Текст книги "Вашингтон, округ Колумбия"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Но гроза прошла, Инид отпрянула.

– Прости, – сказала она. Глаза ее покраснели. Она поправила прическу, сунулась лицом в маленькое зеркальце.

– Ты толстеешь, – заметила она, и это было для него как ушат воды на голову.

– Нет, – машинально возразил он; они снова были брат и сестра: толстеешь, нет, не толстею. Но права была она. С начала осеннего семестра он прибавил ввесе десяток фунтов. Ему нужно заниматься спортом. Как только установится теплая погода, он начнет играть в теннис и к весне снова войдет в форму. Мяч будет летатьнад самой сеткой. Он ей это докажет.

– Я не знаю, что делать!

– Ты говорила отцу?

Она отрицательно покачала головой.

– Это его только обрадует. Кроме того, он что-то такое задумал. Они с Клеем теперь заодно.

Питер был удивлен, увидев за обедом Клея. Никто ничего не понимал. По словам Инид,

– … это произошло абсолютно неожиданно. Мы не разговаривали целую неделю, Клей и я. Он спит на диване внизу. Я на этом настояла. И вдруг этим утром он говорит мне: «Твой отец пригласил нас в Лавровый дом на обед». «Нас обоих?» – спросила я. «Да, обоих», – сказал он и посмотрел на меня ледяными глазами, какие у него бывают, когда он по-настоящему ненавидит, а ненавидит он всех.

– Ну, перестань.

– Нет, в самом деле. Особенно тебя. Он считает, что ты всего-навсего богатенький сынок, дилетант. Он говорил это тысячу раз.

Питер остолбенел. Он думал, что Клей хорошо к нему относится. Во всяком случае, это невыносимо, когда тебя называют дилетантом, особенно если все говорит за то, что тебе и в самом деле уготована такая участь. До июня он в университете. А там у него будет достаточно времени, чтобы решить, кто он и чем ему заняться. Разумеется, он прославится, у него просто нет выбора.

Но Инид не замечала, как он расстроен, ибо была занята собственными проблемами.

– Он, должно быть, звонил отцу. Что-то сказал ему. Чтобы настроить против меня.

– Но что он мог сказать?

– Не знаю. Что это я ему изменила или что-нибудь в этом роде. Он ведь способен на все.

– Тогда скажи отцу правду.

– О чем? – Вопрос Фредерики прозвучал своевременно, как и все ее реплики. Она стояла у входа в оранжерею. – Что вы здесь делаете вдвоем? Я увидела свет.

– Беседуем, мама. – Инид потянулась к стакану и допила его. – Пошли, – сказала она Питеру. – Расхлебывать кашу.

– Какую кашу? Что произошло?

– Инид все драматизирует, только и всего. – Питер решил не рассказывать матери о том, что услышал от Инид. – Нелады с Клеем, наверно. – Он бросил наживку, надеясь, что рыба не клюнет, но рыба еще как клюнула.

– Так я и думала. – Фредерика машинально сорвала высохший листок с дерева. С годами она все больше и больше времени проводила в оранжерее или под открытым небом, придумывая новые террасы, цветочные бордюры, украшая сад скалами, аллеями.

– Почему ты так подумала?

– Это и так ясно – вы только посмотрите на них сегодня. А потом, когда Клей позвонил вчера Блэзу, я сразу поняла: что-то произошло.

– Клей звонил отцу? – Инид была права. Готовится заговор.

– Да, и отец тут же пригласил его на сегодня к обеду.

Фредерика выключила свет. Снег вихрем налетал на серое стекло. Питер нащупал стебель самой большой гардении и сорвал ее. Зажав цветок между большим и указательным пальцами, он последовал за матерью в гостиную.

– Это еще зачем? – спросил Гарольд Гриффите.

– Мой талисман, – загадочно ответил Питер. Он положил цветок на боковой столик. Один лепесток уже пожелтел. – Они так недолговечны.

– А, вспомнил: оранжерея. Разве можно так похваляться своим богатством!

– Завидуешь?

