Текст книги "Вашингтон, округ Колумбия"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

–   Останови здесь.

Шофер слишком резко нажал на тормоз. Бэрден стукнулся больным плечом о дверцу машины. Еле слышно выругался. Затем, не давая возможности этому идиоту спросить, что делать дальше, сказал ему, что он должен его подождать.

–   Я хочу пройтись. Можешь включить радио.

Деревья с облетевшими листьями спускались по крутому склону к Потомаку, коричневые воды бурлили среди рассекавших их острых скал, по которым, наверно, переправляются через реку гиганты.

Узкая дорожка вилась среди деревьев, и он побежал вниз, к реке, как мальчишка, думая только о том, чтобы скрыться от людей, от реальности.

За резким поворотом дорожки возникла разрушенная хижина с наполовину содранной крышей, взломанной дверью и окнами. Бэрден остановился и заглянул внутрь. Пол был покрыт пожелтевшими газетами и пеплом давнего костра. Он подумал, что душа его – такое же темное убежище, потрепанное и запущенное; впустил свет и увидел пустые пивные бутылки, использованные презервативы и почему-то один ботинок. Он пошел дальше вниз, радуясь прохладе леса, шуму воды среди порогов, который нарастал с каждым его шагом.

Тропинка вывела его на узкий каменистый пляж. Между высоких камней, сглаженных последним оледенением, стоял его отец в рваном мундире конфедератов, с ружьем в руках, как и в тот день на поле битвы при Шайлоу, когда сын не узнал его. Но теперь ошибки не могло быть. Пылающие глаза разгневанного юноши принадлежали человеку, который всю жизнь был его главным мучителем.

Бэрден заговорил первый.

–     Ты был прав,– сказал он.– Все пошло прахом. Можешь радоваться.– Он попытался сделать шаг к капралу конфедератов, но тот отступил, и Бэрден заметил его рваный мундир и свежую рану.

–      Она все еще кровоточит! – Этот торжествующий крик заставил юношу направить на Бэрдена ружье, не давая ему приблизиться. Но Бэрдена в его страстном порыве не могла остановить даже смерть. Вся жизнь его в это мгновение сосредоточилась на зияющей ране, и у него было только одно желание на свете – остановить кровотечение.

Застывшими пальцами он вытащил из кармана носовой платок. Затем он пошел к раненому солдату, пока тот не обратился в бегство. Ведь это не простой солдат, а его отец, сраженный в честном бою вражеской пулей. Капрал армии конфедератов не уклонился от встречи, и наконец они стояли лицом к лицу.

Бэрден долго смотрел в его голубые глаза, в которых с необыкновенной точностью отражалась пустота неба. Затем медленно протянул руку с носовым платком. Только ружье преграждало ему дорогу. Он терпеливо ждал, пока наконец, точно по волшебству, ружье не опустилось. С криком бросился он к юноше, который был его отцом, приложил платок к его ране, потерял равновесие, навалился на любимое существо, был принят в объятия давно умерших рук, и, как нетерпеливые любовники, они сплелись и вместе рухнули вниз .

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

 I

Словно чужак, не уверенный в ожидающем его приеме, Питер вошел в переполненную гостиную и увидел, что люстру с эмблемой принца-регента сменило фантастическое сооружение из цветного венецианского стекла. В доме переменилось все, кроме людей: регентский хрусталь мог уступить место венецианскому стеклу, но Люси Шэттак была тут, и лишь некоторая задубелость ее лица говорила о том, что, возможно, со временем она тоже перестанет существовать.

–    Питер, голубчик! – Она в соответствии с ритуалом обняла его и прошептала ему на ухо: – Что она сделала с домом! Никогда не видела ничего подобного!

–     Все это не так страшно.– Яркие пятна материи, экзотическое стекло и современная мебель в экстравагантном вкусе сочетались таким образом, чтобы создать впечатление дерзкого изобилия, которое ему, пожалуй, даже нравилось, поскольку он давно уже привык к мысли, что Лавровый дом всего-навсего строение – недвижимость, которая, как и все прочие, сменив хозяина, неизбежно изменит и свой характер. Таким образом, фон его юности был жизнерадостно стерт рукой декоратора, претворившего в жизнь мечту клиента.

