Текст книги "Вашингтон, округ Колумбия"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

–     Вести рубрику в газете. Политическую. «От вашего вашингтонского корреспондента»,– быстро ответил Гарольд. Несмотря на одержимость войной, он был готов к переходу на мирные рельсы.

–     Политика! Но ведь ты...– Питеру не хотелось сказать «ничего в этом не смыслишь», и он на ходу перестроился,– всегда презирал политику. «Может ли быть что-нибудь нелепее американского сенатора?» – спросил ты однажды Джеймса Бэрдена Дэя, но не стал дожидаться ответа.

–     С тех пор много воды утекло.– Гарольд смотрел на другую сторону Потомака, высоко, подобно Дугласу Макартуру, задрав подбородок.– Я узнал, что реально, а что – нет.

–     Сенаторы реальны?

–     Они реальны потому, что реальны те маленькие человечки, которых швыряют туда и сюда. И я чувствую себя вроде бы ответственным за них.– Гарольд показал рукой на противоположный берег, гордо взваливая на себя ответственность за жителей Рок-Спрингса. Питер поражался, как жизнь поменяла их местами. Принц Хэл превратился в короля Коула, а Фальстаф – в Полония. Эта мысль веселила и ужасала, и он слушал, как грустный шут изливает свои чувства к американским солдатам – предмет книги, которую он пишет. Будет ли в книге фигурировать Клей? Да, конечно.

–    Надеюсь, ты понимаешь, что ты сделал – так написав о нем?

–   Я ничего не сделал. Он все сделал. Я только рассказал историю.– Письменный слог Гарольда еще можно было терпеть, так как оставалась по крайней мере возможность смеяться в голос, но слушать, стоя лицом к лицу, эту невозмутимо-бесстрастную проповедь было невыносимо. Питеру хотелось хорошенько встряхнуть этого маленького человечка, привести его в чувство, при том, конечно, непременном условии, что настоящий Гарольд – симпатичный довоенный собеседник – еще существует; это казалось уже сомнительным, ибо вполне возможно, что даже тогда реальностью был именно этот сочинитель мелодрам, который с нетерпением ждал, когда великие события помогут раскрыться его дарованиям.

–   Он был похож на героя легенды, на рыцаря с зеленого гобелена джунглей,– сказал Гарольд, неожиданно демонстрируя свой послевоенный причудливый стиль.– Мы все это почувствовали. Все, кто был с ним рядом, поняли, что он не такой, как все.

–    Клей? Не такой, как все?– Питер не смог скрыть удивления. Одно дело намеренно и хладнокровно делать из человека легенду, но совершенно другое – принимать собственную выдумку за реальность.

–   Ты ведь никогда его не любил,– сказал Гарольд.

–   Я любил. Тывечно издевался над ним. Считал его глупым. И говорил это.

Гарольд закрыл глаза и, едва заметно улыбнувшись, покачал головой.

–    Нет. Нет. Нет. Ты проецируешь на меня свои собственные чувства.– Он открыл глаза.– Я всегданаходил его интересным. Но, допускаю, я никогда не представлял себе, что он настолько незауряден, пока мы не встретились на Филиппинах, пока я не увидел, как он изменился.

–   А он увидел, как изменился ты.

Но ничто не могло проникнуть сквозь броню новообретенной самовлюбленности Гарольда.

–    Мужчины меняются на войне,– сказал он спокойно, и Питер вдруг подумал, что будет, если он сбросит своего бывшего друга с обрыва в стремительные воды реки. Самое большее – мир лишится рубрики «От вашего вашингтонского корреспондента». Но порыв прошел. Питер вежливо слушал, как Гарольд снова воскрешает день, когда Клей совершил свой геройский акт. Но в тот момент, когда Клей должен был выбежать из горящего ангара с умирающим человеком на руках, Питер сказал:

–    Я должен идти. У меня дела.

–     Журнал?

–    Да. Жаль, что он тебе не понравился. Я надеялся, что понравится.

–    Может быть, когда-нибудь потом. Но мир не так прост, как полагает Иниэс Дункан.

