Текст книги "Вашингтон, округ Колумбия"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Клея огорчила встреча с дочерью. Он понимал, что это неразумно. Но никак не мог отделаться от мыслей о ребенке, хотя, в общем-то, девочка его не трогала. Важно, что это его дочь, а не то, что он ее отец, но вряд ли теперь можно что-либо изменить.

Блэз считал, что война продлится не меньше года. По мнению Клея, худшее было впереди.

–    После поражения Германии япошки будут драться еще ожесточеннее.

Самолет камикадзе кружил над кораблем. Затем, как в кошмарном сне, он пошел на них. На мгновение Клей увидел молодого пилота с широко открытым ртом – он кричал или визжал, молился или пел, трудно было сказать. Взрыв потряс корабль, Клея швырнуло к переборке. Но он выжил, корабль не затонул, смерть летчика-камикадзе была напрасной, высадка на Лусоне развивалась согласно плану.

–    Мы болваны,– сказал Блэз. Он отвергал политику покойного президента, требовавшего «безоговорочной капитуляции», которая столь эффективно удерживала от капитуляции немецкую армию и одновременно усиливала наиболее фанатичные элементы в Японии.– А он еще считал себя выдающимся государственным деятелем мирового масштаба, подобным Вильсону. Что же, в этом он был прав. Он был так же ужасен, как и Вильсон.

–     Но ведь он добился создания своейлиги нации.

После того как разразилась война, Клей проникся уважением к элегантному старому, больному президенту, который, даже умирая, продолжал преследовать свою высокую цель собирания осколков рухнувших империй в новое единство, во главе которого будет стоять он сам, гордый созидатель новой империи. Теперь его уже нет, но цель осталась. Соединенные Штаты стали хозяевами Земли. Ни Англия, ни Франция, ни Германия, ни Япония (ее крушение не за горами) не смогут больше оспаривать волю Республики; выжить удалось только загадочным Советам, и вновь установилось равновесие сил. Клею казалось, что он проник в суть нового мира. Он ничуть не сожалел об исчезновении старой Америки – в отличие от Бэрдена, который искренне верил в свою демагогию и умилялся собственной сентиментальности. Бэрден хотел одарить всех обделенных чувством собственного достоинства; в этом, по его мнению, состояла особая миссия Америки в мире. Но, по мнению Клея, достоинство не было свойственно роду человеческому ни в каком виде, а Соединенные Штаты были не чем иным, как еще одной державой, для которой пришла пора стать империей, и власть в ней была самоцелью. Эта точка зрения сближала его отнюдь не с Бэрденом, застарелым идеалистом, а с покойным президентом, который властвовал, соединяя лицемерие с хитростью, вдохновляя своих сторонников и запутывая врагов, никто из которых так до конца и не понял его замыслов, пока всем, кроме вконец ослепленных, не стало ясно после его смерти, что автор четырех свобод [50]50
  Цели политики США, провозглашенные Ф. Д. Рузвельтом в послании конгрессу 6 января 1941 года: свобода слова и выражения мнения, свобода вероисповедания, свобода от нужды и свобода от страха.


[Закрыть]сумел силой оружия и лукавым маневрированием превратить изоляционистскую республику в то, чему явно суждено стать последней империей на Земле. Клей считал его великим человеком.

–   Пожалуй, Бэрден не сумел как следует разыграть свои карты,– заметил Блэз.– Было хорошо известно, что Бэрден хотел, чтобы его включили в состав американской делегации на первую сессию Организации Объединенных Наций в Сан-Франциско. Но незадолго до своей смерти старый президент отверг его кандидатуру, а вероятность того, что его назначит новый президент, исключалась...– из-за глупейшей фразы, которую Бэрден сказал в день смерти президента, ты слышал? Он назвал Трумэна «первосортным человеком второго сорта».– Блэз рассмеялся.– Сказал это при всех в гардеробной сената. Нужно ли объяснять, что маленький Гарри узнал об этом в тот же вечер, и это был конец Бэрдена.

Блэз пыхтел сигарой. Дым окутал лампу, замедлив отплясываемый насекомыми танец смерти. Клей изучал Блэза, пытаясь проникнуть в его мысли. С ним следует быть настороже, не предполагать ничего заранее, ждать подтверждения сводки погоды и лишь тогда выходить на улицу: град, как известно, бывает и в самый ясный день.

