Текст книги "Вашингтон, округ Колумбия"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

–    ...назвал меня лжецом. Это чистая клевета...

Клей оборвал Гарольда:

–     Выживешь. Не волнуйся. Никто не ждет правды от прессы. Вопрос в другом: как мне слезть с крючка?

–     Предполагается, что политические деятели должны быть честными? – мстительно сказал Гарольд.

Блэз посмотрел на него:

–     Мы все приложили руку. Ты рассказал историю. Я ее напечатал, а Клей... да, ему предстоит нелегкая схватка на выборах.

–     Вот было бы хорошо,– сказал Клей, глядя на телевизор, на экране которого появился государственный секретарь, вылезающий из длинного автомобиля,– если бы удалось возбудить дело против «Американской мысли».– Воцарилась продолжительная пауза. Гарольд и Карл чувствовали себя неловко. Блэз с жалким видом уставился в пол. Клей терпеливо ждал. Когда он увидел, что Блэзу нечего сказать, он продолжал: – Я знаю, нелегко судиться с собственным сыном. Но если вы согласитесь, это сделаю я.

–    Ты сможешь выиграть? – Блэз посмотрел на него так, словно задал совсем другой, не имеющий отношения к делу вопрос.

–     Если я проиграю на выборах, я смогу доказать, что мне был причинен ущерб. Но к тому времени все это будет, конечно, представлять собой лишь академический интерес. А до суда дело вряд ли дойдет.

Однако Карл сказал наконец самое существенное:

–    Все зависит от этого доктора, который утверждает, что вас не было на аэродроме во время боя.

–    Клей там был.– Гарольд двигал нижней челюстью, пока не стал похож на генерала Макартура, который в этот момент снова выплыл на экран телевизора: ястребиный профиль на фоне грозового неба.

Теперь, когда Питер был снят с повестки дня, Блэз снова стал самим собой.

–    Я не думаю, что будет так уж трудно нагнать страху на этого доктора.

–     Чтобы он отказался от своего заявления?

–    Почему бы и нет? – проворно сказал Блэз.– Я знаком с одним из попечителей клиники, в которой он работает. Он обещал мне свое содействие. Не беспокойтесь.

–    Но ущерб уже причинен,– мрачно сказал Гарольд.– Так или иначе, мы будем выглядеть чертовскими дешевками.

Неудачное выражение, подумал Клей, когда секретарь передал ему результаты последнего опроса. Если бы выборы состоялись сегодня, он получил бы на восемь процентов голосов меньше своего республиканского оппонента.

–     Плохие новости? – спросил Блэз. Не желая отвечать, Клей включил звук телевизора. Некоторое время он слушал голос диктора: «...вчерашняя резолюция палаты представителей о продлении призыва на военную службу единодушно одобрена сегодня сенатом. Сенатор Тафт, однако, выразил сожаление, что президент узурпировал права конгресса и вовлек Соединенные Штаты в то, что, по существу, является войной...»

Клей принял решение и повернулся к Блэзу; впервые за этот день он улыбнулся.

V

Фальшиво-искренний тон и чрезмерно нежные жесты людей, чувствующих себя не в своей тарелке, превратили в сплошное мучение нечастые теперь визиты Бэрдена в кулуары сената. Для своих коллег, да и для себя самого он был уже вне этого мира, уступив свое место в нем человеку более молодому.

Тридцать шесть лет наблюдал Бэрден, как люди приходят в сенат и покидают его, и если покидают не по своей воле, это всегда невыносимо печальное зрелище. Как прежде он держал себя с другими, так теперь они держались по отношению к нему: с вежливой угловатостью и вместе с тем совсем не так, как полагается в предвидении их общего кошмара – конца карьеры. Потеряв надежду на президентство, он считал само собой разумеющимся, что будет оставаться в сенате до конца своих дней; хватающая за душу картина, как он лежит на кожаном диване в гардеробе, окруженный друзьями, к которым он обращает свои последние слова – для Истории. Но если только он не умрет до января, тои этой мечте не суждено сбыться. Он конченый человек; ему никогда не вернуться, и все это знали. Знали они и то, что его каким-то образом заставили выйти из игры, чтобы расчистить дорогу Клею. Никто, к счастью, не подозревал, в чем дело, и он по крайней мере мог удалиться с непоруганной честью.

