Текст книги "Вашингтон, округ Колумбия"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

–   Как можно такое доверить адвокату, совершенно незнакомому человеку?

–   Ах, вот что, мне такое можно доверить! – вновь вскипел Клей.

–   Я не думал, что ты... Ну, разумеется, тебе это неприятно, но...

–   Тебе казалось, что я об этом догадываюсь?

–   Примерно так. Ведь, в конце концов, я хорошо помог тебе там, на фронте. Я говорю о своих статьях.

–   Я не нуждаюсь в поучениях. Я помню, кому и за что я должен.– Голос Клея звучал резко. В сущности говоря, политика была искусством аккуратно расплачиваться с долгами, и Клей был отличным счетоводом. Отныне Гарольд у него в неоплатном долгу. Подумав об этом, он сменил праведный гнев на добродушие.

–    Так или иначе, я не хочу ничего знать о твоей личной жизни. Так что забудь об этом. Но,– не мог удержаться он,– не забывай о том, что ты живешь в одном из самых грязных городов нашей страны, в городе, где все тайно и явно подстерегают друг друга и создают прецеденты, чтобы использовать их в будущем.

–   Я сделал глупость,– сказал Гарольд.

–   Да, ты сделал глупость,– великодушно подтвердил Клей.

Гарольд внезапно принял свой обычный тон:

–   Ты-то никогда не влипнешь со своими проклятыми девками!

–   Я имею дело только с девками не моложе двадцати одного года, я опускаю шторы, запираю дверь и пользуюсь противозачаточными средствами.

–   Тогда как их мужья...

–   Я имею дело только со вдовами.

–   И с Элизабет Уотресс.

Она ждала его в вестибюле отеля «Шорэм» среди плакатов и знамен, которыми радостно отмечалось избрание тридцать третьего американского президента. Клей направился к ней через вестибюль, она вскочила на ноги, и, как всегда, когда они некоторое время не виделись, он заметил сияющую сосредоточенность ее улыбающегося лица и ее глаза, в которых, как ни странно, не отражалось ничего, кроме блестящей черноты. Он быстро и целомудренно поцеловал ее в щеку. В конце концов, он женатый человек, а в вестибюле полно людей, которые его знают.

–    Онздесь! – Элизабет была вне себя от восторга.– Президент только что прибыл! Все кричали ему «ура!», это было так здорово! Я не знала, сделать мне реверанс или нет. Мне хотелось. Сейчас он в танцевальном зале. Почему ты опоздал?

–    Дела, что же еще? – Он взял ее под руку, и они направились в танцевальный зал, где губернатор со Среднего Запада с щедростью демократа и экстравагантностью республиканца принимал президента, который скоро должен был быть торжественно введен в должность.

У входа в танцевальный зал Клей задержался и чуть помедлил, пока шатавшиеся поблизости фоторепортеры не узнали его. Обычно все делалось в два счета, но сейчас, когда в зале был президент, едва ли можно было ожидать, чтобы газетчики проявили сколько-нибудь значительный интерес к одному из пятисот членов конгресса, какой бы характерной внешностью он ни обладал, как бы доблестно ни сражался на фронте, какую бы роскошную подругу ни привел с собой. Но в конце концов фоторепортеры и газетчики сгрудились вокруг.

Клей одних знал по имени и делал вид, что узнает других. Элизабет вцепилась в его руку с выражением притворного ужаса пополам с восторгом. Как-то раз она открылась ему, что больше всего ей хочется быть кинозвездой, из того чисто практического соображения, что если кто любит быть в центре всеобщего внимания (а она чистосердечно призналась, что ей очень хочется быть красивой женщиной, привлекательной для мужчин), то этого можно добиться, став кинозвездой, потому что только кинозвезды вызывают к себе всеобщий интерес. Даже сам президент не может соперничать со славой и сексуальной притягательностью искусно разрекламированной кинозвезды.