–    Фредерика, наверное, умерла бы, если б увидела это! – Казалось, мысль о смерти ее давней подруги от удара приводила Люси в восторг.

–     Но она этого никогда не увидит. Она поклялась, что никогда больше не переступит порог своего бывшего дома.– Хотя Фредерика чуть ли не больше всех хотела продать дом («слишком много воспоминаний»), она очень огорчилась, когда дом в конце концов купила миссис Огден Уотресс. К счастью, хлопоты по воссозданию Лаврового дома в особняке на Массачусетс-авеню, построенном еще до «депрессии», в стиле ренессанс, отвлекали ее от мрачных мыслей; со своей стороны Блэз был страшно рад переселиться в город, поближе к своей штаб-квартире на Девятой улице.

–    Твой отец здесь, хочешь верь, хочешь нет.

–   Очень даже верю. Почему бы нет?

Миссис Уотресс, увидев Питера с другого конца комнаты, издала радостный крик и покинула двух своих собеседников (членов правительства в одинаковых очках без оправы), чтобы приветствовать его в его бывшем доме.

–    Ну, как вы на это смотрите? Разве я не сотворила чудо? – Айрин указала на образчики примитивного искусства, венецианское стекло, картину Моне над камином.

–    Дом стал неузнаваем,– прохладно констатировал Питер.– Вот только снаружи он все тот же.

–    Это ненадолго. Я пристраиваю крыло в стиле Палладио для Огдена и его охотничьих трофеев. Мы устроили целую галерею, в ней будут одни только звериные головы.

–    Вам надо бы установить плату за вход,– сказала Люси Шэттак.– Я с удовольствием буду платить.

Питер сделал вид, что не заметил устремленного на него взгляда Люси.

–    Как нравится мистеру Уотрессу Вашингтон?

–    Понравится.– Айрин еще никогда не была столь великолепно самоуверенна.– Ну, а уж о людях Эйзенхауэра, таких, как Фостер Даллес, он знает все. Собственно говоря, cher [72]72
  Дорогой (фр.)


[Закрыть] Фостер был стряпчим у Уотресса.

–      Знаю,– сухо ответила Люси.– Я тоже была невестой Уотресса. Но даже с таким адвокатом, как cher Фостер, Огден и Скайлер прогорели.– В буйном злопыхательстве Люси не было ничего личного. Она всегда знала подноготную решительно всех, однако относительно Уотрессов даже она не смогла бы раскопать ничего нового, ибо это севшее на мель семейство оказалось в центре всеобщего внимания с тех самых пор, как сенатор Овербэри женился на Элизабет Уотресс. Пышная церемония бракосочетания была несколько омрачена неожиданным появлением Скайлера Уотресса; он во что бы то ни стало хотел быть на свадьбе посаженным отцом – к великому ужасу самой Элизабет, поскольку о том, что Скайлер пьяница, знали абсолютно все. Но в церкви он вел себя прилично и, как только церемония окончилась, великодушно исчез. Он долго не давал о себе знать и лишь осенью прислал новобрачным газетную вырезку с описанием матча водного поло в Санта– Барбаре, в котором он забил три гола. Сопроводительного письма при вырезке не было. К счастью, на свадьбе его более чем успешно заменяла его бывшая жена Люси и его недавно обанкротившийся брат Огден, не говоря уже о шафере Блэзе, который, не преминул отметить Питер, вел себя так, словно был отцом жениха.

Свадьбу играли в Лавровом доме, и, хотя никто не знал, приглашена ли Айрин Блок, она была тут как тут и творила Историю. За несколько минут знакомства с Огденом Уотрессом она решила, что для нее настала пора снять вдовий траур, и, хотя она впоследствии призналась Питеру, что ей было очень жаль расставаться со своей прежней фамилией, в конце концов она принесла эту жертву на алтарь любви. После церемонии бракосочетания, совершенной на борту парохода компании «Кьюнард», направлявшегося в Гавр, она стала миссис Огден Уотресс. Уже как предмет чистого интереса и восторженных сплетен второй брак Айрин произвел в городе почти такую же сенсацию, как и гораздо более пышное венчание Клея и Элизабет, и все дамы сошлись на том, что Айрин достойна всяческого восхищения. Ее борьба увенчалась успехом. Теперь на нее уже не посмотришь свысока или покровительственным взглядом. А с покупкой Лаврового дома ее триумф стал полным. Все бывали у нее в гостях, кроме матери Питера, но о ней никто не вспоминал.

