Текст книги "Вашингтон, округ Колумбия"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

– Вроде тебя. – Клей погладил ее гладкую, загорелую грудь. Она оттолкнула его руку.

– Слушай, я тебе уже говорила: я собиралась сегодня вечером с Дэвисами на обед к Маклинам. Они были там, в посольстве. Ты не возражаешь?

– Без меня?

– Отец тоже там будет.

– Тогда я не пойду.

– Ты не взбесился? – Она бросила на него взгляд из-под густых бровей, подозревая подвох.

– Ты выходишь без меня уже третий раз на неделе.

– Но ведь при отце ты всегда словно не в своей тарелке.

– Во вторник в Джорджтауне отца не было. И еще…

Клей с легкостью переходил от обвинения к обвинению, а Инид со свойственной ей изворотливостью подготавливала оборону, как обычно полагаясь на внезапную контратаку, которая всегда заставала его врасплох, хотя они уже целую вечность жили вместе. Временами ему просто не верилось, что он женат. Иногда он просыпался среди ночи, видел рядом с собой в кровати Инид, темное пятно ее волос на подушке, и его вдруг охватывал страх: что я здесь делаю? Как захлопнулась ловушка? Неужели это приговор на всю жизнь? Но потом он закуривал сигарету и, пока догорала спичка, вспоминал, что из всех женщин, которых он знал, она одна никогда не наводила на него скуки.

– Питер тоже так говорил.

Клей явно прозевал какую-то особенно порочащую улику.

– Питер? – переспросил он, как бы взвешивая ценность свидетельства этого молодого человека.

– Да. Он заходил к нам сегодня.

Не вдаваясь в подробные объяснения, Инид вылезла из ванны – гладкое водяное животное, – подобрала с полу скомканное полотенце, брошенное ею после утреннего купанья, и завернулась в его влажные складки.

– Хочется выпить, – сказала она и вышла из комнаты. Клей двинулся за ней, начисто лишенный собственной воли. Кролик перед удавом, толпа, жадно внемлющая демагогу, – примерно так он чувствовал себя вдвоем с Инид, спускаясь следом за нею по узкой лестнице в столовую снятого ими дома. Инид всегда во все горло выкрикивала перед посетителями «снятый», желая отмежеваться от обстановки, столь непохожей на ту, к которой она привыкла в Лавровом доме. Пошленькие виды Неаполя под стеклом; потемневшее красное дерево; старые ситцевые занавески; светлый кофейный столик, испещренный множеством кружков всевозможных размеров – дань богатству и разнообразию рюмок и чашек в «снятом» буфете.

Инид смешала себе мартини. Она совсем недавно открыла этот коктейль и, по ее словам, могла пить его сколько угодно, не пьянея. От спиртного она делалась лишь оживленной, веселой и ласковой, и в такие моменты Клей особенно любил ее – как на приемах, когда все мужчины тянулись к ней, а она всецело принадлежала ему.

– Питер заглядывал к нам. Я даже не знала, что он в городе. Его университет самый настоящий деревенский клуб.

Клей сидел на своем обычном месте, задрав ноги на кофейный столик, Инид, с блеском в глазах, прихлебывала мартини.

– О, нужно мне это было! Жарища! Толпа! Вот уж кем бы я не хотела быть, так это английской королевой! Ни за какие коврижки!

– Зачем приходил Питер?

– Ни за чем. Зашел просто так. Я все стараюсь его припугнуть, но он не понимает намеков. А ведь он из себя ничего. – Инид взяла серебряную сигаретницу (свадебный подарок сотрудников сенатора Дэя) и стала рассматривать в ней свое отражение. Странное дело, подумал Клей, ведь она так редко смотрится в зеркало. Отсутствие тщеславия было в ней самой поразительной чертой.

– Этим летом он устраивается работать в газете. – Она положила сигаретницу, и он вдруг понял, что это Питера, его отражение она ловила в дымчатом серебре. Он сразу насторожился. Союз брата и сестры – это было выше его понимания.

Она вскинула свои длинные ноги на столик. Они были словно из темного, дорогого полированного дерева, а светлый столик казался банальной плотью.

– Надеюсь, ты понимаешь, что, если б он не увидел нас в тот первый раз, в бассейне, я б ни за что не пошла за тебя.

