Текст книги "Вашингтон, округ Колумбия"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

– Представляю, каким ударом явились для тебя итоги голосования! – Она с нежностью глядела на него удлиненными блестящими, словно на иконе, глазами.

– Это не было для меня неожиданностью, у нас не было шансов на победу. Я рассчитывал, что смогу внести поправку к законопроекту и не дать Рузвельту бесконтрольно разыгрывать из себя щедрого Санта Клауса, но… – Он пожал плечами. – С другой стороны, я в некотором смысле рад, что мы помогаем Англии. – Он обожал ее в этот момент. Она была со всем согласна, не в пример другим вашингтонским дамам, которые произносили целые речи, когда расходились с сенатором по политическим вопросам. О нет, она быласовсем не такая. Онасловно за все извинялась. Совершенно неожиданно он поцеловал ее в щеку и чуть не потерял равновесие, так как, придвигаясь к ней, он провалился в промежуток между толстыми диванными подушками. К счастью, чай не расплескался.

– Ты… – Ему хотелось сказать ей что-нибудь приятное, но его сердце так и прыгало в груди от этой досадной оплошности, и он не мог придумать ничего изысканного и только сказал: —…выглядишь сегодня так хорошо. – Затем, чтобы хоть как-то сгладить случившееся, он взял ее руку и поцеловал как бы в залог того, что было еще впереди. Поразительно, что так поздно в жизни он сумел найти нечто столь глубоко его удовлетворяющее. Больше того, в возрасте, когда он уже считал себя совершенно свободным от всех требований плоти, он как бы снова стал или почти стал мальчиком.

С нежностью, в тон его настроению, она стала вспоминать их первую встречу. Какое впечатление он на нее произвел! Он же, со своей стороны, не мог вспомнить, когда они встретились впервые. Ему казалось, что он всегда знал ее и видел в разных домах. И вот в один прекрасный день, незадолго до чикагского съезда, она пригласила его на чай. Усталый и раздраженный от запутанных политических маневров, целью которых было попасть в вице-президенты, он встретился с ней в розовом саду за домом, и после мятного чая со льдом они чуть не стали любовниками.

Он слегка нахмурился, ожесточенно вгрызаясь в сэндвич с огурцом. На первых порах он был обескуражен. Но положение спасла ее тактичность. Она была во всех отношениях чудесна. С тех пор их свидания напоминали русскую матрешку. Никто из них не знал, будет ли он способен на самое главное, но эта неопределенность не сковывала его, а лишь придавала еще больше пикантности любовной игре. Во всяком случае, у нее было столько достоинств, она была так чутка, так все понимала.

При мысли о любовной игре Бэрден испытал острое желание и внезапный подъем всех чувств. Это будет памятная встреча, сказал он себе. Нет сомнений. Он едва мог дождаться того момента, когда она поведет его в спальню, где стояла кровать с четырьмя стойками для полога и из окна было видно буковое дерево, которое время от времени стучало своими ветвями по оконному стеклу, напоминая ей о том, что их надо подрезать, а ему – о всецело забытом внешнем мире.

– Как Клей? – Ей сперва надо было пройти через положенный ритуал: как поживает тот, видел ли ты этого. Торопить ее не следовало. Он ответил, что Клей в приподнятом настроении, но она нахмурилась.

– Странно. Я видела их недавно в Лавровом доме.

Бэрден изумился,у него было такое впечатление, что она с Сэнфордами незнакома.

– Ты была там?– почти бестактно спросил он.

– Да, после обеда. Заглянула ненадолго. С друзьями. Я люблю Блэза, а уж их дом и подавно. Ma foil [27]27
  Ей-ей!


[Закрыть]

На Бэрдена производило впечатление, хотя и немножко коробило то, что она время от времени вставляла в свою речь французские фразы, которым, по ее словам, она выучилась за одно лето в Париже в школе для jeune filles [28]28
  Девушек


[Закрыть]. Хотя Бэрден не знал ни слова по-французски, все же по некоторой интонационной вялости фраз и странным носовым звукам он мог догадаться, что произношение у нее не блестящее. Но ему импонировало ее честолюбие. Столь немногие из вашингтонских дам делали усилия чему-нибудь научиться. Они изрядно выпивали, громко смеялись, знали все сплетни, дискредитирующие сильных мира сего, – и на этом точка: деревенские бабы, живущие не в городе, а в супердеревне.