Клей с этим не согласился. Он не понимал, почему нельзя представлять публике политического деятеля, пусть даже такую традиционно скучную фигуру, как президент, на манер кинозвезды. «Но много ли у нас политиков, которые выглядят, как ты! – возразила она.– И так же молоды! И герои!» Клей рассмеялся. «Да, ты все расставила по своим местам». Он умолчал о том, что именно эти принципы взяли на вооружение Блэз и рекламная фирма, нанятая культивировать знаменитость Клея в тенистых кулуарах палаты представителей. Эксплуатировалось все: его молодость (залог будущего величия), его солдатское прошлое (о его приключениях на фронте сейчас ставился фильм), его внешняя привлекательность (всякий раз, когда он появлялся на людях, девицы начинали шумно аплодировать по подсказке фоторепортеров). Но Клей знал, что от постоянного повторения ложь становится правдой. Теперь девицы шли к нему косяками и без принуждения со стороны: им достаточно было знать, что раз другие реагируют на него таким образом, то и они должны. И в довершение всего он удостоился высшей рыцарской почести – холодного оскорбления от председателя палаты: «Мне всегда нравится смотреть, как говорит этот молодой человек».

Блэз решил, что ближайшие несколько лет Клея следует представлять публике не только как юного идеалиста, но и как альтернативу обычному типу политического деятеля. Клей согласился, полагая, что он и вправду отличается от обычных политиков, хотя сознавал, что с реальными свершениями у него слабовато. Он по большей части голосовал за увеличение военных расходов, со священным ужасом наблюдая за хищной Советской империей, угрожавшей подчинить своему господству Европу и превратить так называемую «холодную войну» в горячую. В палате он постарался завести себе столько друзей, сколько позволяло его завидное положение. Все считали само собой разумеющимся, что он скоро двинется дальше. Но когда и куда – этого не знал никто, включая и самого Клея. При желании он мог бы стать губернатором своего штата, но он не стремился на эту неблагодарную должность, где пришлось бы по большей части торговаться из-за строительных подрядов с законодателями штата, как правило подкупленными.

Оставалось лишь одно место – сенат. Но он поклялся не выставлять своей кандидатуры против Бэрдена на выборах 1950 года. С другой стороны, до 1952 года, казалось, была целая вечность, и перспектива провести еще четыре года в палате представителей его не радовала. Несмотря на свою легендарную молодость, он не считал себя молодым. Точнее говоря, через четыре года ему будет сорок два, и если ему суждено сделать чудо-карьеру в буквальном смысле этого слова, то к тому времени он должен совершить что-нибудь выдающееся как политик, а это было невозможно для члена палаты представителей, не имеющего старшинства и положенной при этом награды – представительства в какой-нибудь комиссии. Итак, он «вращался», выжидал и старался втереться в доверие к президенту.

–    Рад вас видеть, Клей! – Президент был розовый от волнения, в ярком свете прожекторов кинохроники его редкие седые волосы сверкали, как металл, а толстые стекла очков чудовищно увеличивали маленькие пронзительные глазки.

–    Рад васвидеть, господин президент! – Клей сердечно тискал руку своего партийного лидера.– Вы получили мое письмо?

Но ухмыляющимся президентом уже завладел хозяин, принимавший его как губернатор. Большего и не полагается конгрессмену, пробывшему в палате представителей всего два срока, раздраженно подумал Клей; одна минута с владыкой – и посылай-ка побыстрее фотографию в свой родной штат.

–    А ведь он такой... сексапильный! – воскликнула Элизабет в восторге от того, что ей довелось поздороваться за руку с президентом.

–    Сексапильный! Господи боже, ты с ума сошла.Да ведь это же президент.

–    Вот-вот, о нем-то я и говорю,– спокойно ответила Элизабет. Клей рассмеялся. Не многие девушки так прямодушны. С Элизабет ему почти всегда было хорошо. Как на смех, их роман начался в застрявшем лифте нового многоквартирного дома. С тех пор они часто встречались, и если беспорядочность его связей и расстраивала ее (он был откровенен с ней, в разумных пределах конечно), то, во всяком случае, она старалась ничем не выдать свою ревность. Между тем она была ему весьма полезна, ибо через многочисленных Шэттаков и Уотрессов она знала буквально всех во внешнем мире, иначе говоря – в городе Нью-Йорке.

