Текст книги "Вашингтон, округ Колумбия"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

– Замечательная женщина. – Бэрден чувствовал, что произнес это так, словно охотился за голосами избирателей: замечательный парень, добрый друг, великий американец. Он часто жалел о разрыве с Айрин. Но выбора не было. Половину своей жизни он прожил в страхе перед той минутой, когда врач скажет ему: отныне и навсегда никаких женщин. После удара, когда именно так ему и сказали, вместе с облегчением он испытал и отчаянье, потому, наверное, что дух в его глазах всегда стоял ниже плоти. От холодного сознания, что любви для него больше не существует, смерть как бы придвинулась ближе. Прихлебывая виски, он решил: во время летнего отпуска он непременно ляжет в больницу с одной-единственной просьбой, чтобы его омолодили, – и его омолодят, ибо современная медицина способна творить чудеса. У него просто не укладывалось в голове, что молодость нельзя вернуть. Правое веко у него вдруг задергалось – признак утомления. Он допил виски.

– Мне нравится миссис Блок, – сказал он и добавил: – Очень нравится.

– Нам тоже, – ответил Питер. – К тому же она предоставила нам свободу действий.

– Какую же это свободу она вам предоставила? – Его нисколько не интересовали их дела, и он мог позволить себе благодушие. Надо узнать фамилию швейцарского врача, который помог уже стольким дряхлеющим людям.

– Свободу издавать приличный журнал социалистического направления, – проревел никогда не умолкавший надолго Билли Торн. От звука его голоса Бэрдена передернуло. Он никак не мог к нему привыкнуть. На первых порах, пока они жили вместе под одной крышей, жизнь была для него сплошной мукой. Повсюду в доме он слышал голос Билли. Доходило даже до того, что он начинал нервничать, если этого хриплого голоса слишком долго не было слышно. К тому же Билли брал книги и никогда не клал их на место. Книги валялись в каждой комнате – раскрытые, с пространными пометками на полях. Поскольку многие из книг принадлежали Бэрдену, это неизбежно приводило к скандалам. В конце концов Билли добрался до биографии Цицерона и придал ей неудобочитаемый вид. Бэрден высказал ему свое возмущение, «Гнусный старый мошенник», – заявил Билли, одним махом разделавшись и с Цицероном, и с его почитателем.

– Ну, разумеется, приличный, – мягко заметил Бэрден.

– Хватит с нас алиенации [42]42
  Алиенация (лат. alienatio, от alienus – чуждый) – отчуждение, закладывание, продажа


[Закрыть]. Теперь мы хотим действовать.

– Алиенации? – Бэрден всегда полагал, что он знает значение этого слова, но Билли произнес его так, будто это была какая-то политическая партия.

– Отчуждения интеллектуалов. – Билли любил объяснять. – Мы слишком долго были отчуждены от жизни Америки, лишены всякого влияния. Но когда кончится война, у нас будет реальная возможность установить связь с народом, с вернувшимися домой солдатами и алчное общество мы превратим в общество щедрое.

Бэрден игнорировал этот зловещий вызов и предпочел зацепиться за слова «лишены влияния».

– Но ведь при Новом курсе вы пользовались большим влиянием.

– С Новым курсом покончено!

– Это правда, папа. – Диана поддержала мужа в его политических маневрах против отца, предварительно улыбкой дав отцу понять, что она по-прежнему с ним заодно, несмотря на вынужденную нелояльность.

Бэрден решил зайти с фланга. Питер, казалось, был слабым звеном в цепи социализма.

– А вы социалист? – спросил Бэрден.

К его удивлению, молодой человек рассмеялся.

– Конечно, нет. Я никто. Таково мое назначение. Быть никем. И я намерен и впредь молчаливо занимать эту позицию.

Бэрден понял, что он недооценил молодого человека. На своем веку ему приходилось расспрашивать немало людей, и по опыту он знал, где следует остановиться. Поэтому он решил переменить характер вопросов.

– У вас есть опыт издательской работы?

– Никакого! – Казалось, молодой человек считает это достоинством. – Но я наблюдал издателей…

– Вблизи. Он знает, чем не надо быть. – Это уж был удар по Блэзу.