–    У Огдена исключительные деловые способности! – Айрин благожелательно смотрела на своего высокого, неуклюжего, краснолицего мужа, который давал пояснения нескольким озадаченным гостям перед скульптурой в стиле модерн, такой огромной, что она загораживала чуть ли не весь проход в зал, служивший при Питере для игры в карты, а теперь, насколько он мог разобрать с того места, где он стоял, приспособленный под замысловато освещенную картинную галерею.

–    В таком случае он сильно изменился с тех пор, как я была замужем за Скайлером. В мое время братья соревновались между собой, кто больше денег просадит.

–    Мы с Питером терпеть не можем бизнеса, правда? – Айрин с улыбкой посмотрела на Питера, и тот согласился, что бизнес – не по его части.– Мы au fond spiКituel [73]73
  В сущности, люди духовного склада (ломаный французский)


[Закрыть], вот почему удивительно, что мы зарабатываем деньги.

Люси была заинтригована.

–    Неужели этот ваш Коммунистический манифест приносит доход?

–     Да, конечно,– мягко ответил Питер; нападки на «Американскую мысль» никогда его не уязвляли.– В сущности говоря, благодаря сенатору Маккарти наш журнал стал чуть ли не массовым изданием. Во время заседаний сената, когда этот демагог усмотрел знаменательный и зловещий симптом в повышении по службе некоего безвестного армейского зубного врача, подозреваемого в симпатии к левым, «Американская мысль» в ряде статей выступила против сенатора. Вслед за тем дела Маккарти пошли все хуже и хуже, и Питер льстил себе мыслью, что закат Маккарти хотя бы отчасти был делом рук его и Иниэса. Расследователь сам попал под расследование, и после четырех лет национального бедствия сенат Соединенных Штатов с присущей ему тяжелодумностью собирался вынести Маккарти вотум недоверия за недостойное поведение в их общем доме.

–    Элизабет! – Айрин обняла дочь Люси, которая, на взгляд Питера, стала еще красивее, чем до замужества.

Айрин была с этим согласна:

–    Это все материнство! Посмотрите на нее, Люси! Посмотрите, какой милой стала нашадевочка!

–    Да, конечно, она выглядит лучше, чем во время беременности, тогда она была вся в пятнах. Здравствуй, дорогая.– Люси небрежно поцеловала дочь. Затем, выступая в своей обычной подстрекательской роли, повернулась к Питеру: – В этом году вы настроены более миролюбиво друг к другу?

–    Я всегда настроен миролюбиво,– ответил Питер, но руки Элизабет не подал. С ее лица ни на секунду не сходила широкая улыбка.

–     Я тоже! – Ее глаза сияли.– Во всяком случае, я стараюсь, потому что Клей говорит: не припутывай к политике личное. Только у меня не всегда это получается. Иной раз, когда какой-нибудь ничтожный хам нападает на Клея, я выхожу из себя и говорю что-нибудь ужасное, и тогда Клей набрасывается на меня.

–    Подразумевается, что только ничтожный хам может выступить с нападками против него? – Когда Люси была не в своей стихии, можно было не сомневаться, что она создаст ее.

Айрин поспешно принялась спасать подорванный мир между ними:

–    Мы все должны быть друзьями! К тому же ведь мы все родственники! Я tante [74]74
  Тетя (фр.)


[Закрыть]Элизабет, а Клей и Питер...

–    Вы приходитесь мне тетушкой, не так ли? Ой, как я рада!

Питер просто поражался Элизабет. Прежде она невероятно презирала «эту ужасную Айрин», а теперь прямо– таки воспылала к ней любовью, не в пример своей матери, которая продолжала изводить Айрин, словно та по-прежнему была миссис Сэмюел Блок, прорывавшейся на все приемы, а не спасительницей братьев Уотресс, вместе с Блезом взявшей на себя заботу о карьере сенатора Овербэри.