Однажды они на машине отправились на уик-энд в Саут– Гемптон – был канун Дня труда,– и там, в старом доме, принадлежавшем ее дяде Огдену Уотрессу, Клей три дня пил джин с тоником (а не виски с содовой), играл в теннис на травяном (а не земляном) корте и завтракал в клубе на берегу овального пруда, где гомон голосов непрестанно сменяющихся светловолосых ребятишек заглушал разговор об уровне цен на бирже (а не о политике). Элизабет служила ему прекрасным осведомителем как в финансовых вопросах («О, у него должны быть деньги, ведь у нее деньги есть, а она демократка»), так и при выяснении родственных отношений («Глэдис была его второй женой, стало быть, Тони единокровный брат Джина, а Глэдис-младшая их сводная сестра»).

Подобно антропологу, устанавливающему связь между собой и другой расой, Клей изучал ньюйоркцев, пытаясь определить, чем они отличаются от вашингтонцев. Во-первых, они были не так шумливы. Они были сдержанны в своих ответах и почти никогда не развивали бурной общительности, наигранной или неподдельной. Но одно в них было самым поразительным: они не верили и даже не делали вид, будто верят, что мудрость глубоко коренится в обыкновенном человеке; в Вашингтоне не верить в народ было бы ересью. В конце концов, разве не народ посылал в столицу своих отцов, дедов, дядьев? При всей своей аристократической тупости Милисент Смит Кархарт могла взахлеб рассказывать о том, как некий плебей на свой необычный лад высказал истину, до которой совершенно неспособны были дойти люди, заплатившие немалые деньги за свое образование и жившие «непростой» жизнью. Однако в клубе «Рэкет» обыкновенного человека не почитали, в клубе «Никерборкер» о нем почти не упоминали, а у «Брука» он вообще не был известен.

И хотя пренебрежительное отношение ньюйоркцев к народу и тревожило Клея (ведь, в конце концов, его собственная карьера всецело зиждилась на праве простаков участвовать в выборах), он все же с удовольствием слушал, как дядюшка Огден (по утверждению Элизабет, банковский гений) поливал грязью избирателей, которые навязали сперва демонического Рузвельта, а потом эту посредственность Трумэна республике, «которой, видите ли, с самого начала не суждено было стать демократией». Однако, несмотря на все нытье ньюйоркцев, Клей с беспокойством сознавал, что в глубине души они не принимают политиков всерьез. Между выборами они смотрели на своего ставленника Дьюи не иначе как с презрением, и то, что они каждые четыре года поддерживали его, было скорее результатом их страха перед народом, чем проявлением восторженной приверженности кандидату, который рано или поздно предаст священные деньги немногих и предпочтет им голоса профанов, составляющих большинство. Их уже не раз так нагревали. На свое счастье, Клей был настолько известен, что располагал к себе даже тех, кто немедленно обратился бы в бегство при одном только приближении конгрессмена с Запада. И уж конечно, он от всей души помогал тем, кто в погоне за золотом рвался в лабиринты конгресса. В конце концов, все тянутся к человеку на взлете. А он действительно был на взлете. Вот ведь и президент, проходя, намеренно приостановился, чтобы репортеры могли запечатлеть его расположение к конгрессмену Овербэри.

–     Старик Гарри не очень-то балует вас своим вниманием, а? – прозвучал в ушах Клея знакомый скребучий голос. Он принадлежал Билли Торну. Набравшись сладких коктейлей, Билли жевал черенок вишни.

–     Привет, Билли.– Клей попытался проскочить мимо него.

–     Вы, наверное, меня не помните, мисс Уотресс, но мы с вами уже встречались...

–     Нет, что-то не припоминаю,– пробормотала Элизабет голосом, в котором за гулкой медью слышалась флейта. Она судорожно сжала руку Клея и, помогая, подтолкнула его вперед. К сожалению, в результате этого маневра они оказались припертыми к длинному столу.