– На свете есть много такого, чем не следует быть. – Питер бросил на Билли быстрый холодный взгляд, и Бэрдену это понравилось. Совершенно очевидно, что они терпеть друг друга не могут. Диану еще можно спасти.

– Моей задачей было раздобыть денег, сэр. – Он обернулся к Бэрдену, и тот увидел, насколько Питер еще молод. – И я их раздобыл. Миссис Блок согласилась финансировать журнал в обмен на обед в Лавровом доме.

Это было сказано с такой потрясающей беспардонностью, что Бэрден резко выпрямился на стуле. Его не выручил даже всеобщий смех. Это была правда. В обмен на приглашение Айрин могла дать деньги, это было точно угадано. Лавровый дом был ее Версалем, и она не успокоится до тех пор, пока не займет место в священном кругу. Хотя прямолинейность Питера и покоробила Бэрдена, столь трезвое чувство действительности у сынка богача произвело на него впечатление чего-то бодрящего, пожалуй, даже единственного в своем роде. Проведя тридцать лет в среде богачей, Бэрден полагал, что хорошо изучил их. Наиболее непринужденно он чувствовал себя с теми из них, которые всем были обязаны только самим себе; в конце концов, он и сам был обязан всем только самому себе. Другое дело – наследники. Эти были робки, неуверенны в себе, их трудно было раскусить (если под слоем позолоты вообще что-нибудь было), они, как правило, испытывали чувство вины оттого, что богаты, и Бэрден старался поддерживать в них это чувство. Но Питер Сэнфорд, похоже, никакой вины за собой не чувствовал.

– Билли, разумеется, будет редактором, – говорил он. – В этом он понимает толк. Диана будет… Кем же будет Диана?

– Я буду отвечать на письма. Я хорошо печатаю на машинке. Нет, правда, папа, я уже научилась.

Хотя Диана и не была наследницей, Бэрден замечал в ней многие их черты, ибо детям преуспевающих политиков, подобно принцам, оказывают известное почтение – вплоть до того дня, пока источник их именитости не умирает или не оказывается побитым на выборах, и тогда, если у них нет денег, их ждет печальное забвение, от случая к случаю они появляются на столичных приемах и громко цитируют высказывания «отца». Он не допустит, чтобы Диану постигла такая участь.

Бэрден повернулся к Питеру.

– Но ведь вам наверняка захочется делать что-то еще, а не только добывать деньги. – Бэрдена разбирало искреннее любопытство. Он помнил Питера с детства, серьезным, внимательным и умным ребенком. Теперь Питер был, несомненно, игрив, невнимателен и совершенно очевидно умен.

– Да, сэр. Но на это потребуется время. Первым делом, – он взглянул на Билли, – надо будет прочесть Маркса.

– Не читай. Не порти своего невежества. – Билли напрашивался на ссору, но Питер пропустил его замечание мимо ушей.

Тут вошла Китти и стала целовать всех подряд. Ей нравилось целовать, трогать, обнимать людей. К удивлению Бэрдена, никто не имел ничего против ее экспансивности, видя в ней то, чем она и была на самом деле, – звено, связывавшее их с миром, и притом миром любви. Пока она целовала Питера и Диану, Бэрден повернулся к Билли и негромко сказал:

– Мне хотелось бы кое о чем с вами поговорить. В кабинете наверху.

Бэрден извинился и направился на второй этаж, наслаждаясь мыслью, что подниматься по лестницам для Билли затруднительно. Однако его радость по поводу несчастья Билли несколько омрачалась тем, что и для него самого хождение по лестницам стало делом отнюдь не легким; у него постоянно было такое ощущение, будто он вот-вот потеряет равновесие.

Кабинет представлял собой спальню для гостей, которую Китти так и не собралась обставить. На полу, посредине, словно выдохшийся питон, лежал свернутый ковер; он оказался слишком велик для комнаты – это было лет двадцать назад, – и с тех пор никому не пришло в голову его убрать. Бэрдену было бы не по себе без этого дружеского общества. Он сел за стол, составлявший единственный предмет обстановки, и сразу перешел к делу. Он говорил коротко и ясно.

Билли стал вилять, уклоняясь от прямого ответа.

– Русские наши союзники.