– Спасибо за откровенность. – Клей взглянул на нее с внезапным отвращением.

– Я не этохотела сказать. – В ее голосе звучало раскаяние. Это было так на нее не похоже: больше всего она ранила тогда, когда вовсе этого не хотела. Она скрестила свои лодыжки с его, залезла ногой ему под брючину и стала щекотать ему волосы большим пальцем ноги. – Я рада, что в конце концов так получилось. Ну, а он – гадкий шпион!

– Это была чистая случайность!

– Случайность? Как бы не так! С какой стати посреди ночи, в грозу, выскакивать из дома? Конечно, он выслеживалнас! – Инид поносила брата; Клей защищал его. Во-первых, он любил Питера; во-вторых, Питер был важным стратегическим пунктом в войне между ними, и тот, кто им владел, получал господство над местностью.

– Кстати, Питер передал мне, что сказал отец вчера вечером: мы все равно разведемся задолго до того, как мне исполнится двадцать пять.

– Славный старик этот Блэз, – вздохнул Клей. – Ну и семейка!

– Мне кажется, мы с тобой какие-то одержимые. – Инид помешала пальцем мартини. – Но отец, в конце концов, окажется прав.

– Не все ли равно? – сказал Клей, хотя ему было отнюдь не все равно. Чем больше он узнавал жизнь, тем тверже убеждался в том, что без денег – больших денег – ему никогда не добиться тех заманчивых благ, которыми Республика так щедро одаряет богатых, так скупо – бедных. До тех пор пока Блэз непримирим, все возможности к продвижению для Клея закрыты.

– Да! Питер говорил что-то о твоей прежней подруге. – Клей и бровью не повел, до того старо это было. – Похоже, у Дианы роман с коммунистом, который хочет издавать журнал.

– С коммунистом? Ты уверена в этом? – насторожился Клей.

– Уверена, – ответила Инид, по-видимому вспоминая, что именно сказал Питер. – Они хотят, чтобы Питер вложил деньги в журнал, будто у него есть деньги. Правда, он получит свою долю прежде меня. А еще…

Клей прервал ее:

– Это может быть важно. Для сенатора.

Инид посмотрела на него непонимающим взглядом. То, что занимало других, включая работодателя ее мужа, всегда было для нее чем-то нереальным.

– Ты абсолютно уверена в том, что правильно поняла Питера – будто друг Дианы коммунист?

– Да, именно так он сказал, но ведь Питер такой врун _тему ни в чем нельзя верить.

– Пожалуй, надо позвонить сенатору. – Клей поднялся.

– Не уходи! – Она была как малый ребенок, не желающий, чтобы его оставляли одного. – Я совсем не вижусь с тобою, когда заседает этот ваш ужасный сенат.

– Ты могла бы быть со мною сегодня вечером.

Поняв, что она подставила под сокрушающий удар целую дивизию, Инид поспешно отступила со всех позиций и широко раскинула руки, так что полотенце упало с ее плеч; затем, признав свое полное поражение, перешла на детский язык, каким они разговаривали в минуты близости,

– Поцелуй свою киску и скажи, что не сердишься на нее за то, что она такая бяка, бяка, бяка!

Клей поцеловал ее и сказал, что он не сердится на свою бяку, бяку, бяку. Ощутив ее зовущие к себе губы, он возбудился и, наверное, позабыл бы позвонить сенатору, если бы в эту минуту не вошла нянька с девочкой на руках.

– Господи боже! – закричала Инид. – Почему ты не стучишься? Почему ты всегда словно подкрадываешься?

– Ничего, Энни, – встряхнувшись, успокоил ее Клей. Но Энни уже исчезла, и только проклятья Инид неслись ей вслед. – Прекрати! – Голос Клея звучал резко. Очарование минуты рассеялось, он был опять самим собой. – Иначе она уйдет от нас, как ушли другие. Нельзя так кричать на людей.