Однако Клей, невзирая на то, что они попали в ловушку, не выказывал признаков нетерпения. В политике каждый должен быть доволен собой.

–    Чем вы сейчас занимаетесь? – спросил он с таким видом, словно жаждал узнать ответ. Элизабет крепко сжимала его руку, и могло показаться, что она хочет оказать ему моральную поддержку, но, взглянув на нее краешком глаза, он увидел, что ее внимание всецело поглощено приземистой фигурой президента, который, ухмыляясь, пожимал в пятне света протянутые к нему руки.

–    Собираюсь работать на него,– Билли кивнул в сторону президента.

–    Да как же вы сможете? – Это было неожиданно, но не немыслимо.

–    Почему нет?

–    Как бы вам не помешало ваше ... э-э ... радикальное прошлое.

–    С этим покончено.– Билли распирало от предвкушения власти. Перенеся тяжесть тела на деревянную ногу, он раскачивался с боку на бок, как спятивший метроном.– После первого января я рассчитываю быть в Белом доме.

–    Ну что же, будем надеяться, ваше вступление в должность не потребует одобрения сената.– Непреднамеренная злоба задевает сильнее всего. Клей тотчас же пожалел о своей грубости.

Метроном щелкнул и остановился.

–   К счастью, я теперь не завишу от моегобывшего тестя. А вы?

–   Блэз весьма полезный человек.– Клей не преминул улыбнуться.– Мы с ним в дружеских отношениях.

–   Да, этовсе знают.

Многозначительно подчеркнутый тон, каким Билли произнес эту фразу, возымел свое действие. Интересно, что говорят люди на самом деле о нем и о Блэзе, подумал Клей, как это часто с ним бывало. До войны темой сплетен вашингтонцев почти всецело было прелюбодеяние. Эта тема была неисчерпаемо разнообразна, и до тех пор, пока те, о ком шла речь, сохраняли приличия, их не особенно осуждали. Но хотя приличия и поныне соблюдались с довоенной предосторожностью, особенно теми, чья жизнь протекала на виду у публики, сплетни личного свойства стали злостными, как никогда. Война, фрейдизм, популярные романы открыли множество непонятных пороков, о которых раньше и не подозревали. Пощады не было никому, даже самой Милисент Смит Кархарт: ее давняя дружба с Люси Шэттак вдруг показалась всем в высшей степени подозрительной, и все подробно обсуждали, что у них: да или нет, и если да, то что именно? Так или иначе, теперь считалось само собой разумеющимся, что человек представляет собой нечто как раз обратное тому, чем он кажется.

–   Ах, Клей!.. Клей! – Айрин Блок схватила его своими длинными пальцами.– Какой ужас!

Айрин повернулась к Элизабет, и та в испуге попятилась: неужели это о ней речь? Айрин повела вокруг взглядом и лишь вскользь задержалась на Билли Торне. Он был не в счет. Одной рукой она повисла на Клее, другой притянула к себе Элизабет.

–   Я услышала это по радио, в машине. Только что на пути сюда. Что случилось? Вы знаете, как у них там, на радио: просто объявят без всяких подробностей. Mais quelle desastКe [55]55
  Ах, какое несчастье! (фр.)


[Закрыть].

–   Что же вы услышали по радио? – осторожно спросил Клей. При этих его словах глаза Айрин расширились, и она еще ближе притянула к себе Элизабет. Таков был обычай ее единоплеменниц делить общее горе в грозные времена.

–   Как? Вы не знаете? – В каждом ее слове звучало удивление и восхищение.– Вы и вправду ничего не слышали? – Она взглянула сперва на одного, потом на другого, вне себя от восторга, что на ее долю выпало сыграть роль посланца судьбы.– Тогда понятно, почему вы здесь, на приеме. То-то я удивилась.

Лицо Клея обдало жаром, голова закружилась. Вот сейчас ему скажут.

–     Ее больше нет,– сказала Айрин Блок, и по ее пепельно-белым щекам потекли слезы.– Инид нет больше в живых.