– Они и с Гитлером были союзники. – Бэрден знал диалектику. На каждое обвинение – свое контробвинение. Московские процессы – продажность капиталистической печати. Ликвидация кулачества – линчевание негров в Алабаме. Он поиграл с Билли какое-то время, затем нанес решающий удар.

– У Нилсона есть доказательство, что вы коммунист.

Билли пожал плечами.

– Ну и что?

Это упрощало дело.

– Он пустит его в ход, если вы не прекратите свое… преследовать его. – Слово было нешуточное, но в точности соответствовало тому, о чем шла речь.

– Этот человек – мошенник, – сказал Билли вполне умеренным для него тоном. – Яне министерство финансов. Это они наседают ему на пятки.

– Ваши друзья в Белом доме…

– Им на это в высшей степени наплевать…

– … поставлены вами под удар. Я советую вам отвести от них удар.

– А если я этого не сделаю?

Бэрден впервые заметил, что один глаз у Билли серый, а другой карий. Он никогда раньше этого не замечал и предпочел бы не заметить и сейчас, когда он хотел тщательно, не спеша, вытравить каждую черточку Билли если не с лица земли, то хотя бы из собственной памяти.

– Тогда вы будете уволены из «Трибюн».

– Я и так собирался уйти оттуда, чтобы заняться журналом.

Бэрден ожидал этого.

– Но ведь журнал будет социалистического направления, не так ли?

– Как вы, должно быть, слышали, Советы – социалистическая страна.

– Я совершенно уверен, – продолжал Бэрден, – что если станет известно, что издатель «Американской мысли» является активным членом коммунистической партии, то не будет никакой миссис Блок, никакого Питера Сэнфорда, никаких денег для издания журнала, и, скорее всего, читателей тоже не будет, кроме тех немногих, которые читают «Дейли Уорнер».

Наконец-то все карты были раскрыты. Билли не желал сдаваться, не оправдавшись. Но сдался, как только Китти позвала их обедать. Он отступится от Нилсона. Бэрден был удовлетворен.

Когда оба ковыляли вниз по лестнице, Билли сказал:

– Меня удивляет, как вы, с вашим опытом, могли связаться с Эдом Нилсоном.

– Он мой добрый приятель. Я не знаю всех его деловых обстоятельств, но в его честности я уверен. – У Бэрдена не было иного выбора, как лгать.

– Вы не настолько глупы.

Бэрден спускался двумя ступеньками впереди Билли, и лишь это помешало ему по-детски ответить в таком же духе. Он пропустил оскорбление мимо ушей.

– Неприятности Эда с юстицией чуть было не стоили мне переизбрания.

– Многие из нас на это рассчитывали.

Сойдя на первый этаж, Бэрден вне себя от ярости повернулся к Билли, который одним махом перескочил через последние две ступеньки, громко стукнув при этом о стойку перил деревянной ногой.

– Поросенок, – только и мог сказать Бэрден.

– Ну что вы, папочка! – воскликнул Билли и громко расхохотался.

– Чего это вас разобрало? – спросила Диана, выходя из гостиной.

– Да все твой отец. – Билли смеялся не переставая, и Бэрден тоже выдавил из себя улыбку, подумав, что, в конце концов, он вышел победителем.

Тут к ним присоединились Питер и Китти, и все двинулись в столовую. Питер спросил у Бэрдена, как обстоит дело с Организацией Объединенных Наций, и это вернуло Бэрдену хорошее настроение. Он не ответил Питеру ничего определенного и ограничился общими местами, не желая раскрывать свои карты.

Когда все сели за стол, Китти сказала:

– Сегодня у нас ростбиф. – И добавила для страховки: – Если это не конина. В теперешние времена ни вчем нельзя быть уверенным.

III

– Бедный отец! – Диана, полуодетая, сидела на краю постели с газетой в руках, Питер варил кофе в чулане с электроплиткой и миниатюрным холодильником; в Вашингтоне военного времени все это вместе называлось кухонькой.

– Почему бедный? – Он хотел открыть холодильник, но не стал. После смерти Скотти он подавлял в себе всякий интерес к еде.

– Вот, взгляни. – Она протянула газету. Ему бросилась в глаза шапка: «Сенатор Ванденберг отвергает изоляционизм».

Питер ничего не понимал.