–     Может быть, когда-нибудь потом,– сказал Питер, не в силах сдержать насмешливый тон.– Но мир стал чрезвычайно простым, тираны мертвы, но Западе торжествует добродетель. И оставшиеся в живых должны быть хорошими. Мыпытаемся быть хорошими. А ты?

–    Я верю в конечную цель истории,– сказал Гарольд, высоко поднимая гегельянский штандарт.

–    Ты все ещемарксист? – засмеялся Питер.– После всего того, что ты пишешь для моего отца?

–    Что бы ты и твои друзья ни думали о моих политических убеждениях, я всегда выступал против эксплуатации человека человеком.

–    Да, я помню.– До войны это все говорили. Но теперь новая фразеология придала старым чувствам совсем другой смысл. Гарольд был несвоевременен.– Сегодня,– сказал Питер, лицемерно ликуя,– другие требования.

–    Ты случайно не вступил в партию? – Своевременен он был или нет, Гарольд узнал в слове «требования» сталинский термин.

–    Нет,– сказал Питер.– Я по-прежнему республиканец.

–    Дилетант! – У Гарольда была безошибочная способность популярного писателя жертвовать точностью ради наглядности, выбирать такие слова, которые, при всей их выразительности, вульгаризируют существо дела.

Питер откликнулся на это с безмятежностью, которой он отнюдь не ощущал.

–    Но кем были бы великие художники без дилетантов? Мы нужны вам, чтобы ценить вас, отличаться от вас, наслаждаться вами. Кстати, наслаждаться происходит от латинского "delectaКe" и итальянского "dilettaКe". То есть это значит быть дилетантом. Ты всем нам доставляешь наслаждение, Гарольд.

–    Как ты изменился, Питер!

–     Не думаю.

Из-за лавровых зарослей, отделявших место их встречи на камнях от террасы, послышался знакомый голос.

–    Питер, с кем ты? – Среди лавровых веток показалось белое лицо Айрин Блок, охотящейся на львов.

–   С Гарольдом Гриффитсом. Вы должны с ним познакомиться,– сказал Питер.– История требует, чтобы вы стали друзьями.

V

Два специальных ночных фонаря были установлены перед домом для того, чтобы приманивать и сжигать в желтом пламени насекомых. На террасе под лампами на прямых железных стульях сидели Блэз и Клей и слушали доктора Полэса, говорившего с легким акцентом южанина.

–   Ее душевное равновесие глубоко нарушено, это очевидно даже неспециалисту; ее поведение во многих отношениях ненормально. Но среди моих коллег существуют определенные расхождения относительно точного характера ее заболевания.

–    Мне казалось, что проблема эта совершенно ясна – даже для ваших коллег.– Блэз взял разговор в свои руки, как на то и рассчитывал Клей. Он невозмутимо покуривал предложенную Блезом сигару, глаза его смотрели в ту точку сада, где несколько часов назад Бэрден сказал ему, что он, Клей, победит на первичных выборах, так как нынешний конгрессмен, его соперник, вскоре будет назначен федеральным судьей.

«Нелегко это было устроить»,– сказал пожилой сенатор с той удивительной замирающей интонацией в голосе, которой Клей часто пытался подражать; если ему вдруг удавалось этого достичь, он переставал тогда быть самим собой, становился мудрее, изысканнее в манерах и, разумеется, бесконечно более опасным для окружающих.

«Президент... как странно называть этого человека, президентом... и я отнюдь не в близких отношениях, мягко выражаясь. Но...» – легкая, как перо, рука Бэрдена опустилась на руку Клея. Сидя теперь в темноте, Клей видел себя в то утро, когда он жадно вслушивался в детали хитроумного плана, который разработал Бэрден, чтобы поймать в ловушку нынешнего конгрессмена и простака-президента. Очевидно, план удался.– «Объявление об этом будет сделано с таким расчетом, чтобы оно прозвучало одновременно с церемонией в Капитолии штата».

«Смогу ли я когда-нибудь вас отблагодарить?»

«Может быть, и нет».– В улыбке Бэрдена таилась злость, которая не укрылась от Клея; он заметил, как постарел сенатор за время его отсутствия. Рот его навечно принял трагический изгиб, глаза наполнились тоской.

«Тебе понравится в конгрессе. Мне нравилось, когда я был молодым».