IV

–     Я признаю, что это был мой недосмотр, и не уклоняюсь от ответственности.– Трижды на протяжении часа доктор Полэс повторил эту фразу, и каждый раз, к крайнему раздражению Питера, вместо «ответственность» у него выходило «отвевственность». Задерживаясь мыслями на таких мелочах, он не впускал в свое сознание «это в высшей степени трагическое происшествие», как опять-таки гласила одна из формулировок доктора Полэса.

Они собрались в библиотеке. Несмотря на холодный день, камина не затопили. Портрет Аарона Бэрра на темной панели, со свеже подправленным левым глазом, представлял Инид на семейном совете.

Доктор Полэс, принесший мрачную весть, сидел в кресле Блэза. Фредерика, в пестром твидовом костюме, являвшем прямую противоположность трауру, выглядела весьма загадочно. Блэз сидел на скамье перед камином, подперев подбородок сплетенными руками. Клей глядел в окно на ряд елей, выстроившихся словно пешки перед началом игры. Питер наблюдал за всеми со своего места в кожаном кресле у двери.

Доктор Полэс рассказывал. Он то и дело прикладывал к губам платок, и это выглядело нелепо, ибо губы у него были сухие, зато щеки блестели от пота.

–     Не понимаю, как я мог забыть. Я никогда не забывал. Во всяком случае, прежде. Ни разу за все те годы, что я держу клинику. А вот на этот раз забыл. Оставил ключи в машине. Конечно, мне не может служить оправданием то, что я очень устал, скорее от хозяйственных дел, чем морально,– оговорился он, и на его лице промелькнуло его обычное выражение – этакая смесь елея с властностью,– словно напоминание самому себе о том, кем он был в то утро и скоро станет вновь, как только вырвется из Лаврового дома, из рук его свирепого владыки.

–   Это случилось в полдень, за тридцать минут... да, как раз за полчаса до ленча.– Питера передернуло как от слова «ленч», так и от мысли, что собою представлял этот ленч.– Она была наверху вместе с женой почти до одиннадцати, они говорили об искусстве... это их... это была их излюбленная тема, когда они бывали вместе, моя жена, видите ли, училась на искусствоведа в Луизиане, и ей так нравились картины миссис Овербэри. Они были очень близки. Так вот, они были вдвоем в атлие...– Всем потребовалось время, чтобы разобрать, что он сказал, так он произнес слово «ателье».—...почти до одиннадцати, когда миссис Овербэри сказала, что ей хочется прилечь перед ленчем, и миссис Полэс сказала: «Ну, конечно, милая»,– и оставила ее в ателье. Затем, насколько мы можем восстановить ход событий, миссис Овербэри собрала свои вещи и завернула их в кусок холста, того самого, на котором она писала. По вполне понятным причинам мы не позволяем держать в комнатах чемоданы. Ну, а затем, часов в двенадцать, она вышла из дома и прошла к моей машине...

–   У вас что, нет охраны? Некому следить за тем, кто куда идет? – Голос Блэза звучал сварливо, но по выражению его лица Питер видел, что все это так, пустые угрозы.

–    Вам отлично известно, мистер Сэнфорд, что у нас нет охраны, скажем, как в тюрьме, или в том смысле, что наши пациенты буйные или склонны к побегу... Нет, они не таковы, и тут мы проводим тщательный отбор. Они в душевном расстройстве, это так, они даже способны на небольшие... эксцессы, но они не буйные. Так что наше заведение не тюрьма, пусть даже некоторые и предпочли бы, чтобы оно было тюрьмой.

Браво, Полэс. Питер повернулся и посмотрел на отца. Тот вдруг застыл, словно окаменел, хотел что-то сказать, но передумал и резко прикрыл руками рот и подбородок. Что касается Клея, то он глядел теперь на доктора, и лицо его выражало удовлетворение. Питер не взялся бы сказать, что происходит в душе Клея. Он приехал последним, объяснив, что новость застала его на приеме. Первые несколько минут он явно нервничал, но затем, заразившись настроением остальных, стал безучастным и даже как будто безмятежным. Потрясение еще не сменилось горем, и все они были как боги, наблюдающие смерть с вершины, открытой всем ветрам.