–    А Клей – зять Питера...

–    Он был моим зятем.– Голос Питера прозвучал резче, чем ему хотелось.

Широкие челюсти Элизабет плотно сомкнулись, хотя улыбка не сходила с лица.

–    Но ведь семейная верность живет, несмотря ни на что.

–    Моя – да.– Питер спрашивал себя, неужели она когда-нибудь по-настоящему нравилась ему.– Но только по отношению к моейсемье, а не к нему. Вернее говоря, к Инид.

–    А вот и сенатор Уоткинс! – Айрин покинула своих родственников.

–    Инид была чудесная девушка.– Элизабет говорила так, словно защищала покойную.– И ужасно верная, а это, по-моему, самое важное на свете.

–    Да ну? – искренне удивилась ее мать.

–   Возможно, важнее верности действительно нет ничего на свете,– сказал Питер,– но как раз этого-то Инид и недоставало.

–   Да какты можешь так говорить о ней? – Ярость Элизабет, никогда не загоняемая вглубь, наконец излилась, к явному удовольствию ее матери.– Почему тебе непременно надо на кого-нибудь нападать? В особенности на бедную покойницу Инид.

–   А я вовсе на нее не нападаю. Я только сказал, что верность не была в числе ее сильных сторон.

–   Элизабет совершенно помешана на верности,– сказала ее мать.– По-моему, это у нее от Клея. Прежде мы и слова-то такого не знали, не так ли, дорогая?

–   Нет, знали, уж я-то во всяком случае.– Оказавшись на знакомой почве, Элизабет обрела утраченное равновесие.– Мне всегда казалось, что человеку следует точно знать, кто его друзья и чего можно от них ожидать.– Она повернулась к Питеру: – У меня уже набрался маленький черный список.

–   Друзей или врагов? – Питер испытывал величайшее наслаждение.

–   Конечно, врагов! В конце концов, месть может быть так же сладка, как и любовь.

–    Господи боже, ну и ребеночка я родила! – Голос Люси звучал чуть ли не почтительно. Она переменила тему разговора, словно опасаясь, уж не с ее ли собственного имени начинается список.– Клей с тобой? Он приехал?

–   Да. Он в библиотеке с мистером Сэнфордом. Они смотрят Клея по телевизору, его интервью, заснятое на пленку.

–    Тебе не мешало бы присоединиться к ним,– сказала Люси Питеру. Он ответил, что ему не хочется.– Ну, хотя бы посмотри, что Айрин сделала с комнатой. Она оклеила стены джутовой тканью. Вот интересно, каково Блэзу, когда онприезжает в Лавровый дом и видит в нем такие перемены?

Хотя вызов Питеру бросила Люси, ответила Элизабет:

–   Мистер Сэнфорд обожает Айрин и считает, что она сделала с домом чудеса.– Элизабет взглянула на Питера, вызывая его на спор.

–   Разумеется,– безмятежно ответил Питер.– Айрин всегда была одной из любимиц отца. Вообще-то говоря, это при вас она впервые попала к нам на обед.

Элизабет не помнила этого случая. Улыбаясь, она шепотом сказала, что хочет шампанского. Питер и Люси наблюдали, как она шла через комнату. Все взгляды были устремлены на нее.

–     Прелесть, как хороша,– сказал Питер.

–     Но в другом стиле, чем Инид,– неожиданно сказала ее мать.

–     Это верно,– согласился Питер.– Будем надеяться, что ей больше повезет.

–     Так оно и будет, если только она не запьет, как ее отец. Во всяком случае, они прекрасно подходят друг другу.

Питер кивнул:

–    Она всегда очень любила Клея.

–     Не знаю, как насчет Клея, но вот славу она действительно любит. Она пойдет на что угодно, лишь бы быть замеченной.– Обычный иронический тон Люси вдруг пропал. Питер с удивлением взглянул на нее.

–    Большинство людей таково,– уклончиво заметил он.

–     Большинство способно пойти на многое, но не на что угодно.

–     Ну, если бы не было таких, как Клей и Элизабет, то не было бы и Истории. Великое – удел ненасытных.