– Нет, можно! Буду делать все, что мне вздумается, черт подери! – Инид допила из серебряного шейкера остатки мартини, завернулась в полотенце и пошла наверх. Клей знал, что завтра утром она опять будет весело хихикать вместе с нянькой. Как бы ужасно ни вела себя Инид, она была незлопамятна. К тому же она со всеми разговаривала с одинаковой интимностью и ничего не умела держать про себя, и, хотя это чистосердечие состояло едва ли не самую подкупающую черту ее натуры, Клей научился никогда не делиться с ней ничем таким, относительно чего он хотел бы держать в неведении своего злейшего врага. Что касается новой няньки, все еще ликовавшей по поводу того, что с ней обращаются как с равной, она пока не понимала, что за интимность надо платить, и не умела сносить внезапные вспышки ярости Инид, ее утонченные оскорбления, возмутительную жестокость. При этом сама Инид всегда искренне обижалась, когда впоследствии ее жертвы упрекали ее. «Но ведь вы меня просто не поняли, я к вам со всей душой!» Возможно, они в самом деле ее не понимали, а, возможно, она – их.

Клей позвонил сенатору. Ему ответила миссис Дэй.

– Бэрден прилег вздремнуть. Этот прием его измотал. Такая жарища! А вечером еще обед в Белом доме. У вас что-нибудь срочное? Разбудить его?

Клей сказал, что дело терпит, пожелал им приятно провести вечер в стане врага и положил трубку. В угрюмом расположении духа он раскрыл свой портфель и, увлекшись работой, не заметил, как вошла Инид. Она громко крикнула, так что он выронил из рук бумаги.

– Не смей этого делать!

– А мне нравится, когда ты подскакиваешь, точно старая дева. Ну, как я выгляжу, хорошо?

Она выглядела хорошо, и он так и сказал ей. Но она его не слушала. Она была одинаково глуха и к правде, и к лести.

– Слушай, – сказала она, – мне так погано: ведь я иду в гости к этим Маклинам, а тебя оставляю одного.

– Ничего, все в порядке.

– Ничего не в порядке! Меня куда-то несет, и я говорю «да», когда надо сказать «нет». Я не понимаю, что со мной творится. Если ты хочешь, чтобы я осталась, я останусь.

Окончательно побежденный, он сказал, чтобы она шла в гости. Он останется дома и будет работать. Его киска бяка, бяка, бяка. Он согласился, но добавил, что иной он и не хочет ее видеть. Она ушла, заверяя, что очень перед ним виновата, и он не преминул отметить, что она может признать свою вину лишь тогда, когда не чувствует за собой никакой вины. Он добавил к своему арсеналу это ценное новое оружие. Их война была любовью. Или, наоборот, их любовь была войной. Так или иначе, лишь воюя, они по-настоящему обретали друг друга. Он не мыслил себе жизни без Инид.

IV

Жена президента подала знак, и дамы поднялись. Предводительствуемые миссис Рузвельт и королевой, они оставили мужчин в зале приемов. Когда распорядитель закрыл за ними дверь, Бэрден, занимавший место в самом конце левого крыла подковообразного стола, направился к центру, где сидели президент и король. Пустое кресло слева от короля проворно захватил вице-президент, теперь он, к явной досаде президента и тайной радости Бэрдена, жизнерадостно подталкивал и похлопывал по плечу малорослого короля. Президент и его преемник по Конституции, если и не по проводимой им политической линии, были между собой на ножах.

Подали коньяк, задымились сигары. Бэрден сел между Блэзом Сэнфордом и англичанином, которого звали не то лорд Бобкин, не то лорд Попкин. Разговор начался с жалоб на жару.

– Президент не хочет, чтобы включали кондиционер. – Блэз жевал кончик сигары. – Говорит, что это плохо отразится на его пазухах. Пазухах, черт подери! А что будет с людьми, которые тут работают? Что будет с нами? Сердечные приступы – вот что с нами будет.

– Возможно, ему все равно. – Как все в зале, Бэрден старался не смотреть в сторону президента, который выглядел прекрасно и был разве чуточку полноват. Его знаменитая улыбка то появлялась, то исчезала, словно повинуясь невидимому переключателю. В начале приема, когда Бэрдена и Китти представляли королю, президент наградил сенатора широчайшей улыбкой, а затем, повернувшись к королю, сказал сценическим шепотом: «Он тоже хочет жить в этом доме!» Король явно не знал, как отнестись к этой шутке.