–   Но у нас, конечно, есть сиделки и другой обслуживающий персонал, и в некотором смысле наши пациенты всегда находятся под надзором. Но в тот день...– Он нахмурился и промокнул платком рот. Питеру показалось, что он услышал скрежет, как от соприкосновения двух шершавых поверхностей.– Случилось так, что миссис Полэс ушла в новое крыло дома, а я занимался сложными хозяйственными делами, и как раз в этот момент миссис Овербэри села в мою машину и уехала.

Клей неожиданно насторожился:

–     Если вы никогда раньше не оставляли ключи в машине, как она могла узнать, что именно в этот раз вы их оставили,– ведь она заранее собрала вещи?

–     Видите ли, конгрессмен...– Титул был произнесен подчеркнуто звучно, нараспев, с замирающей интонацией южанина, и вызвал в памяти образ старого конгресса – традиционного щита его народа против враждебного Севера.– Я уже думал над этим и подробно расспросил на этот счет жену и моих служащих. Выяснилось, что последнее время миссис Овербэри каждое утро прохаживалась перед главным зданием, где я ставлю машину, и, таким образом, уже задним числом, становится ясно, что она действительно ждала случая, когда я по рассеянности оставлю ключи в машине.

–     Но как было дело сегодня? – Голос Клея, внезапно ставший жестким, стер память о старом конгрессе. Он олицетворял новый порядок, требующий точности и нетерпеливый. В его голосе – Питер уже неоднократно замечал это – интонации уроженца Запада начинали звучать всякий раз, как он говорил о своем штате или обсуждал положение дел в палате представителей, словно своим произношением хотел напомнить себе и другим, что и в действительности он является тем, кем его называют,– представителем.

Клей приступил к Полэсу с допросом – безжалостный инквизитор и горюющий муж. Но, уж конечно, он не горюет, с горечью подумал Питер. В тусклом осеннем свете волосы Клея казались не светлыми, а седыми, и Питеру вдруг представилось, каким он будет лет через двадцать: с волевым лицом, благообразный – президент. В этом не было ничего невозможного. Ну, а пока что: могла Инид увидеть ключи до того, как пошла к себе в комнату собирать вещи? Да, пожалуй, сэр. Возможно, сэр. Ничего другого председатель комиссии палаты представителей не смог выжать из уклончивого свидетеля, но этого было достаточно, чтобы оправдать бряцанье орудиями пытки со стороны инквизитора. Остальная часть допроса прошла очень просто.

– Она выехала на магистральное шоссе еще до часа дня. Она шла на очень большой скорости, потому что, когда это случилось, она была уже далеко к югу от Ричмонда.

Когда это случилось. Питер видел перед собой шоссе, видел крутой поворот между высокими соснами. Светило яркое и холодное солнце; он слышал запах смолы. Как раз за поворотом был перекресток, невидимый автомобилистам, едущим с севера, и вовсе неинтересный этому автомобилисту, который хотел только одного – как можно скорее достичь мексиканской границы. Питер беспомощно наблюдал, как старый грузовик с двумя коровами в кузове медленно выезжал на шоссе с изрытого колеями проселка. На шоссе никого не было, когда фермер стал выруливать на правую сторону. Как раз в эту минуту Инид вылетела из-за поворота со скоростью восемьдесят миль в час.

Поставь на этом точку, сказал себе Питер. Начни правку. Инид резко берет влево – она спаслась, она не врезалась в грузовик с отвратительным глухим треском, не разбила вдребезги грузовик и самое себя.

–    Водитель... фермер... получил сотрясение мозга, но теперь в сознании и выживет. Обе коровы убиты, и пострадавшей стороне должна быть выплачена компенсация в размере общей суммы потерянного имущества. Естественно, я поручил юристам со всей тщательностью просмотреть статью об ответственности, по которой...

Первый раз за все время рассказа Фредерика прервала Полэса:

–   Она была пьяна?