–     А нужна ли она нам, История? – вдруг усмехнулась Люси; в горячем свете гостиной Айрин она походила на высохшую ящерицу.

–    С ней проходит время.

–     О, оно и так проходит. В сущности, я восхищаюсь дочерью. Из всех известных мне женщин она одна добилась того, чего хотела, за исключением разве что...

–     Айрин! – одновременно произнесли оба.

– Tante Irene [75]75
  Тетя Ирэн (фр.)


[Закрыть]– весело повторила Люси.– Бедный Огден! Он всегда был таким снобом, а теперь только взгляни на него! Но ведь Уотрессы для того и родились, чтобы их унижали женщины. Уж конечно, его брату досталось от меня.

Появление Миллисент Смит-Кархарт положило конец их интимной беседе. Люси присоединилась к своей приятельнице, и, пока они шли через переполненную комнату, Питер размышлял о природе игры, в которую играли присутствующие. Попросту говоря, это была война. А покоряет Б, Б покоряет В, а В покоряет А. Каждый на свой лад борется за первенство, и отрицать эту изначально присущую людям хищность значило бы проявить сентиментальность; попытаться приспособиться к ней было бы ошибкой; изменить ее было невозможно. Но Питер еще не был внутренне готов примириться с тем фактом, что даже для него не существует иной альтернативы, как стать жестоким хищником в войне в джунглях,– войне, которой суждено продолжаться, с ним или без него, до скончания рода человеческого.

Чувствуя себя глубоко несчастным, Питер направился в столовую. Там, как он и надеялся, под нарочито уродливой бронзовой вертушкой, которая непрестанно вращалась сама по себе, был выставлен стол и буфет. Хотя стол в большей своей части был заполнен неизбежной копченой ветчиной и копченой индейкой, ряд серебряных кастрюлек выглядел многообещающе. Он приподнял крышку с кастрюльки, и его настроение улучшилось при виде некоей смеси из куриной печенки и водяных каштанов. Он съел каштан и обжег себе нёбо. Невзирая на боль, он съел другой, восхищаясь искусством гения, которому первому пришло в голову сочетать столь удачно дополняющие друг друга субстанции.

Когда Питер принялся за вторую кастрюльку, голос Гарольда Гриффитса за его спиной произнес:

–   У Айрин повар – армянин. Но он горазд на всяческие подделки в духе китайской кухни.

–   Не такие уж это подделки,– возразил Питер, его рот был теперь набит горошком с грибами.

–   Подожди, вот отведаешь настоящей на Формозе. У Чан Кайши, пожалуй, лучший китайский повар в мире.

–   Но, уж конечно, не раньше, чем будет развязана война?

Однако Гарольд теперь был слишком важной фигурой, чтобы принимать такие шутки. Наиболее воинственно настроенный из газетчиков, он ратовал за немедленное вторжение в континентальный Китай и делал это всякий раз, возвращаясь из своего ежегодного паломничества к свергнутому главнокомандующему на Формозе. Не далее как сегодня утром он превозносил в своей статье мудрость и энергичность генералиссимуса, красоту и утонченность его жены, мужественность его отборных войск, всегда готовых отвоевать страну, которая в результате их поражения погрузилась во тьму.

Гарольд вежливо спросил, придет ли Диана, и Питер так же вежливо ответил, что придет. Но, несмотря на эту кажущуюся непринужденность, Гарольд не простил Питеру его разоблачений относительно того, что произошло на Филиппинах, а Питер не простил Гарольду того, что тот отомстил не ему, а Бэрдену Дэю: объявление о смерти сенатора было помещено в том же номере газеты, что и статья Гарольда, разоблачившая его продажность. Это мгновенно вызвало симпатию к Бэрдену: все полагали, что он покончил с собой от отчаяния, хотя Диана утверждала, что он утонул случайно и почти наверняка привлек бы Гарольда к ответственности за клевету. С горя она сама собиралась это сделать, но ей сказали, что клеветать на мертвых невозможно.