Впоследствии Бэрдену сказали, что президент аттестовал так всех своих соперников, большинство которых были тут, – Хэлла, Ванденберга, Фарли, а также чахлого Гарри Гопкинса, который сейчас путем искусных маневров уже сумел приблизиться к заветному центру стола. Дело пахло потасовкой, но Бэрден был уверен в себе, как никогда. Из опроса Института Гэллапа явствовало, что Хэлл – первый возможный претендент от партии, а он – второй, но поскольку Хэлл южанин и его не могут выдвинуть… Бэрден мысленно представил себя в центре стола, но тут же вспомнил свой зарок: никакого мечтательства. Он прислушался к тому, что говорит Блэз.

– Очень может быть, что он желает нам сердечного приступа. Во всяком случае, некоторым из нас. – Блэз коротко рассмеялся.

Лорд Попкин улыбнулся и обратился к Бэрдену:

– Вам, должно быть, часто приходится здесь бывать, сенатор.

– Как бы не так! – ответил за него Блэз. – Они ненавидят друг друга, – добавил он довольно громко, так что президент мог его услышать.

Но президент не услышал, всецело занятый вице-президентом, который, словно тесто, мял плечо короля. С застывшей на лице улыбкой президент холодными серыми глазами в упор смотрел на вице-президента, но тот, налитый веселымозорством и виски, не замечал его испепеляющего взгляда.

Лорду Попкину (он имел какое-то отношение к английскому министерству иностранных дел) объяснили, что хотя Бэрден и президент и состоят в одной партии, тем не менее они политические противники.

– Не могу постичь вашей политики, – сказал англичанин.

– А стоило бы попытаться, – холодно отозвался Блэз с тем же раздражением, какое вызывали и в Бэрдене эти британцы, кичащиеся тем, что не знают, или, хуже того, делающие вид, будто не знают, как работает американская политическая машина.

– Да, конечно, нам следовало бы это знать. – В голосе лорда Попкина звучали извиняющиеся нотки. – Дело в том что верность партии вошла у нас в привычку. Я хочу сказать, в парламенте вы должныподдерживать вашего партийного лидера, иначе вы выходите из игры.

– Мы не поддерживаем, – сказал Бэрден, – и не выходим. Разве что добровольно.

– Правда, иногда мы даем лидеру отставку, – зловеще сказал Блэз, пуская голубой дым в лицо лорду Попкину.

– Ну и жарища, – сказал англичанин.

Повсюду вокруг Бэрден видел раскрасневшиеся от вина и жары лица. Его вдруг охватило чувство нереальности происходящего, вспомнились другие президенты, ныне забытые, которые сидели вот в этом же самом зале и всласть поили-кормили всесильных временщиков своей эпохи. Они приходят и уходят, думал он, утешая себя. Важен только момент. Тут ему бросился в глаза девиз, лишь недавно вырезанный на доске над полкой камина, – благочестивая мечта Джона Адамса: «Чтобы только честные и мудрые люди всегда правили под этим кровом». Да, конечно, это очень важно – кто правит. Он одернул себя. Вся штука в том, чтобы не поддаваться напору быстротекущего момента; вести себя так, словно будущее существует, словно, творя добро, действительно можно оказывать влияние на жизни тех, кто еще не родился. Однако, глядя на президента, сидящего во главе стола, Бэрден видел лишь тщеславие на этом самодовольном лице, ничего больше, и, уж конечно, ни следа той virtus [17]17
  VIRTUS (лат.), римское понятие добродетели, соединявшее в себе военное мужество с ревностным исполнением гражданского долга.


[Закрыть], если воспользоваться словом Цицерона, – той нравственной добротности, которую отнюдь нельзя передать словом «добродетель».

Блэз и лорд Попкин говорили о своих общих друзьях– англичанах. Лорд Попкин (нет, это просто немыслимо,чтобы его действительно так звали) уверял Блэза, что какой-то их старый приятель на самом деле вовсе не сумасшедший.

– Он просто не любит людей, но ведь это так естественно. Он живет один в деревне, читает Карлейля [18]18
  Томас Карлейль (также Карлайл, англ. Thomas Carlyle, 1795–1881) – британский писатель, публицист, историк и философ шотландского происхождения


[Закрыть]свинье.

Тут Бэрден окончательно вернулся к действительности:

– Свинье?

– Да. Обычно он читал Гиббона [19]19
  Эдвард Гиббон Уэйкфилд (англ. Edward Gibbon Wakefield; 1796–1862 гг) – английский авантюрист и экономист, представитель классической политической экономии.