Сквозь сигарный дым Блэз разглядывал Клея, словно сверяя количество ребер с каким-то неведомым инвентарным списком. Клей инстинктивно натянул простыню на грудь. Неожиданно Блэз взял с ночного столика журнал. Это была «Американская мысль». Он повернулся к Клею:

–   Что ты об этом думаешь?

–   Очень живой журнал.– Выжидая, Клей держался нейтрально.

–   Коммунисты!Все они – коммунисты. Как этот Иниэс Дункан. Я приказал проверить его. Но...– Журнал выпал из его рук на пол.– Мне журнал нравится.

Положение прояснялось. Клей мог теперь высказаться.

–   Это замечательно, что Питер... нашел себе наконец занятие...

–   Он не глуп. Не выпускай его из поля зрения.

Клей был озадачен.

–     Почему?

–     Предчувствие. Ничего больше.

–     Инид?

–     Да. Он будет на ее стороне, что бы ни случилось.

–     Какие тут стороны? Я ухожу. Она остается.

Но Блэз предпочел уклониться от этой темы.

–     Встретил на днях приятеля из Нью-Йорка. Очень умный тип. Журнал Питера неслыханно поразил его, «лучше, чем «Нью рипаблик», сказал он. А это немалый комплимент.

–     Питер совсем не глуп,– повторил Клей. Это была теперь уже согласованная характеристика его шурина, которого он скоро должен был потерять.

–     Смешно. Мне казалось, что из него вырастет повеса, и я уже был готов с этим примириться. Я бы не возражал, если бы только он сумел шалопайничать со вкусом. Иногда мне самому жаль, что я не увлекался лошадьми, женщинами, не жил весело. Конечно, ему я этого никогда не скажу. Да и ты не скажешь. Так или иначе, она положила этому конец. Взяла его в свои руки.

–     Диана?

Блэз кивнул:

–    Твоя бывшая пассия.– Он помахал своей широкой ладонью, чтобы разогнать дым и лучше видеть Клея, который понял, каким уязвимым и беспомощным он выглядит, вытянувшийся на кровати, ожидающий, как пленник, когда каменный нож рассечет ему грудь, живое сердце вырвут из груди и принесут в жертву солнцу.

–    Она неглупа,– неуклюже сказал Клей, сознавая, что он повторяется.

–    Какая бы она ни была, она нацелилась на моего сына, но, пожалуй, для него это не худший вариант. А у неехудший вариант уже был. Тот одноногий мерзавец. Почему ты на ней не женился? – Каменный нож уперся в ребро жертвы.

–     Я объяснил вам это тогда, в раздевалке. Из-за Инид.

–     Ты в самом деле любил Инид? Или меня?

–      Вы хотите сказать, ваши деньги?

–     Разве это одно и то же?

Клей приподнялся в постели (жертва сопротивлялась). Простыня спустилась на ноги (жертва нанесла палачу ответный удар).

–    Это сказали вы, не я – в тот день, когда предло жилимне деньги, чтобы я исчез.

–   Я тебя испытывал.

У Клея не было выбора, кроме как притвориться, что он верит Блэзу. Приспосабливаясь к нему, он нервничал, покрывался потом в маленькой комнате, сизой от сигарного дыма, полной приторного запаха жасмина. Ему не хватало воздуха.

–   Ты, конечно прав,– согласился Блэз и задумчиво уставился туда, где съехавшая простыня обнажила волосы на животе Клея. Клей натянул на себя влажную простыню. Наконец Блэз сказал главное:

–   Развод в вашем штате – политическое самоубийство. Не говоря уже обо всем остальном.

–   У меня нет выбора.

–   Если ты согласишься, я добьюсь, чтобы ее признали сумасшедшей и до конца дней продержали в клинике.

