Текст книги "Глубинка"
Автор книги: Глеб Пакулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
Ведьмин ключ
Таежная повесть
На геологическом планшете ключ назывался Ведьминым. Я перебрел его в верховье и шел вниз левым каменистым берегом, пугая жирующих радужноперых хариусов. У развалин зимовья наткнулся на отбеленный временем заявочный столб. По вырубу хорошо сохранилась надпись, сделанная острым ножом:
Устя 1860.
Лишь много лет спустя довелось мне узнать историю Ведьмина ключа.
1
Человек в мокрой шинели стоял у зимовья и долго, не мигая, следил за гуляющей, раскрытой настежь дверью. Путник поймал дверь за ременную петлю, придержал. В руке блеснуло лезвие широкого топора.
– Э-эй! – зовет он и чутко прислушивается. Но только ветер налегает на темные громады елей да летят над головою тучи, шлепая о землю тяжелыми каплями.
– Есть ли жива душа-а? – кричит человек и, держа топор на отлете, шагает в дверной проем.
– Входь… ежли не дьявол, – сиплым шепотом встретила его темнота.
Человек испуганно подобрался.
– Православный я! – хрипит он и зябко вздрагивает.
– Огонь вздуй… Огниво на столе, пошарь, – просит голос и заходится глухим мокрым кашлем.
Человек долго клацает кресалом, выпячивая губы, дует на трут, тыча в оранжевый глазок витком бересты.
– Лучину, лу-чину вставь! – охает голос.
Ветер, влетая в открытую дверь, рвет пламя с бересты, крутит. Подсвечивая, пришлый огляделся, нашел в вставил лучину в железную рогульку, поджег. Его качнуло. Он уперся руками в край ушата, опустил голову. В черной воде латунно ворохнулось худое лицо. Громыхнув об ушат цепью, пришлый рукой взбультил отражение, разогнулся, содрал с плеч набухшую водой шинель, шмякнул на скамью. Хлюпая по полу раскисшими ичигами, прошел на голос.
На разделенном тенью лице старика стынет мутный глаз, на шее, в мелкой ячее морщин, толкается набрякшая вена.
– Явил милость создатель… послал человека… помираю, – задвигал запавшими губами старик. – Сядь-ко. Сказывать стану, запоминай.
– Ослобоняйся, как на духу, полегчает, – зажав в кулаках остатки цепей, тряхнул головой пришлый.
– Как тебя? – спросил дед.
– Семеном.
– Пусть будя так, – согласился старик. – Слухай.
Семен наклонился, и дед зашептал надсадно, будто всякое слово еле выталкивал изо рта.
– Сын у меня месяц скоро как в село Витим за харчами подался. Что скажу – от него не таи, не греши… Золото я нашел. Всем хватит, ежели с умом, по-христиански.
– Где оно? – вперился посветлевшими глазами в лицо старика мигом вспотевший Семен. – Много?
– Погодь… ты слухай. Много его, до беды. Сыну скажи – не там копались. По старому урману надо, там старайтесь. Шурфишко мой отыщите, валежником забросал. В него и сверзился. Еле дополз. – Старик захрипел.
– Какой такой урман-то? – боясь, что старик помрет, не договорив, закричал Семен. Но дед жил другой заботой.
– Вынь крест. Отхожу, – вдруг внятно распорядился он. – После в рубаху чистую обряди, как след.
Семен расстегнул на старике полуистлевший ворот, вытянул на гайтане холодный и липкий от пота крест, кое-как вставил его меж крючками сведенных пальцев. Из-под век старика медленно выдавилась слезина и по морщине покатилась к виску. Лучина догорела до самых пальцев, куснула и погасла. Семен, поплевывая на обожженную руку, закрутился, нашаривая впотьмах ушат. Натолкнувшись на него, он пригоршнями зачерпнул воду и припал к ней запекшимися губами.
До утра, сидя перед покойником, скреб напильником, освобождая руки от железных браслетов. Когда толкнул дверь, чтобы выйти, спрятать цепи, – увидел: слепит солнце тайгу, стих ветер. Семен прихватил топор, вышел из зимовья, прищурился, выглядывая лесину на гроб-колодину. Размахнулся, крякнул и всадил лезвие в могучий ствол. Крякнуло и дерево, осыпав Семена шумными каплями. Нюхая пахнущую скипидаром щепку, Семен, улыбаясь, глядел на речку. Вздувшаяся от ночного ливня, она вольно бежала мимо зимовья, качая на перекатах волнами-плавниками.