– Причем тут твой отец?

– Да ведь он сам собирался на этом сыграть! – Она лихорадочно перелистывала страницы и нашла то, что искала, где-то в середине первой тетрадки. – Вот он, погребен, погребен заживо!

Питер налил кофе в две чашки и подошел с ними к постели.

– О чем ты говоришь?

Диана показала ему газету. Мелкий шрифт гласил: «Сенатор одобряет идею создания ООН». Питер пробежал глазами текст: Бэрден отрекался от изоляционизма.

– Ну и что же тут такого? Ты должна радоваться за него.

– Я и радуюсь. Но как ты не понимаешь? Ведь это он должен был попасть в заголовки. Он несколько месяцев работал над своей речью.

– Ну, значит, он плохо рассчитал.

– Он не ожидал такого от Ванденберга. Как он мог? Ах, как папе не везет! – Расплескивая кофе на простыни, она потянулась через Питера к телефону. Он обнял ее. Телефон сенатора был занят. Она положила трубку. – Это убьет его.

– Едва ли. Он живучий. – Питер притянул ее к себе, и они рассеянно предались любви. Она говорила об отце и размышляла о судьбе. В окне оранжевое зимнее солнце опускалось за деревья Думбартон-Окса.

– Нам пора собираться. – Она хотела встать, но он крепко держал ее.

– Еще есть время. Лишь бы попасть туда раньше Айрин.

Потребовалась неделя переговоров, прежде чем Фредерика нехотя пригласила Айрин Блок на обед.

– Но помни, я делаю это только потому, что она помогает вам.

– Если бы нам помогла ты, тебе не пришлось бы приглашать ее.

– У меня нет денег, – заявила Фредерика едва ли не с гордостью. – И у твоего отца тоже. – Это было уже ни с чем не сообразно. Питер улыбнулся, вспоминая эту сцену.

– Чему ты улыбаешься? – Диана всегда ревновала его к его скрытым переживаниям, хотела делить их, и это было приятно. Он сказал ей. Она тоже улыбнулась. – Было бы неплохо, если бы твой отец помог нам.

– Он ни за что не станет помогать, а я этого и не хочу.

– Почему?

Питер нарисовал пальцем пентаграмму на ее животе.

– Потому что он мой отец.

– Но ведь, кажется, у вас с ним хорошие отношения?

Питер согласился; у него с отцом действительно хорошие отношения, потому что им никогда не было дела друг до друга.

– Но я часто задумываюсь, какой он на самом деле под этой его скорлупой великого магната.

– Странная семья. – Диана уже раньше заметила это. – Каждый из вас хочет быть сам по себе.

– Не каждый. Инид совсем другая. – Оранжевое солнце исчезло, небо подернулось тьмой. Ни ей, ни ему не хотелось говорить об этой буйной особе, которую на прошлой неделе арестовали за езду в нетрезвом виде на какой-то глухой дороге в Виргинии, причем никто не знал, что она там делала. Ее арест подробно расписывали все газеты, и только «Трибюн» хранила полное молчание.

Их встречи выглядели так, словно они давно уже были женаты, но все еще желали друг друга. Но, в конце концов, они знали друг друга с детства, и их связь можно было рассматривать просто как продолжение дружеских отношений. За последнее время Питер с отвращением заметил, что пользуется жаргонными словечками вроде «отношения»; он набрался их у Иниэса и его друзей, которые были повально заражены напыщенной фразеологией психиатрии – лженауки, бывшей ныне чуть ли не еще в большей моде, чем френология [43]43
  Френология – учение, созданное Галлем и доказывавшее связь между известными душевными функциями и психическими особенностями животных и человека, с одной стороны, и наружной формой их черепа, с другой.


[Закрыть]в прошлом столетии. Но хотя Питера и трогала вера простаков в эти новые таинства, его тревожило то, что интеллектуалы пытаются переосмыслить жизнь и искусство с помощью понятий, почерпнутых у этих врачевателей людских душ, которые, подобно земным отцам церкви, воевали между собой, каждый притязая на монопольное владение истиной и объявляя всех других еретиками. Первой жертвой этих яростных стычек оказался английский язык. Нетерпеливое стремление всесторонне осветить сферу личного общения привело к такому словотворчеству, словно тонкая игра чувств была наукой, в которой непременно надо было давать имена новым, доселе неизвестным вещам. И одним из величайших открытий, Винландом [44]44
  Участок Североамериканского континента, открытый в XI в. викингом Лейфом Эрикссоном. Доныне не установлено, что именно было открыто; так называют районы от Ньюфаундленда до Виргинии.