Несколько картин, стремительно сменяя одна другую, промелькнули перед глазами Клея. Инид, одетая для приема на свежем воздухе, со спущенной петлей на чулке. Инид протягивает обнаженные руки, от которых исходит лимонный запах. Инид скачет на одном каблуке – другой сломан. Инид среди измятых простынь, пахнущих любовью и пеплом от сигарет. Инид, напившись, кричит: «Что же, давай решать». И вот теперь они должны решать, все они. Блэз ждал ответа, но Клей стремился от него уклониться. Всю ответственность должен взять на себя Блэз.

Нарушить затянувшуюся паузу пришлось Блэзу, и голос его выдавал, что ему явно не по себе.

–   Я знаю, это чудовищно, но она безнадежна. На самом деле. Прошлой весной я направил ее к психиатру. Она тебе рассказывала? Она была у него раз шесть, затем бросила. Он как-то назвал ее недуг. И он готов сделать так, чтобы ее... забрали. Недалеко отсюда, в Мэриленде. Он сказал, они хорошо лечат именно такие случаи.

По крайней мере полмиллиона долларов, решил Клей. В тщательно замаскированном виде – новый больничный корпус, например, хотя нельзя исключать и плату наличными. Блэз в таких делах шел напрямик.

Следующую паузу Клей намеренно затянул до того момента, пока не насладился вдоволь видом Блэза, дрожащей рукой мявшего в пепельнице потухший, разлохматившийся окурок сигары. Тогда он спросил:

–   На всю жизнь?

Блэз кивнул.

–     Но разве не бывает повторных консилиумов? Не выпустят ли они ее при случае? В конце концов, когда она не пьет, она абсолютно нормальная.

–     В том-то все и дело, что нет. Он говорит, что она больна.

–    Мнение одного врача?

Блэз неловко ерзал на стуле.

–    Можно пригласить и других.

–    И они подтвердят диагноз?

–    Да.

–    Это предусмотрено?

–    Да. Для ее же пользы.

–    И нашей?

–     Клей, она больна. Ты не можешь этого отрицать. И если ее не убрать, она будет только страдать, убьет себя... Ты же знаешь, какая она...

–    Итак, мою жену объявят сумасшедшей...

–     Мы не скажем, что она сумасшедшая. Просто нуждается в лечении.

–    И я не смогу больше жениться?

–    Ты собираешься? У тебя кто-то есть? – молниеносно спросил Блэз.

–    Нет. Я спросил так, теоретически.

–    Не сможешь. Идеальная ситуация, а? Женатый, но свободный. Свободный, но застрахованный от опасности. Что скажешь?

Теперь Клей был хозяином положения, а Блэзу пришлось привыкать к непривычным для него цепям рабства. Клей посмотрел на него, увидел черные, расширившиеся от страха глаза. Наконец в моих руках власть, подумал Клей; он смотрел прямо в глаза Блэза, пока они не увлажнились и старик отвернулся.

–    Согласен.

Они договорились начать действовать немедленно. Достать нужные документы, медицинское заключение.

–    Все должно быть устроено за одну-две недели. Бедная девочка,– добавил Блэз; не без сочувствия, отметил про себя Клей, но и не без уверенности, свойственной человеку, который не привык, чтобы другие ставили под сомнение его чувства.

–    Да. Бедная девочка,– холодно передразнил Клей. И добавил тоном, каким хозяин отпускает слугу: – Устал... хочу спать... такой трудный день.

–    Да, да, конечно... прошу прощения... очень трудный день,– ответил Блэз.

Блэз ушел, и Клей выключил свет. Долго еще лежал он без сна в душной темноте комнаты с мыслью о том, что все наконец стало возможным. Инид проиграла. А он совершенно чист, потому что Блэз, а не он нанес последний удар.

IV

Германия капитулировала восьмого мая, и Блэз устроил пышный прием, как будто он, а не маленький бесцветный президент, чья нога еще не переступала порога Лаврового дома – и вряд ли переступит, несмотря на то что судьба так нелепо вознесла его,– был вождем победоносной нации.

–   В Белом доме сегодня никого не будет,– воскликнула Элизабет Уотресс, глядя на павильон в конце лужайки, сооруженный специально для приемов в «открытом» доме Сэнфордов.– Все ониздесь, в том числе и эта отвратительная миссис Блок.

Онии в самом деле все были здесь сегодня, сгрудившись под навесом, где возле бара стояли Блэз, Фредерика и военное начальство,– это был их день, так как косвенно (всего лишь косвенно, кисло отметил про себя Питер) они были причастны к победоносному окончанию войны.