2
К полудню вернулся сын старика, широкий, рыжебородый мужик в синей навыпуск рубахе. Исподлобья взглянув на вышедшего из зимовья Семена, он не спеша привязал к дереву навьюченную лошадь, снял картуз.
– Слава тебе, владыко, добрались! – рыжебородый размашисто перекрестился, утер лоб. – Устя! – окликнул он. – Торока посымай да разбери, куда что.
Женщина, пришедшая с мужиком, кивнула головой, туго обтянутой черным платком, легко изогнулась, подтягивая голенища разбитых ичиг. Мужик, сплюнув в сторону, шагнул к зимовью. Семен посторонился, уступая дорогу, и рыжебородый, не здороваясь, вошел в зимовье.
– Баба-а! – донеслось оттуда. – Подь сюда, жив-ва!
Устя бочком шмыгнула в дверь, запричитала высоко, монотонно.
– Отмучился-а!.. Отмаялся-а! – плеснул из зимовья плач и пропал, обрубленный тяжко бухнувшей дверью. Мужик вышел и, хмуря лицо, протопал к Семену.
– С чего он помер-то? – спросил он, глядя на ошкуренную колодину. – Ты его прибрал?
– Бог прибрал, – насупясь, ответил Семен. – В шурф угодил, оттого и помер.
– Да я не про то! – мужик тяжело махнул рукой. – Чистое все на нем, кто-то же обряжал… При тебе отходил?
– Ну при мне.
– Ершист ты, – мужик достал кисет. – Выкладывай ладом, что он передавал-сказывал.
Семен взялся за рукоятку топора, воткнутого в колоду, покачал, высвобождая. Мужик, наслюнивая цигарку толстым языком, спокойно наблюдал.
– Ска-азывал, – протянул с неохотой Семен. – Передава-ал.
– Да язви тебя! – заговорил, надвигаясь на Семена, мужик. – Открывай, не балуй!
– А ты не спеши, как голый в баню, не погаркивай, – отступая, набычился Семен. – Скажу не утаю. Воля на то его, покойникова. Золото нашел батька твой, а где оно – только теперь мне ведомо… Сказывал еще, что сынок-то, мол, прижимист, так чтоб без обману, на паях равных, не обошел бы. Дальний я. Семеном зовусь.
– Вот и добро! – мужик долгим прищуром отечных век смотрел на Семена. – Двое не один, сподручнее. Василием меня, а баба – Устинья, жена мне. Не бойсь, не обидим! Не обойдем. В паях равных будем. Ключ этот батя с весны облюбовал, зимовал здесь, добро стерег. Слово его – закон.
Василий хлопнул гостя по плечу. Под тяжкой, заскорузлой ладонью Семен переступил ногами, устоял. Василий обнажил прокуренные зубы, усмехнулся.
Похоронили старика рядом с речкой, под древней разлапистой елью. Сын стоял у могилы, беззвучно шевеля отвисшими губами, истово крестился на жаркое полымя заката. На земле у его ног сидела красивая Устя.
Семен тихо, чтобы не загреметь, собрал кайла и лопаты, отошел, остановился поодаль. Беда, хоть и рядом она, а чужая. Единственное, что хотелось ему, – закурить. Попросить считал делом неловким. Ждал.
– Ну, будя, – Василий тронул жену. Устя поднялась, отступила.
– Она дала, она и взяла, – уминая могилу сапогом, сказал Василий. – Это как водится. А ты на нас, батя, худого не имей. Эвон в какую гробовину спрятали. Смолье. Век пролежишь. – Он отошел от холмика, взял у Семена лопаты и, не оглядываясь, зашагал к зимовью.
Поминали деда наваристой ухой, сдабривая ее кружками настойки, отдающей перепрелой брусникой. Василий, захмелев, гудел, наваливаясь грудью на Семена:
– Подфартило те, паря! Со мной не пропадешь. Верное дело!
Семен пьяно кивал головой, искоса наблюдая за хлопочущей у печи Устей.
– Говорю – ве-рное! – с придыхью выкрикивал Василий. – Дай только золотишко к рукам прибрать, а там!.. Эх, закрутим, аж стон по Витиму пойдет!
– Пойдет! – хмурясь, соглашался Семен. – Стон, он что? Пойдет.