– Ладно. – За последнее время разговоры с Гарольдом не всегда были так откровенны. С каждым годом Питеру становилось все легче предугадывать его остроты. Они сидели рядом и наблюдали, как гости ходят по комнате. Инид разглагольствовала у камина, где царствовала Фредерика под портретом работы Боллини, на котором была изображена она сама в кружевах.

Блэз сидел в углу с Клеем.

– Когда был снят запрет? – спросил у Питера Гарольд.

– Не знаю. Я сам не знаю как удивился: Клей – и вдруг за обедом.

– В некотором смысле это даже жаль. Было что-то внушающее трепет в том, что твой отец запретил Клею переступать порог его дома. Это была такая прекрасная… любимая мозоль. – Гарольд явно и сам подивился своему словесному изыску, но, в угоду Питеру, не отрекся от него. – А теперь он все испортил. Как Лайонел Барримор в последнем фильме, где он мирится с Гретой Гарбо.

– Вряд ли это его последний фильм.

– Мой мальчик, я тебя недооценивал…

Пока Гарольд изображал Лайонела Барримора, Питер заметил, что на блюде еще остались орехи. Он думал, что съел последний перед обедом. Но тут он увидел еще полдюжины нерасколотых орехов, поблескивающих крупицами соли. Он съел их, забирая по два за раз, испытывая удовольствие, когда сразу вслед за хрустом скорлупы зубы погружались в мякоть и во рту возникал приятный вкус масла. Он был так поглощен этим занятием, что пропустил начало фразы.

– … или он струсит?

Питер проглотил орех.

– А ты как думаешь? – Это всегда безопасно: Гарольд любил все объяснять.

– Я думаю, их опять свела политика. – Гарольд все еще говорил о Блэзе и Клее. – Инид сегодня какая-то странная, тебе не кажется?

– Странная? Нет. Она всегда такая. – Два последних ореха были размолоты в солоноватую кашицу и проглочены. Ощущая сухость во рту, он спросил Гарольда о газете.

– Она мне надоела. Мне все надоело.

– А как с кино?

– Надоела ли мне жизнь? Нет, еще нет. Меня угнетают эти проклятые политиканы. Все мелют и мелют, будто что-то из себя представляют. Они взаимозаменяемы – большинство из них.

Как только Гарольд впал в обычное для него обличительство, Питер впервые заметил, что, собственно говоря, в комнате вообще нет политических деятелей – дань международному кризису: французский посол, английский экономист, разные журналисты, вернувшиеся из-за рубежа, полные мрачных предчувствий и туманных намеков относительно «определенных элементов» дома, которые стоят за войну или умиротворение – в зависимости от политических убеждений того или иного журналиста. Блэз слушал их всех, но сам говорил мало. До выборов «Трибюн» стояла на позициях изоляционизма, но теперь, подозревал Питер, его отец выступит за оказание помощи Англии – это вопрос времени.

Он следил за тем, как отец разговаривает с Клеем. Опять-таки, что было для него необычно, Блэз слушал, а Клей что-то быстро говорил. Интересно, одолеет ли Клей отца на этот раз. Такая возможность не исключена. По твердому убеждению Питера, жестокость Блэза объяснялась просто: Клей своим браком с его дочерью грубо напомнил ему, что сам он стареет, уступает поле боя, умирает – вопреки бешеной жажде власти, которая стучала у него в груди, как второе сердце.

– Но что же ты собираешься делать? – неожиданно спросил Гарольд. Актер поневоле, он инстинктивно чувствовал, когда внимание аудитории ускользало от него. – Пойдешь работать в газету?

Питера вдруг охватил ужас – так всегда бывало при мысли о будущем, о всех тех тяжелых решениях, какие ему предстоит принять.

– Едва ли. Во всяком случае, не в газету отца. Что я могу поделать?

Два лета бессистемной работы в отделе городских новостей приводили его в отчаяние. В смысле деловой стороны издания он был безнадежен, иными словами, не заинтересован им. Тем не менее отец принимал как должное посредственные успехи сына; в сущности, Питер подозревал, что он был бы счастлив, если бы сын полностью провалился: это значило бы, что одним молодым соперником стало меньше. Должно быть, отец был разочарован.