–    Посмотри! Это он. Я должна с ним познакомиться. Ну, пожалуйста! – Элизабет повернулась к Питеру, умоляюще протянув к нему руки. Всякий раз, когда они ходили куда-нибудь вместе и там обнаруживалась очередная знаменитость, она «должна была» с ней познакомиться.

–   Что ты будешь с ним делать, после того как скажешь ему «здравствуйте»? – дразнил ее Питер.– Попросишь автограф?

–   Я посмотрю ему в глаза и скажу себе: этот человек герой, настоящий герой.

–   А потом?

–   Ты циник, Питер! – Она одарила его своей ослепительной замедленной улыбкой. Голос ее упал.– Неужели никто не производит на тебя впечатления?

Питер отрицательно покачал головой.

–   Все потому, что ты живешь здесь, окружен всем этим.– Она с явным вожделением оглядывала лужайку перед домом Сэнфордов.

–   Очень рано,– начал Питер, слишком поздно почувствовав педантизм в своем голосе, но не в силах уже изменить начатую фразу,– я понял разницу между внешностью людей и их подлинной сущностью, и это...

–    ...так восхитительно! – Она нетерпеливо прервала его слишком серьезную тираду.

–    Чтовосхитительно? – Питер с облегчением услышал свой обычный инквизиторский тон.

Элизабет была неспособна к уклончивости:

–    Ты хочешь сказать, что они все притворяются, но это неправда.

–    Не более чем мы, согласен. Но у них другие масштабы.

–     Именно поэтому они так восхитительны. Так или иначе, я, честно признаюсь, нахожусь под сильным впечатлением, а такие, как ты...

–    А я, конечно, обманщик, раз отрицаю, что меня волнует пожатие мозолистой руки, всего лишь две недели назад убивавшей япошек.

–    Я просто не верю, что ты такой циник. Не могу поверить.

–    Но все же я циник. Люди, которые исповедуют добродетель, вряд ли этой добродетели лишены.

–    Вряд ли цинизм – добродетель... Вот он!– Она глубоко вздохнула, когда Клей появился на террасе.– Позови его!

Питер окликнул Клея. Тот подошел к ним, его нашивки сразу сделали Питера незначительным: он все еще носил форму, хотя скоро его должны были уволить со службы на том веском основании, что теперь, когда одна из двух войн закончилась, ни ему, ни другим инакомыслящим нечего больше делать в Пентагоне; их мусорные корзинки регулярно просматривались офицерами разведки, которые стремились раскрыть код, которым пользовался Иниэс Дункан в своих стихах.

Элизабет держалась холодно, Клей приветливо. Каждый был полной противоположностью самому себе, да так оно и должно быть. Элизабет не говорила о героизме. Своим приглушенным голосом она рассказывала, как она любит Инид, и спросила, где Инид сейчас. Питер оживился: как Клей выйдет из положения? Очень просто:

–    Она последнее время немного нездорова. Сейчас она в больнице, на обследовании.

–    Бедняжка Инид! Я бы хотела ее повидать.

–    Это нетрудно устроить. Я уверен, что она будет рада с вами встретиться.– Клей повернулся к Питеру, спросил, как ему служится, то же спросил и Питер. Сам он демобилизуется, как только завершит турне по стране с целью продажи облигаций займа.

–     Конечно, твой штат включен в это турне?

Клей был невозмутим.

–    Да, по правде говоря, я закончу турне в Капитолии штата, в ротонде; губернатор собирается обратиться ко мне с приветственной речью.

–     И тебе не стыдно? – попытался пошутить Питер.

–     Нисколько.– Клей по-прежнему невозмутимо улыбался.

–     Это восхитительно,– вздохнула Элизабет.

–     Что? – Клей еще не научился слушать Элизабет. То, что другие говорили громко, она произносила шепотом, но она никогда не повторяла своих слов и продолжала говорить дальше.– Я слышала, о вас пишут книгу?

–     Что вы, какую книгу, просто довольно большую статью для журнала. Ужасно скучную. Но полезную.

