сложно. Нужны прямые доказательства. А ты, Иваныч, известен лишь в Заречьи. Тут можно взбодрить идейку нетерпимости к “болтовне интеллигенции” хоть до визга, не опасаясь вселенского скандала.
– Так твой Некрасов, говоришь, идейный? – спросил вполголоса Андропов. -Болтун-ленинец или большевик? Если твердый большевик, будет говорить, что надо… Убедим! Напишем! Уверяю тебя, убедим. Убе-дим” повторил трижды.-. История нашей партии свидетельствует: и не таких приводили в чувство…”
Тут заглянула секретарша, сказала, что инструкатаж кончился. Идут к вам по записи..
Андропов кивнул ей, а мне пояснил, что сегодня был инструктаж, который проводил в шеф КГБ Александр Николаевич Шелепин.
“Мне-то его и надо.”– понял я, и попросил Андропова представить меня Шелепину.
Андропов руками замахал.
– Незачем вам туда ходить! Жить надоело, что ли?!
Вышел из кабинета Андропова. Идет толпа. Нечто вроде небольшого театрального разъезда. После “инструктажа”, наверное.
А вот появился и сам Шелепин, крупный мужичина. Сумрачный, хмурый. Взгляд отстраненный, поверх голов. Движутся, как в замедленном кино, плечо к плечу, почти в обнимку с Семичастным, нынешним комсомолом..
Шелепин, известно, по общенародной кличке “Железный Шурик” – бывший комсомольский бог. А Семичастный – нынешний. Странно, но гебистов у нас всегда поставляет комсомол. Веселые ребята.
Вижу, в ногу идет по коридору комсомол, как в строю. Огромные парни. Хорошо упитанные, провожаемые десятками почтительных или остро встревоженных глаз. Похожие на двух дрессированных цирковых слонов, хорошо знающих и свою роль и цену себе…
Тут вспомнилась мне просьба Семичастного отдать ЦК комсомолу в новом корпусе подъезд.
“Комсомол меня и представит…” мелькнуло. Иду сквозь толпу к богатырям. Приблизился так близко, что Семичастный, хочешь-не хочешь, представил полушутливо: – Наш главный строитель, Ермаков.
Шелепин дернул губой в улыбке. Подал руку.
– Александр Николаевич, – говорю ему. – прошу вас принять меня. Дело на пять минут.
Лицо Шелепина окаменело. Улыбки и следа нет. Отрезал густым генеральским басом:
– Это невозможно. И минуты нет свободной… Ни минуты!..До свиданье!
Ушел я тогда из ЦК разбитый, несчастный. Убить человка – у ГБ находится сколько угодно минут, спасти – нет ни единой. Понял, кого закогтит эта помесь Хруща и Дзержинского – пиши-пропало.
Лады, – вздохнул тоскливо. Осталось одно. Итти на прием к Никите Хрущеву. Знакомы, все-таки…
Пробился. Как с Хрущем говорить – хо-о-рошо продумал.
Для начала поинтересовался, есть у Никиты Сергеевича ко мне, как управляющему строительством, какие-либо претензии.
– Нет, сказал.– Ты пашешь, Ермаков, как никто. Широко берешь.
Тогда голосом агнца пробекал-мекал: -Позвольте мне высказать свое мнение, Никита Сергеевич? Можно? – И быка за рога: – Процесс над Игорем Некрасовым идет с подачи Зота Инякина. А на самом деле – против меня. Мои отношения с Инякиным в строительном мире известны всем и каждому. Все эти восемь томов “подслушек” и “перлюстраций”– оперативная дешевка. Чистая липа…
В чем подоплека задумки, Никита Сергеевич? Вы недовольны усилиями министра строительства и в Египте и в Индии. Известно, что Индия только что отказалась он советского проекта жилья для металлургического завода. Мы запланировали каждому рабочему по комнате, как у нас. А не по отдельной квартире, как у них. В результате, крах! Потери миллионов. Заказ передан англичанам…
Зот Инякин, естественно, опасается, его вот вот попросят с министерского поста. Не тянет. Это очевидно. Куда ему податься, не потеряв нажитого? Самый лучший выход министру Инякину стать из полковника КГБ генералом КГБ Инякиным. Отсидеться на Лубянке. Для того весь процесс и задуман. Все, как по нотам. Ермакову – хана. Зоту – слава.