Хотя Гарольд неизменно спрашивал его о Диане (Питер знал, что в Вашингтоне их давно уже считают супругами, которые по тем или иным эксцентрическим соображениям не хотят связывать себя узами традиционного брака), она до сих пор не разговаривала с Гарольдом, и это очень его огорчало, поскольку Гарольд считал, что он не вышел за рамки своей работы, а при такой работе, как он любил говорить, «щепки летят во все стороны». Сам Питер ни разу не говорил на эту тему ни с Гарольдом, ни с Блезом, уже хотя бы потому, что в некотором смысле считал себя не менее виноватым, чем их. Не напиши он своюстатью, Гарольд не набросился бы на сенатора.

Питер принялся за креветок, Гарольд ел индейку. Разговор шел о Маккарти – это был единственный вопрос, по которому их мнения сходились. Оба надеялись, что сенат вынесет ему вотум недоверия.

–    Фактически,– сказал Гарольд,– как раз об этом Клей и говорит сейчас по телевидению.

–    Он проголосует за недоверие... в конце-то концов? – не удержавшись, спросил Питер.

Ответ Гарольда можно было предугадать.

–    Ты не понимаешь, какое давление на него оказывают.

–    Как раз это-то я понимаю. Если он хочет, чтобы его выдвинули в вице-президенты, он должен искать поддержки в городах на Севере, в особенности среди ирландцев, ведь они видят в Маккарти избранника божьего, призванного оградить их от цивилизации.

–    Клей проголосует завтра против Маккарти,– флегматично ответил Гарольд.

–    Значит, это безопасно. Рад это слышать.– Питер съел тарталетку с крабовой начинкой; подливка была слишком пресная, ее следовало сдобрить горчицей.– Скажи мне, как по-твоему, пойдет Эдлай Стивенсон на то, чтобы Клей баллотировался в одной упряжке с ним в пятьдесят шестом году?

–    Почему нет? Ему непременно придется взять кого-нибудь вроде Клея для равновесия, какого-нибудь... э-э...

–    Реакционера?

–   Клей не реакционер, и ты отлично это знаешь.

–   В таком случае, как ты определишь политическую линию Клея? Я спрашиваю всерьез. Мне действительно хочется знать.– Хотя, на вкус Питера, тесто было несколько тяжеловатым, он все же съел еще одну тарталетку; на этот раз в подливке он учуял легкий привкус карри.

–   Он прагматик. Ему приходится приводить свою линию в соответствие со стоящей перед ним задачей,– последовал быстрый ответ.

Питер воткнул в куриную печенку крохотную серебряную вилочку.

–    Выходит, прагматик – это приспособленец?

–   А ты считаешь, можно стать президентом и при этом не быть приспособленцем? – Гарольд говорил весело и напористо. Приобретя издательский опыт, Питер заметил, что очень многие из тех, кто, подобно Гарольду, пишет о политике, тянутся к безжалостным, жестоким и самовластным. Это потому, как он однажды причудливо объяснял в одной из своих статей, что писаки, постоянно имея дело с чернилами, жаждут крови.

–    Возможно, что нет.– К его досаде, в куриной печенке оказался песок.– Собственно говоря, лицемерие Клея – вот что отталкивает меня больше всего. Читает нравоученьица, а сам повсюду шныряет, везде пролезает...

–    Перестань! – Голос Гарольда звучал резко.– Так делают все.

–   А мне не нравится, как делают все.

–   Тем хуже для тебя.– Гарольд пальцами содрал жир с копченой ветчины.– Потому что изменить мир невозможно.

–    Рад это слышать.– За последние годы Гарольд, пожалуй, стал не менее прожорливым, чем сам Питер, и эта схожесть не только не располагала, но даже, пожалуй, еще больше отталкивала их друг от друга.– На мой взгляд, в общем и целом мир устраивает тебя таким, какой он есть. Клей на подъеме. Запад на закате. Чего тебе еще надо? – Гарольд не отвечал и налегал на индейку. Питер принялся за ветчину. Тут к ним присоединились две хорошенькие девушки – они хотели есть. В изысканно игривой манере Гарольд пустился подробно обсуждать китайскую кухню, сопровождая свои слова громким лающим смехом, от которого девушки, насытившись, убежали.

Гарольд сделал вид, будто они ему приглянулись.

–    Родственницы Огдена Уотресса. Чертовски симпатичные мордашки, как по-твоему?