[Закрыть]отважных землепроходцев, был термин «отношения» – словечко, казавшееся Питеру еще более отвратительным, чем еще не сотворенные, но теоретически возможные «освязевление» или «любвение».

– Ну, а чему ты улыбаешься теперь?

– Эротическому наслаждению. Нормальному рефлексу мужчины.

– Нет, это не так. Они хмурятся.

– А ты что, всегда держишь глаза открытыми? И кто это «они»?

– Я наблюдала. Конечно, я говорю о Билли.

Питер пришел в восторг. Они условились, что он никогда не будет упоминать о ее муже. А вот теперь не он, а она нарушила запрет.

– Как ты думаешь, он знает про все это? – Питер, неизвестно почему, указал на холодильник.

– Нет, конечно. Если бы он знал, уж он такого бы наговорил. Нет, он вполне всем доволен. Он думает, что может вертеть тобой как угодно, и поэтому настроен миролюбиво.

Питер сделал вид, что не заметил шпильки. Придет время, и он справится с Билли. Но вот справиться с Дианой – это уже нечто другое.

– Тебе надо развестись с ним.

– Возможно. Когда-нибудь.

– Не то чтобы я верил в брак… – Он уже говорил об этом.

– Я тоже! – отозвалась Диана с необычной горячностью. Затем соскочила с постели и стала надевать пояс. – Нам пора.

Питер с удовольствием констатировал, что форма, которая совсем недавно была ему тесна, теперь в результате двухнедельного поста свободно болтается на нем. Он снова станет худощавым – раз и навсегда. В промежутке между потрясением, которое он испытал, узнав о смерти Скотти, и основанием журнала Питер как бы сбросил с себя свое прежнее пассивное «я» – перестал читать книги только для того, чтобы узнать, кто он такой, или часами слушать Иниэса и его друзей в надежде, что их разговор вдруг перейдет на него и кто-нибудь наконец откроет ему, кто он такой и что он из себя представляет, и тогда ему станет ясно, чем заполнить грядущие годы. Теперь он, разумеется, это знал. Он родился для того, чтобы быть издателем, как и его отец. Приятная ирония судьбы.

– Что ты читаешь? – Диана причесывалась, глядя в раскрытую книгу, лежавшую на столе.

– Как обычно, десять книг одновременно.

– Нет… Я спрашиваю про эту. – Прищурившись, она посмотрела заглавие – уже смеркалось – Уолтер Мэп. Кто это?

– Двенадцатый век. Историк. Поэт. Автор книги "De nugis cuКialium". [45]45
  «О забавах священников» (лат.)


[Закрыть]Следовало бы притвориться, что я читаю его по-латыни. Но я не притворяюсь.

Диана полистала страницы и остановилась на подчеркнутом Питером месте. «Когда я начну гнить, эта книга приобретет особый интерес… наступит век обезьян (как сейчас), а не людей; они будут глумиться над своим настоящим, и они не будут терпимы к достойным людям. Каждому веку претит современность; каждый век, начиная с первого, завидовал прошлому, предпочитая его самому себе». Диана закрыла книгу; прочитанное явно произвело на нее впечатление.

– Ты действительно читаешь все подряд?

– Я хочу знать все.

– За исключением того, что знают другие, например Маркса и Фрейда.

– Раз их знают все, к чему мне их знать? В крайнем случаемне всегда их растолкуют. Люди это любят…

– Вот не знала, что слово «современность» уже тогда было в ходу.

– А по-моему, вообще нет понятия более древнего, чем современность. Мне больше нравится то место насчет «века обезьян». Именно так следовало назвать наш журнал.

– Это было бы слишком в лоб. К тому же обезьяны не читают.

– Этого-то я и боюсь. Будем надеяться, Айрин готова раскошелиться.

Они кончили одеваться уже в полутьме. Затем они сблизились, словно две тени, и Диана неожиданно спросила:

– Что ты об этом думаешь? И мы ведь стареем.