Вижу, не внемлет мне Никита. Сидит, как мумия. Ясно, не хочет сориться с властным и мстительным “Железным Шуриком”.
Тогда кидаю последний козырь.
– Игорь Некрасов, которого будут всенародно судить-топтать– ваша, Никита Сергеевич, креатура. Это известно широко… Сейчас наш закоснелый, запуганный Сталиным аппарат бурчит, что вы “не разобрались со Сталиным…” Теперь он будет вопить, что вы “не разобрались” и с интеллигенцией, виня ее во всем.
Кроме того, расшумятся рабочие-строители, крикуны первостатейные, которые Некрасова любят. Так это же – тень на вас. Лично на вас, Никита Сергеевич.
Снова сидит, как мумия. Ну, думаю, все пропало… И вдруг мумия оживилась. В потускневших глазах Генерального, наконец, сверкнул проблеск мысли..
– А что если, Ермаков, я отдам тебе этого парня на поруки. Мол, рабочий коллектив Заречья требует.. Не против? Представишь все документы и обращения строительных рабочих… Но смотри, отвечаешь головой… Та-ак, Ермаков?!. Готовь бумаги. В этом случае, и Саша Шелепин, и Андропов поймут меня…
Словом, Игорь Иваныч, забудь об всем этом негодяйстве.. Читай студентам лекции. Пиши задуманный тобой сборник о рабочем фольклоре. Только рукопись обязательно занеси ко мне. Покумекаем…
Так что веселись братия, как говорил наш сельский батюшка Никодим. Пронесло… Ты, Игорь, слава богу! выскользнул. Но они, вот увидишь! возмут свой реванш на других. Возможно, на сотнях и тысячах других. Отыграются на них. Самая жестокая порода людей – патологические трусы..
–
Сворачивая из тихой 3-ей Тверской Ямской на шумную улицу Горького, Ермаков, за рулем своего ЗИМА, уж не мог ни очем говорить, только о Шелепине и Андропове. – Игорь, они не люди. Они нЕлюди! Погубить невинного человека им, как два пальца обоссать. Ты бы видел палаческую складку андроповски губ. Они боятся не империализЬма, о котором Хрущ лопочет день и ночь, а – своего родного народа. Смертельно боятся… Скажу тебе откровенно – годами засекреченный беспредел КГБ – главная опасность Руси. Половину страны извели в навоз. И по сей день бахвалятся своей чекистской доблестью. А что еще будет?!
Нигде и никогда не повторяй моих слов, Игорь!. Наши чекисты несоизмеримо опаснее для Святой Руси проклятого “империализЬма”.
“Арагви”, на этот раз, закрыто. Кто-то откупил там весь вечер для своих семейных праздненств. Но для Ермакова – открыто всегда. Уселись поначалу в дальнем углу, а потом нас перевели в освободившийся кабинетик.
Игорь смеялся нервным счастливым смехом. Как не вспомнить Огнежку, – оба в Огнежке “души не чаяли”. Как она будет рада. У Игоря вырвалось – от всей души: -Женились бы вы на ней, Сергей Сергеевич! И матери своей тоже бы угодили…
Ермаков усмехнулся досадливо: – Я не против, Иваныч. Но нашей чертовке-очаровушке и тридцати нет… И еще долго не будет. Мне же под пятьдесят А что поют девушки там, под этими овощами и фруктами, – он кивнул в сторону стен “Арагви”, аляповато разрисованными кипарисами и виноградниками. Сам слыхал. Горланят, проказницы. И по своему, и по русски. Выламываются:
“А зачим мне мужа-
Старый хазабек.
Дайте мине мужа -
Молодой абрек”
Такова реальность, Иваныч!
Принесли традиционные цыплята-табака. Поели. Выпили.
Улыбнулся раскрасневшийся счастливый Игорь, по сути, только сейчас осознавший, что ему грозило.