«Значит, теперь не нравится?»

«Теперь мне ничто уже не приносит радости. Но должен сказать... для меня нет жизни вне стен сената. С течением времени все перестает быть реальным, все, кроме твоей работы и патологического интереса к тем, кто оказался на другом конце Пенсильвания-авеню [53]53
  То есть в Белом доме.


[Закрыть]. Президент... любой президент... наш естественный враг, и так оно и должно быть. Никогда не полагайся на президентские милости. В конечном счете – это ошибка. Правда, в конечном счете не очень мудро вечно стоять в оппозиции, как это делал я. Но так уж это случилось... такой уж я есть».

Клей моментально уловил это столкновение прошедшего и настоящего времени. Он подумал, не заболел ли старик, ведь он никогда не был мнительным.

«Я не думаю,– сказал Клей,– что новый член палаты представителей будет замечен, что бы он ни делал».

«Есть разные способы быть замеченным.– Длинная рука с голубыми прожилками откинула волосы с усталых глаз.– Но только внутри палаты. Чтобы тебя заметили лидеры. Никогда не ищи славы за ее пределами. Если они про это узнают, ты будешь бессилен что-либо предпринять. А ведь именно это, в конечном счете, имеет значение. Делать то, что надлежит делать.– Поняв, очевидно, что он зашел слишком далеко в восхвалении добродетели, Бэрден улыбнулся: – Ничто не приносит такого удовлетворения и ничто не удается так редко, как действовать для себя, но одновременно приносить пользу другим, хотя бы даже случайно».

Клей засмеялся, он считал, что на такую именно реакцию и была рассчитана последняя тирада сенатора. Но старик вдруг посмотрел на него искоса, и трудно было понять, что означает этот взгляд. Когда он заговорил снова, в его тоне не было больше иронии.

«Должен сказать, что люди как таковые никогда не вызывали во мне любви, разве что иной раз – сострадание. Особенно дома, в нашем штате, когда едешь по этой нескончаемой плоской равнине от одного маленького городка к другому...» – Клей взволнованно представлял себе свое будущее, когда он так же будет объезжать этот штат.

«И я оглядываюсь на то, что я сделал, и думаю: вот это шоссе дело моих рук, хотя теперь этого никто уже не помнит, да никого это и не волнует».

«Что вы! – Клей сказал то, что хотел услышать старик.– Есть городок Дэй, население одна тысяча восемьсот шестьдесят восемь человек, оно все время растет. Гора Дэя, высота две тысячи четыреста футов, национальный парк Джеймса Бэрдена Дэя. Улица Дэя в каждом поселке штата, где только есть электрическая лампочка».

«Но кто такой, спросят они, был Дэй?»

«Президентов тоже забывают. Но дороги остаются, и проложили их вы».

Сидя в полутьме, глядя на то место, где раньше стоял Бэрден, Клей видел его так ясно, как это было днем, когда они стояли рядом и разглядывали гостей Блэза на лужайке.

Доктор Полэс продолжал говорить:

–   Конечно, мистер Сэнфорд, ваша дочь нездорова, и мы сделаем все от нас зависящее, чтобы помочь ей.

–   Я знаю, что она нездорова и что вы хотите ей помочь, но как можете вы помочь, если она не желает оставаться в вашей клинике?

–    Мы надеялись, что она останется добровольно, и тогда ее заболевание могло бы...

–   Но она не желает оставаться! Она алкоголичка. Она не отвечает за свои поступки.

–    Но, мистер Сэнфорд, трудность состоит в том, что она не зарегистрирована как психически больная. Она, согласно самым авторитетным заключениям, отвечает за свои действия в обычном юридическом смысле.

Наконец вмешался Клей.

–   Мне кажется, что суть проблемы...– он нахмурился при этом слове,– в том, чтобы найти какой-нибудь законный способ заставить ее лечиться.

–   Я бы и сам хотел, честно говоря, чтобы такой способ был, мистер Овербэри, и я не переставая думаю, как помочь вашей жене, которая серьезно больна...