– Быть может, я поеду в Нью-Йорк, – неопределенно сказал Питер. Нью-Йорк всегда служил синонимом свободы, опасности реального мира, так не похожего на набивший оскомину Вашингтон.

– Ты-то, конечно, можешь, – зло ответил Гарольд. – У тебя есть деньги.

– Будут, когда мне исполнится двадцать один. В сентябре.

Половину прожитых им лет он ждал того дня, когда наконец сможет делать то, что ему заблагорассудится. Но теперь, когда срок этот был уже близок, он начал испытывать тревогу. Он будет свободен – но для чего? Об этом он не имел ни малейшего представления. В университете он с недавних пор заинтересовался американской историей. Преподаватель, благонравный к любому проявлению интереса со стороны одного из своих бесценных питомцев, предложил ему писать дипломную работу на степень магистра, не переставая в то же время исследовать карьеру Аарона Бэрра, портрет которого висел в библиотеке Лаврового дома. Но Питер не мог вынести и мысли о том, чтобы задерживаться в университете. Аароном Бэрром можно заниматься в Библиотеке конгресса, где он проводил теперь порядочно времени, делая заметки и беседуя с Дианой, чей недавний брак все еще ужасал его.

– Я хочу чего-нибудь выпить, – сказал он. На столике за спиной отца стояли бутылки. Наливая себе содовой воды, он услышал, как Клей упомянул про «дополнительные выборы», и понял, что муж его сестры собирается совершить большой прыжок на политическую арену.

– Питер, – Блэз посмотрел на сына. – Садись. Прими участие в семейном совете.

Питер повиновался. «Семейный совет» – значит, Клей делает успехи. Но вид у него не радостный. И не молодой. Правда, Клею сейчас не меньше тридцати (по мнению Питера – средний возраст), и на лицо его жизнь успела наложить свой отпечаток, в товремя как лица Питера она еще не коснулась.

– Клей меня сегодня основательно взбудоражил, – улыбнулся Блэз, зрелище весьма редкое.

– А что случилось? – Питера разбирало любопытство. Со стороны отца это неслыханное проявление доброты – так вот моментально снять запрет.

– Я получил некоторую информацию.

У К лея был измученный вид, и Питер подумал, что измены, видимо, сильно утомляют.

– Государственные тайны? – спросил он в ту минуту, когда в комнате раздался громкий хрипловатый смех Инид.

– Завтра они перестанут быть тайнами, – сказал Блэз, игнорируя дочь. Казалось, он был очень доволен, но Клеем или самим собой, Питер не мог определить. – Я же все-таки журналист. – Это было явное преувеличение. – Клей сообщил мне об интересной встрече президента с некоторыми сенатскими лидерами, во время которой он пытался всучить им «ПП 1776» [25]25
  ПП – палата представителей конгресса США. 1776 – год принятия Декларации независимости США. Название, подчеркивающее исключительную важность законопроекта, который Г. Гопкинс охарактеризовал как «Декларацию взаимозависимости», было предложено самим Ф. Д. Рузвельтом. (См. Р. Шервуд. Рузвельт и Гопкинс. Глазами очевидца. T . I . M ., 1958, с. 392.)


[Закрыть], известный нашим читателям под названием Законопроекта о ленд-лизе, или, иными словами: «Растранжирим Америку по частям».

– По-моему, пресса должна знать, что он замышляет. – Если Клея заботила этическая сторона его поступка, он этого никак не показал. Он держался с совершенно безразличным видом, и это должно было произвести отличное впечатление на Блэза, который терпеть не мог моральной скрупулезности и излишней обходительности. Не обладая этими качествами, он с подозрением относился к тем, кто был ими наделен. Мысль о том, что Клей и его отец еще могут стать союзниками, чем-то разочаровывала Питера, который не любил разбавленных страстей. Но, очевидно, даже ненависть не является священной.

Сотрудник бывшего польского посольства в Вашингтоне подошел к Блэзу проститься. Поляк был высокого роста, носил монокль, жена его тоже была очень высокая, и тоже с моноклем. Вместе с ними подошла маленькая бледная женщина, которую Питер где-то видел, но не мог вспомнить ее имени. Пока поляки щедро расточали хозяину свои благодарности, их бледная спутница восхищалась комнатой.