[Закрыть], да стиль не понравился.

– Вашему другу?

– Нет, свинье. Вообще-то он предпочитает Гиббона, и я не думаю, чтобы Карлейль так уж ему нравился, но на свинью Карлейль действует успокаивающе. Что ему остается делать?

Блэз захохотал от восторга:

– Бэрден, тебе надо знать англичан. Они совсем не такие, как мы.

– К счастью для вас, – сказал лорд Попкин, и непонятно было, разыгрывает он их или нет. В глубине души Бэрден не питал неприязни к англичанам, в отличие от многих своих сенатских коллег, которым претило первородство Англии. Южане до сих пор с горечью вспоминали, как Англия предала Конфедерацию, а в городах на Севере любой политикан, у которого ничего не было за душой, всегда мог сорвать аплодисменты ирландцев угрозой дать в рыло королю Георгу. Бэрден глядел на длинное благородное рыло короля Георга, и ему хотелось вступиться за него. Король казался таким хрупким, таким благородным и не заслуживал ничего иного, кроме учтивости. В этом году, решил Бэрден, надо непременно съездить в Европу и в ходе своего турне напроситься на свидание с Гитлером.

Гитлер примет его в Берхтесгадене, и он, Бэрден, начнет с того, что скажет ему: он говорит не от имени сената, а от себя лично, в защиту мира во всем мире. Рейхсканцлер насторожится, когда Бэрден набросает свой план действий, учитывающий законные интересы Германии и подтверждающий добрую волю западных держав. Бэрден будет говорить, а Гитлер делать заметки, время от времени бормоча: "Ja, Ja" [20]20
  Да, да (нем.)


[Закрыть].

– Мне кажется, этим летом будет война. – Греза Бэрдена рассыпалась в прах. Он повернулся к англичанину, который произнес эти слова, ничуть не изменив интонации; он мог с таким же успехом делать обзоры литературы для свиней. Блэз нахмурился:

– Не думаю.

Лорд Попкин пустил дым из широких, плавно изогнутых ноздрей.

– По нашим предположениям, в середине июля. Маленький человечек сделает с Польшей то же самое, что сделал с Чехословакией.

– А что сделаете вы? – спросил Бэрден.

– Я думаю, на этот раз мы будем драться.

– Чем? – презрительно спросил Блэз. – У немцев девять с половиной тысяч самолетов в полной боевой готовности. А сколько у англичан?

– Наверное, ни одного. В этом-то и состоит одна из прелестей демократии – быть вечно неподготовленным. – Он улыбнулся. – А сколько самолетов у янки?

– Нам не надо ни одного, мы не собираемся ни с кем драться. – Голос Блэза звучал убежденно.

– Да, я читаю вашу газету. Но ведь Гитлер уже сказал: сперва Франция, потом Англия, потом Америка.

– Он просто блефует, да и кто бы не стал блефовать на его месте? Надо быть сумасшедшим, чтобы не требовать еще и еще при таких уступках с вашей стороны [21]21
  Возможно, имеется ввиду Мюнхенское соглашение 1938 года «Мюнхенский сговор»


[Закрыть].

Бэрден перестал слушать: начался обмен давно знакомыми аргументами. Он знал их наперечет. Сам он по существу был изоляционист. Он не видел оснований для Нового Света вновь ввязываться в кровавые дрязги Старого. Но он также знал, как трудно будет оставаться в стороне, в особенности если президент жаждет играть роль на мировой арене. Как Вильсон, думал Бэрден, глядя в сторону президента, который что-то шептал на ухо королю. Да, вот каким видит себя Рузвельт: перешептывание с монархами, замазывание внутренних неудач пышными приемами иностранцев при дворе. Все это ясно как день.

Войны быть не должно. Уже только потому, что в таком случае президент выставит свою кандидатуру для переизбрания, и никто в партии не сможет обуздать его. Бэрден обвел взглядом зал: из всех его коллег ни один не сможет нанести Рузвельту поражение на съезде. Им остается только молиться о том, чтобы европейцы сохранили мир до ближайшего съезда, который (он сосчитал на пальцах) соберется через четырнадцать месяцев.