–     О да,– ответил Питер. Его, как всегда, забавляли натужные усилия Гарольда показать, что он интересуется женским полом.– Но я предпочитаю хорошо поесть, ты это прекрасно знаешь. Признаться, мы оба чуточку напоминаем Юджина Пэлита, помнишь? В том фильме, где он объелся и умер...

–    Это было с Гаем Кибби.– На какое-то мгновение в Гарольде проглянуло его прежнее «я», но оно было тут же вытеснено новым.– Странное дело,– продолжал он.– Как-то вечером мы были с Клеем в клубе «Салгрейв», он смотрит в танцевальный зал на девиц и вдруг спрашивает: «Со сколькими из них ты переспал?» «С двумя-тремя»,– отвечаю я ему, а он говорит: «А я переспал со всей этой проклятой оравой!»

–    А где была Элизабет, когда он это сказал?

Гарольд с подозрением осматривал приправленный шафраном рис.

–    Он говорил о прошлом.

–    О настоящем, судя по тому, что мне приходится слышать. Как она с этим мирится? – Это был явно риторический вопрос, ибо терпимость Элизабет к многочисленным и беспорядочным связям Клея уже стала частью вашингтонского фольклора. Было известно даже, что при случае Элизабет сама подсаживает красивых девиц к мужу за обедом, как будто это косвенно приобщало ее к любовным усладам, от которых она была столь неприкрыто отлучена. В ее оценке Вашингтон почти поровну разделился на два лагеря: одни видели в ней женщину непреклонного характера, другие считали ее лишь необыкновенно умной, в лучшем случае – неамериканкой. Питер был склонен восхищаться тем, как она справляется с трудной ситуацией, но, в конце концов, она и Клей были скорее союзники, чем любовники, причем она нисколько не уступала ему в честолюбии.

Столовая начала заполняться людьми, которые, не в пример сбежавшим девицам, жаждали послушать Гарольда. Он их уважил. Пока Гарольд обсуждал текущие события, Питер вдруг сообразил, что Гарольд – всего-навсего актер, исполняющий роль применительно к обстоятельствам. С равным успехом Гарольд мог быть поэтом-неудачником и другом сына газетного магната, летописцем солдатской славы и мудрым советчиком народа, который должен приготовиться к последней битве между атомами света и атомами тьмы. Наконец-то раскусив Гарольда, Питер испытал облегчение: дружба, об утрате которой он раньше так горевал, на деле оказалась всего-навсего снятым с репертуара номером программы.

Питер предоставил Гарольда его слушателям и вышел в холл – как раз прибыла новая группа гостей. Не увидев среди них Дианы, он направился в гостиную. В эту минуту из библиотеки вышел Блэз. Словно по уговору, отец и сын решили не подавать друг другу руки. Вместо этого Питер указал на огромную яркую кляксу – картину, висевшую на стене напротив.

–   Теперь тут большие перемены!

–    Это чудовищно! – Хотя Блэз и состоял в политическом союзе с миссис Уотресс, он вовсе не собирался брать в придачу все ее причуды.– Слава богу, Фредерика ничего этого не видит.

–    Как Клей? Он там? – Питер указал на дверь библиотеки.

–    Да,– отец, казалось, был чем-то озабочен.– Мы смотрели его выступление по телевидению. Ты видел, что Айрин сделала с комнатой для игры в карты? Музей ужасов.

Догадавшись, что отец не хочет, чтобы он пошел в библиотеку, Питер сказал:

–   Я уже несколько месяцев не видел Клея. Полагаю, что мне следовало бы повидаться с ним.– И он предоставил Блэза его обычной клиентуре, которая уже начала стекаться к нему.

Клей сидел у телевизора. Рядом с ним сидел Иниэс Дункан. Иниэс сказал:

–   Я уже с утра в городе. Собирался позвонить тебе попозже.

Питер ответил, что все в порядке, не понимая, что делает Иниэс в стане врага.

Питер поздоровался с Клеем, и тот ответил ему мальчишеской улыбкой, никак не вязавшейся с серьезным лицом сенатора Клея Овербэри, смотревшим на них с экрана телевизора. Программа подходила к концу, уже перечислялись ее участники. В сером, неверном свете на экране Клей казался зрелым и преисполненным чувства ответственности, совсем не таким, каким он был теперь,– неожиданно юным, словно ему на все наплевать.