Кулуары были переполнены, и впервые за последние недели Бэрден оказался не единственным объектом жалости. Вчера был первый вторник после первого понедельника в ноябре, день, когда голосует этот великий народ.

–    Это чудовищно,– сказал один из сенаторов.– Никогда не видел ничего подобного.– Он втащил Бэрдена в кружок испуганных сенаторов.– Вы счастливчик, что выбрались отсюда как непобежденный чемпион.

С ужасом говорили о сенаторе Маккарти. Клуб до сих пор не принимал его всерьез, считая всю его рекламу чем-то вроде театрального действа. Только теперь они поняли, насколько они его недооценивали. Он провел победоносную кампанию против своих врагов в сенате. Даже лидер большинства в сенате потерпел поражение в этой схватке и должен был уйти.

–    Самая грязная кампания в истории политики,– сказал злой на язык пожилой сенатор.

–   Люди просто с ума посходили на этой проблеме коммунизма. Назвать Тайдингса коммунистом! – От этой мысли волосы становились дыбом.

–    По-видимому,– сказал Бэрден,– пришла пора занять определенную позицию.– Но такое время, очевидно, все еще не настало. Если удалось свалить Тайдингса, ни один сенатор не может чувствовать себя в безопасности. Люди находились в невменяемом состоянии, и Бэрден весьма мудро делал все от него зависящее, чтобы успокоить и развеселить их, делая вид, что он соглашается с тем, что война в Корее идет из рук вон плохо из-за того, что дома засели предатели. Настали мрачные времена в истории страны, и это даже радовало Бэрдена. Если ему суждено погибнуть, почему бы Республике не погибнуть вместе с ним? Мраморные руины на месте Капитолия, обожженные черепа в густой траве неподстриженных газонов. Славное зрелище!

Из зала заседаний в кулуары вышел Момбергер. Он подозвал Бэрдена.

–    Новости – паршивей некуда.– Это было очевидно. Коллеги горячо поносили избирателей. Никто по-настоящему не винил Маккарти. Когда люди сходят с ума, всегда находится кто-то, толкающий их на еще большие глупости. Маккарти не мог отвечать за это; подлец был просто верен себе, иным он и не мог быть.

–    Клей еле-еле пролез.– Момбергер показал Бэрдену бумажку с цифрами.– Вот окончательные итоги по округам.

Бэрден изучал список округов, егоокругов; он знал каждый из них, как собственное дитя, знал, как они голосовали за последние сорок лет, знал почему и мог предсказать с немалой точностью, как они проголосуют. Цифры на листке бумаги представляли не абстрактных избирателей, а друзей и союзников, врагов и перебежчиков. Он нашел некоторое удовлетворение в том, что Клей победил крайне незначительным большинством: всего в двадцать две тысячи на более чем миллион поданных голосов.

–    Мы едва не потеряли штат, черт возьми.– Момбергер был мрачен; через два года ему самому предстояло встретиться с теми же избирателями.

Бэрден пытался его утешить:

–    Вам нечего беспокоиться. Через два года Маккарти и в помине не будет.

–    Я в этом не уверен. Смотрите, что он сделал с Тайдингсом, Бентоном и Лукасом [65]65
  Бентон – сенатор от штата Коннектикут в 1950—1952 гг. Резко выступал против сенатора Дж. Маккарти.
  Лукас – сенатор-демократ от штата Иллинойс с 1939 по 1951 г. Лидер большинства в 1949—1951 гг.


[Закрыть]. Ей-ей, он проглотил их с потрохами.– Момбергеровский лексикон Дальнего Запада был им почерпнут, как было известно Бэрдену, из тысячи вестернов, прочитанных Джессом в детстве, которое он провел отнюдь не на Дальнем Западе, а в Потакете, штат Род-Айленд. Теперь Джесс вступил уже в столь почтенный возраст, что люди нисколько не сомневались в том, что он и в самом деле путешествовал с Дэйви Крокеттом [66]66
  Кроккет Дэвид (1786—1836) —легендарный герой американской истории, воплощавший в себе дух «фронтира» и пионеров Америки, авантюрист и политический деятель.


[Закрыть], был знаком с Пэтом Гарретом и как равный имел дело с братьями Джеймсами [67]67
  Известные в конце XIX в. бандиты. Братья Джеймсы, в частности, специализировались на ограблении банков и поездов.