– Нет, – сказал он, чтобы подбодрить себя, – я согласен с Блэзом. Гитлер слишком хитер, чтобы начать войну… этим летом, – добавил он, как всегда послушный голосу прирожденной осторожности, не позволявшей ему желать чего-либо всей душой.

– Надеюсь, вы оба окажетесь правы, – вежливо сказал лорд Попкин.

В центре магнита возникла суета. Сын президента увозил отца от стола, и, как всегда, Бэрдена потрясло напоминание о том, что его враг – калека с иссохшими ногами, замкнутыми в тяжелые металлические оковы. Мучительно было смотреть, как президент встает или садится. Однако сам он, казалось, своей увечности не замечал. Лишь однажды довелось Бэрдену наблюдать, как она застала президента врасплох. Это было на церемонии вторичного выдвижения его кандидатуры на пост президента. Он с трудом шел к трибуне, когда кто-то случайно толкнул его. Он, словно башня, пошатнулся и распластался бы на полу, если бы помощники не подхватили его под руки, но листки его речи разлетелись во все стороны. И теперь, как бы Бэрден ни презирал его, он испытывал невольную жалость к этому человеку, который управлял могущественной страной, но не мог передвигаться без посторонней помощи.

Блэз взял Бэрдена под руку, и вместе с другими гостями они прошли из зала в беломраморный вестибюль, в дальнем конце которого, в Восточной комнате, их ожидали дамы. Скоро должны были начаться танцы.

Блэз почти во всем сходился с Бэрденом.

– Войны быть не может. Гитлер не так уж глуп. Но если даже он сглупит, англичане драться не будут. Они насквозь прогнили. Надо же, до чего дошли – читать Карлейля свинье!

– Не забывай, что в случае войны наш хозяин останется здесь еще на четыре года.

Блэза передернуло.

– Лучше не напоминай мне об этом. Но если он снова выставит свою кандидатуру, я выступлю за… вас, сенатор. – Блэз хлопнул по плечу сенатора Ванденберга. На лице того выразилось удивление, затем радость. – Молю бога, чтобы республиканцы выдвинули кандидатом тебя, Артур. – Ванденберг ответил, что он сам молится примерно о том же, и подмигнул Бэрдену – своему одноклубнику. Блэз и Бэрден на минуту задержались перед входом в Красную комнату.

– Эд справляется со своей работой?

– Похоже, что да. А как по-твоему?

– Первый класс, так я считаю. Но… – Блэз нахмурился. Сердце у Бэрдена замерло. Казалось, еще немного – и он испустит дух тут же, на приеме в Белом доме.

– Но? – повторил Бэрден, удивляясь, что он в силах еще говорить.

– Один из газетчиков – можешь догадаться кто – жаждет твоей крови. Заподозрил, что у тебя с Эдом шахер-махер по поводу какой-то нефтяной сделки. Так это?

– Нет. – Бэрден знал, что в тех редких случаях, когда ему приходится лгать по-крупному, он умеет быть как нельзя более убедительным.

– Я этому не верю. Я сказал, что это на тебя непохоже. Но еще я сказал, что если бы это и было, уж ты бы сумел замести следы! – Блэз посмотрел на него долгим пронизывающим взглядом. Затем оба рассмеялись и вошли в Восточную комнату.

Китти уже сидела под огромной центральной люстрой, необычайно оживленная и прямо-таки помолодевшая. Бэрден подсел к ней и взял ее за руку.

– Разве это не предел мечтаний? – воскликнула она.

– Еще бы, – нараспев произнес он.

– Я разговаривала с королевой.

Что она ей сказала? Сердце Бэрдена опять дало осечку. Сейчас, вот сейчас он мешком осядет на пол, ловя гаснущим взором огни люстры над головой.

– О чем?

– О ее детях, о Диане. О том о сем. И о жаре тоже. Под конец королева призналась, что ей страшно жарко.

– Мне тоже. – Бэрдену казалось, что шею ему стягивает не воротничок, а железный обруч.

– Знаешь, она ужасно нервничает.

– По ее виду не скажешь. – Он посмотрел на королеву, которая сидела теперь между президентом и вице-президентом.

– Нет, правда! – вмешалась в разговор Фредерика Сэнфорд, садясь перед ними. – Я все время наблюдала за нею, пока представляли гостей. В руке у нее был кружевной платок. Так вот, когда настало время садиться за стол, платок был изодран в клочья.