–   Я там дважды чуть не сыпанулся,– сказал он, указывая на телевизор.– Им очень хотелось меня угробить. Вот бы ты порадовался! – За последнее время в манере Клея появилось нечто подкупающе новое: со своими заклятыми врагами он обращался с той же доверительной непринужденностью, что и с союзниками.

–    Они не раскололи тебя на Маккарти? – спросил Питер так же непринужденно.– Ты поддержишь вотум недоверия?

–    А меня нечего было и раскалывать. Я сказал, что я за порицание. Нет, они хотели поймать меня на другом...

Питер не преминул отметить изменение формулировки.

–    Ты за порицание, а не за вотум недоверия?

–    Это одно и то же.– Различие между формулировками, казалось, мало занимало Клея.

–     Нет, неодно и то же. Как по-твоему, Иниэс? – Питер повернулся к своему другу и издателю.

–     Мм... нет, конечно.– Иниэс мог как угодно вилять мыслью в своих рассуждениях, его ответные реакции могли быть как угодно превратны, но, когда дело касалось фактов, он был предельно точен.– Порицание в сенате – это нечто гораздо более мягкое, чем недоверие. В данном случае это уловка, дающая всем возможность выпутаться из затруднительного положения.

–     А Клею хочется выпутаться.

Но Клей, казалось, не слышал. Он задумчиво глядел на свое изображение в телевизоре.

–    Эти прожекторы – чистое убийство,– сказал он наконец.– Смотрите, как они подсвечивают меня снизу. Создается впечатление, будто у меня двойной подбородок.

–     Наверное, какой-нибудь кинооператор из либералов.– Питер заметил, что там, где раньше висел портрет Бэрра, теперь красовался коллаж из газетных вырезок.

–    Нет,– вдруг сказал Клей, выключая телевизор.– Мне ничто не грозит. Маккарти конец.– Он похлопал по телевизору.– И доконала его вот эта штука. Он плохо выглядит на экране, жалкий ублюдок, мне жаль его.

–     Но ты все-таки за порицание, хотя бы в сенате?

–    Конечно, конечно. Я вместе со всеми попляшу на его могилке.

Клей утратил всякий интерес к этой теме. Не в его натуре было тратить попусту время на теоретизирование или анализ того, что уже потеряло для него всякий смысл.

–    Я пишу книгу,– сказал он.

В этот самый момент Питер сел на некое подобие скамьи, в действительности оказавшееся лакированным чайным столиком китайской работы; под тяжестью Питера столик треснул и рассыпался на куски.

Клей рассмеялся. Иниэс встревоженно улыбнулся. Питер остался сидеть на полу посреди обломков. Он с достоинством скрестил ноги и спросил, какова тема книги.

–    Американская мысль, что же еще? «Мысль» с маленькой буквы. Может, ты выбросишь обломки в камин? Никто этого не заметит.– Происшествие насмешило Клея, но Питер словно не слышал его последних слов.

–    Ну, и какие же у тебямысли по поводу американской мысли? – Со своего места на полу Питер производил впечатление очень рассудительного человека.

–    Надеюсь, в книге все будет ясно.

–    Что именно?

–     Кто мы такие, по моему мнению, и какими нам следует быть.

–    Так кто же мы такие?

–    Прежде всего, наилучшая альтернатива коммунизму,– живо ответил Клей.

–    Ну, тут тебе Иниэс все растолкует. А какими нам следуетбыть?

–    Хорошими.

–    Вот оно что! – фыркнул Питер.– Ведь это легко, не так ли? Во всяком случае, на словах.

–    Это вовсе не легко,– обеспокоенно проговорил Иниэс.– В сущности говоря, это всего труднее поддается определению. Даже Витгенштейн [76]76
  Витгенштейн Людвиг (1889—1951) – австрийский философ, логик и математик.


[Закрыть]...

–    Для нас – нелегко, согласен, но для Клея быть хорошим – значит сдерживать коммунизм, сбалансировать бюджет...