– Жду не дождусь!

– Ты это серьезно?

– Ну конечно. Я хочу быть средних лет. Быть всецело самим собой, целиком войти в жизнь, на радость или на горе. Только худощавым, – добавил он. Она засмеялась.

– Я, кажется, тоже не прочь повзрослеть, – задумчиво сказала она. – Но почему людям средних лет хочется казаться молодыми, в то время как мы… в то время как я ничего не получаю от своей молодости? – Ее лицо было печально.

– Спасибо, – сказал он, одновременно развеселившись и обидевшись.

– Ой! – рассмеялась она, и он с неожиданной болью понял, что увлечен ею сильнее, чем она им. К счастью, отчаиваться было не в его натуре. Выходя из квартиры, он знал, что рано или поздно причинит ей боль и сравняет счет.

Фредерика встретила их радушно.

– Диана! Ты чудесно выглядишь! Как Билли? Почему он не пришел? – Пока Диана отвечала, Фредерика вполголоса сказала Питеру: – Ее еще нет.

– Не беспокойся, придет. – Ужас матери не столько забавлял, сколько приводил его внедоумение, потому что в нем не было ничего личного. Фредерика ничего не имела против Айрин Блок. Но два тысячелетия христианского учения сделали свое дело. Поскольку Айрин Блок терзала священную плоть и в безумном ослеплении запятнала себя кровью Агнца, она была нечиста и ей не следовало бы обедать в Лавровом доме.

– Слава богу, они все говорят по-английски, – сказала мать, перечисляя ему гостей, среди которых был русский со стальными зубами. – Теперь у нас уже не то, что прежде, – добавила она, и непонятно было, жалеет она или радуется. С началом войны конгресс потерял свой общественный вес. Сенаторов теперь не часто можно было увидеть в Лавровом доме. Значительными людьми теперь были начальники правительственных комитетов, ведающих стабилизацией цен и увеличением производства. Этих царей, как называла их печать, обхаживали все. Некоторые из этих людей присутствовали и в гостиной Блэза, к восторгу остальных гостей, по большей части иностранцев – членов различных миссий. Старый Вашингтон представляла лишь общительная чета Шэттак. Эти люди умели ладить с кем угодно.

– А вот и наш юный издатель! – весело воскликнул Блэз, вкладывая в свой голос презрение пополам с нежностью.

– А это наш… старшийиздатель, – ответил сын, не собираясь служить ковриком для ног даже столь почтенному старому мошеннику.

Однако Блэз сделал вид, что не слышит. Он повернулся к своим собеседникам – сплошь иностранцам, за исключением министра, недавно введенного в состав правительства, новичка в Вашингтоне.

– В сущности, мой сын не солдат, хотя и носит военную форму. Он издает журнал. Скажи им, что за журнал. – Блэз по-волчьи осклабился на Питера, который понимал, что отец говорит это вовсе не со зла.

– Журнал, – начал Питер звонким, как у школьника, голосом, – несколько длиннее в длину, чем в ширину, и печатается в два столбца на грубой оберточной бумаге. – Он сделал паузу и улыбнулся отцу. – Думаю, примерно так можно его описать.

Гости ограничились неуверенными смешками, не зная, как отнесется к этому хозяин. Но Блэз от души расхохотался.

– Да, примерно так, господа. Вот только цвет у него будет розовый!

– Да, он будет социалистический, – сказал Питер так, словно речь шла о шрифте. – Но не догматический.

– Ну что за прелесть эти ребята! Они даже не подозревают, до чего хорошо им живется. Недолго думая, он основывает на деньги капиталиста журнал, который хочет покончить с капитализмом.

– Во всяком случае, не на твои деньги. – Питер хотел, чтобы это сразу было всем ясно.

Блэз впервые проявил признаки раздражения.

– Нет, не на мои, мои деньги никогда на это не пойдут. Это деньги…

В эту минуту источник поддержки Питера со стороны капитала вошел в комнату. Вечернее платье Айрин выглядело слишком ярко, слишком индивидуально, слишком модно на фоне тонко рассчитанной старомодности Лаврового дома. Все взгляды устремились на нее. На какой-то момент она задержалась в дверях, затем увидела Питера и двинулась к нему; Питер направился ей навстречу.