– Да, это, наверное, большое нервное напряжение, – согласилась Китти. – Все время быть на виду. Как все это гадко и безнравственно. Уж мы-тознаем, чем занимаются царственные особы у себя дома.

– Чем? – Фредерика не верила своим ушам.

Китти просияла улыбкой, даже не подозревая, что опять ее подсознание вылезло наружу, и Бэрден поспешил вмешаться:

– Как Инид, как Клей?

– Вы видитесь с Клеем чаще, чем я. И с Инид вы, наверное, тоже видитесь чаще. Я ничего не знаю. Надо полагать, у них все в порядке. Инид бывает с девочкой у нас дома. У них очаровательное дитя. Блэз от нее без ума.

– По-моему, Блэз поступает с Клеем ужасно. – Это с равным успехом могло идти как от сознательного, так и от подсознательного «я» Китти.

– Китти… – Бэрден всю жизнь старался – и по большей части ему это удавалось – избегать столкновений на личной почве.

– …права, – с необычной порывистостью докончила за него Фредерика. – Вы только подумайте, кого Инид моглаприволочь вдом! Коммуниста или какого-нибудь прощелыгу, а то, чего доброго, и еврея! – Фредерика прервала себя. – Они ведь тоже не без еврейской крови. – Она указала на короля.

– Не может быть! – Китти была уязвлена до глубины души.

– Он-то во всяком случае, – сказала Фредерика в упоении от мысли, что она первая разбила иллюзии Китти относительно Их Британских Величеств. – Отец принца Альберта был еврей. Наверное, поэтому король и спелся так легко с нашим Франклином Розенфельдом.

Бэрден с беспокойством огляделся вокруг – не слышал ли кто-нибудь. Но замечание Фредерики потонуло в общем шуме рассаживающихся по местам людей. Он заметил, что Гарри Гопкинс все время вертится вокруг президента. Ходили слухи, что Гопкинс уже не жилец на свете. Но вот жилец или не жилец, а все его честолюбие при нем. Он тоже метил в президенты. Еще сегодня вечером, в начале приема, Бэрден подтрунивал над ним, что он купил ферму в Айове. «Милое местечко, – заявил Гопкинс представителям прессы, – где будет расти моя дочь». Вашингтонцы немало потешались над этой претензией выдать себя за простого фермера со Среднего Запада. Гопкинса не считали представителем от какого-либо штата – он был избранником президента.

– У всех будут снимать отпечатки пальцев. Это что-то чудовищное!

Бэрден обернулся. Один из министров, сильно напившийся, беседовал с помощником президента, не замечая, что к их разговору прислушиваются.

– Кого-то в министерстве юстиции, Гувера, что ли, осенила блестящая идея, что у каждого правительственного служащего следует снять отпечатки пальцев, и президент клюнул на это.

– Ну, не знаю, – осторожно отозвался собеседник, – так ли уж безоговорочно он на это клюнул…

– Безоговорочно! Он уже распорядился начать снимать отпечатки пальцев в моем министерстве, хотя я и сказал, что это неслыханное посягательство на свободу личности. Гитлеровские штучки.

А что, если поднять об этом вопрос, подумал Бэрден. Ведь консерваторы в страхе перед коммунизмом повсюду видят шпионов и, наверное, с одобрением отнесутся к идее снять отпечатки пальцев со всех, кроме них самих. Удивляло лишь то, что президент одобрил эту затею. Сам он ее не одобрял. Каждый должен иметь право скрываться.

– Блэз полагает, что ему следует подправить себе нос. Это все, что он сказал о нем за последние несколько месяцев.

– Кому это? – спросил Бэрден.

– Клею. Он разбил нос во время прогулки верхом. Блэз считает, что раньше его нос был красивее.

– По-моему, он и так ничего, – вступилась Китти за Клея.– Он мне очень нравится.