– То-то и оно-о! – Василий разжал кулаки. – В руки мне его дай. В эти мне его дай. В эти вот! – он икнул и, ухватив оплетенную бутыль, плеснул в кружки мутноватую жидкость. – Во-от как всех их скручу, посторонних! Расшивы гонять стану, дощаники. Товаришком опеть-таки побалуюсь, и дело свое в Иркутске-городе заведу. А их, – Василий колыхнул кулаком, – прочих которых, под себя подомну-у! Один буду.
– П-погоди, – трудно соображая, заговорил Семен. – А ежели золота не хватит?.. Ежели его по чуть-чуть на брата?
– По чуть-чуть? – Василий подумал, ответил убежденно. – Тогда на люди, в деревню. Лавку открою с товаром красным! Кафтан бархатный надену, сапоги хромовые с подборами – барин! – Он выцедил зелье, утер губы. – Только не ври-и. Не по чуть-чуть надо, а по картузу на брата и Усте горсть!
– Ловко бы так-то, – еле двигая губами, прошептал Семен. – Только куда его – картуз!
Василий хохотнул, сунул кружку Семену.
– Пей!.. Небось найдешь куда. В Расею двинешь, к зазнобе. Пей! Все едино по ресторациям добришко растрясешь, по подолам! А почему? Потому, что пуповины хозяйской нет у тя, хряща жизненного.
Семен, давясь, отпил из кружки.
– Не растрясу! – он отупело заворочал глазами. – Сам добришко отдам, это так. Лишусь его.
– Во-о! – зарычал Василий. – Лишусь!.. И опеть нищим станешь. Кому должон-то?
– Е-есть кому. А и жаден ты. Вон у тебя доля почище золотой, – посмотрел в сторону Усти. – Куда ж еще? Христос нищ был и заповедовал…
– Заповеди блюду, – угрюмо возразил Василий. – Подь сюда, Устя!
Устя подошла, потупилась.
– Красивая ты у меня, верно. И покорная, – Василий свел пальцы в волосатый комок. – Однако ж не без ласк мужних, а?
– Попоминали и будет, – теребя кофту, прошептала Устя. – Покойник реву пьяного страсть не любил.
Василий облапил ее за хрупкую талию, тиснул к широкой груди.
– Потерпит батя, простит, – он ухватил Устю за подбородок. – Унти моя куражливая!.. Все не привыкну к тебе, баба. – Оттолкнул жену, поднялся на ноги. – И тебе, Сенька, такую же ладу сосватаю, а пожелаешь – дворянку. Их с этапу за сто рублев берут, потому как цена-а! – Василий добрел до нар, рухнул на них, ткнувшись лицом в лоскутное одеяло.
Устя зло проводила его глазами. Семен видел ее рот, ярко очерченный в свете лучин, темный пушок над верхней, крутой губой. Он протянул руку, ухватил Устю за локоть.
– Ладная ты, бравая, а муж зверя берложного страше. Врет, что с этапа взял?
Устя едва повела головой. Семен обмяк, спросил:
– Сто рублей цена человечья?.. Ни хрена-а! – и запел сипло, с вызовом:
Я пошел искать тебя по белу свету,
воля-волюшка моя!
Побледнев, смотрела Устя на его руки, высунувшиеся из пестрядных рукавов. Бурыми надавами отпечатались на запястьях Семена следы недавних кандалов.
– Чего обмерла? – Семен скосил глаза на руки. – Не на большой дороге кистенем натер. – Он выпустил Устин локоть. – Не бойсь, я тихий. – Мотнул по груди тяжелой головой. Постели где ни есть. Утрять начинает.
3
Старик сказал правду. В старом урмане они отыскали свежевыкопанный шурф.
– Ну, лезь, брат, – показывай, какое оно, золото завещанное, – разглядывая ладони, приказал Василий. Мрачно поглядев на Семена, добавил: – А может, нету-ка ничего. Померещилось старому, али сам пошутковал. Бывает.
– Ты тут смотри не нашуткуй, – подтыкая полы шинели, огрызнулся Семен. – Слыхивал я о заживо похороненных.
Василий посерьезнел.
– Ты чо, паря? – спросил он, шевельнув бровями. – Убивцем не был. Полезай.
Семен заглянул в шурф, присвистнул:
– Эка сколь землицы вымахал! Сажени три будет, холера. – Он раскорякой спустился в шурф, огляделся. Куски кварца под ногами разбиты болдушей, лежащей тут же, а по стенке, наискосок, белеет найденная стариком жила. Нудно засосало под ложечкой, когда Семен поднял кусок породы и блеснуло на скудном свету вкрапленное в него золото.