– Помните, Сергей Сергеевич. В доме Огнежки я сострил. Мол, мы все – по дороге к хрущевскому коммунизЬму -живем в нравственной атмосфере рабовладельческой Греции…
Ермаков подвез Игоря к его общежитию и, прощаясь,
сказал: – Проси своего ректора-проректора, чтоб сообразили тебе однокомнатную, а я уж постараюсь… Лады? На защиту своей докторской– зови. Завершишь книгу о рабочем фольклоре – рукопись ко мне…. Помозгуем.
Лады, парень? Что тебя сказала Дунька, помнишь? Чтоб на стройке и духа твоего не было?! Дунька злопамятна и мстительна. Не пренебрегай!
10.
Ермаков с самой рани, до работы, заехал к Акопянам, рассказал, что посчитал – можно рассказать.
Утро уже набирало силу. Погасли на мачтах ночные фонари. Исчезли бесследно ночные тени. Огнежка, увлеченная повествованием гостя о его рискованных приключениях “на небесах”, точно опоздала бы на работу, если б Ермаков ее не подкинул.. Выскочив у своего корпуса из машины шефа, услыхала веселый, громоподобный и резкий Тонин голос: -Тихон – с неба спихан! Не станешь пособлять – мы твой седьмой разряд тю-тю…
Огнежка оглянулась на голос. Не голос– труба иерихонская. Ждала обычной сцены. Тихон Инякин обзовет Тоню халявой или еще покрепче и прошествует мимо, помахивая топориком. Нынче от труб иерихонских стены не рушатся.
Тихон, правда, огрызнулся. Но, огрызнувшись, сунул топорище за свой веревочный пояс и, натянув брезентовые рукавицы, поддел ломом чуть перекошенную “панель Ермакова”.
– Та-ак!…
Огнежка не вошла, а почти взлетела на новый корпус, раскачивая резвыми ногами шаткий трап и что-то восклицая вполголоса. Решила после работы заглянуть в клуб, где будет какое-то казенное “действо”.
Неведомые парни спорили, размахивая кулаками, кому из них танцевать с Тоней. Пока спорили, Тоню утащила в круг рябая, – крупной стати женщина в цветастом платье – бригадир из соседнего треста. Она слушала ни на минуту не смолкавшую Тоню, горделиво произносящую на свой лад профессионализмы подсобниц: “как мы лОжим”, “сколько лОжим”, внимала ей, приоткрыв щербатый рот и глядя на нее как на полководца, только что вернувшегося из победного похода.
Когда они, кружась и обдавая Огнежку запахом цветочного одеколона, промчались мимо нее, расслышала: “ЛожкИ.. ЛожкИ..”
Куда бы ни являлся затем Огнежка -на постройку, в рабочую столовую, в красный уголок, – всюду слышались удивленные, ликующие: “ЛожкИ… ЛожкИ?.. ЛожкИ!”
Наконец, началось обещанное “действо.” Всю шею извертела – нет Ермакова. Появился кособокий Инякин с целой командой. Незнакомые хорошо упитанные мужики. Инякин кричал в микрофон, что в стране, ну, конечно же, “начинается новый этап жизни нашей страны и партии”. На самом деле, очередная кампания агитпропа. Борьба за звание ” бригад коммунистического труда”. Оповестил вскольз о том, что они будут возводить высотное здание. В другом конце Москвы. Для газеты “Правда”. Надрывался : “Лучшие бригады Ленинского проспекта – на возведение ” Правды”!
Слушали молча. Иронично. Гуща пробормотал под чей-то пьяный смешок. – А нам, что правду сложить, что кривду, Что начертят, то и сложим.
– За кривду боле “выведут”, – весело отозвалась Тоня, – куды побежишь, патриот твою мать?
Пофыркали кругом, посмеялись и, едва Зот Инякин завершил свое благоговорение про значение советской печати, затопали к мужской раздевалке Чумаковской конторы, где, знали заранее, будут, в какой уж раз! пересматривать
рабочие разряды.
Это была все та же раздевалка , тесноватая, с низким фанерным потолком шкафчиками вдоль стен, выкрашенными белилами.
Но на этот раз низкий потолок не так давил на душу. Его, похоже, и не замечали. Монтажники глядели в широкие окна своего “гаража” , удивленно повернулись к Тоне, услышав ее трубный Тонин возглас… – Коммунистицкую? Эт-то на что?