Надо сказать, что слова «серьезно больна» едва ли соответствовали состоянию Инид, когда она появилась в тот вечер в Лавровом доме. Она пришла сразу после ухода последних гостей, прекрасно выглядела, была трезва, в руках у нее была сумка с вещами, которую берут с собой, собираясь остаться на ночь.

«Мне надо серьезно поговорить с тобой, отец. И с тобой, Клей.– Голос ее звучал резко.– Но прежде всего мне надо хорошенько выспаться. Я не спала целую неделю, так как мне не давали снотворного в том очаровательном заведении, куда вы меня упекли. Поэтому мы поговорим утром, когда у меня будут ясные глаза и пушистый хвост».– На этой зловещей ноте она поднялась наверх вместе с Фредерикой.

За ужином, когда Блэз спросил Фредерику, что говорила ей Инид, мать не сказала ничего, кроме:

«Она показалась мне вполне нормальной. Она не пьет уже несколько недель и не собирается начинать снова».

«Но чего же она хочет?» – настаивал Блэз.

«Чтобы ее оставили в покое,– резко ответила Фредерика.– Чтобы ей позволили развестись с Клеем и жить спокойно. Вряд ли можно ставить ей это в вину».

«Конечно».– Клей был доволен, что его голос, хриплый после долгого молчания, прозвучал искренне и с чувством.

Блэз все еще говорил с незадачливым доктором Полэсом, который уже встал, собираясь уходить; круглое мягкое лицо доктора казалось болезненным в желтом свете противокомарных ламп.

–     Конечно, я потребую пересмотра этой проблемы, безусловно, сэр. Вы можете быть уверены.

–    Я полагаюсь на вас.– Блэз взял доктора за руку, словно собираясь надеть на него наручники, и повел его в дом через балконную дверь, которая звонко захлопнулась за ними.

Через некоторое время Клей тоже вошел в дом. В большой гостиной он остановился. Блэз все еще стоял у парадной двери, припугивая доктора. Почувствовав вдруг жажду, Клей открыл дверь в библиотеку и включил свет.

Инид сидела в кожаном кресле отца, положив голые ноги на каминную решетку. На ней был халат, надетый на голое тело. От внезапного света она зажмурилась.

–    Как ты находишь доктора Полэса? Какое впечатление? – Она говорила, подражая жалобному голосу доктора.– Он, конечно, понимает, в чем моя проблема. Или...– она заговорила своим обычным голосом,– твоя проблема, как выясняется.

Холодным взглядом диагноста Клей искал знакомые симптомы и нашел их: рядом с креслом на полу стоял высокий стакан; конечно, в нем могла быть и вода, однако лихорадочный блеск ее глаз доказывал, что в нем была водка. Предположительный диагноз подтвердился.

–    Ты пила,– заметил он безучастно.

–    Интересно, чем бы ты занимался на моем месте,– ответила она с присущей ей страстной нелогичностью,– после того, что вы с отцом сделали со мной.

–    Он только хотел помочь тебе.– Клей благоразумно решил отделить себя от своего сообщника.

–   Да, да, конечно. Что же, знаешь, кто ты такой? Кто такие вы оба? – Она выпрямилась и плотно запахнула халат.

–   Не лучше ли тебе лечь в постель?

С шоссе донесся стон гравия. Отъехала машина доктора Полэса.

–    Но вам не удастся добиться своего. Нет. Нет. Вам это не удастся.– Она мотала головой, пока все не поплыло у нее перед глазами. Клей, пристально наблюдавший за ней, не заметил, как вошел Блэз, но по неожиданной гримасе на лице Инид он понял, что главный виновник ее страданий и самого факта ее существования появился в комнате.

–   Ты пьяна! – Блэз скорчил ей в ответ ту же гримасу.

–    Ну и что? Это лучше, чем то, что делаете вы.

–    Доктор Полэс говорит, что у тебя душевное расстройство. Что тебе нужна помощь.

–     Мало ли чего он травит! – Клея всегда интересовало, из какой субкультуры черпает Инид в минуты опьянения свой словарь. Трезвая, она говорила на нормальном английском языке, а выпив, превращалась в своего в доску парня, который за словом в карман не полезет и пойдет в огонь и в воду, чтобы помочь приятелю. Наверное, она втайне от всех зачитывалась ковбойскими романами.