Питера восхищала прямота Клея. Он нисколько не любовался собой, как будто понимал, что реклама, которую ему создают, хотя и необходима для его политической карьеры, сама по себе – чушь. Казалось, ему никогда не приходила в голову мысль, что он настоящий герой и заслуживает преклонения.

–     Книга... пропаганда... все прочее – так редко удается встретить человека, который живет настоящей жизнью.– Питер с ужасом слушал незнакомую ему Элизабет.– Который знает, чего хочет.– В стремительном потоке слов она обрела красноречие. Этот момент принадлежал Клею, ничего не скажешь, и Питер отчаянно пытался его испортить. Объявить, что ли, во всеуслышание: «Мой отец и мой зять хотят избавиться от моей сестры, а она вовсе не сумасшедшая, просто взбалмошная. Она слишком много пьет и устраивает сцены – но никто не смеет упрятывать ее в сумасшедший дом».

Но Питер ведь уже произнес однажды такую речь перед отцом, вскоре после того, как Инид, в истерике, но трезвая, рассказала брату, как с ней собираются поступить. Блэз спокойно выслушал его. И ответил вполне здраво. Что будет с Инид – решать докторам, сказал он. Он сам надеется, что ее не заберут. Но ведь ей нужна помощь, верно? И Питер был вынужден с этим согласиться. А пока она ляжет в больницу, и они сделают необходимые анализы.

В это утро анализы были получены, и Блэз позвонил Питеру (факт поразительный: никогда прежде они не звонили друг другу).

–    Похоже, что она здорова. Ей потребуется, правда, несколькомесяцев, чтобы прийти в себя, но и только.

Когда Питер спросил о разводе, отец, прежде чем ответить, чуточку поколебавшись, сказал:

–    Думаю, что Клей не должен бросать ее сейчас, когда она попала в беду. Позже – может быть, когда она поправится. Но это их дело. Так или иначе, Инид будет сегодня дома, и мы узнаем, как она себя чувствует.

Это усыпило подозрения Питера. В конце концов, Инид всегда была чуть-чуть параноичка, мания преследования вполне могла быть и сумасшествием, а в том, что Инид слегка «того», Питер никогда не сомневался. Но кто не сумасшедший? Накануне вечером, оставшись один, он сожрал целую плитку шоколада весом по крайней мере в фунт и в результате плохо спал и проснулся больным. Утром он виртуозно избежал завтрака, а сейчас отказался пойти под тент, где стояла еда.

Инид нуждалась в виски, а он – в еде. Каждый требовал больше, чем нужно нормальному человеку для того, чтобы избежать неприятных последствий. Они могли, конечно, винить во всем Блэза, Фредерику, Вашингтон, жизнь. И Питер винил их время от времени, но без особого энтузиазма, так как уже давно понял, что абсолютных злодеев не существует, каждый есть то, что он есть, и нет зла в вечности.

–    Я хотела бы чего-нибудь выпить,– прошептала Элизабет Клею. Она повернулась к Питеру и поддразнила его своей ослепительной улыбкой.

–     Ваша взяла,– любезно сказал Питер им обоим.

Солнце жгло брезентовую крышу, и, несмотря на громадные вентиляторы, в павильоне было очень жарко. Бэрден нашел спасение рядом с вырезанным из льда лебедем в натуральную величину. Лакеи ходили мимо с уставленными стаканами подносами, и многие гости уже были пьяны. Муссолини и Гитлер низвергнуты, скоро падет Япония, и снова начнется нормальная жизнь.

–    Сенатор Дэй! – Он не узнал эту некрасивую женщину с блестящими глазами, в громадной нелепой шляпе.– Элен Эшли Барбур,– протяжно представилась она, приходя ему на помощь: очевидно, ей не впервой быть неузнанной. Бэрден знал, что она сотрудничает в «Вашингтон Трибюн», где ведет колонку светской хроники, и сказал ей, как он любит ее читать.

–    Ну что вы за прелесть! – экспансивно воскликнула она.– Могу ли я сказать вам, что вы – мой идол! Я, как и вы, демократка джефферсоновского толка! В отличие от моего патрона, который ангел во плоти, а в последнее время превзошел сам себя.– Она показала ему на Блэза, который стоял в дальнем конце павильона под скрещенными американскими флагами.– Но мы с вами – это старыйВашингтон, ведь так? Мой муж был в палате представителей в...– Бэрден вспомнил мистера Барбура, сказав что-то благожелательное в его адрес, и поток ее слов продолжался.