[Закрыть]. Из всех сенаторов Бэрден один знал секрет Момбергера.

–    Ты бы прошел куда лучше, старый дурак! Какого черта ты отказался от переизбрания? – Момбергер пристально посмотрел на него, чуть-чуть задрав голову и слегка прищурив глаза – как бы от яркого солнечного света прерий.

–   О, Джесс...– вздохнул Бэрден. Он выдумал уже такое количество историй, что забыл, какую именно он рассказывал Момбергеру. Официальная версия заключалась, конечно, в том, что он покидает сенат, поскольку, по его убеждению, для него настала пора перестать быть актером и присоединиться к зрителям. К несчастью, допросы с пристрастием вынуждали его к более сложным разработкам темы. Он говорил о книгах, которые намерен написать, об университетах, в которых собирался преподавать, о должности федерального судьи, которую хотел занять, и, конечно, о деньгах, зарабатывать которые он должен был теперь впервые в своей жизни. В последние месяцы он намекал на что угодно, начиная с неизлечимой болезни и кончая желанием всей своей жизни стать послом в Ирландии (в этом заскоке он признался близкому другу государственного секретаря и теперь терзался, представляя себе, что думает о его претензиях эта достопочтенная особа, так как знал, что правительство никогда его не жаловало) .

–    Тридцати шести лет вполне достаточно,– сказал он Момбергеру, на что тот ответил:

–    Черта с два!

К Бэрдену подошел посыльный:

–     Звонили из вашей канцелярии, сенатор. Просили передать, что вас ждет мистер Сэнфорд.

Момбергер несколько озадаченно посмотрел на Бэрдена.

–     Зачем тебе понадобился Блэз Сэнфорд? Уж не собрался ли ты стать одним из его паршивых обозревателей, а?

–    Это не Блэз, а его сын.

–   Тот богатый маленький комми...

–    Друг Дианы, не забывай.

–    Тебе не очень-то везет с зятьями, а?

В коридоре, куда он вышел из сенатского крыла Капитолия, его обняла Айрин Блок.

–  Cher ami! [68]68
  Милый друг (фр.)


[Закрыть]—звенел ее голос. На них глазели туристы.– Ну что за выборы! – Она держала его за запястья, словно он мог вознестись на небо, как святая Тереза.

–    Цицерон сказал, что жизнь похожа на театр...– Но она не дала Бэрдену закончить.

–    Столько милых друзей потерпели поражение! Бедный сенатор Лукас, этот святой, и он должен теперь уйти!

–    Мы все должны уйти, Айрин. Я опаздываю, меня ждут.

–    Но выникогда не уйдете. Я хочу сказать, что вы ведь останетесь в Вашингтоне?

–    Конечно, где же мне еще быть? Где еще могу я заработать на жизнь? – Но и эта патетическая нотка успеха не имела. Она его не слушала.

–    Знать, что вы здесь,– это так помогает жить! Вы не знаете, где найти сенатора Тафта?

Бэрден сказал, что он об этом не имеет ни малейшего представления.

–    В его канцелярии мне сказали, что он в зале заседаний. Вы, конечно, видели результаты последнего опроса? – Ее глаза, ищущие сенатора Тафта, смотрели мимо него.

Бэрден покачал головой и воровски высвободил одно запястье.

–     На Тафте остановили свой выбор практически все республиканские лидеры, а это означает, что он наверняка станет кандидатом в президенты.

Она нахмурилась, когда в сопровождении какого-то ирландца мимо прошествовал приземистый улыбающийся сенатор Маккарти.

–    А как же генерал Эйзенхауэр?

–     У него нет никаких шансов,– решительно отрезала Айрин.– Они его не любят, и я его не люблю. Вы читали, что написал о нем вчера Гарольд Гриффите? Даже онотвернулся от Эйзенхауэра, а вы знаете его пристрастие к военным.

–     Меня ждет Питер Сэнфорд.– Бэрден высвободил второе запястье.

–    Comme il est mechant [69]69
  Как это скверно (фр.)


[Закрыть],– сказала она весело.– Вы должны как можно скорее навестить меня: мы будем пить чай a deux [70]70
  Вдвоем (фр.)


[Закрыть].– Она многозначительно улыбнулась и потрепала его по щеке своей изящной лапкой.– Но только после января: до тех пор я ангажирована.