– Я здесь впервые, – сказала она, как будто дом был не просто дом, а местная достопримечательность, осмотрев которую можно поставить галочку в путеводителе.

– Что вы говорите! – Блэз отсутствующим взглядом смотрел на нее. – Но вы ведь из Вашингтона?

– О да, конечно. Меня зовут Ирен Блок.

Свое имя она произнесла на французский манер, и Питер сразу вспомнил, кто она такая, и понял значение ее появления в Лавровом доме: его мать Фредерика терпеть не могла выскочек и евреев, за исключением разве что Ротшильдов и Варбургов, которые, часто говорила она изумленно, «такие же, как все». Антисемитизм, в атмосфере которого был воспитан Питер, изрядно выдохся в университете под воздействием его друга – преподавателя истории, но вопреки новоприобретенному либерализму он отвергал мысль об Айрин Блок в гостиной Лаврового дома. Нужны же обществу какие-то принципы. Хотя евреи и интересны в интеллектуальном отношении, что-то в них все-таки не то. Они вроде бы и выглядят не так, как все, и ведут себя неподобающе, как миссис Блок, которая заставила поляков взять ее с собой в дом, где ее не хотели видеть.

– Спокойной ночи, миссис Блэк, – оживленно откликнулся Блэз, намеренно искажая ее фамилию. Поляки откланялись, так и не ведая о своей ошибке, и двери Лаврового дома закрылись за ними навсегда.

Перед Блезом словно из-под земли возникла Инид. Питер заметил тревогу в глазах Клея. Это доказывало его вину.

Инид стояла чуть покачиваясь, со стаканом в руке. Она слишком много выпила, раньше с ней такого не случалось.

– Папа, как ты нашел сегодня Клея?

– Мы поговорили о том о сем, – нейтрально отозвался Блэз.

– Он сказал тебе, что выдвигает свою кандидатуру в конгресс и что ему нужны твои деньги?

– О деньгах разговора не было. – Блэз держался спокойно.

– Еще будет. Не волнуйся.

Клей поднялся.

– Нам пора, Инид. Идем.

– Идем? Я не собираюсь с тобой никуда идти. Я остаюсь здесь. Можно мне остаться, папа?

– Как хочешь, – холодно сказал Блэз. – Но поскольку Клей твой муж…

– Нет уж, увольте. Ты сделал все, чтобы мы были несчастны. – Эта новая линия предвещала весьма содержательную драму. Предчувствуя недоброе, Клей взял ее за руку, но она оттолкнула его.

– Не прикасайся ко мне, сукин сын, – сказала она мужу.

Блэз с ревом вскочил на ноги:

– Ты напилась! Убирайся вон!

Наступила тишина. Гости все слышали. Инид долго смотрела на отца. Затем повернулась к Клею:

– Забери меня домой.

Клей и Инид вышли из комнаты в сопровождении Фредерики. В гостиной возобновился нервный разговор. Отец и сын стояли лицом друг к другу, но глаза Блэза смотрели вслед дочери.

– Как ты думаешь, – сказал наконец Блэз, как будто Питер был не сын, а гость и его нужно было развлекать, – может ли законопроект о ленд-лизе пройти в палате представителей?

Питер изобразил из себя гостя:

– Думаю, что пройдет. Значительным большинством.

– Я, наверное, поддержу законопроект – с соответствующими поправками, конечно, – сказал Блэз, все еще глядя на дверь, в которую вышла его дочь.

Посмотрев на отца, Питер понял, до какой степени Инид нарушила мужское согласие, установившееся между Блезом и Клeeм. Блэз был беспощаден, и если он захочет покарать, то Инид не поможет никто, кроме Клея, который не станет этого делать, и Фредерики, которая не в состоянии ей помочь. Никто не придет ей на помощь, кроме меня, подумал Питер, и взял с ближайшего серебряного блюда мятную конфету. Мята под горькой шоколадной оболочкой обжигала. Блэз сказал, что он сам напишет редакционную статью в поддержку «ПП 1776», но предложит к законопроекту несколько поправок.

– Мы же не хотим, чтобы Франклин разбазарил нашу страну, правда?