Гуща на мгновение перестал жевать колбасу:: – он обедал всухомятку, на ходу, торопясь в город, где он, по его признанию, “прихалтуривал по плиточному делу” Икнув и утирая губы рукавом ватника, Гуща прошипел насмешливо:
– С нашим-то рылом в калашный ряд!
Кто-то в углу раздевалки засмеялся.
Нюра, сидевшая с Тоней на одной табуретке, бросила сокрушенно:
– Не по-людски ты питаешься, дядь Вань, – не по-людски и рассуждаешь..
– Так как, беремся за гуж? – спросил маленгькая Ксана, невестка Гущи и, не отыскав ни в ком поддержки, присела у стены на корточках со словами: “Я что? Я – как все…”
У Александра, который стоял возле необструганного, сбитого кое-как, наспех, стола, взмокла переносица. Передернув плечами, он отвернулся к стене. Медленными движениями расстегнул свой ватник, скинул с себя, повесил в шкафчик. А когда вновь обернулся к бригаде, лицо его по-прежнему было раздумчиво-спокойным. Лишь глубокая, как вмятина, переносица поблескивала влажновато. Но ведь духотища!
Поднял над головой руку, показал на потолок. Произнес властным, бригадирским голосом, оборвавшим гомон:
– Сварили там, а хлебать нам… Никаких званий-названий чтоб не просить! Слыхали? Заранее звонить нечего… Выложим, сколько сможем – тогда видно будет.
В клубе об этом больше не думали и не говорили…
Новая техника хлынула– значит – новые разряды – новые обиды. В тишине раздавался лишь протяжный и чуть осипший голос Нюры, которая вместе со всеми продолжала распределять совсем другие, бригадные “ложкИ”
– Инякин Тихон Иванович! – Нюра перекричала посвист поземки.—Что ему?
– Шестой! – буркнул Гуща, топтавшийся позади всех. Он никак не мог решиться уехать “на халтуру”. Чертов день!
– Вообше-то он нынче пособлял! – Тоня считала своим долгом напомнить об этом.– Такелажник он сноровистый.
– Я плотник…-неуверенно донеслось из угла раздевалки.
– Пло-отник?! – взвился Гуща.– Что ты в нынешнем году, кроме этого колченогого стола, сбил-сколотил?
– Плотник на сборке-профессия вымирающая,– прохрипел Силантий, который сидел на корточках неподалеку от Инякина, оттопырив ладонью ухо.– Вскорости тебя, Тихон, посадим под стекло и будем показывать, как этих… как их? .. ихтиозавЕов…
Тихон Инякин слушал, вытягивая жилистую шею и теребя пальцами потухшую папиросу. Огнежка вспомнила невольно: не выписали как-то Инякину, по забывчивости тогдашнего бригадира Силантия, рублей что-то около тридцати – он, Тихон, поднял возле кассы такой тарарам, со всех, концов сбежались, думали, зашибли кого.
Ныне Тихон Инякин терял вдесятеро, и безвозвратно, а в ответ лишь своими рыжеватыми ресницами хлоп-хлоп. .
Огнежка спросила Александра: не без удивления, почему Тихон Инякин и голоса не подает? Не может же человек вдруг перестать быть самим собой.
Александр усмехнулся:
– Умный пес на хозяина не брешет!
“Вот оно! – мелькнуло у Огнежки. – Приказали Игорю, чтоб и духа его на стройке не было. Нет его, законопослушного Игорька, а дух вот он! Дух “не задушишь, не убъешь”, как поют военные хоры. Он Хрущу не подчинен.
– Ульяна Анисимовна Краснухина!..
Тетку Ульяну включили в монтажную бригаду подметальщицей. Оказалось, позарез нужен в монтажной бригаде человек, который бы соскребал ледок и смахивал снег и песок с торцов “панелей Ермакова”: сборка требует чистоты!
– Какой, товарищи, предлагаете разряд Ульяне Аиисимовне?.. Что? Ты, Тихон, жадоба известный. Лишнюю десятку пожалел… Что нужнее на сборке панелей – метелка или твой рубанок?.. Какую разницу положим между бригадирским черпаком и ложкой Ульяны Анисимовны? Чтоб не было у нас ни уравниловки, ни нынешнего свинства?