– У меня сложилось впечатление, что она…что Инид была немножко навеселе.

– Я еще помню те времена, когда женщины не пили на людях. – Бэрден отвечал слегка невпопад, хоть и знал, что эта нехорошая привычка – верный признак старости.

– Яникогда не пью. – Робко промелькнувшая улыбка свела к минимуму самодовольство ее слов.

Бэрден продолжал вспоминать вашингтонскую старину.

– До войны мы и слова такого не знали – прием с коктейлями. Приглашали на чай, и подавали чай. Конечно, в некоторых именитых домах подавали вино, и после обеда мужчины могли пить, но не женщины. Так ты говоришь, Инид была пьяна?

– Я не знаю ее достаточно хорошо, чтобы утверждать наверняка, но мне так показалось. Как видно, они с Клеем не в ладах. – Она смотрела на него проницательным взглядом, зная, что он и сам все знает.

– Не в ладах? – Прирожденная осторожность давала себя знать даже сейчас.

– До меня дошло – люди ведь любят болтать языком, – что у Клея был роман с замужней женщиной, какой-то латиноамериканкой.

– Что-то мне не верится. – Бэрден спрашивал себя, неужели Клей и в самом деле такой дурак. Ни одна женщина не стоит того, чтобы пожертвовать ради нее голосами избирателей, а уж тем более карьерой.

– Мне говорили, что уже после того, как я ушла, в Лавровом доме была жуткая сцена и Блэз ударил Инид на глазах у всех.

– Ударил? Вот уж этому яникак не поверю. – Блэз вспыльчив, но, как и он сам, без ума любит дочь. Бэрден старался не думать о Билли Торне: давление у него и без того поднялось.

– Но это было! Люди видели!

– Люди часто преувеличивают. Что сделала Инид?

– Уехала вместе с Клеем. Как все это ужасно!

– Я думаю. – Внезапно почувствовав прилив сил, он обнял ее, стал целовать в губы, в шею. Она ответила ему с такой горячностью, что из пряди волос, прикрывавшей ее правое ухо, выпала шпилька. Каким-то сверхъестественным образом она почуяла это и поправила ее одной рукой, а другой оттолкнула от себя столик.

Бэрден вскочил на ноги, чувствуя, как неожиданно гибкими стали его мышцы. Секс омолаживает. Бернар Мак– Фадден прав. У него кружилась от желания голова.

– Я не в силах ждать, – сказал он.

Внезапно ее лицо побледнело. Когда он протянул руки, чтобы обнять ее, глаза ее расширились от ужаса. Она попятилась, словно перед ней был палач.

– Что случилось, Айрин? – Его голос звучал слабо и как бы издалека. «Что случилось?»– спросил он себя, почувствовав вдруг, как лицо его оледенело и он медленно, не спеша осел на пол, потянув на себя скатерть с чашками и блюдцами. Какой-то бесконечно долгий момент он лежал на дне бездны, и ему казалось, будто волны какого-то огромного потока уносят его, что, впрочем, не лишено было приятности. Высоко над ним светлело белое лицо, сквозь шум прибоя собственной крови слышался голос:

– Скорее! Сенатор… Вызовите врача! Он в обмороке!

Чувствуя себя как нельзя более покойно и нисколько не встревоженный, Бэрден уплывал по течению. Если это смерть, вяло подумал он, то ничего страшного в ней нет.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

Сквозь голые зимние деревья – белое солнце. Верховая тропа густо усыпана прелыми листьями, скользкими и коварными: под ними таятся камни. Лошадь Питера вдруг оступилась и чуть не упала.

– Осторожней! – сказала Диана.

Он разозлился:

– Что «осторожней»?

– Тут повсюду камни, – робко сказала она.

– Ну и что? Мы либо сломаем себе шею, либо не сломаем.