– Разумеется, – ответил сын. – Мы этого не хотим.

III

Бэрден сидел в зале заседаний сената, держа в руке «ПП 1776». Сенаторов выкликали по списку. Голосование законопроекта началось рано. Галереи были переполнены. Прямо над ними сидели Китти и Клей, в ложе прессы величественно красовался Блэз Сэнфорд. Даже самые легкомысленные сенаторы отдавали себе отчет в важности момента. С мрачными лицами, торжественно поднимались они, чтобы сказать «за» или «против», и их голоса гулко отдавались в залитом зеленоватым светом зале.

Это был тяжелый для изоляционистов месяц. Один слишком откровенный сенатор ничем не помог делу, обвинив президента в том, что он «стремился выкорчевать каждого четвертого американского парня». С другой стороны, сторонники вмешательства ничего не выиграли от беспечного заявления Уэнделла Уилки, который, объясняя свой внезапный переход в ряды тех, кто стоял за помощь Англии, назвал свои недавние речи против поджигателей войны – сторонников Нового курса – «предвыборной риторикой».

Тем не менее законопроект, составленный министерством финансов и переданный лидерам большинства на рассмотрение обеих палат, должен был наверняка пройти. Напрасным оказался бешеный вой комитета «Америка прежде всего». Именитые хозяйки салонов злословили о секретном сговоре Рузвельта с англичанами. Католические монахи заявляли, что Гитлер, в конце концов, последний надежный щит против антихриста Сталина. Все было бесполезно. Законопроект должен был пройти.

– Мистер Глэппер.

Приближалась буква «д». Бэрден представил себе на минуту, какое оцепенение охватит всех в зале, если он проголосует «за». Он попадет в заголовки газет, но проиграет предстоящие выборы, хотя, как он подозревал, в душе жители его штата далеко не такие изоляционисты, как их представители в конгрессе. Люди не столь уж твердо стоят за принципы, о которых им не приходится слишком часто задумываться. Европу они недолюбливают из принципа, но достаточно нескольких газетных сообщений об изнасиловании бельгийских монахинь, и они ринутся в бой.

– Мистер Гейз.

Нет, Бэрден не может проголосовать «за». Слишком уж прочна его репутация изоляциониста. И тем не менее он до некоторой степени желал англичанам победы, а Гитлеру – поражения, в отличие от ряда своих коллег, ненавидевших Англию и тайно поддерживавших Гитлера по причинам, никем еще толком не изученным. В крайнем случае Бэрден хотел внести в законопроект поправки, которые ограничивали бы право президента раздавать вооружение и другие материалы. Но его поправка провалилась, и он понял, что не сыграл сколько-нибудь значительной роли в этих великих дебатах. Еще год назад он считался консервативным преемником президента и его обхаживали все. Теперь он был одним из девяноста шести сенаторов. Почувствовав вдруг необходимость утешения, он посмотрел вверх на Китти, которая помахала ему рукой.

Никуда не уйти от того, что в тот момент, когда ему следовало бы повести за собой сенат, он этого не сделал. Конечно, этого не сделал и никто другой. Накануне передачи законопроекта на обсуждение он отправился в Белый дом с группой лидеров конгресса. За время этого совещания никто ни разу не спросил его мнения. За исключением сенатора Баркли, выступившего по поводу политической стратегии, все были молчаливо послушны – и он в том числе.

В конце этой встречи Бэрден пожал широкую ладонь президента и сказал:

– Я отменно провел время в Чикаго.

Президент посмотрел на него ничего не выражающим взглядом.

Бэрден не удержался и повернул винт еще на один оборот:

– Мистер Уоллес – отличный выбор с вашей стороны, он не очень популярен, быть может, но я уверен – именно его вы с самого начала имели в виду.

Президента спас сенатор от Техаса, который заставил его торжественно поклясться, что линкор «Техас» никогда не будет отдан англичанам. Президент поклялся.