–    Я не могу привыкнуть к тому, как изменился город, а вы? Когда началась война и сюда нахлынули все эти новые люди, стало просто немыслимо достать номер в гостинице, попасть на концерт или даже просто поесть. У Харви, например, битком набито в любой час дня. Это мое любимое место. А муж мой любил ходить в «Оксидентал». У них на стене до сих пор висит его портрет. Нет, нет, наш чудный, изящный южный город наводнен всеми этими...– она широко развела руки, чтобы вобрать всех гостей и разом уничтожить их, но вместо проклятия мудро предпочла тактическую уловку,– очаровательнымилюдьми, которые открыли нам, несчастным, глаза на столько разных новых вещей, до которых мы сами не могли додуматься.

–    Например? – сумел вставить Бэрден, оглядывая павильон. Один из самых неистовых сторонников Нового курса говорил с Блезом, его манеры стали нарочито кроткими с тех пор, как иссяк источник его величия, и ему на смену пришла эта экстраординарная посредственность(другого слова не подберешь), воцарившаяся теперь в Белом доме. Бэрден понимал, что он несправедлив к новому президенту, которого он, пожалуй, даже любил, когда тот был сенатором. Но что поделаешь, Рузвельт и в мести осталсяверен себе. Зная, что не доживет до конца четвертого срока своего президентства, он в смерти своей разметал планы более достойных, как делал это при жизни. Он уничтожил их всех, друзей и врагов, возвысив ничто жество,которое может теперь наслаждаться зрелищем поочередного увядания этих более достойных, по мере того как на арену выходят новые и новые люди. Я буду ненави детьтебя еще сильнее, Франклин, после твоей смерти.

–    Музыка... Черчилль... иностранцы... королева Вильгельмина... дипломаты... театр... одним словом, все!

–   Да,пожалуй, город изменился.– Бэрден попытался остановитьэто словоизвержение.– Что иговорить, он запруженнародом.

–   Где миссис Дэй?

–   Дома. Она не очень-то жалует эти приемы.

–    Обожаю ее! Воплощение истинно великой леди, но в нашей старой южной традиции, в отличие от этих напыщенных жен янки, которых не отличишь от англичанок. А Диана, как поживает эта прелестная девушка?

Сознавая, что все им сказанное войдет в историю, Бэрден ответил, что Диана необычайно счастлива в браке и в данное время занята...

–    Журналом, я знаю! Я едва не лишилась чувств, увидев их первый номер, такой крайнеполитический...

К ним подошла Фредерика.

–    Миссис Барбур, какой сюрприз! – Фредерика даже не пыталась притвориться не удивленной, увидев Элен Эшли Барбур среди гостей.

–    О, миссис Сэнфорд, я впервые на таком роскошном приеме! Какой павильон, а сколько необыкновенных встреч!

–    Блэз хочет поговорить с вами, дорогой.– Фредерика повернулась к Бэрдену.– Простите, миссис Барбур.– Она увела Бэрдена, прервав миссис Барбур на полуслове.– Ее не приглашали.

–    Но ведь она работает у Блэза.

–    Ненавижу репортеров светской хроники, даже своих собственных.– В этот неподходящий момент, отделившись от двух адмиралов, к ним подошла Айрин Блок.

–    Дорогая миссис Сэнфорд, какой замечательный fete [51]51
  Праздник (фр.)


[Закрыть]! Я пришла с адмиралом Чини,– добавила она предусмотрительно.

–    Рада вас видеть.– Фредерика нахмурилась, хотя хотела улыбнуться.– Питер здесь,– добавила она, надев на лицо трагическую маску.

–    Знаю. Я его видела. Какой успех имеет наш журнал! Вы видели журнал, сенатор? Что я говорю, конечно, видели благодаря Диане, une jeune fille tКes Кaffinee [52]52
  Весьма рафинированной молодой особе (фр.)