–    Конечно, мне нужна помощь, и я уже нашла ее. Это отличный адвокат, лучший в городе. Я говорила с ним сегодня утром и все ему объяснила.

–    Зачем тебе адвокат? – Блэз старался говорить спокойно и рассудительно, но пальцы его рук были сжаты в кулак.

–    Во-первых, чтобы избежать одного веселенького учреждения...

–    Чего-чего? – Клей не собирался прерывать, он не понял Инид.

–    Ну, сумасшедшего дома, куда вы горите желанием меня упечь.

–    Мы хотели тебе помочь. И ничего больше.– Блэза трудно было заподозрить в неискренности.

–    Кому помочь? Себе и Клею или мне? – Инид не ждала ответа на свой вопрос.– Но мой новый адвокат добьется развода со всем полагающимся гарниром.

–    С каким еще гарниром? – Клей почувствовал, как холодеют его руки.– Ребенок останется у тебя. И все остальное.

–   А деньги?

–     У Клея нет денег. Деньги есть у тебя.– Блэз был раздражен и, истолковав расплывчатость ее слов как проявление слабости, решил ответить ударом на удар.

Но Инид овладела собой.

–     Мне нужны твои деньги, а не Клея.

–     У тебя есть все, что ты пожелаешь. И всегда было.

Клей почувствовал тревогу. Надвигалось что-то непостижимо страшное. Инид никогда не проявляла ни малейшего интереса к деньгам; в худшем случае в прежние времена она раздражалась, если их не хватало, но теперь, когда она получала доход с положенного на ее имя наследства, она была совершенно безразлична к собственности.

–     Это ты теперь так говоришь,– сказала она, с трудом выговаривая слова, как будто забыла, в какой связи возник разговор о деньгах. Она отпила глоток из стакана; водка освежила ее память.

–     Онговорит... Хартшорн, адвокат, говорит... это самое меньшее, что тебе придется для меня сделать после всего того, что ты собирался сделать, учитывая то, что мне известно.

–    Что тебе известно? – мягко спросил Блэз.

–     Что ты хочешь убрать меня с дороги, потому что развод испортит Клею карьеру.

–     Я всегда был согласен на развод. И сейчас согласен,– осторожно сказал Клей.

–     Говорить-то ты это говорил, но я знаю кое-что другое.– Голос ее становился резким.– Я знаю что к чему, и адвокат это знает, и не думайте, будто я у вас в руках, а не наоборот. Давайте смотреть фактам в глаза: у меня на руках все козыри.

–     Какие же это козыри? – Хотя в голосе Блэза слышалась угроза, он сделал шаг назад, прочь от нее, словно ища защиты.

Инид нетвердо встала на ноги, засунув руки в карманы халата.

–    И не надейтесь, что, когда со мной будет покончено, об этом никто не узнает. Узнают все.– Она сделала шаг в сторону Блэза, восстанавливая прежнее расстояние между ними.– Ты влюблен в него.

Блэз ничего не сказал. Он стоял сжав кулаки, приоткрыв рот, тяжело дыша. Инид смотрела то на одного, то на другого, словно они чем-то ее забавляли; она уже не казалась пьяной женщиной, словно сбросила маску, которую могла снимать и надевать по своему желанию.

–   Не думали, что мне это известно? – Она повернулась к отцу.

–   Ты его ненавидел, когда я вышла за него замуж, потому что ты хотел заполучить его для себя, а потом возненавидел меня, потому что это мне удалось его заполучить, хотя, ей-богу, я охотно бы им поделилась. Довольно ходить вокруг да около, а, Клей? – Она посмотрела на Клея, который стоял не шелохнувшись.

Разочарованная его молчанием, Инид снова повернулась к Блэзу:

–   Клей ведь готов на все, что поможет его карьере. Вот почему он позволил тебе влюбиться в него, хотя на самом-то деле он считает тебя омерзительным, грязным, старым...

С протяжным воплем Блэз кинулся на нее, выставив перед собой, как таран, сжатые в кулаки руки. Инид была к этому готова. Как матадор, она прыжком уклонилась от удара, для равновесия широко раскинув руки. Халат распахнулся. Но в этот момент Клей видел не ее тело, а пистолет, который она сжимала в правой руке. Он хотел закричать, предупредить, но не смог. В этой пьесе для него не было больше роли.