Конечно, в Чикаго президент обвел его вокруг пальца. Когда унялась первая боль, он даже восхитился искусством, с каким это было проделано. Во время их частной встречи в Белом доме президент держался дружелюбно, говорил явно откровенно, абсолютно доверительно. В пространных выражениях он заявил, что, учитывая влиятельность и своенравность консервативного крыла партии, кандидатом в вице-президенты почти наверняка должен быть консерватор. Президент назвал несколько возможных кандидатур, первым из них был Бэрден, и он немедленно угодил в ту самую ловушку, какие с непревзойденным мастерством умел ставить другим: наобещать всяческих благ, предоставлять которые вы и не помышляли, с тем чтобы их предполагаемый получатель пребывал в беззаботности и сохранял оптимистическое расположение духа. Покидая Белый дом, уверенный, что будет избран кандидатом в вице-президенты, Бэрден свернул свою кампанию за выдвижение кандидатом в президенты. Если бы он этого не сделал, он мог бы серьезно повредить президенту во время съезда, драматизировав конфликт между левыми и правыми, но он бездействовал, чего и добивался президент. Вспомнив тот день в отеле «Блэкстоун», когда он услышал новость по радио, он почувствовал, как у него поднимается давление и ему становится трудно дышать. К счастью, в этот момент клерк выкликнул его имя, и Бэрден, крикнув «против», облегченно вздохнул и получил в виде вознаграждения за непримиримость вспышку аплодисментов с галереи. Малое признание лучше никакого.

При окончательном подсчете голосов оказалось шестьдесят за ленд-лиз, тридцать один – против. Президент снова выиграл.

День был ясный, но прохладный. Весна запаздывала. Обычно к марту зацветали нарциссы и форзиции. Но в этом году зима, против обыкновения, затянулась. Лужайки и сады вокруг Капитолия были унылого коричневого цвета. Вместе с Клеем Бэрден шел в административный корпус сената. Пикетчики, агитировавшие против нацистов, за оказание помощи Англии, разошлись по домам, и лишь флаги комитета «Америка прежде всего» одиноко мотались в воздухе: ими размахивали сердитые молодые люди и хорошо одетые матроны.

– Так я и предполагал.

– У нас не было шансов, – небрежно бросил Клей.

Бэрден подозревал, что Клей стоял за участие Америки в войне. Никто из этих молодых людей не представляет себе, что такое современная война. Он это знает. В качестве новоизбранного сенатора он совершил поездку по полям сражений во Франции, видел трупы, гниющие в грязи, повисшие на колючей проволоке, слышал свист и разрывы снарядов, дышал отравляющими газами. Как это непохоже на битву при Шайлоу, где человек с винтовкой мог сражаться за свою честь на равных условиях с другим точно так же вооруженным человеком, вдохновляемым той же идеей. Теперь все совершенно иначе. Ничего похожего.

Один из пикетчиков комитета «Америка прежде всего» сердито взмахнул своим плакатом прямо перед носом Бэрдена.

– Я сенатор Дэй, – чарующе улыбнулся сенатор в надежде, что молодой человек узнает в нем союзника.

– Это вы, проклятые евреи, хотите втянуть нас в войну! – крикнул фанатик.

– О господи! – Бэрден поспешил прочь, следом за ним шел Клей, которого эта сцена немало позабавила, – Спаси нас, боже, от наших обожателей.

Но только очутившись в своем кабинете, надежно защищенный миссис Блейн, этим буфером между ним и толпой журналистов, которые требовали комментариев, толпой сторонников, которые требовали утешения, Бэрден смог наконец взять себя в руки и высказать то, что хотел сказать всю эту неделю. Стоя возле бюста Цицерона с газетой «Нью-Йорк тайме» в руках, будто то был текст речи, которую он собирался произнести, он спросил:

– Это правда, что Инид ушла от тебя?

Клей ответил мгновенно:

– Нет. Она уехала на несколько недель в Нью-Йорк. Повидать друзей. Вот и все.

Бэрден почувствовал облегчение, хотя знал, что способен радоваться бедам тех, кого он любил. Он положил газету, повернулся спиной к Цицерону и лицом к Клею, который присел на край письменного стола, поигрывая ножом для бумаги.

– Рад слышать. Но ты должен что-то предпринять, чтобы пресечь слухи.