Фредерика перехватила обоих под люстрой. К удивлению Питера, Фредерика была возбуждена, Айрин – безмятежно спокойна. Пока что все хорошо, подумал он, уповая на то, чтобы Диана поскорее присоединилась к ним и отвлекла всеобщее внимание. Сердце его гулко стучало. В гостиной наступила тишина.

Питер так и не мог вспомнить впоследствии, каким образом Айрин это удалось, но так или иначе за несколько минут искусного маневрирования она оказалась перед Блезом и совершила свою первую ошибку: она прервала его. Протянув руку, она сказала:

– Здравствуйте, мистер Сэнфорд.

– Ты помнишь, Блэз… – поспешно начала Фредерика, но было уже поздно. Блэз медленно взял руку Айрин и сказал:

– Здравствуйте, миссис Блэк. Очень рад, что вы смогли прийти.

– Да нет же, Блок! – весело воскликнула Айрин, и это была ее вторая ошибка. Питер обливался потом.

– Ну да, – сказала Фредерика. – Универсальный магазин, я его так люблю. Ну ты же знаешь, магазин Блока.

– Виноват… Да, конечно. – Блэз выпустил руку Айрин.

Неотвратимо нацеленная на катастрофу, Айрин совершила третью ошибку. Она обвела взглядом гостиную.

– Боже милостивый, – громко сказала она, – я не была у вас…pas depuis longtemps. [46]46
  Не так уж долго (фр.)


[Закрыть]

Все взоры вновь обратились на нее. Питер взглянул на Диану; ее глаза были закрыты.

– Что такое? – не менее громко спросил Блэз. И, как Питер и ожидал, Айрин повторила французскую фразу. Европейцы стали пересмеиваться. Совершенно не отдавая себе отчета в производимом ею впечатлении, Айрин перевела Блэзу свои слова. Но прежде чем она могла навредить себе еще больше, Фредерика взяла ее под руку и увела. В другом конце комнаты Люси Шэттак сложила лорнет и сказала что-то своему мужу. Тот улыбнулся. Родилась новая вашингтонская легенда.

Диана подошла к Питеру – увы, слишком поздно.

– Почему ты не вмешался? – без всякой логики спросила она.

– А что я мог поделать? – Вдохновленный Айрин, он процитировал по-латыни: «Тех, кого боги хотят погубить, они лишают разума» – и тут же перевел.

– Спасибо, милый. – У Дианы испортилось настроение. – Теперь, когда твой отец так царственно ее обхамил, плакали наши денежки.

– К счастью, мне кажется, она вовсе не понимает, что ее обхамили.

– Она может вести себя ужасно, но она не глупа.

– В этом-то все и дело. Неужели не ясно? Отец ведет себя именно так, как она и ожидала. Если бы он был настроен миролюбиво, он не произвел бы на нее впечатления, а в таком случае ей незачем было бы сюда стремиться, и вот тогда уж действительно мы остались бы без журнала.

Диана сомневалась, так ли это. Но Питер был уверен, что это действительно так. Он присоединился к Айрин, которая явно выбрала для себя компанию европейцев, посмеивавшихся над ее французским.

– Я часто виделась с вашим послом Клоделем. Вы с ним знакомы? – Похоже было, собеседник знал его лишь понаслышке. – Он не пользовался у нас популярностью, helas [47]47
  Увы (фр.)


[Закрыть]. У него была привычка читать после обеда свои стихи, а мы, вашингтонцы, и вообще-то не любим стихов, а уж французских и подавно. Мы варвары.

Это прошло хорошо. У Айрин была еще возможность спастись. Питер хотел помочь ей.

– И еще, при нем плохо кормили, и это была сущая трагедия, потому что ваше посольство – единственный приличный французский ресторан во всем городе. – Шутка вышла плоской, и Айрин бросила на него быстрый сожалеющий взгляд, как бы желая сказать: прибереги-ка лучше эти штучки для своих родителей.

– Вы любите Сен-Джон Перса? – спросила она француза, который опять-таки знал о нем лишь понаслышке.—

Ну, конечно же, вы его читали. – Французу стало явно не по себе. Оказавшись в своей стихии, Айрин принялась цитировать Сен-Джон Перса по-французски, и, хотя произношение у нее было самое причудливое, видно было, что она отлично знает предмет. Питер поспешил смыться.