Блэз снова бросился на нее, высоко подняв для удара руку, не замечая пистолета, который Инид разрядила прямо в него. Раздался звук лопнувшего воздушного шара. Тоненькая струйка белого дыма протянулась между ними.

Долго они стояли кружком, и руки Блэза все еще были протянуты вперед. Одна рука Клея тоже была вытянута вперед, словно хотела остановить пулю, прорезавшую воздух. Так они и стояли, точно завороженные, пока дверь в библиотеку не распахнулась и не вошла Фредерика; без грима лицо ее ночью выглядело совсем старым; она стояла в дверях и смотрела на них, точно перед ней были живые статуи. Когда она наконец заговорила, голос ее звучал поразительно спокойно и печально.

–   Что ты сделала, Инид?

Инид повернулась к матери и бросила пистолет на коврик перед камином.

–   Ничего, мама,– сказала она.– Ровным счетом ничего.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I

–    Но не счастлива?

–    Счастье – понятие относительное, мистер Сэнфорд. У каждого из нас бывают свои светлые и черные дни. Взгляните только, какой сегодня день, взгляните! – Маленькая мягкая ручка указала на окно: гонимые ветром струи дождя, словно водяные плети, хлестали по стеклу.

–     Никто, конечно, не бывает абсолютно счастлив,– заметил Питер, глядя на черно-серое ноябрьское небо. Это было все, что он мог увидеть: окно находилось слишком высоко, вне сомнения, для того, чтобы затруднить побег.– Но, как по-вашему...– он остановился, подыскивая слово, которого ждал от него доктор Полэс,– ...приспособилась ли она к своему нынешнему положению?

–    Я думаю, что да. Да, конечно.– Врач бросил на него жуликоватый взгляд, словно желая сказать: «Мы все одной веревочкой связаны» – и не подозревая о том, что перед ним враг.– Ей назначено лечение. Сейчас она увлекается живописью, и, надо сказать, у нее есть талант. Совсем недавно миссис Полэс даже попросила у нее одну из ее картин...– Легкая тень, промелькнувшая по лицу доктора Полэса, давала понять, что о приспособлении не может быть и речи.– Она сказала, что отдаст картину, как только положит последний мазок! – гладко закончил он.

Питер улыбнулся, представив себе этот диалог.

–    Стало быть, с таким улучшением ее можно выписать в ближайшие дни?

Белый гладкий лоб врача прорезался необыкновенно глубокими поперечными и косыми складками.

–    Знаете ли...– начал доктор Полэс.– Знаете ли,– повторил он,– спешить не стоит. Она в хорошем состоянии... относительно хорошем, но это еще мало о чем говорит. У нее, видите ли, шизоидный характер...

–    Мы все шизоиды, доктор. Но есть ли у нее шизофрения? – Питер сообразил, что взял слишком резкий тон и слишком многое выдал. Подобно всем жрецам, врачеватели человеческих душ не любят, когда прихожане обнаруживают слишком близкое знакомство с их священным ремеслом.

–   Да, мистер Сэнфорд, у нее шизофрения. Консилиум специалистов подтвердил мой диагноз два года назад.

–    И пересмотр диагноза невозможен?

Складки исчезли. Щеки врача округлились в мягкой улыбке, и на них выступили ямочки.

–   Мне кажется, вы не вполне понимаете нашу методику. Болеть шизофренией все равно, что болеть лейкемией. Это неизлечимая, постоянно прогрессирующая болезнь.

–   Бывает, лейкемия дает ремиссии.

–   Что касается шизофрении, то она ремиссий не дает.

Врач начинал испытывать раздражение, но Питер гнул свое.

–   А как насчет новых лекарств? Как насчет предсказания Фрейда, что настанет день – и причиной шизофрении признают нарушение обмена веществ, которое можно сбалансировать посредством инъекций?