Им попался ручей, приток Рок-Крик. Лошади осторожно ступили на мелководье. Учащенно дыша, взяв в шенкеля бока лошади, Питер ждал: вот-вот она поскользнется, упадет и череп его разлетится на куски. Но его смирный мерин не выказывал ни малейшей склонности к авантюрам. Они благополучно перебрались на тот берег; тут в рощице стояли столики для пикников, они никогда не убирались и выглядели весьма сиротливо в этот декабрьский день.

Питер облегченно вздохнул и вдруг почувствовал себя счастливым.

– Это мы хорошо придумали – отправиться на прогулку верхом.

– Я люблю кататься. Особенно по парку в это время года. Никого нет. – У Дианы недавно появилось отвращение к людским сборищам и к незнакомым людям – незаразная агарофобия, шутила она.

– Да и день такой солнечный! Где-то здесь должен быть дом твоего отца.

Она указала на серо-зеленый холм, густо поросший бурыми деревьями.

– Вон там, наверху. Отец так любит его. Он построил его сам, ты знаешь. Еще до кризиса.

– Как его здоровье? – Для Питера не существовало никаких других домов, кроме Лаврового.

– Физически он в порядке. Никаких последствий удара незаметно.

– А что не в порядке?

Она нахмурилась:

– Мир, наверное. Он от него не в восторге.

– А ты?

– А я и подавно. Но такой уж он есть, приходится в нем жить. Беда только, отец, похоже, больше не верит, что живет…

– Мне кажется, мой отец хочет выдвинуть его кандидатуру на президентских выборах в сорок четвертом году.

– С этим покончено. – Ее голос звучал твердо и убежденно.

– Почему ты так уверена?

– Времена не те. – Она была безжалостна. – Он теперь для людей никто. – Но она умела быть и любящей дочерью. – Он очень добрый, ты знаешь, можно сколько угодно не соглашаться с его политической линией, но у него самые лучшие побуждения.

– Только не говори об этом Билли.

– Билли. – Она произнесла имя мужа как совершенно посторонний человек. Ее щеки разрумянились от свежего воздуха. На лошади, в седле, в брюках для верховой езды она выглядела необычайно цветущей – пожалуй, ни с кем из близких ему людей, за исключением Инид, он не чувствовал себя так легко и свободно. Во-первых, они отлично ладили друг с другом; во-вторых, то, что между ними никогда ничего не было, делало их встречи приятно многообещающими.

– Билли доволен своей работой? – спросил Питер, ожидая услышать отрицательный ответ.

– Да. – Она сказала это как-то чересчур поспешно. – Мы так благодарны твоему отцу.

Проходив год без работы, Билли Торн устроился в «Трибюн» литературным правщиком. Почти одновременно с ним – Питер, бакалавр искусств, начал работать там же в отделе рекламы; ему поручили продавать рекламодателям пустую газетную площадь – пустое дело, в точности соответствовавшее своему названию. Но поскольку он не имел на примете ничего лучшего, а болтаться без работы считалось предосудительным, он продавал пустую площадь и жил на свои доходы. В другое время он уехал бы в Европу, но Европа для туристов больше не существовала – Гитлер проглотил ее почти целиком. Лишь Иберийский полуостров оставался не оккупированным, но и тот ждал своей очереди, как только капитулирует Россия. Немецкая армия находилась в каких-нибудь тридцати милях от Москвы, полный конец Европы был предрешен. Подобно многим американским политическим тузам, отец Питера колебался между отчаянием в связи с бесконечными успехами Гитлера и страхом перед возможностью поражения его армий в России.

– Как тебе кажется, Билли нравится то, что он делает в газете?

Питер ответил, что он редко видится с Билли – это была правда, – «но все считают его способным работником».

– Ну, еще бы!

– И невыносимым.

– Ну, конечно, и это тоже. – В голосе Дианы слышалась не обида, а скорее усталость. Есть женщины, отметил про себя Питер, находящие удовольствие в том, чтобы иметь мужей, которых никто не любит. Но Диана не из таких. Ей хотелось быть женой издателя «Американской мысли», и то, что она вынуждена была довольствоваться столь малым, не вызывало у нее прилива нежных чувств к трудному мужу.

Переезжая шоссе, они увидели две автомашины. В одной из них громко работало радио; пассажиры другой стояли поодаль и слушали. Лошадь Питера шарахнулась от шума. Питер сердито пришпорил ее.