За обедом слева от Питера оказалась черноволосая девушка с бледной кожей, продолговатыми темными глазами и таким тихим голосом, что ему приходилось напрягать слух, чтобы разобрать, что она говорит.

– Похоже, вы меня не помните?

Он ответил, что не помнит, и увидел пустое место на той стороне стола: Инид еще не приехала.

– Я Элизабет Уотресс. – Это имя ни о чем ему не говорило. – Дочь миссис Шэттак. – Питеру вспомнилось, что первым мужем Люси был уроженец Нью-Йорка по фамилии Уотресс, который играл в поло и крепко выпивал: как-то раз, будучи не в духе, он выгнал Люси. Буквально через несколько недель она вышла замуж за Лоренса Шэттака и переселилась в Вашингтон. Поскольку Элизабет была моложе Питера, их пути никогда не скрещивались.

– Один раз мать привезла меня к вам на уик-энд, это было еще до войны, и мы с вами познакомились, только этого вы не помните. Но я тогда здорово отличилась. Поехала кататься верхом вместе со всеми, и моя лошадь – ее звали Антик – понесла. – Это происшествие Питер помнил. – Ваша сестра Инид схватила лошадь под уздцы и остановила ее. Если б не она, я бы наверняка разбилась. Она будет на обеде?

– Она задержалась в городе и приедет попозже, – небрежно отговорился Питер. В сущности, он испытывал облегчение оттого, что Инид нет на обеде: она бы не устояла перед искушением поиграть с Айрин, как кошка с мышкой.

Элизабет так ему приглянулась, что после закуски он не обратился, как положено, к даме справа, а продолжал болтать с ней, прихлебывая крепкий бульон с крошечными кусочками чего-то, напоминавшего по вкусу печенку; к бульону были поданы витые палочки из теста; он добродетельно съел всего одну палочку и отказался от хереса.

Элизабет не нравилось в колледже.

– Боюсь, это не для меня. Я хочу начать жить прямо сейчас. Школа для девушки – это всего лишь отсрочка, вот разве что кто очень способный, но я не из таких.

Болтая с Элизабет, он время от времени посматривал на Айрин, желая удостовериться, как идут у нее дела. А дела ее явно подвигались вперед. Она рассказывала про

Вашингтон новоявленному министру, и, судя по его виду, рассказ производил на него впечатление. Неожиданно Элизабет спросила его про журнал.

– Откуда вы это знаете? – удивился он.

– Ах, мама и ее друзья только и говорят, что о журнале и о вас. – Ему льстила мысль, что он оказался в центре внимания взрослых. Он все еще не мог отучиться думать о себе как о мальчишке, не представляющем никакого интереса для взрослых. – Но они вообще любят говорить о вашей семье и Лавровом доме. – Его радость несколько померкла. Стало быть, им интересуются лишь постольку, поскольку он из Лаврового дома. Но ничего, скоро все переменится.

– Журнал будет социалистического направления. – Он машинально пустил пробный шар и при этом следил за выражением ее лица. Она внимательно слушала и ничуть не встревожилась.

– Жду не дождусь первого номера, – сказала она наконец.

– Я тоже, – сказал Питер. Вечер был еще не закончен. Айрин еще могла пойти ко дну, и тогда прощай сокровище.

– Я очень глупая, – неожиданно сказала Элизабет, налегая на семгу, но не притрагиваясь к фруктовому пюре, которое Питер так любил. – Вы должны вылечить меня от этого.

– Сомневаюсь, чтобы это было так. Но я берусь вас лечить.

Она рассмеялась каким-то особенно зазывным смехом, низким и искренне веселым. Но тут справа от него прозвучал суровый женский голос:

– Я не видела вас с самых пеленок. – И Питер послушно повернулся к одной из подруг матери. Он взял себе семги, но, памятуя о Скотти, не притронулся к фруктовому пюре.

После обеда Блэз предложил мужчинам немедленно присоединиться к дамам: у него важное сообщение для всех. Питер редко видел отца в таком хорошем, можно даже сказать, игривом настроении.