– Ну что там? – глухо, как в бочку, упал сверху голос.
Семен поднял глаза. Лохматым пятном нависло над ним лицо Василия. «Скажу – прихлопнет!», – тяжело ворохнулось в голове, и, унимая дрожь, заорал что есть мочи:
– Чо да чо! Темно тут! – Помолчал и уже спокойно: – Не разберу ничего. Какое оно, золото, сроду не видывал, а тут кроме камня белого фиг один, браток.
– Брось сюда.
– Отколоть нечем! – снова заорал Семен. – А жила есть, никак.
– А-а, чтоб тебя, анчутку! – ругнулся Василий. – Вылазь!
Семен сунул за пазуху кусок кварца, закарабкался из шурфа. Выбрался, отряхнул землю. Щурясь от разыгравшегося солнца, весело разулыбался.
– Скалится, весе-елай! – отстраняя его от забоя, прикрикнул Василий.
– Погоди, – узкой рукой Семен сунулся за пазуху. – Вот оно!
– Язви тебя-а! – задохнулся Василий. Он выхватил кусок породы и ошалело уставился на толстую, в карандаш, золотую жилу, секущую оболомок кварца.
В тяжкой работе от зари до зари проходили дни Семена. Втянулся он в старательскую лямку, окреп на сытной пище. Побрасывая землицу, прикидывал – сколько там, в его пае. Зол был в работе. Хвалил за это Василий, дивился жадности. Помалкивал Семен, кайлил, уходя за день вглубь на три аршина. Поднятую бадьей породу Устя в корзине отволакивала к речке, где Василий промывал пески, отделяя золотишко. Когда Устя возвращалась к шурфу за новым подъемом, видел Семен над забоем ее поволочные от устали глаза.
С того пьяного вечера еще только раз пришлось поговорить им наедине. Всюду сторожили их глаза Василия. Чуял таежный человек, что неладным случаем занесло к нему в зимовье работничка, и был строг, не доверял в малом. Вечером показывал намытое за день и уносил прятать в тайгу. Уходя, брал с собой Устю, но где-то на полдороге к тайнику оставлял дожидаться своего возвращения. Как-то надумал Семен подсмотреть за ним, но сторожко, по-звериному почуял Василий слежку. Не спеша, как и все дела, потянул из-за спины крымку-кремневку, приложился на дальний шорох. Стланиками, где погуще, вернулся к зимовью Семен и с той поры перестал и думать выслеживать.
Однажды поутру проснулся Семен от грохота, подхватился с нар, вскрикнул: солнце косым и ярким столбом ломилось в зимовье сквозь подволочное оконце, и оттого почудилось Семену, что рухнула и лежит наискось зимовья золотистая от смолья матица. «Задавил-таки, пришиб!» – испугала первая мысль. Семен рванулся, спрыгнул на пол и еще не сморгнувшими сон глазами увидел Устю. Сидела она спиной к оконцу, чистила картошку. Теперь же, отстранив руку с ножом, вполоборота глядела на Семена, и столб света лежал на ее плече.
Поднырнув в дверном проеме, с кремневкой в руке вошел Василий. Глядя в угол на сереющего подштанниками Семена, похвастал хмуро:
– Вот так фукнула. Вся ржавчина из ствола вон. – Прислонил ружье к столу, усмехнулся. – Вскочил? Ну-ну. Крепко дрыхнешь. – Достал кисет, спросил: – Зверя промышлял али как?
– Не обучен, – стягивая ремнем штаны, ответил Семен. – У нас там, – слабо махнул рукой, – окромя зайцев, зверя нет. И того не замай. Баре сами охотой наезжают. Забава им.
– Чудно-о. Вот и обвыкай у нас промыслу. Зверя вольного подобывай. Как раз думаю на гольцы сбегать, рогача завалить, а то мясо все. Одно стегно осталось. – Василий сунулся в печь за угольком. От жара, обдавшего лицо, затрещала борода. Он хлопнул заслонкой, договорил, прикуривая: – Солониной надо запастись, да и свеженинки оно не худо было бы.
Семен зачерпнул берестяным ковшом воды, напился. Утирая рукавом губы, ответил:
– Ну что там, сходи. Я пока старый шурф добью и новый начну копать. На день хватит. Завтра вместе породу промоем.
– Справишься?.. Опеть бадью поднимать надо. – Василий, отминая бороду, покосился на жену. – Кто ворот крутить будет? Медведь разве.