– Что же это за слухи?я

– Что ты… – Бэрден почувствовал себя неловко. Он не привык обсуждать с кем бы то ни было, особенно с другим мужчиной, сексуальные проблемы. – …спутался с какой-то женщиной, и Инид поймала вас flagКante delicto [26]26
  На месте преступления (лат.)


[Закрыть], так сказать.

Клей даже не переменился в лице.

– И кто эта женщина?

– Как будто бразилианка. Жена дипломата. Послушай, я лишь повторяю то, что слышал, а уж если яэто слышал, значит, слышали все, потому что я не бываю… среди молодежи или среди посольской публики. – Фраза доставила ему удовольствие, за ней вставал образ обходительного, старомодного государственного мужа с лицом Эмерсона и привычками святого.

– Все это неправда. – Клей сделал паузу, словно подыскивая нужные слова. Само собой разумеется, он лжет, подумал Бэрден. – Но что толку? Какое отношение имеет правда к репутации, а мы ведь говорим об этом, так?

Бэрден кивнул.

– Тебе предстоит трудная борьба. Если Инид вздумает устроить скандал, она сведет к нулю твои шансы на выборах.

– Не думайте, что я этого не понимаю. – Клей вдруг стал очень юным, у него сделался очень жалкий вид.

А Бэрден, желавший выразить ему свое сочувствие, ответил почему-то холодно и резко:

– Семья священна, особенно во время выборов, особенно в твоем округе, где полно этих озверелых баптистов, погрязших в греховных мыслях. Ты должен выставить свою кандидатуру как добрый, безукоризненный семьянин.

– Но стоит ли игра свеч? – Крик сердца, но, бывает, сердце тоже лжет, подумал Бэрден.

– Конечно, стоит, – сказал он. – Как Блэз?

– Похоже, мы теперь в хороших отношениях. Он даже приглашал меня обедать в Лавровый дом.

– Ты говорил с ним о выборах?

Клей кивнул:

– Он заинтересовался. Или сделал вид.

– Но если Инид расскажет ему о твоей неверности…

– Думаю, уже рассказала.

– И он ничего не сказал?

– Мне – ничего. Он почему-то зол на нее.

– Странный человек. На твоем месте… – Бэрден задумался. Он не любил давать советы, особенно хорошие советы, так как именно они отвергаются прежде всего. – …я бы постарался установить хорошие отношения с твоим тестем. И извинился бы перед Инид.

– Извиниться? – Клей холодно посмотрел на него.

– Ты хочешь, чтобы она развелась с тобой?

Клей не ответил.

– Конечно, ты этого не хочешь. Не сейчас, во всяком случае, когда ты только начинаешь.

– Мне кажется, я угодил в ловушку.

Бэрден сдержался и не сказал, что ловушка была расставлена самим Клеем. Женатый человек, который приводит к себе в дом любовницу, – дурак. Он вдруг подумал, что, может быть, он переоценил Клея. Но, видя, в каком тот жалком состоянии, проявил мягкость.

– Если сомневаешься, не предпринимай ничего. Я уверен, раз Блэз на твоей стороне, Инид никуда не денется. Кроме того, есть и ребенок. – Именно это принято говорить в подобных случаях, подумал Бэрден; правда, ему как адвокату было отлично известно, что благополучие детей – главное оружие, хотя и последнее соображение в конфликтах между родителями.

Затем Бэрден дал Клею инструкции: встретить двух избирателей на вокзале Юнион-стэйшн и проводить их в его дом в Рок-Крик-парке, где ими займется Китти. Сам он присоединится к ним не позже шести.

– А теперь я иду к доктору.

– Вы нездоровы?

Бэрден, который никогда не чувствовал себя лучше, не смог удержаться от загадочной улыбки.

– Давление, слишком много сахара, склеротические артерии – обычные радости шестидесятилетнего человека. – Он помахал ему на прощанье. Выходя из кабинета, он не забыл сделать вид, что каждый шаг дается ему с трудом.

Выйдя на улицу, Бэрден быстрым шагом дошел до ближайшей стоянки такси и назвал шоферу адрес в Джорджтауне. Настроение у него было необычайно приподнятое – благодаря свежему мартовскому дню, пусть и отложенным на будущее, но все еще живым политическим надеждам, ощущению, что его тело все еще способно испытывать наслаждение, несмотря на повышенное давление и не бог весть какие сосуды.