Питер сидел один в приемной, читая книжку в мягкой обложке, которую он с виноватым видом запихнул в карман при появлении Бэрдена, но с таким расчетом, чтобы сенатор успел заметить ее название, это были «Статьи федералиста» [71]71
  Сборник, состоящий из 85 политических эссе, написанных в 1787– 1788 гг. А. Гамильтоном, Дж. Мэдисоном и Дж. Джеем. Считается классикой американской политической мысли.


[Закрыть]. Бэрден уже замечал, что с тех пор, как началась война, интерес к прошлому Америки пошел на убыль, во всяком случае вне академических кругов. Для большинства история начиналась теперь с Нового курса, и всякое упоминание о старой республике вызывало нескрываемое раздражение у тех, кто стремился к реформам в настоящем и к совершенству в будущем,– категория людей, к которой Питер явно не принадлежал.

–    Где миссис Блейн?

–    Сказала, что уходит завтракать.

–     Я всеми покинут. Вы видите меня среди руин Карфагена. Задумайся о моей судьбе, и ты поймешь, что только последний день может быть счастливым.

–     У вас меланхолическое настроение,– понимающе улыбнулся Питер и вслед за Бэрденом вошел в кабинет. В центре его стоял огромный ящик, наполовину набитый книгами.

–     Вы же пробудете здесь еще три месяца...

–     Ну и что...– Бэрден развалился на кожаном диване.– Я хочу уйти незаметно, воровски, постепенно. И в тот день, когда истечет мой срок, я исчезну так, что этого никто не заметит.

–     Вы боитесь жалости?

–    Разве я один этого боюсь?

–    Жалости не боятся женщины. И некоторые мужчины.– Питер показал Бэрдену газету, раскрытую посередине.– Вот он, ему рассказывают о результатах выборов.

Бэрден без всяких эмоций посмотрел на фотографию. Клей в форме полковника пожимал руку генерала Макартура, который торжественно поздравлял «новоизбранного сенатора». После утверждения его кандидатуры в июне полковник Овербэри отбыл в действующую армию в Корее. Фронтовой офицер Первой американской механизированной дивизии, полковник Овербэри отказался вести предвыборную кампанию, заявив, что «народ моего штата уже знает, на какой позиции я стою. Как солдат, я не вправе сказать что-либо, кроме того, что грязное дело нужно довести до конца, и я в меру своих скромных сил делаю все возможное».

Бэрден выпустил из рук газету.

–    Он выиграл.– Пожалуй, это было одновременно и самое меньшее, и самое большее, что он мог сказать.

Питер кивнул; его огромное тело едва умещалось в кресле-качалке.

–    С его стороны это было гениальное решение – вернуться в армию. Будет смешно, если он станет теперь настоящим героем только для того, чтобы опровергнуть твою статью.– Бэрден поймал себя на нелепом ощущении, что ему хочется нападать на Питера и защищать Клея.

–   К счастью, до этого не дойдет. Большую часть времени он проводит в штабе, но кто узнает об этом? Особенно после всех тех фотографий, где он запечатлен в бою. Очевидно, он собирается оставаться в Корее до января. И тогда, овеянный славой, он вернется, чтобы занять свое место в сенате.

–   Из него получится хороший сенатор.– Бэрден почти верил тому, что говорил.

–   Хороший?

Недоумение Питера раздражало Бэрдена.

–   Да, хороший. Он честолюбив и поэтому должен быть хорошим.

–   Или по крайней мере не быть особенно плохим.

–   Он, конечно, будет усердным...

–   Или делать вид.

–   Этотоже требует усердия.– Бэрден засмеялся вопреки своему страданию.– Ты должен быть снисходительным. Нет ничего труднее для современного политического деятеля, нацелившегося на Белый дом, чем выглядеть занятым, не делая на самом деле ничего за что потом придется отвечать. Он будет стараться изо всех сил, уверяю тебя.

–   Для себя самого.

–   Это естественно.

–  Тогда мне бы хотелось, чтобы нами правили неестественные люди.