–   Этот день еще не настал, и, пока он не настанет, мы будем держать шизофреников в изоляции как в интересах общества, так и в их собственных интересах. В конце концов, некоторые из них опасны для окружающих.– Многозначительно произнеся этот окончательный приговор, доктор Полэс препоручил Питера санитару, и тот провел его по коридору готического особняка в большую угловую комнату. Там за мольбертом с натянутым полотном сидела Инид; полотно было чисто, если не считать одного-единственного ярко-красного мазка чуть пониже центра.

Ни слова не говоря, санитар зажег верхний свет и удалился. День за окном стал черен как ночь.

Брат и сестра разглядывали друг друга. Инид нисколько не изменилась. Пожалуй, после трех лет вынужденного воздержания она стала выглядеть еще моложе, чем была.

–   Привет от психов,– сказала она наконец.

–    Во всяком случае, они еще не довели тебя до ручки.– Он поцеловал ее в щеку.

–   Да уж хоть бы и довели. Погаси этот проклятый свет, ну?

Питер повернул выключатель. Окно из черного стало серым. В сумеречном свете черты Инид казались призрачными – видимое сквозь воду лицо утопленника, лишь недавно утонувшего.

–   Мне сказали, ты стала художницей.

–   Он совсем свихнулся, это ваш доктор Полэс. Ей-богу, я знаю теперь всеего симптомы. Моет руки двадцать раз на дню и без конца смотрится в зеркало, чтобы убедиться, не испарился ли он. А эта его миссис Полэс, такой халды с помойки еще поискать. У неетоже бзик – воображает, будто она леди, сука паршивая. Дай мне сигарету. Я уже выкурила свою дневную норму.– Она взяла сигарету, огонек спички дугой прорезал полумрак. Инид затянулась и сказала: – Ах, чего бы я только не отдала за рюмку сухого мартини.

–    Ты еще не отвыкла?

–     Какое там! Знаешь, они, должно быть, правы. Похоже, я и вправду никогда не смогу бросить пить по собственной воле.

–    А как ты себя чувствуешь, когда не пьешь? – Питера это очень интересовало. Сидя на диете, он казался себе страшно добродетельным и думал, что и Инид должна чувствовать себя так же.

Но с ней было иначе.

–    Я места себе не нахожу, хорошо еще, что мне дают люминал. Это помогает, но этого мало. Я из собственной шкуры готова выскочить. Но в конце-то концов, кому от этого плохо, что я пью? Я сама себягублю, сама себяхороню.

–    Все наши...

–    Я все про них знаю.– Ее голос прозвучал резко.– Как они?

–    Клея переизбрали...

–    Знаю. Я читаю газеты.

–    Ну, значит, ты знаешь о нем столько же, сколько и я. Я почти с ним не виделся после того... после того, как...

–    ...я пыталась убить отца? – Инид вдруг рассмеялась и мгновенно стала сама собой, упиваясь собственным безрассудством.– А что, на их лица стоило посмотреть! Насколько мне помнится,– задумчиво добавила она,– я была здорово набравшись. Не то я наверняка отстрелила бы голову папуле, вместо того чтобы всадить пулю в левый глаз Аарону Бэрру.

–    Ты думаешь, убив отца, ты многого бы достигла? – Питер улыбался сестре в сером сумраке, хотя знал, что она не может видеть его лицо, точно так же как он не мог видеть ее за серой клубящейся пеленой между ними.

–    Я была бы очень счастлива, по крайней мере на время.– Она вздохнула.– Ведь он сущий изверг! Я пробовала объяснить это доктору Полэсу. Но, кажется, он не может мне сочувствовать, потому что связан обязательством перед отцом. Ведь, в конце концов, ему платят за то, что он ведет себя так, будто я действительно сумасшедшая. Я сумасшедшая?

–    Нет.

–    Иной раз мне кажется, что я вправду сумасшедшая. Знаешь, как бывает: начинаешь становиться тем, кем тебя считают.

–   Ну, во всяком случае, я так не считаю.

–   Оказывается, ты мне друг! А я-то никогда тебе не доверяла. А почему, собственно?

Питеру стало больно. Он почти всю жизнь свою отдавал себе ясный отчет в том, какое чувство он испытывает к Инид, но ему было отказано в том, чего он хотел больше всего в жизни, а потому он удовольствовался дружбой. А вот теперь, оказывается, дружбы-то и не было.