[Закрыть]. Но не буду отнимать вас у гостей, миссис Сэнфорд.– Она изящно повернулась спиной к адмиралам, словно этот день всецело принадлежал ей, в том числе и победа на западном фронте.

–    Это просто беда,– прошептала Фредерика, крепко сжимая руку Бэрдена,– никомутеперь не запретишь бывать здесь.

–    Конечно, если вы держите открытый дом. Сами виноваты.

–   Это Питер виноват. Я принимаю ее ради него.

–   Мы должны благодарить вас за это. Диана тоже пользуется благодеяниями Айрин... плодами ее богатства и светского честолюбия.

Фредерика вдруг остановилась и посмотрела Бэрдену прямо в глаза:

–   Диана разводится?

–   Я об этом ничего не знаю.– Он говорил чистую правду, но голос его звучал фальшиво.

–   Я слышала, что разводится. Я также слышала...

–   ...что Питер и Диана?

–   ...да. Он слишком молод. А вот и Блэз.

Бэрден вдруг почувствовал себя оскорбленным. Хотела ли она сказать, что Диана недостаточно хороша для Питера? Он выкинул эту мысль из головы. Конечно, она имела в виду только то, что сказала, но даже если так, он стал вдруг таким легкоранимым в последнее время, всюду ему чудилось ущемление его прав и пренебрежение к нему, чего и в помине не было.

Но Блэз, к счастью, и не думал обращаться с ним, как с закатившейся звездой; в худшем случае он, казалось, относится к Бэрдену, как к солнцу во время короткого затмения, ублажая его мыслью о том, что, лишь только пройдет лунная тень, снова наступит свет. Движением руки он отстранил собеседников и притянул к себе Бэрдена. Позади них вентилятор лениво разгонял теплый воздух.

–   ...турне для продажи облигаций военного займа... губернатор... все устроено... а что вы?

Бэрден сказал именно то, что от него и ожидалось:

–   Я там буду, конечно.– Конечно, будет. Он все еще один из боссов политической машины штата. Ни одна звезда не может взойти над ровным горизонтом этого изменчивого района без его благословения, искреннего или притворного. Во всяком случае, он не мог себе позволить, чтобы его игнорировали, хотя выбор кандидатов уже не принадлежит всецело ему, как это было в предвоенные годы, когда слова, брошенного им нескольким боссам, было достаточно, чтобы энергичный (но не слишком энергичный) политикан, на чью безусловную преданность в течение всего срока он мог полностью рассчитывать, получил место в палате представителей.

–   Мы хотим сделать так, чтобы никто не выступил против него на первичных выборах.– Это «мы» прозвучало для Бэрдена как удар ножом в спину. Какое право имеет Блэз, вашингтонский издатель, говорить «мы», когда речь идет о политических делах его родного штата?

–     Но как это можно сделать? – слабо откликнулся Бэрден.– Нынешний конгрессмен захочет сохранить свое место. Это честолюбивый человек, не старый к тому же.

Слово «старый» начинало преследовать Бэрдена. Во время последних выборов его называли старым, хотя для самого себя он оставался точно таким же, каким был, когда впервые приехал в Вашингтон с двумя плетеными чемоданами. Он зарезервировал номер в гостинице на полпути между вокзалом и Капитолием, где в ясный полдень, дрожащий от волнения, он был подведен к сенатской трибуне старшим сенатором штата, уже давно умершим, для принесения присяги, и Китти, в громадной шляпе с птичкой и бумазейном полосатом платье с буфами, с гордостью наблюдала за ним с галереи. Старый!

–     Мы позаботились о нем.– Бэрдена снова всего передернуло от боли при этом «мы», но он продолжал улыбаться.– Есть вакантное место федерального судьи. Он не прочь получить его. Как мне доносят мои лазутчики, президент назначит его на этот пост только в том случае, если вы и Момбергер...

–     Конечно, я буду его рекомендовать,– сказал Бэрден, который уже раньше пообещал пост судьи другому человеку.

–     Ну вот и прекрасно! Я всегда знал, что мы можем на вас рассчитывать! – Блэз похлопал его по плечу.– С Момбергером затруднений не будет. Итак, все ясно. Наш мальчик победит!

Бэрден нашел утешение в том, что ни про кого никогда нельзя с уверенностью сказать «наш». Время еще проучит Блэза.