–  Управляли?В этом доме никто не управляет! – взорвался Бэрден. Наконец он сказал правду.– Это никому не по плечу. Когда я впервые пришел сюда, сенатор, который хотел что-то осуществить, мог добиться успеха, если проявлял должное старание. А теперь? Мы голосуем «за» или «против», и эти наши «за» и «против», как правило, можно совершенно точно рассчитать заранее. Хочешь верь, хочешь нет, но действительно было такое время, когда законодательство исходило от конгресса. Я сам когда-то написал закон, ставший законом страны. Теперь же мы получаем законы готовыми – работа тысяч юристов всотнях учреждений,– и никто здесь даже не читает того, что мы одобряем или отвергаем.

–   Это никому не по плечу.

–   Именно.

Питер не хотел примириться с этой мрачной точкой зрения.

–    Отдельные сенаторы кое в чем еще обладают властью. Клей будет иметь власть.

Бэрден покачал головой:

–    Но не в сенате. Здесь он будет еще одним «за» или «против», сенатские лидеры заранее будут знать, как он проголосует.

–    Надо, пожалуй, отказаться от всей системы.

–    Мы уже от нее отказались,– сказал Бэрден.– Мы живем теперь под диктатурой президента и проводим периодические референдумы, которые позволяют нам сменить диктатора, но не диктатуру.

–    Но, пожалуй, это единственный способ управлять таким обществом, как наше.

–    Я бы постыдился так думать. Но ведь я консерватор, что естественно в мои годы.

–    Мы все называем настоящее постыдным, хотя в прошлом тоже было не лучше,– мрачно заметил Питер.– В этом я убежден.

–    Ну что ты. Лучшие времена были.

Бэрден поднялся навстречу брошенному ему вызову, вспомнил битву при Шайлоу, хотел сказать о генерале Ли и Линкольне, но Питер не желал этого слушать. Он прервал Бэрдена:

–    Нами всегда правили обезьяны, и наши жалобы – это просто мартышкина болтовня...

–    Нет! – Бэрден поразился собственной горячности.– У нас был наш золотой век.– Он показал на портрет Джефферсона над камином.

–    Согласен, он был недолог и, как и все человеческое, пошел прахом, и в этом некого винить. Жизнь нами располагает, и ни твои мартышки, ни обезьяны не несут за это ответственности. Добро случается редко, и все тут, хотя большинству из нас нелегко с этим примириться.

–    Золотого века никогда не было,– упорствовал Питер.– Золотого века никогда не будет, и сущий идеализм думать, будто мы можем быть другими, нежели есть сейчас,– ликовал Питер в своем отчаянии.

Бэрден вздохнул, это состояние было ему слишком хорошо знакомо.

–    Что же, скажем тогда так: были некогда в нашей истории времена, когда несколько влиятельных людей хотели сделать жизнь лучше, в отличие от сегодняшнего дня, когда важны стали только деньги...– Он замолчал и улыбнулся.– Но каково бы ни было положение вещей в прошлом, настоящем или будущем, ты,как и я когда-то, стремишься сделать его лучше. Если бы ты и в самом деле был таким пессимистом, ты не затеял бы издания «Американской мысли» и тебя не занимало бы в данный момент ничего, кроме удовольствий.

–   Удовольствия у всех разные,– загадочно отозвался Питер. Долгое время оба молчали. Питер раскачивался в кресле, Бэрден рассматривал портрет Джефферсона. Затем Питер сказал:

–   Как вы думаете, почему моя статья о Клее не возымела эффекта? Ведь это была правда, уничтожающая правда.

–   Очевидно, не уничтожающая. Во всяком случае, на публику производят впечатление лишь победители.

–   Но победители время от времени превращаются в проигравших. Иногда даже садятся за решетку.

–    Но сказать, что Клей – фальшивый герой...

–   Я это доказал...

–   ...значит лишь сбивать с толку людей, которые уже приняли его за того, кем он, по их мнению, является,– за подлинного героя, получившего необычайную рекламу. Важно только это их первое впечатление. А его-то ты и не изменишь, разве что устроишь публичный судебный процесс.

Питер вздохнул, но это было больше похоже на стон. Кресло-качалка трещало под его весом.

–    Видимо, я наивен.

–   Лучше сказать, ты оптимист. Ты думаешь, что достаточно одной твоей правоты. Так никогда не бывает. Хотя, должен сказать, что, если бы не война в Корее, ты бы, наверное, свалил его. Почему ты его ненавидишь? – Бэрден с нетерпением ждал, что ответит Питер.