Перед гостями запела толстая женщина. Голос у нее был неприятный, и Бэрден переключил свое внимание на президентский затылок – большая шарообразная голова, седые редкие волосы, розовая лысина. Президент выглядел необыкновенно крупным рядом с тихим маленьким королем, который очень походил на оживший экспонат Музея восковых фигур мадам Тюссо. «Интересно, – подумал Бэрден, несмотря на зарок, который он себе дал, – буду ли я когда-нибудь сидеть в этом кресле? Вчера Нилсон сказал "да"». «Вы очень популярны. Весь Юг и Средний Запад видят в вас героя. И к тому же вы не слишком консервативны, как раз того типа, какой любят в больших городах. Вы, несомненно, побьете Дьюи». – «А если этот вновь выставит свою кандидатуру?» – «Тогда все остальные претенденты выбывают из игры. Но это маловероятно. Вот разве что будет война».

Пусть будет мир, молился Бэрден. Толстая певица уже садилась под аплодисменты, но последняя пронзительная нота ее сопрано еще висела в душной комнате.

– Приятный голос, – сказала Китти, – для такой толстой особы.

– Самый заурядный, – сказала Фредерика, но худшее ждало ее впереди: запела Мариан Андерсон. – Цветная! —воскликнула Фредерика. – Нате пожалуйста! – свирепо зашептала она. – Как будто у нас в стране мало белых певцов!

Бэрден сделал вид, что не слышит. Он сидел закрыв глаза все то время, пока пела Мариан Андерсон. Еще совсем молодым ему довелось переспать с цветной шлюхой, и, к своему огорчению, он убедился, что она ничем не отличается от белой женщины. Ведь есть же мужчины, предпочитающие черных белым женщинам и находящие между ними разницу. Когда Бэрден впервые пришел к Нилсону в отель, он застал у него в номере стройную девушку с желтой кожей. Она лежала на софе. Без тени смущения она поднялась и стала надевать туфли: «Я говорила тебе, что это не коридорный».

Нилсон ничуть не был смущен.

– Входите, – сказал он Бэрдену.

– Виноват. Мне следовало позвонить вам снизу.

– Невелика беда. Мисс Морган все равно собралась уходить. Она моя давняя подруга. Я знал ее мать. Передавай привет Бесс, когда увидишься с ней, дорогая.

– Непременно. Всего хорошего. – Она поцеловала Нилсона в щеку с учтивым бесстрастием школьницы, которой велят поцеловать мамину подругу. Затем, едва заметно кивнув Бэрдену, прошла в спальню – как раз в тот самый момент, когда явился коридорный. Все было проделано с такой невозмутимой деловитостью, что Бэрден диву давался – уж не привидилось ли ему это все. Но у него было над чем подумать кроме этого.

– Блэз хочет, чтобы мы были друзьями, – начал Нилсон. – Он хочет выдвинуть вашу кандидатуру на президентских выборах в сороковом году. Думает, я могу вам помочь.

– Я тоже так думаю, – сказал Бэрден.

Все было легко, удивительно легко. Никакого драматизма, никакого запаха серы, никакого договора, скрепленного кровью, и ангел не подавал ему отчаянных знаков: «Не смей этого делать!»

Бэрден отправится в длительную поездку в Канаду, будет выступать в Оттаве. В его отсутствие один покладистый сенатор устроит так, чтобы продажа земли была одобрена без обсуждения. Если даже впоследствии и возникнут толки, Бэрден со спокойной душой сможет сказать, что подкомиссия приняла решение без его ведома. Тем временем в Вашингтоне будет учрежден комитет «Дэя – в президенты», а Нилсон соберет для финансирования предвыборной кампании двести пятьдесят тысяч долларов, «из разных источников, все совершенно законно».

Деньги были собраны, как условлено, и должным образом израсходованы. Результаты получились обнадеживающими. Консервативная пресса считала его единственным государственным деятелем, способным защитить конституцию и в то же время сохранить мир, а что касается Блэза, он был уверен, что кандидатура Бэрдена «пройдет как по маслу». Но, несмотря на исключительную тактичность Нилсона («Я всегда хотел, чтобы вы были президентом, еще до того, как мы с вами познакомились»), Бэрден не мог отделаться от чувства вины, хотя отлично знал, что надо либо играть в эту игру по всем правилам, либо вовсе не вступать в нее. Лишь однажды за всю свою карьеру Бэрден попытался изменить правила. Во время своей первой предвыборной кампании он был поражен, узнав, что для него покупают голоса. Когда он попытался отговорить от этого своего менеджера, тот ответил: «Но ведь именно так побеждают на выборах».