Камни, торчащие из земли, под террасой, нависали над крутым обрывом. Еще ниже бежала река. Устроившись на камнях, в глубокой задумчивости подперев свою тяжелую голову маленькими кулачками, сидел военный корреспондент Гарольд Гриффите. Сзади к нему бесшумно подкрадывался Питер. Он хотел напугать Гриффитса, и это ему удалось. Гарольд вскочил на ноги, посмотрел на него расширившимися от испуга глазами.

–     Питер! Ради бога, никогда этого не делай! – Он прижал одну руку к сердцу, другую протянул Питеру.– Когда кто-нибудь крался в джунглях, это было по-настоящему опасно.

–    В наших джунглях не менее опасно,– сказал Питер, пародируя театральные интонации Гарольда.

–   Там речь шла о наших жизнях.– Гарольд был невосприимчив к иронии, разве что к своей собственной.

–   А также и о наших. И о священном долге, и вверенной вам судьбе. Как давно мы не виделись! – Он смотрел на Гарольда с нежностью, не сомневаясь, что под отвратительной маской Гомера американского воинства он скоро найдет старого друга, который некогда был добродушным Фальстафом рядом с ним – непреклонным Хэлом.

–   У меня малярия,– сказал Гарольд, словно хвастаясь; это раздражало, но у него и в самом деле был больной вид, белки глаз отливали желтизной, лицо покрывала мертвенная бледность.

–   Ты сам хотел побывать на войне.

–   Я не жалуюсь,– пожаловался он.– Я рад, что побывал там. Это были лучшие дни моей жизни.

–    Не только твоей, но и «Трибюн». Ты теперь знаменит.

–    Я знаю.– Гарольд мрачно кивнул, и Питер подумал, что старый Гарольд, наверное, погиб и его место занял наглый и горластый писака. Но Питер старался быть снисходительным. Какую бы отвратительную прозу Гарольд ни писал, он два года находился рядом со смертью, и люди более сильные возвращались оттуда сами не свои, а на их старые представления накладывался неизгладимый отпечаток увиденного в жаркой болотной сырости джунглей.

–   Кто-то должен рассказать, как все это было. И этим человеком оказался я. Только и всего.– Новый Гарольд предпочитал говорить короткими хемингуэевскими фразами.

–    Ты странствовал, как Исмаил.– Новый, сжатый стиль Гарольда вызвал в Питере желание говорить в изысканно коринфском стиле, а не псевдодорическом.– Но что же теперь, когда война вот-вот закончится? Увидим ли мы прежнего Гарольда?

–    Война еще не кончена.– Гарольд смотрел на противоположный берег Потомака; словно по ошибке какого-то картографа, кишащие пиявками холмы Мэриленда превратились в японскую территорию.– Вернусь туда, где идет война. Я буду с ними. До конца.

–   Ты следуешь за войсками, как Руфь шла за жнецами.

Это подействовало. Гарольд повернулся, посмотрел на

Питера, словно только сейчас его увидел.

–   Ты... растолстел,– сказал он, оглядывая раздавшуюся фигуру Питера; он расползался сам по себе, вопреки строжайшей диете.

Питер не остался в долгу:

–     Да, я толстею, как, впрочем, и ты.– Правда, брюшко Гарольда уменьшилось от болезни. Он казался худым, хрупким, и только громадная львиная голова ничуть не изменилась.

Да, Гарольд прочитал первый номер «Американской мысли», но нет, ему журнал не понравился. Он обрушился на авторов, пишущих для журнала, назвал их всех коммунистами (хотя когда-то их защищал). Затем с одержимостью заговорил о нихи приносимых имижертвах. С молниеносной быстротой он продиктовал Питеру чуть ли не целую серию статей, но Питер прервал его:

–     Ты обрелрелигию,– и мысленно приписал слово «конец» к тому, что наговорил Гарольд, хотя это был далеко не конец.– Но когда война кончится, чем ты займешься?

–    Строить планы, отправляясь туда,– плохая примета.

–     Но сейчас ты здесь, а не там, и я убежден, что отец готов держать тебя при себе хоть всю жизнь. Что будешь делать ты?