Доктор Полэс ответил не сразу. На его подбородке, словно слеза, повисла капля пота. Он кивнул:

–   Содержание алкоголя в моче – восемнадцать процентов. Она, должно быть, остановилась где-то по дороге и...

Теперь все равно, подумал Питер и закрыл глаза, веки его были сухи, как губы доктора Полэса. Он вновь и вновьповторял про себя: «Теперь все равно» – фразу, которая – он это знал – будет звучать у него в ушах много недель подряд. Нет, не все равно, с яростью подумал он и открыл глаза. Они убили ее, как того и хотели. Он повернулся к Клею и увидел, что тот следит за ним: широко раскрытые голубые глаза, ясные, понимающие. Каждый из них читал мысли другого. Нет, теперь действительно все равно.

Семья Сэнфордов и Клей сидели в первом ряду в переполненной церкви. На улице перед церковью собралась толпа – чужие люди, привлеченные если не трагизмом происшедшего, то возможностью скандала. Собратья Блэза по власти явились в церковь утешить его, но из старых друзей Инид – тех блестящих девушек и ребят довоенного времени, которые ездили на танцы в Чеви-Чейс, охотились под Уоррентоном, купались в Рехобот-Бич и напивались в Мидл-берге, из той золотой молодежи, вся жизнь которой, насколько помнилось Питеру, проходила под звуки модной джазовой музыки,– пришли лишь очень немногие. Шикарные мальчики в белых парусиновых брюках ухаживали за роскошными девочками в цветастых платьях, и, казалось, стояло вечное лето; но потом упала багряная завеса войны и убила одних, а другие выжили и изменились, женились, постарели, и музыка, которая все звучала и звучала, умолкла – для Инид навсегда.

Все встали и запели: «Господь – твердыня моя и прибежище мое!» Питер присоединился к поющим – все, что угодно, лишь бы не смотреть на гроб, не рисовать в своем воображении, что в нем. Лучше наблюдать живых, как они размышляют о мертвых. Элизабет Уотресс сидела между Милисент Смит Кархарт и своей матерью. Все трое были в черном, они сидели в переднем ряду наискосок от Сэнфордов – вылитые Норны [56]56
  Богини судьбы в скандинавской мифологии.


[Закрыть]. Один только раз Элизабет взглянула на Клея, но он не ответил ей; он сидел потупив глаза – послушный мальчик, которому сказали, чтобы он не вертелся в церкви. Рядом с ним сидела его дочь, завороженная пышным зрелищем. Время от времени она с любопытством поднимала глаза на бабушку, которая беззвучно плакала под черным покрывалом. Блэз, рассеянный и какой-то отрешенный, дважды ронял книгу псалмов, и Клей дважды поднимал ее и подавал ему.

Но вот священник произнес имя Инид, и Питер вдруг поймал себя на том, что смотрит на гроб. Но ведь крышка гроба – это на самом деле дверь, сказал он себе; медленно, как идиот, он вновь и вновь повторял про себя эту мысль. Дверь. Дверь. Ну, так открой эту дверь, тяжелую, металлическую дверь. Я нашел тебя, Инид. Выходи же. Зачем? Они ни за что не найдут нас здесь. А как же игра? Черт с ней, с игрой. Тут нет воздуха. Мы задохнемся. Ты вся желтая, так ведь? Слава богу,тут хотя бы пусто. Помнишь тех диких индюшек, что привезли из Эйкена? Только откусишь кусок – и уже полон рот дроби! Ну давай же, ты хочешь или нет?Дверь тяжело захлопнулась, сперва сдавив, а потом выдавив воздух. Машина врезалась в грузовик.

– «Скажи мне, господи, кончину мою и число дней моих, какое оно, дабы я знал, какой мой век. Вот ты дал мне дни, как пяди, и век мой как никто пред Тобою. Подлинно, совершенная суета всякий человек живущий».

Снаружи черные лимузины вытянулись вереницей на Лафайет-сквер. Гроб уже установили на катафалк, когда Питер вышел на дневной свет и увидел Диану. Она сказала:

–   Ах, как это ужасно! – И на это нельзя было ответить иначе как:

–   Да, это ужасно.