Погомонив, бригада пришла наконец к согласию.
Тетка Ульяна поднялась со скамьи и, затянув под подбородком свой головной платок, вышла на середину раздевалки и поклонилась бригаде поясным поклоном.
Есть Игорь Иваныч – нет Игоря Ивановича – жизнь на стройке Заречья шла своим чередом
Желтые фары панелевоза запрыгали на ухабах точь-в точь по графику, составленному Александром. В семь тридцать утра. Затемно.
Нюра шепнула, еще не веря самой себе:
– Наш?
Включили рубильник – монтажников в первое мгновение точно магниевой вспышкой ослепило.
Пока бетонная панель плыла, чуть покачиваясь, над фундаментом, Ульяна Анисимовна успела скребком и струей горячей воды из брандспойта очистить ото льда и засохшей глины место для нее, положить с краю стены и выровнять арматурную сетку. Еще, казалось, не растаяли в воздухе шорохи и глухое звяканье арматурной сетки, а Нюра уже раскидывала на ней совковой лопатой “постель” из цементного раствора, при свете прожекторов зеленоватого и вязкого, как ил.
Стеновая панель, еще теплая, как утренний хлеб, мягко укладывалась на свое ложе, подправляемая на весу ладонями и плечами монтажников-мужчин. Потом наступала очередь Тони, которая стояла наготове, с деревянной лесенкой в руках, точно воин, собравшийся штурмовать в ночи крепостные стены. Тоня прислоняла лесенку к панели, еще не приваренной автогеном к другим, и, чтоб панель не рухнула вниз бетонной глыбой, прикручивала к ней металлическую растяжку, похожую на гигантскую вязальную спицу. Она словно бы вязала дом из этих спиц, стоя на лесенке и привычно сжимая коленями развевающуюся поверх лыжных брюк юбку.
Когда Тоня не сдерживала юбку, она колыхалась над бригадой, как голубовато-синее спортивное знамя.
Новая беда подкрадывалась незаметно. Поначалу думалось все идет хорошо. Панелевозы подкатывали к постройке, как вагоны электрички к платформе. За редким исключением, минута в минуту.
По панелевозам проверяли время. Тоня назначала кому-то свидание, крича в трубку, что прикатит “точнехонько, как панелевоз”!
Но что они везли, панелевозы? Стены и стены. А где потолочные настилы? Где отопительные – со встроенной внутри батареей – панели?
Зло срывали на шоферах.
– Как вы возите, идиеты? – кричал Силантий, приложив ладони ко рту рупором.
Одного из шоферов панелевозов, рыжеволосого, ушастого паренька в яловочных сапогах гармошкой, Тоня довела, что называется, до белого каления. Он имел неосторожность во время обеденного перерыва пригласить ее на танцы. В ответ услышал сердито-насмешливое, с притопом, так что остатки снега из-под Тониных ватных “шубинок” взметнулся во все стороны:
А у рыжего Васька
Голова из трех частей
: Карбюратор, вентилятор
И коробка скоростей.
Но ни брань, ни частушки не помогали. В каждой комнате на месте отопительной панели зиял провал в стене. Словно бы дополнительная дверь. “Дверей много, а выхода нет…” – горько шутили в бригаде.
В получку Гуща принялся при юнцах ремесленниках подсчитывать, сколько он потерял денег из-за “проклятущих умников”
– “Правду” кладем! “Правду” – передразнивал он утренних ораторов
Тоня отозвалась тут же: – Копеечник! Глаза на затылке !
Отопительные панели появились, когда уж настелили потолок. “Спасибочка!” – негодовал Гуща. Их подавали в оконные проемы, кроша пахнущие сосной рамы, и тут вступала в дело техника, известная со времен египетских пирамид.
– Взя-али!
Тоня, подпирая края панели руками и животом, задыхаясь, ворчала обиженно:
– Какой же это, к лешему, монтаж колес? Это монтаж с пуза.
А звонили про “коммунистицкую” эру, надували честнОй народ? Знать бы, кому морду начистить?!