Немузыкально насвистывая себе под нос (у него абсолютно не было слуха), Бэрден расплатился с таксистом, щедро наградив его чаевыми. «Спасибо, сенатор». Обычно он был рад, когда его узнавали, но только не сегодня. Тем не менее он добродушно похлопал шофера по руке, решив про себя, что в следующий раз он назовет совсем другой адрес, а затем пройдет пешком до дому, перед которым он сейчас стоял. Это было здание восемнадцатого века из розового кирпича, со ставнями и свежевыкрашенной черной парадной дверью в классическом стиле. Предварительно посмотрев направо и налево Бэрден поднялся по ступенькам и нажал кнопку дверного звонка. Негр-дворецкий в белом сюртуке впустил его, улыбаясь во весь рот от удовольствия при виде сенатора.

Бэрден поднялся за ним по лестнице на второй этаж и был введен в обшитый панелями кабинет со стеллажами, на которых стояло, пожалуй, чересчур много книг в кожаных переплетах. В камине горел огонь. Перед камином стоял накрытый для чая столик – все богато и изысканно, быть может, чересчур изысканно для Бэрдена, привыкшего к собранным на скорую руку завтракам Китти.

Она вошла в комнату, слегка запыхавшись, протягивая к нему руки.

– Милый! – воскликнула она своим приятным голосом, из которого исчезли почти все признаки ее происхождения. – Ты пришел слишком рано. Нет, как раз вовремя. Минута в минуту. Это я опоздала.

Она поцеловала его в щеку. Он встрепенулся от ее запаха. Да, сегодня все будет в порядке. Он был уверен в этом, как всегда возбужденный ее манерой держаться (внимательной и даже заботливой) и ее фигурой (ладно и аккуратно скроенной). Больше всего ему нравилась ее бледность. Она, наверное, вовсе не пользовалась косметикой, а если и пользовалась, то так осторожно, что казалась…камелией – слово это неожиданно вызвало в его воображении образ ярко-розового цветка. Но, конечно, существовали и белые камелии.

– Садись. Будем пить чай.

Бэрден сел на свое обычное место на диване возле огня. Она села рядом с ним и стала разливать чай – она, не спрашивая, знала, сколько кусков ему положить: два или один, с молоком он пьет или с лимоном. Вот уже с год они время от времени встречались, и их близость не оставляла желать лучшего. Время от времени, так как они предпочитали встречаться, когда ее мужа не было в городе, хотя тому это было безразлично. Бэрден предпочитал предаваться чаепитию спокойно, в уверенности, что им не помешают.

Они с нежностью говорили об отсутствующем.

– Он сегодня в Джерси. В своем торговом центре.

Она произнесла слово «центр» с ударением, одновременно вышучивая и подчеркивая источник своего немалого богатства. Ее муж и вправду был князем от коммерции, и это производило на Бэрдена впечатление. К счастью, князь боготворил свою княгиню и предоставлял ей полную свободу, зная, что она никогда не скомпрометирует его и не поставит в неловкое положение. И он был прав. Она была необычайно осмотрительна. Лишь самые злоязычные вашингтонские дамы могли бы увидеть в их нерегулярных дневных встречах в Джорджтауне нечто большее, чем проявление открытой дружбы между дамой с претензиями на светскость и известным сенатором, в благоразумии которого не приходилось сомневаться. На худой конец, их встречам могли приписать политический смысл. Для лавочника было бы весьма заманчиво влиять через жену на сенатора, довольно беспечно управлявшего округом Колумбия с помощью малозначительного сенатского комитета, нерадивым председателем которого являлся (что без особой гордости сам признавал), служа мишенью для постоянных нападок со стороны общественных организаций. К счастью для него, всякий раз, когда они встречались за чаем, в их разговоре ни разу не всплывали такие замысловатые вопросы, как автономия для округа Колумбия или налог с товарооборота. Только великие мировые проблемы обсуждались здесь за чаем, к которому подавали изысканные сэндвичи с кресс-салатом и шоколадное печенье от Губерта.