Небо без солнца; бурая трава; голые деревья, без листьев, без птиц. Холодный ветер метался меж скорбящими. Но Питер не замечал ни примет дня, ни присутствующих; где– то глубоко за впадинами глаз он чувствовал боль, а в груди его нарастало и требовало выражения что-то пронзительно громкое. Когда гроб опустили в свежевырытую яму, мир задернулся пеленой, глаза стала разъедать соль. На его счастье, священник читал заупокойную молитву таким красиво поставленным голосом, что Питер смог легко задушить подымавшийся в нем животный крик.

–   «Как цветок, он выходит и опадает; убегает, как тень, и не останавливается».

После погребения Питер, не желая ни с кем разговаривать и не желая, чтобы на него смотрели, откололся от всех и поспешил к своей машине. Возле машины его дожидался какой-то совершенно незнакомый человек.

–   Меня зовут Эл Хартшорн.– Питер позволил пожать себе руку. Хартшорн был низок ростом и невиден собой.– Адвокат,– сказал он Питеру.– Друг Инид. Собственно говоря, я собирался вести ее дело о разводе.

–   Да, вспоминаю, она говорила что-то об этом... о вас...– Питеру хотелось, чтобы все остальные поспешили и спасли его от неприятного разговора. Но родные и знакомые, присутствовавшие на похоронах, медленно брели в отдалении среди крестов и мраморных ангелов – темная, расползающаяся масса людей.

–   Бедная девочка! Когда они запрятали ее в сумасшедший дом, она сказала мне, что только вы один не оставили ее, только вы один.

–   Ну, теперь с этим покончено.– Питер хотел быть резким, и это ему удалось.

Адвокат с удивлением взглянул на него:

–   А по-моему, нет. Муж-то ее жив.

Питера встряхнула и протрезвила неожиданная жестокость человека, которому следовало бы сказать не больше, чем положено говорить в таких случаях, и пристойно удалиться.

–    Да, конечно, он жив.

Невдалеке от них Клей делал вид, что поддерживает Фредерику, которая не нуждалась в поддержке; зато они представляли очень трогательную картину для фоторепортеров, которые были тут как тут, чтобы запечатлеть каждый этап возвышения Клея.

–     Вы что, предлагаете убить его и этим отомстить за Инид? – накинулся Питер на адвоката, словно тот был его врагом.

–    Но вы согласны, что он убил ее, запрятав в сумасшедший дом?

–    Не он один.– Питер посмотрел на Блэза, который давал священнику подробные указания, несомненно устраивая Инид удобную жизнь в епископальном раю.

–    Ну, она-то думала, что идею подал Клей, а мистер Сэнфорд только поддержал его.

–    Должно быть, она рассказала вам о нас кучу вещей.– Он слишком поздно сообразил, насколько иронически звучит это «должно быть»: не было человека, с которым Инид не обсуждала бы свои самые интимные дела. А уж со своим юристом и возможным спасителем она наверняка была откровенна до конца. Похоже, она и после смерти будет продолжать свое бедокурство.

–    Да, у меня такое ощущение, будто я член вашей семьи.– Что она там ему наговорила? Ладно. Я закрою дверь. Воздуху хватит.– Во всяком случае, я уже собрал целое досье на этого конгрессмена.

Перед высоким памятником Клей вытирал дочке глаза. Фоторепортеры, как ошалелые, отталкивали в сторону священника, Блэза, Фредерику. Для чего им еще было приходить на похороны? Питер отвел взгляд в сторону, не в силах снести это зрелище. К тому же с того места, где он стоял, ребенок как-то вдруг, совершенно неожиданно напомнил ему Инид – Инид в миниатюре, сморкающуюся перед памятником Уильяму Кею Роллинзу... и его подобие, несомненно, существует где-то в данный момент, полное жизни и тоже просмаркивающее нос. Семя продолжает жить. А мы? Да или нет? Если да – как это однообразно! Если нет – нет.