Лишь в три часа дня, вернувшись в конюшню и сдав взятых на прокат лошадей конюху, они узнали, что японцы бомбили американскую военно-морскую базу Пёрл-Харбор на Гавайских островах.

– Значит, теперь и мы воюем! – ликовала Диана. Как Билли и все сторонники Нового курса, она с нетерпением дожидалась того момента, когда Соединенные Штаты вступят в войну.

– Да, теперь мы воюем, – отозвался Питер, стараясь говорить как можно спокойнее. Он был потрясен. Не может быть, чтобы хитрая маленькая страна Япония, известная лишь своими хитрыми маленькими игрушками, напала на избранную богом страну, породившую автомобиль, небоскребы, Боулдер-Дам, извивающуюся Джефферсонову стену в Шарлоттсвилле, целлофан и рубленые бифштексы, которые они с Дианой ели на завтрак (и которые рекламировались как «не самые лучшие, но лучше остальных»). Немыслимо, чтобы все это пошло прахом. Ему вдруг привиделись японские солдаты в апельсиновых рощах Калифорнии и немецкие фашисты на берегах Потомака. При мысли о национальной катастрофе у него перехватило дыхание. На холмах долины Шенандоа он соберет партизанский отряд, чтобы задержать механизированные фашистские автоколонны, продвигающиеся от Вашингтона на Норфолк, к новоявленному Германскому морю. Потом он увидел себя убитым в горах Блу-Ридж, и это ему очень не понравилось. Но он легко нашел выход: достаточно было снабдить эту сцену музыкальным сопровождением и голосом диктора, который торжественно вещал: «Героизм предстал перед нами в новом свете, когда Питер Сэнфорд в одиночку атаковал вражеские позиции…» Мгновенная смена кадра – и он увидел себя с винтовкой, ручной гранатой и противогазом… Нет, противогаз скрывает его лицо. Он сорвал его.

– Пойдем к отцу, – деловито сказала Диана. Если кто и заставит нас увидеть героизм в новом свете, подумал Питер, так это она.

Сенатор и Китти сидели у приемника в кабинете наверху и пожирали его глазами.

– Этого не может быть! – сказала Диана.

– Боюсь, что это правда. – Сенатор поднял на нее глаза. Он был очень бледен. – Здравствуй, Питер.

– Не хотите кофе? – спросила Китти. – Вы хоть позавтракали как следует? Уж наверное, нет. Наверняка ели какую-нибудь дрянь в закусочной.

– Ах, мама, замолчи, пожалуйста! – Питер и Диана уселись перед приемником.

Но с Китти не так-то легко было разделаться.

– Нынешние дети едят так неразумно. Ты только взгляни на них. Питер толст, как свинья.

Питер ощутил, как в нем, заглушая мировой кризис, закипает ярость. Как все, он знал о чудесном даре Китти выкладывать, что у нее на уме, но от этого ее высказывания не делались менее оскорбительными. Он действительно был полноват сверх меры и страшно досадовал на себя за это, но ведь еда такое удовольствие, а раз его привлекательность в глазах девушек от этого как будто не страдала, он не хотел ограничивать себя в еде и огорчался лишь в тех редких случаях, когда видел у себя в зеркале округлившееся брюшко и твердые, но, несомненно, слишком развитые груди. Зато в эту зиму он чуть ли не каждую субботу ездил верхом, а весной собирался всерьез заняться теннисом. Никто не может упрекнуть его в том, что он ничего не делает, чтобы поддерживать себя в форме.

«…президент проводит сегодня вечером совещание кабинета, а также совещание обеих партий конгресса…»

– Мне надо быть на Холме, – сказал Бэрден вставая. – Мое присутствие на совещании необходимо.

«…и выступит завтра перед обеими палатами конгресса. Как ожидают, президент будет требовать у конгресса объявления войны».

– И он своего добьется. Он всегда этого хотел. – Сенатора приводила в бешенство сама мысль о том, что президент своими преступными действиями коварно вовлек страну в войну, исход которой невозможно предугадать.