–   А вы почему?

–   Я – нет.– Бэрден говорил правду.

–    Но он выжил вас. Вы должны его ненавидеть.

Бэрден пересел на стул и вдруг насторожился, почуяв опасность.

–   Откуда ты знаешь?

Но Питер как будто его не слышал.

–   Диана полагает, что отец любит Клея больше, чем меня. Но это слишком просто. Я никогда особенно не любил своего отца, и это значит, что я должен был бы радоваться тому, что он связался с Клеем, потому что добром это не кончится.

–   Добром ничто не кончается. Ты говоришь, что он выжил меня...

–     На самом деле это из-за Инид.– Питер перестал раскачиваться и обхватил руками свои большущие колени; он казался изваянным из камня.– Клей убил ее...

–     О...– Бэрден жестом показал, что ему не пристало высказываться о чужих семейных делах.

–     Я знаю, она все равно вряд ли бы выжила, но они добили ее.

–    А теперь ты хочешь Добить Клея.

–    Это было бы только справедливо.

–    Так же, как Клей добил меня? – напрямик спросил Бэрден.

–     Да.– Питер посмотрел Бэрдену прямо в глаза.– Это та старая история с покупкой земли у индейцев. И чтобы избежать разоблачения, вы вышли из игры.

На письменном столе Бэрдена медная линейка косо пересекла последний номер «Ведомостей конгресса». Ему не понравился угол, и он подвинул линейку так, чтобы она рассекла журнал точно пополам.

–    Как ты узнал об этом?

–     У меня есть друг в «Трибюн», который при случае дает мне читать статьи до их опубликования. Гарольд Гриффите описал всю сделку. Она уже набрана.

–     Почему он пишет об этом теперь, когда я уже оставил политику?

–    Он считает, что вы имеете какое-то отношение к тому, что написал я. Он не может нападать на меня из-за отца...

Не в силах сдержаться, Бэрден задал вопрос, который не следовало задавать:

–    Тыверишь, что я взял взятку?

–    Почему бы и нет? – Питер встал и заговорил вдруг громким голосом: – Если учесть, какие люди вас окружают, непонятно, почему вы должны от них отличаться.

–    Кто-то должен.– Голос Бэрдена был еле слышен.

Но Питер его не слушал.

–    Добродетели нет ни в ком из нас, сенатор. Мы дикари, и не пытайтесь мне доказывать, что при нем было лучше.– Питер показал на Джефферсона.– Он лгал, надувал, писал прелестную прозу и собирал рецепты, которые хотел силой прописать этой глупой стране, и наконец умер, и на этом все закончилось. И не говорите, что будущее мнение онас имеет какое-то значение, потому что род человеческий умрет в один прекрасный день – отнюдь не преждевременно, и тогда уж, ей-богу, плевать, кто был в этой грязной клетке мартышкой, а кто орангутангом.

Питер подошел к двери; завершив свою тираду, он быстро взглянул на заключенное в рамку изречение Платона Затем снова повернулся к Бэрдену и заговорил уже совершенно спокойно:

–   На вашем месте я обратился бы к Блэзу. Он вас любит, если он вообще может кого-нибудь любить, кроме Клея, но и это не любовь, а то, что греки называли «роковой страстью», и если уж говорить о греках, то ваш Платон не прав,– он ткнул пальцем в висевшее на стене изречение: «Мы не рождаемся только для самих себя».– Это подделка. Платон никогда этого не писал. Он должен был, пожалуй, но не сделал этого. Так чем я могу вам помочь?

Миновав Чейн-Бридж, они свернули влево на шоссе, ведущее к Великим водопадам. Прошли годы с тех пор, как Бэрден был здесь в последний раз, и он с грустью замечал, как изменился пейзаж. Деревянные коробки новых домов светлыми пятнами выделялись на фоне темных деревьев, а рекламные щиты предлагали совершенно новые жилые дома по умеренным ценам со всеми современными удобствами всего в двадцати минутах езды от деловой части Вашингтона. Бэрдену не понравилось то, что он увидел. Но сегодня он решительно не хотел расстраиваться. Он не будет думать ни о чем, кроме прохладных лесов, в которых пахнет грибами и гнилью.

–    Поворот там, сразу за заправочной станцией.