– Пошто медведь? Сам управлюсь, – успокоил Семен. – А с тобой на гольцы сбегать – день потерять.
– Верно, коли так, – подумав, согласился Василий. – Копай. Волка ноги кормят, копача – фарт. – Усмехнулся. – А охотник из тебя никуда-а… Устя, по разным узелкам харчишек собери. Домовничай тут. Прибери, постирай. Не учить тебя, знаешь.
Устя кивнула, подняла с пола чугунок, сунула в печь.
– Ай язык отнялся? – спросил Василий.
Устя неловко повернулась, толкнула скамью. Бадейка опрокинулась на земляной пол, широкий росплеск окатил ноги мужа.
– Но-о, халда комолая! – выдохнув дым, ругнулся Василий. – Не брюхатая, чай! – Стряхивая воду, он застучал об пол ичигами.
Устя подхватила бадейку и вышла из зимовья. Василий уселся за стол, пододвинул к себе мешочек с пулями. Из медной пороховницы отсыпал мерку, стряхнул в ствол. Загоняя шомполом пыж, пожалел:
– Первая-то, родная баба, куда лучше была, проворней. – Горестно покачал головой: – Была-а, не побереглась, да-а.
– Что так? – Семен тоже подсел к столу. – Сплошал в чем?
– Спло-ша-ла. – Василий заросшим лицом нацелился в угол и, собрав прокуренные пальцы в щепоть, обмахнул себя широким крестом.
– Случай какой был неловкий? – участливо сунулся к нему Семен, но Василий перевел на другое.
– На поминках помнишь что выговаривал? Кому должон-то?
– Пьяный был, невесть что болтал, – отвернулся Семен. – Про то забудь.
– Можно, – тряхнул патлами Василий. – Только в толк я никак не возьму – пошто в глухомань нашу забрел. Ведь не свят дух надоумил на батьку набрести. Что за неволя сюда турнула?
– Неволя, верное слово. Со Смоленщины мы, на землице в Сибири осесть думали, а приехали – шиш. Наделили землей, верно, да гольной тайгой. Вот и покорчуй ее, матушку. В первый же год вымирать начали, пухли с лебеды, ну и тягу кто куда. Так и сюда забрел.
– Брешешь, но складно, – Василий полез под рубаху. – Да я не пристав какой. По мне, работай – и ладным будешь. – Царапая ногтями спину, скособочился. – Заповеди чти, – кивнул на дверь, в которой показалась Устя с бадейкой воды, – не блуди, чужого не промышляй.
– К чему ты? – Семен опустил голову. На узкое, обтянутое сухой кожей лицо наползла тень.
– А к тому, – остро наблюдая за Семеном сквозь узкие щелки, объяснил Василий. – К тому, чтобы спокой был промежду. Тайга тут, а она черна – ясное уважает, светло чтоб ей.
Завтракали вареной картошкой с салом. Устя подала каждому по узелку с провизией, и Василий с Семеном вышли из зимовья.
Солнце выпаривало из низины распадка последние клочья утреннего тумана, зябко наносило от речки влажным ветром.
– До первого отвилка провожу, – сказал Василий. – Лошадка повадилась туда ходить. Солнце там, да и травка погуще. – Он прищурился. – Эвон куда поднимусь, – показал на далекую гору с белой нашлепкой снега.
– Далече, – прикинул расстояние Семен. – К вечеру разве доберешься.
– Но-о, паря! Сразу видно – не таежка. К вечеру дома буду. – Василий из-под ладони всмотрелся в голец, пояснил: – Мошка зверя жрет, а на снегу спасенье. Холодит и хиузом обдувает, – хмыкнул, покрутил головой. – Вот ведь животина бессловесная, зверь, одно слово, и души-то нет, один пар, а с понятием. Или медведь… Этот ой как свой участок блюдет, деревья когтит, предупреждает другого – мое, я хозяин. Выходит, ум у всех одинаково встроен. – Василий оглянулся на зимовье. – Вот и пример тому. Сидит человек, а деляна эта его, – хлопнул рукой по вкопанному в ста саженях от жилья столбу. – Для Усти отвел, в пае баба. Твой чуток повыше.
Они шли вверх берегом реки.
– Вот язви его, – шепнул, останавливаясь, Василий, – глянь, ка-кой дурак стоит… Да эвон же, на струе!