– Кто бы мог подумать! – Новость наконец-то дошла до Китти; теперь на какое-то время она будет озабочена не только тем, что происходит в узком кругу ее семьи.

Сенатор выключил приемник.

– Я буду в сенате. – Он поцеловал Китти.

– Мне пойти с тобой?

Это было до того неожиданно, что сенатор в равной мере растрогался и удивился.

– Нет, дорогая, спасибо.

– А вдруг они будут бомбить Вашингтон? – Голос Китти звучал тревожно. – Они это могут?

– Конечно, нет, – не задумываясь, ответил Питер. Он повернулся к сенатору: – Ведь это невозможно, правда?

– Все зависит от того, где находятся их авианосцы и на какой риск они готовы идти. На мой взгляд, раз они могли разбомбить нашу крупнейшую военно-морскую базу, то и с беззащитными городами они смогут делать все, что им вздумается. Видишь ли, – он чуть заметно улыбнулся, – мы не готовы к войне. Несмотря на то что мы столько о ней болтали и… так ждали ее, нам нечем воевать. Случилось как раз то, о чем часто говорилось в Чатокуа [29]29
  Традиционные встречи общественности в Чатокуа (штат Нью– Йорк), где на берегу одноименного озера под открытым небом проводятся лекции, концерты и т. д.


[Закрыть]: президент пожал бурю.

На этой драматической ноте сенатор распрощался. Понимая, что до таких высот ему не дотянуть, Питер скромно вызвался проводить Диану домой. В торжественном сознании того, что как раз сейчас, в этот момент творится история, они вышли из дома, отказавшись от кофе и от пирога– перевертыша, который испекла Китти. Для Питера отказ от сладкого знаменовал начало новой, спартански суровой полосы в его жизни; леность и чревоугодие он сменит на силу и воздержание и скажет миру свое слово о том, что такое героизм.

II

В административном корпусе сената собралось немало сенаторов и их помощников. Никто толком не знал, для чего нужно было сюда приходить. В конце концов, война или не война, сегодня суббота, и все, что оставалось делать, – это сидеть возле приемника и ловить новости. Но подобно солдатам, посланным на бастион, который нужно удержать во что бы то ни стало, они сошлись на Капитолийском холме и заняли позиции, предаваясь мрачным размышлениям о будущем страны, на которую замахнулся дерзкий и удачливый захватчик.

Отвечая журналисту в коридоре внизу, Бэрден сказал:

– Разумеется, мы все за президента. В эту субботу нет ни изоляционистов, ни интернационалистов. Есть только…американцы. – Он почувствовал, как встали дыбом коротко остриженные волосы у него на затылке, до того его прохватили собственные слова. Вот какой это великий, пусть даже опасный для всех момент.

Его остановила знакомая фигура, маячившая напротив двери в его приемную.

– Привет, сенатор.

– Привет, привет. – Бэрден забыл, как зовут этого старика, но помнил, что лет тридцать назад он был силой в сенате, внушительной личностью, каких ему редко приходилось встречать. Теперь, одряхлевший и неприкаянный, старик бродил по Капитолию, словно разыскивая свое прежнее «я». Как все бывшие сенаторы, он имел право свободного входа в сенат и часто, когда зал заседаний был почти пуст, садился на свое старое место и, прямой как палка, с торжественным видом слушал какую-нибудь нудную речь. Досадуя на себя, Бэрден вспоминал и никак не мог вспомнить его имя, а потому в конце концов назвал его просто «сенатор», употребив звучный титул, который каждый из них, будь он еще у дел или уже на покое, пронесет до самой могилы.

– Я был поблизости… – начал старик.

– Заходите, сенатор. Рад вас видеть. – Испытывая непреодолимую потребность в обществе – все равно каком, – Бэрден провел благодарную тень прошлого в свой кабинет.

– Чья же тут была приемная? – вслух размышлял старик, сдвинув брови и собрав бледный лоб в глубокие морщины. Бэрден тем временем пытался дозвониться Клею. – Уж не мистера ли Вардамана от Миссисипи? Похоже, что так. Да, так оно и есть на самом деле. – Старик коротко рассмеялся. – Он носил длинные волосы до самых плеч, да. Великолепной внешности был человек, если только вы не против длинных волос. – Старик медленно опустился в кожаное кресло. На нем был сюртук и полосатые брюки, какие носили в прежние времена; кусок яичницы на правом лацкане вполне мог сойти за звезду иностранного ордена.