–    О'кей,– сказал шофер, молодой негр, которого нашел ему Генри, ушедший работать на правительство с благословения Бэрдена, хотя тот и дал его против своей воли. Потерять мрачного Генри было все равно, что потерять брата, но он не мог лишить его возможности заработать государственную Пенсию. Генри торжественно удалился прошлым летом, пообещав появляться по воскресеньям, чтобы присматривать за розами, и он действительно время от времени появлялся в доме, чтобы поговорить с сенатором о политике, опрыскать одну-две розы. Он также долгое время беседовал наедине со своим преемником, но так и не смог пока его убедить в необходимости обращаться к хозяину «сэр». Бэрден недолюбливал своего нового шофера, но был не в силах искать ему замену.

Да и Китти не очень-то ему помогала. Она теперь не интересовалась ничем, кроме птиц, для которых в настоящий момент изобретала особо изощренное святилище, и проводила дни в их щебечущем обществе. В халате и шлепанцах, нечесаная, она редко с кем-либо разговаривала, что было не так уж плохо, так как с годами ее мозги наполнились причудливыми фантазиями, и теперь она выбалтывала не шокирующую правду, а свои эксцентрические мечты, которые ставили в тупик даже тех, кто хорошо ее знал. Но со своими птицами она была счастлива, и Бэрден даже завидовал тому, что ей удалось целиком и полностью скрыться от общества. Китти теперь никогда не будет больно, разве что разобьется птичка, но и это немедленно обратится в радость похорон в торжественном молчании деревьев. Теперь, когда она была ему нужна, она ушла, что было довольно справедливо, так как в те дни, когда он был ей нужен, он относился к ней с безразличием, забывая о ее существовании, и оставлял одну, отправляясь в свои бесчисленные поездки вдоль и поперек Америки в те годы, когда стремился стать президентом. Теперь поездок больше не будет, он снова дома, но девушка, на которой он женился полстолетия тому назад, перестала существовать, а на ее месте появилась старуха с крошками черствого хлеба для кормления птиц в поредевших волосах.

–     Куда теперь? – В голосе шофера слышалась враждебность и раздражение.

Бэрден выглянул в окно. Они были на незнакомом шоссе с новыми домами по обеим сторонам, над каждым торчала телевизионная антенна, ловящая в воздухе грубые картинки и лживые слова. «О, проклятый век!» – подумал он, ненавидя все вокруг.

–     Прямо. Никуда не сворачивай.– Он узнал рощицу, в которой Генри обычно ставил машину. По крайней мере сосны не изменились, не испоганились.

–     Но что я должен делать? – Черное лицо смотрело на него глупыми, непонимающими глазами.

–     Подождать,– холодно сказал Бэрден. Он вышел из машины и зашагал к лесу, где Север и Юг сошлись в смертельной схватке, и по крайней мере в тот день Юг, его Юг, победил.

Репейники облепили его брюки, когда он пробирался через высокую траву, но он не остановился, чтобы отодрать их. У него была одна мысль – отыскать свой холм. От этого теперь зависело все. Если он его разыщет, все будет хорошо. Он будет в безопасности от любого нападения, защищен победой южан, исполненной добродетели, храбрости, чести. Слова лепились в его голове, как репейники. И хотя он напоминал себе, что слова значат только то, чего мы от них ждем, он знал также, что, наполненные смыслом, они приобретают магическую силу и способны как разрушать, так и созидать.

Поле не изменилось. Но на холме, где он любил сидеть, деревья были выкорчеваны, вырыт котлован и ровными рядами сложены бетонные плиты. И пулю уже давно, конечно, зачерпнул своим ковшом экскаватор, вырывший котлован под фундамент будущего дома.

–   Что вам здесь нужно? – Голос принадлежал человеку с мрачным лицом, в синих джинсах и куртке-штормовке.

–   Простите,– вежливо сказал Бэрден.– Я сенатор Дэй.

–   Я не спрашивал, кто вы такой. Я спросил, что вам здесь нужно. Это частная собственность.

Бэрден, ошарашенный, отступил от оскверненного холма.

–   Прошу извинения. Я не знал, что здесь кто-нибудь живет. Я часто...

–   Я установил щит с надписью. Надеюсь, вы умеете читать.

–   Да. Конечно. Очень даже неплохо. Благодарю вас.– Разгневанный, он повернулся к мужчине спиной. Он назвал себя, но на грубияна это не произвело никакого впечатления. Так проходит мирская слава.