– Разболталась наша интеллигенция!… – просипел Тихон Инякин, всегда первым узнававший о новых веяниях.
– Нынче требуют сбивать-сколачивать.. как их?.. товарищеские суды. Из подручного материала, – растолковал он Чумакову. -Поветрие, значит, такое. Теперь о вредителях ни-ни. Из моды вышло. О космополитах тоже не проходит. Объяви товарищеский суд. Пущай покудесят , погорлопанят вволю. Ничего… От суда, по “Положению”, веревочка в твоих руках. Шаг безуронный,,,”
И ведь сумел уломать, пагуба…
Спустя неделю на только что побеленных дверях Чумаковской конторы вывесили обратной стороной кусок обоев. Возле него люди задерживаяиеь подолгу, хотя на серой бумаге было выведено черной тушью всего несколько слов: “Состоится товарищеский суд над старшим прорабом…”
– Над Огнежкой!– передавалось в тот день от “захватки”, к “захватке”.
– Над .Огне-эжкой! – кричали. снизу крановщику, который по пояс высунулся из своей стеклянной кабинки.
– За что? – спрашивали с голубой высоты.
– За что-о?! – точно эхом отзывалось с побурелой, в черных проталинах земли.
Огнежка, увидев объявление, почувствовала: у нее взмокли ладони. В памяти возникали один за другим случаи, когда с ее, Огнежки, уст срывалось постыдное для прораба “Сойдет!”.
Оказалось, несколько дней назад дежурный разгрузил на ее корпусе чужой панелевоз.
“Только-то!..” Она возвращалась из конторы, засунув руки в карманы брюк и насвистывая, как мальчишка.
Суд над Огнежкои созвали в клубе, возведенном ее отцом. Не осталось ни одного свободного места, а люди все подходили и подходили.
Огнежка чему-то улыбалась. К ее новой кофточке был приколот цветок. Розочка, вроде.
Это тут же вызвало шопот теснившихся зрителей. “Специально нацепила, мол, видела этот суд в гробу?” Да нет, это ей Некрасов дарит. Говорят, кажинное утро букетики шлет…
А народу привалило, как никогда. На стульях, принесенных из фойе, усаживались по двое. Кто-то притащил кресло из директорского кабинета. Его тут же, облепили с шумом, как, бывает, облепляют дети салазки, которые толкнули под гору.
Огнежке был противен пропитой Чумаковский голос; Чумаков вертелся, по своему обыкновению, вокруг одного и того же глубокомысленного утверждения, что простои, дескать, неспроста. Неспроста простои.
Она принялась демонстративно разглядывать .. свои ногти. “Упомянет Чумаков о маникюре? Так… И что губы у нее, как у покойника, лиловые?.. Как по нотам. О чем бы ты распространялся, Демосфен, если б я тебе идей не подбрасывала?”
Чумаков, который не был Демосфеном, дальше идеи “не спроста простой” продвинуться не мог. Его выручил, как всегда, Тихон Инякин, шепнувший начальнику конторы, что он “прокосультировался кое с кем”.
Как тут не внять шепотку Тихона, подставь голову нашей интеллигентки Огнежки под замах – разболталась, понимаете!…
– Шаг безуронный!– зло вырвалось у Чумакова, нервно, одним пальцем, листавшего свою записную книжицу. На последние страницы ее он, по
обыкновению, выписывал нужные ему пункты и подпункты КЗОТа и технических наставлений. Впервые в жизни он занес сюда и статьи “Положения о товарищеских судах”. Хриплый голос его звучал мрачновато:
– Неспроста простои!..
Инякин его и “выручил”. Принес на постройку воистину
“государственное” слово САБОТАЖ ..
Огнежка выслушила это слово во всех падежах, усмехнулась в досаде:
“Поверят, наверное? Привыкли верить…”
Когда-то, на втором году войны, под Воронежом, бомба убила мать, а сама Огнежка от той же бомбы провалилась под лед. Когда ее вытащили., Огнежке казалось -у нее не только, одежда, но и сердце заледенело. От ужаса и изнеможения она не могла идти. Какие-то люди спрашивали ее, почему она оказалась на реке во время ледостава? Отец, прибежавший на крики, не задал ей этого вопроса. Ни тогда. Ни позже… Он схватил дочь за руку, увлекая к берегу. “Бегом, Агнешка! Бегом! Бегом!..”