Клея не было в номере, который он снимал в отеле «Уордмен-парк». Бэрден подумал, не позвонить ли Инид, но решил, что не стоит, и позвонил Блэзу.

– Ну что ж, этот мерзавец своего добился. Он втянул нас в войну. – Голос Блэза звучал хрипло, словно он перед тем много пил. – Я просматриваю телеграфные сообщения. Мы потеряли весь тихоокеанский флот. Между Лос-Анджелесом и Японией у нас ничего нет, понимаешь, ничего! Ни лодки, ни пушки. Вот какой он военный гений!

Бэрден поинтересовался, что еще слышно нового; его тревога росла. Похоже, японцы наступали на Филиппинах, в Малайе, на Гуаме, на острове Уэйк и в Гонконге, и ни англичане, ни американцы не могли их остановить.

– Мы потеряли Тихий океан. Наше счастье, если мы сумеем задержать их у Скалистых гор. Поговорим попозже. – Блэз положил трубку.

У Бэрдена кружилась голова. Это было невероятно. Тут позвонил Клей и сказал, что он сейчас приедет.

– Да, в тысяча девятьсот семнадцатом году было совсем не то, – безмятежно рассуждал старик. – Конечно, мистер Вильсон тоже напрашивался на войну, вроде мистера Рузвельта. Помните конференцию в Санрайзе – а может, это было еще до того, как вы стали сенатором? Нет, вы уже были в сенате, я точно помню. Этот малый далеко пойдет, говорил я сенатору Доджу, и я рад, что оказался прав. Вы выдержали свою линию и остались верны самому себе.

Бэрден пытался дозвониться до лидера большинства, а старик продолжал говорить о первой мировой войне и вероломстве Вильсона, причем так, словно все это было только вчера; потом он перешел к нынешним временам и заговорил о том, как все изменилось.

– Посмотрите на теперешний сенат и только подумайте, чем он был тогда! Олдрич, Джим Рид, Лафайет-младший. Тогда были настоящие ораторы. Настоящие дебаты. – Старый голос внезапно окреп – таким, наверно, он был в те счастливые дни до эры громкоговорителей и усилителей, когда политическому деятелю приходилось без помощи микрофона заполнять большой зал грохочущей медью собственного голоса. Телефон лидера большинства был занят.

Дверь в кабинет открылась, из-за нее выглянула голова Джесса Момбергера.

– Я так и думал, что вы здесь. Я вам не помешал?

– Нет, – сказал старик, поняв, что настал момент изгнания духов. Он поднялся и взял руку Бэрдена своей невесомой, как бумага, рукой. – Вы должны зайти к нам, сенатор. Мы – я и жена – живем в отеле «Конгрешнл– армс». Все будет как встарь, когда мы обсуждали проект денежной реформы. Помните? Только теперь мне по– настоящему удалось решить эту проблему. Видите ли, у меня было достаточно времени, чтобы хорошенько подумать. Никаких условных денег, никакой бумаги. Только медная и платиновая монета. Вотключ к здоровым финансам. – И он с изяществом предоставил живых их суете.

– Меня ждет та же участь, – сказал Момбергер, – если только бог не рассудит иначе. Да и вас тоже.

Бэрден отрицательно покачал головой.

– Когда я отсюда уйду, я уж больше сюда не приду. Слишком больно.

– Все так говорят, и все приходят. Если и есть что-нибудь бесполезнее вышедшего в тираж американского сенатора, то такую вещь на выставке показывать надо.

– Вы уже получили уведомление?

Бэрден покачал головой.

– Я все пробую дозвониться до лидера большинства. Все линии заняты.

– И из Белого дома ничего?

– Ничего. Но я буду здесь. На девять вечера назначено совещание лидеров конгресса. Так что я готовлюсь.

– Чудно. Вот не думал, что может такое случиться. – Рука Момбергера лежала на голове Цицерона – он считал его неудачным скульптурным подобием своего старого друга Уильяма Дженнингса Брайана.

– Похоже, онтоже не думал. Я говорю о президенте.

– Он изрядный стервец, но мне не верится, чтобы он умышленно угробил весь наш флот. – В душе Момбергер был приверженцем Нового курса. В результате отношения между ними зачастую были натянутыми, тем более что президент старался сделать так, чтобы все благодеяния их штату шли через Момбергера – обстоятельство, отнюдь не облегчавшее Бэрдену его переизбрания в 1944 году.

– Даже Франклин может просчитаться. – Бэрден сказал это нейтральным тоном. Он мог себе это позволить. На президенте лежала прямая ответственность за величайшее поражение, нанесенное Соединенным Штатам со времени войны 1812 года. Чего доброго, против него еще возбудят процесс импичмента. – Мы все должны сплотиться вокруг него, – сказал Бэрден.

Они сидели молча; время словно остановилось в канун этого зимнего вечера, и им оставалось только ждать, когда президент позовет их в бой.

– Между прочим, как ваше здоровье? – По голосу Момбергер был участливый друг, но Бэрден знал, что перед ним всего-навсего небеспристрастный политический деятель.

– Как нельзя лучше. – Это была почти правда. – Собственно говоря, у меня был не удар – это была неправда, – а так называемая временная закупорка сосуда в мозгу, что-то вроде спазма. – Это было мягко сказано. – Неделю-другую были затруднения с речью, но этим всеограничилось. – Ограничилось? Он до сих пор вскакивал среди ночи с кошмарной мыслью, что в его мозгу лопнул сосуд, лишив его речи, зрения, возможности двигаться, а то и еще хуже – поселив безумие под сводом его черепа, ибо он знал теперь, что самые ужасные человеческие страдания могут быть вызваны каплей крови, просочившейся из отведенного ей русла в мозговую ткань.

Клей вихрем ворвался в приемную.

– Здравствуйте, сенатор.

Момбергер, с которым Клей обменялся горячим рукопожатием, сказал:

– Привет, конгрессмен. – Момбергер любил Клея и уже оказал ему молчаливую поддержку на дополнительных выборах.

– Не конгрессмен, а капитан армии СШАОвербэри. – Клей повернулся к Бэрдену, словно желая извиниться перед ним. – Все уже оформлено.

– Так скоро? – только и мог сказать Бэрден.

– Последние полгода я поддерживал постоянный контакт с военным министерством, так, на всякий случай. Ну вот, теперь случай налицо.

– Стало быть, вы не собираетесь баллотироваться? – вдруг оживился Момбергер.

Клей покачал головой.

– Как можно, когда война?

– Молодец. – Момбергер повернулся к Бэрдену. – Надо бы дать знать судье.

Бэрден кивнул:

– Я зайду к нему сегодня вечером.

Момбергер направился к двери.

– Расскажите мне, о чем будет говорить президент. – Он вышел. Через несколько минут, подумал Бэрден, какое бы национальное бедствие ни постигло страну, его коллега позвонит судье и предложит кого-нибудь из своих для баллотировки по Второму округу.

– Вы увидите президента?

– Да, наверное. По радио передавали, что все лидеры конгресса будут введены в курс событий сегодня вечером в Белом доме. Дай мне папку по Дальнему Востоку.

Клей выложил папку на стол.

– И еще те заметки, что я сделал после разговора с японским послом Курусу. – Бэрден в изумлении покачал головой. – Подумать только, он был здесь, разговаривал с Хэллом, а в это время Пёрл-Харбор бомбили. Фантастическое коварство!

Когда Клей разложил бумаги, Бэрден спросил:

– Что говорят в Лавровом доме?

– Что это заговор, что же еще? Блэз полагает, президент сам отдал приказ взорвать корабли.

– Очень может быть! Инид там была?

Клей нахмурился:

– Нет. Насколько мне известно, она дома.

В открытой двери кабинета показался сенатский рассыльный. Монотонной скороговоркой он произнес:

– Сенатор, лидер большинства велел передать:' завтра на двенадцать тридцать назначено совместное заседание обеих палат конгресса.

Мальчик уже вышел было из приемной, когда Бэрден окликнул его:

– Постой, сынок. – Мальчик остановился. – Это все, что сказал лидер большинства?

– Да, сэр. Одно и то же сообщение всем сенаторам. Президент выступит завтра в двенадцать тридцать на совместном заседании. – С этими словами мальчик исчез.

Бэрден нахмурился:

– Клей, справься на всякий случай у секретаря сенатора Баркли, когда и где мы заседаем сегодня.

Испытывая потребность в утешении, Бэрден позвонил в Нью-Йорк Эду Нилсону. Но Нилсон не утешил его: он был доволен, что Соединенные Штаты наконец-то определили свою позицию. С неожиданной горячностью Бэрден сказал:

– Я не хочу войны – никакой, никогда. На свете нет ничего дороже человеческой жизни.

В трубке раздался сухой смешок:

– Вы позволите вас цитировать, сенатор?

Бэрден в свою очередь тоже рассмеялся:

– Нет, не позволю. Но я говорю это вполне серьезно.

– Но ведь Гитлера надо обуздать. А как это сделать без войны?

– Не знаю. Этого еще никто не знал и не знает. – Расстроенный звуком своего голоса, в котором вдруг послышалось отчаяние, он переменил тему разговора и сообщил о том, что Клей поступил на военную службу.

– Неплохая мысль, – ответил Нилсон. – С солдатским прошлым и хорошим послужным списком он будет сильным кандидатом.

– А если погибнет?

Тут вернулся Клей, в полном неведении относительно того, что обсуждался вопрос о его смерти.

– Зачем загадывать на будущее? – Голос Нилсона звучал сухо. – Как ваше здоровье, между прочим?

Бэрден ответил так, как он обычно отвечал в таких случаях, и положил трубку. Он выжидающе глядел на Клея, и наконец тот сказал:

– Похоже, вас нет в списке приглашенных в Белый дом.

– Нет в списке? – Бэрден был изумлен. – Но ведь сенатор Остин приглашен, а я, несомненно, выше его рангом… – Он резко оборвал себя, не желая выдавать свою боль. – Что ж, надо полагать, это месть Франклина.

Клей кивнул.

– Сенатор Баркли очень извинялся. Вы поймете, что это от него не зависело, сказал он.

Бэрден простился с Клеем и вышел из здания сената. В холодных сумерках ему привиделся безвестный старый сенатор. Он медленно брел к вокзалу, в гостиницу, где он жил, вне сомнения, в маленьких комнатенках, битком набитых кипами пожелтевших «Ведомостей конгресса», альбомами газетных вырезок, пахнущими старым клеем, и фотографиями с автографами забытых знаменитостей. Подавленный этим видением, Бэрден кивнул Генри, и тот с шиком распахнул перед ним дверцу машины.

– В Белый дом, сенатор?

– Нет, домой.

Садясь в машину. Бэрден вдруг понял, что именно его расстроило – не столько оскорбление со стороны президента, сколько то, что он этого не предвидел. Человек, у которого до такой степени ослабло чутье, недолго продержится на политической сцене. «Неужели я начинаю сдавать?» – спрашивал он себя и ни в одном уголке сознания не находил достаточно убедительного отрицательного ответа.

III

Если Инид и была удивлена, то ничем не выдала своего удивления. Она сидела одна в гостиной в старом шелковом кимоно и красила ногти каким-то составом, который пахнул клеем от детской модели самолета и был похож на кровь.

– Добро пожаловать. – Она нахмурилась – не на него, а на ногти.

– Ты, конечно, слышала новость?

– Новость? – Она взглянула на него непонимающим взглядом.

– Ну, про Пёрл-Харбор.

– А, вот ты о чем. Да. Это ужасно. Если ты пришел повидаться с дочкой, то ничего не выйдет. Она отправилась в кровать без ужина. Детям необходима дисциплина. – Она говорила вызывающе, словно ждала нападок с его стороны.

– Я пришел повидаться с тобой.

– А, очень приятно, как папа? – Злость необычайно оживляла ее лицо.

– У него все отлично. Я поступил на военную службу.

– Тебе очень пойдет белый костюм, с такой штукой вокруг шеи, ну, тот, вроде женского спортивного.