Бэрден шел обратно к машине через лес, чувствуя, что человек все еще наблюдает за ним, словно он собирался поджечь лес или каким-то иным способом нанести ущерб его собственности.

Шофер включил радио на полную мощность. Он упивался звуками и, приоткрыв толстые губы, внимал любовным жалобам.

–    Выключи эту мерзость!

Молодой негр неторопливо поднял на него глаза, постигая смысл приказа. Затем выключил радио и нехотя открыл Бэрдену дверцу.

–    Поедем вдоль реки. Я скажу, где остановиться.– Когда машина тронулась с места, Бэрден понял, что он дрожит. Он изо всех сил сжал руки, пытаясь унять дрожь. Но тело его все еще содрогалось. Очевидно, это была замедленная реакция на то, что сообщил ему Питер. Не желая осмыслить свое крушение, он заставил тело принять на себя удар, от которого уклонялось сознание.

Он попытался представить себе, что произойдет в следующие дни. Статья появится в четверг. Он предчувствовал ее глумливый тон. Гарольд в последнее время увлекся разоблачением мелкого (и никогда – крупного) взяточничества в конгрессе. Раздутые штаты помощников, незаконные пожертвования на проведение избирательных кампаний стали обычными преступлениями, и эти разоблачения на короткое время ставили в неловкое положение того или иного законодателя, но никогда не причиняли им серьезного ущерба. Американцы всегда считали, что их выборные представители продажны: они сами поступали бы точно так же на их месте. И рядовые граждане каждодневно обжуливали друг друга, всучивали товары, не обладающие разрекламированными достоинствами, да и во всех других отношениях вели себя, как и их правители. Если Клей Овербэри смог разыграть из себя героя войны и попасть в сенат, размышляли они, он заслужил большую власть. В конце концов, он ничем не отличался от торговца подержанными автомобилями, который наживается на том, что не в силах уже исправно служить своему хозяину. Лозунг «Если не можешь быть честным, будь по крайней мере осторожным» стал воплощенной мудростью нации, и ведь действительно глупо, если тебя ловят на месте преступления. Бэрден абсолютно не был убежден и в том, что Клей потерпел бы поражение, если бы не сбежал на спасительную войну. Людей, похоже, совершенно перестали интересовать принципы морали. Нужно только побеждать, и Клей победил. Вот почему, победи он сам на президентских выборах сорокового года, взятые у Нилсона деньги рассматривались бы ретроспективно как приятная необходимость, чем они в каком-то смысле и были. Даже сейчас он сожалел не столько о том, что продал свой голос, сколько о другом: он не выполнил своего долга перед индейцами.

Пот катился по его лицу, а похолодевшие руки и ноги дергались, как будто кто-то, а не он сам управлял ими. Нужно взять себя в руки. Он вспомнил, как недавно к нему пришел один из тех индейцев, земля которых была продана Нилсону. «Нам никогда еще так не фартило, как с продажей этой земли. Ни черта, никакой нефти в ней не нашли, и если бы мы ее не продали, то и остались бы на ней по сей день дураки дураками. А теперь у меня собственное дело и...» История успеха: хороший исход недобрых дел.

Но Бэрден не хотел легкого утешения. Всю свою жизнь он верил, что никто не должен вести себя неподобающе, невзирая на опыт других, и большую часть своей жизни он был честным. Даже когда он разражался пышными тирадами о всех глубинах и мелях чести, он шел на минимальные компромиссы с собственным пониманием добродетели. Тот факт, что другие не разделяли его скрупулезной деликатности, только радовал его. Но теперь все это позади, он разоблачен, и это тем более ужасно, что другие по крайней мере никогда не говорили, что лучше быть честным, чем бесчестным, благородным, чем подлым, хорошим, чем плохим; никакая софистика относительно того, что истиннохорошо, не могла спасти его от самого себя, не говоря уже о неминуемом всеобщем презрении после появления статьи Гарольда. Если говорить честно, наибольшую боль причиняла ему именно мысль о том, что скажут другие. Больно сознавать, что они будут смеяться над ним за то, что его поймали, радоваться краху его карьеры, а затем с легкостью забудут о самом его существовании, потому что кто он такой в конечном счете, как не еще один продажный политикан, дни которого миновали?