И сейчас в непрекращающихся восклицаниях рабочих из староверовской бригады: “За что судят?”. “САБОТАЖ?!”. “Они что, спятили?!” ей послышалось вдруг давнее, спасительное: “Бегом, Агнешка! Бегом!”. Огнежке стало жарко. А ведь что происходит? -мелькнуло у нее. -Чем точнее механизм, тем губительнее для него удары и помехи. Бригада, возводящая дом “с колес”, подобна сейсмографу: она реагирует на легчайшие толчки. Чем лучше работает бригада Староверова, тем быстрее оказывается у разбитого корыта. “Чем лучше, тем хуже…”
Страха перед неожиданном судом не было. Разве что досада, раздражение. Из этого состояния Огнежку вывело что-то тяжелое и жаркое, что плюхнулось возле нее, чуть , позади, на. стул. Стул заскрипел, оглушающий гортанный возглас над ухом заставил Огнежку отшатнуться. В захлебывающейся скороговорке она разобрала наконец сплюснутые, порой без гласных звуков, слова:
– Кого пхаете сапожищами? Невинного? Я панелевоз приняла… меня и пхайте!!
“Тоня! Милая! Зачем ты?!”
Стариковский, мерцающий голос председателя товарищеского суда принялся Тоню журить-уговаривать:
– Выдь, девушка! Выдь!
– Не выйду! Кто в накладной штампик поставил? Я! Меня и пхайте! А не Огнежку.
В зале сухо, как выстрел, хлопнуло откидное сиденье.
– Да гоните ее!.. Марш, пагуба, отсюда!
– Счас разуюсь!
– Достукаешься! Слезьми обольешься…
Тоня пригнулась к своим коленкам, обмахнула краем юбки щеки, как бы утирая слезы. При желтоватом электрическом свете юбка ее казалась черной; широченная, в складках, она развернулась перед людьми уж не спортивным – пиратским флагом.
Не ведала Тоня, о том и помыслить не могла!, что она, малограмотная деревенская девчонка, ненароком развеяла на зареченской стройке в пух и прах высокий замысел государственных искоренителей “опасного духа”.
Не только Тоня, никто в стране еще не ведал, что на Лубянке собраны профессионалы многолетней борьбы с духом. На новом “марксистском”
новом этапе СВЯЩЕННАЯ ИНКВИЗИЦИЯ средневековья.
Кто-то закричал о неуважении к суду. Изо всех голосов выделился въедливый тенорок:
– Обструкцией это называется. Товарищескому суду! Зафиксируйте, товарищи судьи…
Тоня рванулась к краю сцены: – Сиди и не булькай! Обструкция…
Едва ее кое-как утихомирили, вернули на место, как в переднем ряду однялся Силантий.
Чумаков потянулся к нему, дернул за плечо.
– Никто тебе слова не давал !
Силантий от рывка повалился на стул, но тут же вскочил, осердясь не на шутку: – Мне ждать некогда!.. -И продолжал, не понижая тона, дребезжащим голосом: – Напортачит кто из нас, стенку, скажем, перекосит,– отвечает Огнежка! Стукнет кто себя молотком по пальцу, – отвечает Огнежка! Мы-то что, несовершеннолетние? Или психи? Чтоб за себя не отвечали…
– Чихают они на нас, дядя Силан, потому…
– Не встревай! – вызверился Силантий. – С тобой разговор впереди..
Силантий поднял над головой кулаки. Кулаки у Силантия известно какие. Чугунные ядра. На стройке никто их вроде бы и не замечал. А сейчас не было в зале человека, который не глядел бы на них неотрывно.
– . С пьяных глаз, что ль, ты, Пров Лексеич, Огнежку с камнем-то на шее… в воду?
Чумаков оскорбленно всплеснул руками. Председатель суда попросил Силантия воздержаться от напраслины, не то он, Силантий, займет место возле Тони, третьим… Силантий ответил такое, что Чумаков посчитал самое время кликнуть старшину милиции, который дежурил у дверей клуба.