–    Наверное, потому, что я считала тебя подлым. Тогда, конечно, отец любил тебя больше меня, и я ревновала.– Это была такая чушь, что Питер предпочел не возражать ей и только подивился, как делал уже не раз, не сумасшедшая ли она на самом деле.– Ну да все это пустой разговор. Я сижу здесь, а они держатся заодно. Все остальное неважно.

–    Клей больше не живет вместе со всеми. У него свой дом на Вудленд-драйв.

–   Он живет с Алисой? – Она произнесла имя девочки нарочито безжизненным тоном.

–    Нет, Алиса у матери. Говорят, ей там очень хорошо.

Инид притушила сигарету, искры ярким снопом брызнули в темноте.

–   Я читала, в прошлую субботу Клей был на скачках с Элизабет Уотресс, дочерью Люси Шэттак и Скайлера Уотресса из Ойстер-Бей, ее знает весь Вашингтон.

–    Они изредка видятся.– Питер сказал это безразличным тоном.– Но, вообще-то говоря, я с ними теперь почти совсем не встречаюсь.– Сблизившись с Клеем, Элизабет объяснила Питеру, что в новых обстоятельствах требуются новые друзья. Он не обиделся. В лучшем случае она была приятной подругой, время от времени заменявшей ему Диану, которая по-прежнему интересовалась им гораздо меньше, чем он ею, подобно тому как «Элизабет нравится Клею, но не настолько, насколько он нравится ей».

–   Он использует ее, так или иначе. Точно так же, как он использовал меня, и точно так же, как он использует отца. Как по-твоему, есть что-нибудь между ними – между отцом и Клеем?

Питер рассмеялся:

–   Это только ты так думаешь, не я.

–   Клей согласился бы, ты знаешь, лишь бы добиться своего.

–   А отец – нет.– Питер был в этом уверен уже хотя бы потому, что в случае односторонней сексуальной заинтересованности ни один из них не позволил бы себе выглядеть смешным или уязвимым в глазах другого.

–    Не ручаюсь,– упорствовала Инид.– Я уверена, что между ними что-то есть. Бога ради,– ее голос вдруг прервался,– вызволи меня отсюда.

–    Я делаю все, что могу.– Он торопливо рассказал ей о своих недавних попытках действовать через судебные власти, но даже для него самого все это звучало неубедительно.

–     Похоже, я тут долго не выдержу.– В темноте она походила на статую сидящей женщины.– Я уже думала о побеге, это возможно, но потребуется твоя помощь.– Она шепотом рассказала ему о своем плане. Она угонит автомобиль доктора Полэса («он всегда оставляет ключи в машине»). Затем Питер встретит ее в Силвер-Спрингс на другой машине, с фальшивым паспортом, и она направится прямо к мексиканской границе. Ей бы только попасть в Мехико – там у нее есть друг. Он ей поможет. Излагая ему свой замысел, она говорила горячо и взволнованно, словно ребенок, рассказывающий о празднике. Питер согласился, что теоретически ее план имеет несомненные достоинства, но сперва все же следует выждать, не пересмотрит ли консилиум ее дело. Самое главное для нее теперь – набраться терпения.

–    И встретить здесь еще одно рождество? Нет, спасибо.– Голос ее стал жестким.– Здесь подают индейку, сухую, как бухгалтерская книга, а потом мы сидим вокруг елки, украшенной комками ваты и разноцветными бумажками,– ее устанавливают двое стариков с приветом, они просидели здесь тридцать лет и живут только для того, чтобы наряжать елку раз в году,– а миссис Полэс все время долбит на рояле, и психи поют хором. Ей-богу... я больше... этого не вынесу! – Ее душили слезы, но она не расплакалась, а вскочила на ноги, зажгла свет и взяла одну из картин, стоявших у стены.

–   А теперь я покажу тебе мои картины,– весело сказала она.– Вот эта – последняя. Отца поджаривают в аду. Здорово похоже, как по-твоему? А вот это – я с кочережкой.

II

Серые диагонали дождя секли мертвую, раскисшую лужайку. Увидев это, Бэрден тихонько простонал и сказал: