Текст книги "Вашингтон, округ Колумбия"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Гор Видал
ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ
Gore Vidal
WASHINGTON, D. С
Перевод В. А. Смирнова и А. А. Файнгара

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Буря обрушилась на дом. Черные диагонали дождя хлестали зеленый газон. Бешеные порывы ветра пригибали к земле кусты ив, рвали в клочья сумах, сотрясали стволы вязов. Средоточие бури было совсем рядом, взблески молний и раскаты грома почти совпадали, разрывая тьму, сокрушая безмолвие. Почти беспрерывно копья, трезубцы и змеиные жала голубых молний выхватывали из темноты пригнувшиеся к земле деревья, штрихи дождя и стремительную черную ленту реки у подножия холма, на котором стоял дом.

Питер Сэнфорд, укрывшись под вязом, прикидывал, какие у него шансы на то, что его поразит молния. Превосходные, решил он, когда три переплетенных языка пламени растаяли за деревьями в дальнем конце лужайки, а мгновение спустя грянул раскат грома. Он не успел даже заткнуть уши; голова разрывалась от боли и шума.

Вдруг ветер переменился. Дождь ударил ему прямо в лицо. Он приник к стволу дерева и, зажмурясь, смотрел, как псевдогеоргианский фасад его дома возникает в моментальных вспышках яркого света и тотчас исчезает – ни дать ни взять лента старого фильма, мельтешащая передержанными кадрами. В доме шел прием, и никому, наверное, в голову не приходило, какой изумительный хаос творится за его стенами.

– Давай! – воззвал он к небу. – Давай еще! – И буря продолжалась. Возбужденный ее послушанием, он ринулся из своего убежища, широко раскинул руки, запрокинул голову и подставил лицо под дождь. Наконец-то он слился с природой, превратился в грозное дитя ночи.

Внезапно, громыхая как топор, разносящий дерево в щепы, голубая молния расколола небо; он заклацал зубами, и все его тело опутала бесконечная звонкая паутина. В воздухе запахло серой. Молния обожгла дерево неподалеку.

– Давай! – проревел он очередному раскату грома. – Я не боюсь тебя! Я здесь! Лупи!– Но на этот раз лишь тьма была ему ответом да притихший ветер.

Власть кончилась, он не был больше богом и, как Люцифер, скрывающийся от грозных сил света, рванул через лужайку. Быстро набрав полные ботинки воды, он стал двигаться медленно, как во сне, в котором никогда не удается уйти от преследователей. Тяжело дыша, он тихим галопом миновал мраморную Венеру и гипсового Пана, затем по низким ступенькам спустился к бассейну, остановился и сбросил ботинки.

Босиком прошлепал к двери в мужскую раздевалку, она оказалась открытой, в темноте звучала музыка: кто-то забыл выключить радио. Когда он туда заглянул, молния высветила мужчину и женщину, сплетенных на резиновом матраце, как борцы в решительной схватке. На мужчине не было ничего, кроме ботинок и спущенных носков. Лиц не было видно. Как только погасла молния, исчезло и видение.

Он стоял под дождем, не в силах сдвинуться с места, не зная, были ли любовники реальностью или просто порождением молнии, и, когда она погасла, исчезли и они. Если, конечно, ему не привиделся один из тех снов, от которых он просыпался в сладостной муке. Но холодный дождь был реальностью, как и внезапный, еле слышный стон из раздевалки. И он побежал.

Он проник в дом с черного хода. В дальнем конце темного коридора, пропахшего мясными тушами, виднелась кухня – квадратная белая комната, полная света, жара и крика: повар-француз отчитывал своего подручного-шведа. Никем не замеченный, Питер по задней лестнице поднялся на второй этаж, как вор, открыл звуконепроницаемую дверь, отделявшую помещение для слуг от основной части дома, и метнулся через лестничную площадку к своей комнате, расположенной прямо над главной лестницей. Здесь он застыл на месте, рассудку вопреки надеясь, что его кто-то увидит: «Где ты был? Ты вымок до нитки!» Но никто не появился, он беспрепятственно вошел в спальню, закрыл дверь и повернул в замке ключ: наконец-то он в безопасности.

Стянув с себя мокрую одежду, он вытерся полотенцем перед зеркальной дверью ванной комнаты. Никуда не денешься: ему всего шестнадцать и он еще не такой взрослый, чтобы начать взрослую жизнь. Вечное дитя – невыносимое состояние, с которым пора кончать.

Ощущение грубого полотенца на коже вместе с памятью об увиденном будоражило его. Должен он или не должен?

Решая вопрос отрицательно, он отжимался от пола до тех пор, пока не успокоился. Каждодневно терзаемый плотью, он знал, что, если он вскоре не стиснет в своих объятиях другое тело, он взорвется, как одна из тех белых novae [1]1
  Новые звезды (астр.)


[Закрыть], чей конечный взрыв уничтожает тысячу миров, – точно так мечтал он взорваться сейчас, терзаемый одиночеством. Порою ночами он с убийственной силой колотил и колотил по подушке, сознавая, что нет пока на земле человека, которого он мог бы любить – или убить.

Впившись глазами в свое отражение в зеркале, он издал протяжный тарзаний рев, от которого засаднило в глотке, но умиротворилась душа. С отрешенностью чужака рассматривал он узлы вен на висках, побагровевшие шею и щеки. На какое-то мгновенье его крик и гром слились. Затем он замолк, гром продолжался.

Гнет спал с его души. Он переоделся в белый костюм, точно такой же, в каком был раньше, за обедом. Никто не должен знать, что он выходил наружу, и меньше всего – любовники, которые, он был в этом уверен, если и не сидели уже за столом, то были среди тех, кто пришел позже. В любом случае он должен теперь их безжалостно выследить, как полицейский инспектор в «Отверженных». А когда найдет…

Питер Сэнфорд вошел в гостиную в тот момент, когда его отец поднялся, чтобы произнести тост.

– Прошу внимания. Полная тишина! Предлагаю тост за победу. – Блэз Деллакроу (если читать по-французски – Делакруа) Сэнфорд, смуглый свирепый мужчина говорил с резким акцентом выходца из Новой Англии, режущим слух не только южанина, но и его собственного сына Питера, говорившего на мягком наречии Вашингтона, округ Колумбия, с его растянутыми длинными гласными и смутной скороговоркой согласных. Но Блэз Сэнфорд мог говорить хоть по-латыни: его все равно слушали бы почтительно, ибо он был неслыханно богат. Дед его одевал в хлопок и лен женщин западных штатов, благодаря чему смог оставить состояние отцу Блэза, вялому меланхолику, который удвоил наследство, по чистой случайности вложив капитал в ту самуюжелезную дорогу. Выведенный из равновесия такой удачей, он уехал из Америки во Францию и обосновался в Сен-Клу, где в меру своих сил и возможностей наслаждался Belie Epoque [2]2
  Прекра́сная эпо́ха (фр. Belle Époque) – условное обозначение периода европейской истории между 1890 и 1914 годами.


[Закрыть]; но сладкая жизнь длилась недолго: однажды на верховой прогулке он выпал из седла на рельсы железной дороги как раз в тот момент, когда по ним летел «Голубой экспресс», придавший, как язвили острословы, особый смысл стилизованному локомотиву, которым Блэз украсил фамильный герб Сэнфордов. Как только Блэз унаследовал отцовское богатство, он вернулся в Соединенные Штаты с твердым намерением прибрать к рукам эту беспечную, сбившуюся с пути Республику (первая мировая война еще не началась, и американцы за границей все еще были в диковинку и служили поводом для насмешек). Но, как заметил однажды Питеру один из друзей семьи, отец его, обладая амбициями Цезаря, к своему несчастью, в политике был Кориоланом: слишком резким и гордым, чтобы выставлять свои раны на городском торжище. Поэтому ему пришлось искать другое поприще для применения своих талантов.

Блэз купил чахлую газетенку «Вашингтон трибюн» и сделал из нее конфетку, главным образом потому, что проявлял бесстрашие там, где люди с более скромным доходом обычно робеют. Он стал политической силой. На виргинском берегу Потомака он построил особняк в георгианском стиле и назвал его Лавровым домом. Здесь он принимал сенаторов и членов кабинета, членов Верховного суда и дипломатов; великих и богатых, живых и – имей он над ними власть – призвал бы к себе и мертвых. Даже могущественные провинциальные политические боссы, кичившиеся грубоватостью манер (красные подтяжки, фабричные рубашки без воротничка, ковбойские полусапоги: на каждом красовалось клеймо простонародности), охотно отбрасывали личину демократичности ради визита в Лавровый дом, чтобы хоть на миг приобщиться к магическому кругу, который и был истинным центром мира. Если Париж стоил обедни, Лавровый дом стоил обеденного смокинга.

Питер восхищался отцом, но не любил его, а вот мать любил, но не восхищался ею. В это время года, с июня, когда начинались каникулы, он играл в бога – разглядывал окружающих как бы с другого конца подзорной трубы. Фигуры соответственно уменьшались в размерах под его испытующим взглядом; впрочем, мир взрослых всегда был для него загадкой; в особое недоумение приводили его люди, собиравшиеся в гостиной отца. Они словно бы играли в шарады, смысл которых им был заведомо известен, а ему – нет. И хотя иногда Питеру казалось, будто он понял, что они затевают, всякий раз происходило что-то странное, и все снова окутывалось тайной. И все же он был уверен, что настанет день – и она откроется ему. И тогда он крикнет игрокам через всю комнату: «Наконец-то! Понял. Я вас раскусил. Моя взяла! Можете расходиться по домам!» Но пока он был вынужден говорить: «Продолжайте», и игра, очевидно, будет продолжаться еще долго, прежде чем выдаст ему свои секреты.

Приземистый и коренастый Блэз стоял посреди комнаты прямо под люстрой, этаким букетом из хрустальных перьев: «Эмблема принца-регента», – небрежно роняла миссис Сэнфорд, когда кто-нибудь восхищался ее люстрой.

Питер присоединился к группе гостей, которые толпились вокруг его отца, точно волки вокруг овцы. Нет, скорее, словно овцы вокруг волка, готовые повиноваться хищнику. Этот аспект игры Питер понял давным-давно. Блэз был богат, другие – нет. Но деньги сами по себе не волновали его, как то, что он увидел в раздевалке. Непрошеное, видение возвратилось. Он оглядел комнату: вернулись ли любовники? А если нет, кого же не хватает?

Обед подали на двадцать персон; позже явилось еще столько же – то была обычная для Лаврового дома смесь политических деятелей Вашингтона и пришельцев из далекого мира – Нью-Йорка. Царило приподнятое настроение; некоторые из самых знатных мужчин и самых блистательных дам разговаривали и смеялись нарочито громко; его отец, однако, водворил тишину.

– У каждого есть бокал? У вас, Бэрден? Нет? Черт побери! Дайте бокал сенатору Дэю. Он же виновник нашего торжества!

Лакей наполнил бокал сенатора Дэя шампанским.

Джеймс Бэрден Дэй более чем кто-либо отвечал идеальному представлению Питера о римском сенаторе. Седой и внушительный, Бэрден Дэй двигался с сознанием собственного достоинства, которое скорее забавляло, чем внушало трепет. Сенатор торжественно поднял бокал. На его лице сияла улыбка политика, но глаза как будто только что увидели письмена на стене, возвестившие день и час его смерти, – в них пряталась угрюмость, что так импонировала Питеру, ибо он тоже был отчасти автором мелодрам и лишь прошлой зимою прочитал По.

– Я не хочу приписать Бэрдену всю заслугу… – начал Блэз.

– Ну естественно, – сказала его жена. Ее светлые волосы и ласковое выражение лица обезоруживали новых знакомых, и их буквально ошеломляло открытие, что Фредерика не только остра на язык, но не терпит молчания или даже паузы в чьей-либо речи. Она была мастерица неожиданных реплик: меткое замечаньице разило как камень, пущенный из пращи. А потому все ее домашние превратились в бойких говорунов, они никогда не мешкали в поисках слова, панически боясь, что она вставит не то, какое им нужно.

Блэз продолжал говорить, пропустив мимо ушей реплику жены.

– Достопочтенный сенатор из глубинки Америки и пособляющая ему «Вашингтон трибюн!» – Насмешливые аплодисменты и восклицания, когда Сэнфорд дал понять, что имеет в виду самого себя.

Питер окинул взглядом комнату: кто же отсутствует? На софе сидела Диана Дэй, дочь сенатора, и ему показалось, что это ее ноги он узнал при вспышке молнии. Но это немыслимо. Диана слишком робка, чтобы отдаться мужчине со спущенными носками, в чужом доме во время приема. К тому же она такая некрасивая, не пользуется косметикой, а ее волосы ни дать ни взять перья пеструшки.

– Но Бэрден, я и еще несколько человек с принципами…

– Тсс! Тсс! – в гостиной.

– … сумели обуздать нашего выдающегося президента, малопочтенного Франклина Делано Рузвельта! – Шиканье и «ура» в гостиной. Большинство присутствующих были врагами администрации, хотя, как обычно, пришли и несколько сторонников Нового курса, алчущих показать Блэзу Сэнфорду, что рога у них съемные, копытами их наделила только молва, а жажда славы столь же неутолима, как у всех остальных.

– Для нас это большой день. Для страны. Для нашего образа правления. Мы должны его запомнить. Двадцать третье июля тысяча девятьсот тридцать седьмого года. – Сделав ляп, Блэз получил по заслугам от жены, обладавшей сверхъестественной памятью на даты и числа.

– Двадцать второе июля, дорогой, – твердо вставила Фредерика, не дожидаясь естественной паузы.

На секунду Блэз ощерился, но тут же заулыбался. Как всегда, заулыбались и все присутствующие.

– Я едва не заставил вас всех запомнить неверную дату. Итак, двадцать второго июля тысяча девятьсот тридцать седьмого года в сенате Соединенных Штатов навсегда похоронен законопроект президента, имевший целью прибрать к рукам Верховный суд и подорвать Конституцию. А это значит, что попытка установления диктатуры, о которой мечтает мистер Рузвельт, по крайней мере временно пресечена. И за эту передышку мы должны благодарить Бэрдена Дэя и его юридический подкомитет. Леди и джентльмены, за сенатора Дэя!

Тост был принят всерьез, потому что политику в Лавровом доме принимали всерьез. Питер знал, что его отец говорит то, что думает, по той простой причине, что он сам верил именно в эти же принципы. Питер ни разу не ставил под сомнение ни злокозненность президента, ни добродетельность его врагов, из которых Джеймс Бэрден Дэй был самый выдающийся.

Ответный тост произнес сенатор Дэй, изобразив скромность, показавшуюся Питеру неуместной в человеке, который лишь сегодняшним утром на виду у всего мира унизил президента.

– Блэз, друзья… Я намеренно не говорю «друзья мои». – Он с поразительной точностью воспроизвел манеру президента, и все рассмеялись. – Мы хорошо поработали сегодня. Если верить газетам, я выступил и осадил президента, потому что не люблю его. Верно, я не люблю его. Но на карту было поставлено другое. И хотя я и являюсь добропорядочным демократом…

Сенатор сделал паузу и получил по заслугам.

– Таких не существует в природе, – сказала миссис Сэнфорд. Гости снова рассмеялись. Сенатор выдержал удар и улыбнулся. Затем неожиданно заговорил о недавней смерти своего друга Джо Робинсона, лидера большинства в сенате. Описал, как он помог Джо покинуть зал заседаний, когда тот почувствовал приближение сердечного приступа, доконавшего его той же ночью. Рассказал, как он сидел возле Джо, когда того уложили в гардеробе сената, как тот метался, хватая ртом воздух, и говорил о законопроекте реформы Верховного суда, провести который он поклялся президенту. Он полагал, будто большинство на его стороне. Бэрден Дэй со всей определенностью знал: большинство не на его стороне, но, видя друга при смерти, заверил его, что законопроект пройдет, потому что —… я любил Джо Робинсона. Мы все любили его.

«Я любил Джо Робинсона. Мы все любили его», – повторялпро себя Питер. Часть услышанных слов звучала в его ушах, другая отпечатывалась в мозгу, третья претворялась в образы. Но только всякий раз, пытаясь определить, как работает его ум, он терял ощущение самого себя, как в те ясные ночи, когда он, уставившись в небо, бывал ошеломлен мыслью о бесконечности солнц и неземных миров. Небо. Ночь. Звезды. Марс. Таре Таркас из Тарка, этот зеленый великан был рядом с ним, когда они шли через красную пустыню древнего Марса к тому месту, где, съежившись от страха, затаилась прекрасная принцесса Тувия. Над горизонтом взвихрилась красная пыль. «Они идут», – угрюмо пробормотал он своему зеленому соратнику. «Будь спокоен, Питер, мы готовы их встретить», – сказал Таре Таркас и четырьмя руками извлек четыре меча из ножен.

– Мы похоронили Джо на прошлой неделе в Литтл-Роке. Вряд ли я выдам секрет, если скажу, что в поезде на обратном пути в Вашингтон вице-президент, повернувшись ко мне, промолвил: «Ну, теперь Франклину конец. И я надеюсь, ребята, вы найдете приличный способ положить этот законопроект под сукно». Мы сделали это. Сегодня. У меня такое ощущение, что президент получил сегодня урок, который он не скоро забудет. Что даже ему не по плечу опрокинуть принцип взаимозависимости и взаимоограничения законодательной, исполнительной и судебной власти, который наши праотцы… – Однако Бэрден Дэй, явно спохватившись, что он, начав с тоста, перешел к политической речи, резко оборвал свое выступление, пробормотав несколько слов о том, что, не будь «Вашингтон трибюн» и Блэза Сэнфорда, на данный момент Верховный суд состоял бы уже из тринадцати, а не девяти членов. Ему поаплодировали, и завязался общий разговор.

Питер ел хрустящий картофель, запивая его сарсапа-рилем [3]3
  Сладкий напиток, приправленный сарсапарилем, сушеными корнями растения Североамериканского континента.


[Закрыть], сидя в одиночестве у камина, и убивал последнего из марсианских жрецов в белых париках. Затем он повернулся к ждущей его Тувии, которая лежала среди красных дюн Марса, приоткрыв рот и широко раздвинув серебряные ноги… Он знал, чьи это были ноги.

В гостиной появилась его сестра Инид в бледно-желтом платье – пылающее бледное лицо, громадные, искрящиеся весельем глаза, волосы, все еще влажные от дождя, хотя она только что причесалась. Ее возвращение прошло незамеченным – факт сам по себе невероятный, ибо феномен Инид состоял в том, что, не прилагая никаких усилий, она всегда была на виду. Она проскользнула к бару и налила себе виски, что тоже было необычно: Инид пила редко. Питер бросил взгляд в сторону холла в надежде увидеть того, с кем она пришла. Но мужчина со спущенными носками либо ушел домой, либо появится позже, чтобы не вызывать подозрений. Питер яростно перебирал в памяти всех, кто присутствовал на обеде. Он зажмурился, чтобы сосредоточиться полнее.

Инид с такой силой скрутила его чуб, что на глазах у Питера выступили слезы.

– Перестань! – Он отшвырнул ее руку. Оба достаточно хорошо знали, как истязать друг друга. Хотя на ее стороне было преимущество в возрасте – она была старше брата на три года, природа сделала его физически сильнее, но что толку: сейчас ему легче сунуть руку в огонь, чем тронуть ее пальцем. Оба прекрасно знали, что это слишком опасно.

– Где ты была?

– В бассейне. – Его поразила откровенность сестры, а затем и стремительная безмятежность ее лжи: – Я вышла пройтись после обеда, и меня застигла гроза. Волосы до сих пор не просохли. Слышишь, гремит? – Но Питер ничего не слышал, кроме глухих ударов собственного пульса.

– С кем ты гуляла?

– С любовником, с кем же еще?

Вопреки всему она привела его в замешательство.

– У тебя любовник? Здесь?

Инид рассмеялась и скрутила его чуб в обратную сторону – ощущение приятное, но невыносимое. Питер вскочил со стула.

– Кто он?

Инид лишь улыбнулась, томно потянувшись перед камином, и Питера взбесила эта демонстрация чувственности.

– Кто? – еле выдавил он из себя.

Инид жестко посмотрела на брата, уже без улыбки, взглядом скорее озадаченным, чем подозрительным.

– С кем, ты думаешь, я была, ты, идиот? Я была одна.

– Одна? – Питер задал вопрос таким инквизиторским тоном, что Инид не смогла удержаться от смеха.

– Ладно. Не одна. Я была с Гарольдом Гриффитсом. Мы занимались любовью на резиновом матраце в мужской раздевалке бассейна под звуки радио. Забыла, какая работала станция. Что, доволен?

Питер бросил взгляд мимо нее на Гарольда Гриффитса – коротышку с грудью колесом, взлохмаченной гривой и светлыми агатами глаз. Поэт из Нью-Йорка, он вел критическую рубрику в «Трибюн». Говорил почти без умолку, и Питер считал его одним из самых блестящих умов в Вашингтоне. Но он был убежден, что Гарольд не выходил из дому. Во всяком случае, не эти короткие кривые ноги он видел в раздевалке.

Питер покачал головой.

– Это был не Гарольд.

– Он. И я собираюсь за него замуж. После того, что между нами было, он должен сделать из меня порядочную женщину.

Питер отвернулся от нее.

– Пошла к черту, – пробормотал он, ему стало все равно. Он выбрал самые крупные ломтики картофеля и отправил их себе в рот. Какое ему дело, в конце-то концов.

Он уже собирался выйти из комнаты, когда мать жестом подозвала его к себе, сенатору Дэю и Диане. Все трое сидели рядком на диване, как мишени в тире парка Глен-эко. Питеру вдруг захотелось, чтобы при нем было ружье. Пиф– паф – все летят вниз. Раз, два, три, и он выиграл мишку. Но они снова вскочат к услугам следующего посетителя.

Он сел напротив – само внимание. Он знал: если мать предлагает ему присоединиться ко взрослым, значит, обсуждаются Важные Вещи.

Сенатор говорил о президенте. Он редко говорил на какие-либо другие темы. Президент для сенатора – тот белый кит, которого он будет преследовать до самой смерти и даже за гробовой доской.

– Было бы упрощением сказать, что он хочет стать диктатором. По правде говоря, я не думаю, что он знает, чего хочет. Слава богу, у него нет генерального плана. Но все его импровизации, все его жесты говорят о том, что он хочет сосредоточить в своих руках всю полноту власти.

– А зачем ему это? – Диана Дэй, говорившая редко, зарделась; она явно поразилась самой себе, но привела в восторг отца; он просиял.

– Такой уж это человек! – молвила миссис Сэнфорд.

– Я хотела сказать, – Питер заметил, что Диана чуточку заикается, – что он, похоже, убежден в своей правоте, как в тысяча девятьсот тридцать третьем году, когда он должен был дать людям работу.

– Сплошное тщеславие! – воскликнула миссис Сэнфорд, связывая эту свою реплику с предыдущей, как будто Диана и не говорила вовсе. – Эта манера запрокидывать голову, эта отвратительная ухмылка! А все потому, что он калека, – решительно добавила она. – Каждый знает: у него поражен мозг.

– Все это не так просто. – Сенатор Дэй покрутил свой бокал сперва по часовой стрелке, потом против. У Питера еще не прошла боль в чубе. – Диана, – сенатор загадочно улыбнулся дочери, – я имею основания полагать, что ты тайная сторонница Нового курса.

Девушка покраснела до корней волос, на ее глаза навернулись слезы. Хотя Питер знал Диану всю свою жизнь, он никогда не слышал от нее ничего, кроме одной-двух светских фраз. Он всегда считал ее глуповатой дурнушкой и безжалостно отвергал. Но теперь он заметил у нее под мышкой застежку молнии, мысленно расстегнул ее и увидел… Нет, он в самом деле сходит с ума. А не такая уж она дурнушка, подумал он, глядя на повзрослевшую Диану; только чересчур застенчива.

– Я не считаю, что Рузвельт настолько уж плох, – сказал сенатор.

– Плох! – миссис Сэнфорд добивалась наибольшего эффекта повторением в другом ключе – и часто другом значении – одного-единственного слова.

Но сенатор знал своего конкурента. Он продолжал:

– Хорошее и плохое, разумеется, понятия относительные. Я лично нахожу его куда более беспомощным, чем принято думать. Он очень высоко вознесся. – Питеру подумалось о молнии, ему послышался гром за тяжелыми шторами и розово-красными кирпичными стенами, и он вспомнил о бассейне… Он отчаянно пытался сосредоточиться на том, о чем говорил сенатор. – С тех пор исполнительная власть усилилась, а законодательная и судебная – ослабли.

– Так ведь они сами в этом виноваты, п-папа? – Диана чуть споткнулась на последнем слове.

Сенатор утвердительно кивнул.

– В известной мере, да. У нас нет сейчас таких лидеров, какие были в те времена, когда я впервые пришел в сенат. И хотя в некоторых отношениях я доволен, что Олдричи ушли в прошлое…

– Мне нравится сенатор Бора, – миссис Сэнфорд беглым взглядом окинула комнату, дабы убедиться, что гости общаются, смеются, сплетничают, как им и положено.

– Теперь поговаривают о том, что при нашем образе правления это неизбежный процесс. Я так не думаю. – Питер отдавал себе отчет в том, что с той минуты, как внимание матери переключилось на гостиную, сенатор обращается непосредственно к нему, и он смешался – ведь он теперь единственный, кому предназначена вся эта мудрость и снисходительность.

– Видите ли, я полагаю, что наш образ правления – лучший из всех когда-либо придуманных. Во всяком случае, в своем первоначальном виде. И когда президент забирает в свои руки слишком большую власть, конгресс должен осадить его и восстановить равновесие. Пусть только он попробует зарваться, тогда я… – Длинная белая рука резко метнулась в сторону Питера, и он вздрогнул, словно в самом деле то была рука тирана, хватающая власть. – Мы должны… – Другая рука сенатора, твердая как нож, точно отрубила по запястье руку тирана. Вот она, власть, холодея, подумал Питер. Но сенатор, к счастью, был слишком искусным лицедеем, чтобы кончить на столь высокой ноте. Он снял напряжение шуткой.

– С другой стороны, у ФДР [4]4
  Франклин Делано Рузвельт


[Закрыть]—без всяких каламбуров [5]5
  Намек на ФБР – Федеральное бюро расследований


[Закрыть]– еще тысяча разных штучек-дрючек наготове. Остается только надеяться, мы всегда сумеем управиться с ним, как сделали это сегодня.

На другом конце комнаты кто-то ударил по клавишам рояля. В комнате воцарилась тишина. Как в большинстве вашингтонских гостиных, непременная функция рояля состояла в том, чтобы служить алтарем для выставления напоказ домашних богов: обрамленных в серебро фотографий близких к семье знаменитостей. Божества Сэнфордов были расчетливо внушительны, главным образом царственные особы, чьи автографы четкими буквами били из левого нижнего в правый верхний угол, в отличие от автографов президентов и других демократических особ, питавших пристрастие к пространным дарственным надписям с потугой на интимность.

Сейчас за этот алтарь уселся вашингтонский корреспондент какой-то лондонской газеты, и все сгрудились вокруг него. В честь сегодняшней победы спели «Боевой гимн республики», хотя только англичанин знал песню наизусть. Затем грянула «Река отцов». Эту вещь англичанин исполнил соло и не фальшивил даже на самых низких нотах. Добрая половина гостей толпилась вокруг рояля, предлагая песни и подпевая. Остальные вместе с Блэзом прошли в игральную комнату по соседству.

Затем сверх меры накачавшийся Гарольд Гриффитс узурпировал у англичанина роль запевалы. Ко всеобщему восторгу, ибо Гарольд такой забавный, говаривала миссис Сэнфорд, хотя не исключалось, что он коммунист. Он знал театральный мир, вел живую рубрику в газете и некогда был поэтом, хотя никто из знакомых Питера не читал его стихов, да и любых других, кроме, пожалуй, стихов Огдена Нэша [6]6
  американский поэт-сатирик, прославился своими остроумными афористическими стихами


[Закрыть].

Миссис Сэнфорд присоединилась к поющим, бросив сенатора и Диану на Питера. Наконец сенатор взглянул на него – раньше он просто сидел напротив.

– Чем же, – начал сенатор, и Питер уже знал, какой сакраментальный вопрос ему зададут, – ты думаешь заняться, когда… – Тут он сделал паузу со столь располагающей к нему обаятельной нерешительностью и вместо традиционного «подрастешь» произнес более льстящее самолюбию, – окончишь школу?

– Сам не знаю. – Питер взглянул на Диану, как бы ища подсказки. Она поощрительно кивнула. – Политикой, наверное…

– Ни в коем случае! – В притворном ужасе сенатор откинулся на спинку дивана и хлопнул в ладоши в знак крайнего неодобрения.

– Но я люблю политику.

– Любите ее, но не занимайтесь ею. Из всего того, чем живет человек, политика самое… самое… – На этот раз заминка не была рассчитана на эффект. Сенатор и вправду подыскивал слово. – Самое унизительное. – Улыбка стерлась с его лица. Питер поверил. – Ты будешь обязан принимать всякого дурака, который захочет тебя видеть: тебенужен голос этого зануды, и ты единственный не можешь отвязаться от него. Вудро Вильсон говаривал, что худшее в должности президента – необходимость без конца выслушивать то, что ты уже давно знаешь. Так же обстоит дело и со всеми нами. А потом, в конце, твое место занимает кто-то другой, про тебя забывают, и все твои замыслы также далеки от осуществления, как и вначале. Счастлив тот,кто умирает победителем, подобно Линкольну, хотя иу негобыла мечта… это самое… корабль в темном море, вдалиот берега, сбившийся с курса.

– Но корабль двигался, – сказала Диана.

– Да, двигался. – Сенатор со смешком привел в примерсебя. – Видали ли вы когда-нибудь еше такого старого политика-пессимиста, как я? Не обращайте внимания. У меняпросто сдали нервы перед судьбой. Знаете ли,сегодня у менянеобыкновенный день. Я добился-таки чего-то очень для меня важного. Я кое-что доказал. – Он умолк, вспоминая, с чего начался разговор. – Если ты любишь политику, то издавать «Вашингтон трибюн» – отличный, безболезненный к тому же способ ею заниматься.

Питер ухмыльнулся.

– Не думаю, что отец согласится, чтобы я прямо сейчас стал заправлять газетой.

– Тебе следовало бы заняться журналистикой. – В отличие от Питера и сенатора Диана принимала разговор всерьез.

– Я займусь, если когда-нибудь окончу школу. – Хотя Питера определили в Гарвард, он с ужасом думал о Новой Англии, холодной погоде, упорной работе. Южанин и лентяй, он предпочитал колледж поближе к дому. К его полной неожиданности, мать была согласна с ним. Своим детям Фредерика желала только одного: чтобы они с легкостью приспособились к обществу, которое она считала совершенно правильным в его нынешнем виде – мир поместий, опоясывавших город Вашингтон, особняков в итальянском стиле на Массачусетс-авеню, небольших реконструированных домов в трущобах Джорджтауна, ставших модными в последнее время. Несмотря на всю кажущуюся рассеянность, Фредерика имела отчетливое представление о том. что такое окружающий мир, и внушила Питеру и Инид, что готова примириться с любым их поведением, если оно не будет откровенно эксцентричным и подрывать устои того, что в газетах называется Обществом – слово, никогда не употребляемое теми, кто им обозначается. На свой лад она была великолепным социальным тактиком. Не зря она вышла замуж из-за денег. По Вашингтону ходил анекдот с бородой: Блэз Сэнфорд сделал однажды слишком длинную паузу, и Фредерика быстро вставила: «Я согласна». Питер улыбнулся, вспомнив его. Он привык к сплетням о своих домашних, хотя и отдавал себе отчет в том, что худшие из них в его присутствии не рассказывают.

– Ну, Пит, вижу, ты не скучаешь! – Это был Клей Овербери, административный помощник Бэрдена Дэя. – Сенатор рассказывал тебе одну из своих баек?

– Ничего подобного, – отозвался сенатор. – Я уморил его новостью, что власть горька, а владычество – ужасно.

– Это так, если иметь в виду нашего нынешнего президента сегодня.

Клей сел на диван рядом с Дианой. Хотя он был всего только помощником сенатора, его часто приглашали в именитые дома, главным образом из-за внешности: густые светлые кудри, фиалковые глаза, короткий, слегка распухший нос – результат падения с лошади на охоте в Уоррентоне прошлой осенью. Атлетически сложенный, умеющий внимательно слушать, он, по всеобщему мнению, должен был далеко пойти, хотя бы в качестве предполагаемого мужа Дианы Дэй. Никто и помыслить не мог, чтобы у него были какие-либо изъяны – за исключением Фредерики, заметившей однажды, что он слишком красив, как будто быть слишком красивым для мужчины – это что-то не то, совсем как коричневые ботинки к синему костюму или манера президента держать мундштук с сигаретой. Но Питер был расположен к Клею, который относился к нему как к взрослому собрату.