Семен как ни пытался разглядеть что-либо в воде – не мог. И только когда стремительная тень метнулась прочь от камня, понял – рыбина.
– Надо будет морду поставить, – оглядывая плес, решил Василий. – Давненько рыбехой не баловались. Видно, загуляла по уловам, молодь шерстит. Ладненький был ленок.
– Чью морду-то ставить? – ухмыльнулся Семен.
Василий, строго глядя на него, растолковал:
– Чужой тут откуль быть, свою. Морда, она морда и есть. Еще корчагой называют.
– А-а, – Семен ногой отбросил камушек в речку, – корчажку знаю, а морда… Чудно как-то.
– Чудно нет ли, а добычливо, – Василий поправил ремень кремневки. – Я тут перебреду. – Он поддернул голенища и, буровя коленями воду, побрел к другому берегу.
Семен подождал, пока Василий выбредет на песок, и ходко пошел вверх по распадку, по уже хорошо натоптанной тропке.
4
Устя кончила стирать и, раскинув тряпки на согретые солнцем валуны, сушила. По речке вверх ли, вниз ли глаз не кинуть: катаются по воде огненные слитки, вспыхивают, слепят нестерпимо.
Сидела Устя на плоском камне, растирала настуженные до ломоты руки. Тихо плескались у ног мелкие волнушки, посверкивали в тени ленивыми бликами. Всегда темные, потаенные глаза Усти сейчас, подсвечиваемые снизу, ярки и остры. Давно высохло выстиранное, и ветер посдувал тряпки на галечник, но сидит Устя. Сидит недвижимо. Со стороны посмотреть – такой же камень-валун, не отличить от многих на берегу.
Солнце пошло на перегиб, но все еще высоко над головой, жарит. Устя поднялась с камня, обдернула подоткнутую юбку и, как была, босиком, пошла от зимовья вверх по берегу.
Семен выволакивал груженую бадью, когда заметил идущую по тропе Устю. Оттягивая веревку, он отвел бадью на сторону, опрокинул. Надо было спускаться в шурф, нагребать породу для нового подъема, но Семен, повернувшись к Усте спиной, медлил.
Устя подошла, остановилась сзади. Переводя дух, глядела на его голую, в глиняных размывах, спину, молчала. Солнце клонилось к гольцам, сладко, с дурманцем, пахло сомлевшим от дневной жары болиголовом.
– Зачем пришла? – хриплым от долгого молчания голосом спросил Семен. – Велено дома быть. А ну вернулся… муж?
– Не муж он вовсе, – Устя задышала ровнее. – Знаешь ведь… Али не радый мне? – Она стянула с головы платок, стала обтирать Семенову спину, Семен вжал голову, напрягся. Ознобно вздрагивая от прикосновения ее пальцев, он невольно обшаривал глазами кусты стланика, прохватывал взглядом просветы меж сосен. Крепко засел в нем образ Василия, рыжей щекой прильнувшего к ложу кремневки.
– Иди, – попросил, – уйди от греха.
– Не гони, – вздохнула Устя, – пришла ведь. Сама. – Улыбнулась ясно. – Сон вижу который день, одинаковый. – Взяла его за руку потянула к себе. – Не простой сон-то. Господь, знать, так уж велит. Сядем. – Она опустилась на горку вынутой Семеном породы. Он развернулся к ней. Глядя в ставшие непохожими на прежние глаза Усти, спросил:
– Что он велит, господь-то? – сухо сглотнул. – Какой сон твой?
– Нас хоро-шо-о вижу, – не отпуская его руки, легко выдохнула Устя. – К добру это. – Зашептала быстро: – Сбежим отсюда, Семен, вот теперь, сразу! – Оглянулась, потемнела лицом. – Сил не стает терпеть его, постылого. Убьет он меня… И тебя, если так вот застанет. Не впервой ему. Жену свою, родимую, на покосе вилами с зарода запорол. Бежим!.. Люб ты мне.
– Ну, я ему не баба, со мной ему того, – хмелея от ее слов, заговорил Семен. – Сам обидеть могу… Люб, говоришь? И ты мне люба.
– Боюсь я! – Устя закинула руки за шею Семена, стиснула отчаянно. – Уведи ты меня от лешего этого. Ну что тебе тут надо? Золота? – засмеялась невесело. – Да бог с ним совсем! Ты сильный, наживем добра и так, на людях лишь бы.
– Не-ет, – Семен качнул русой головой. – Прибегом мне на людях не жисть. Кому не лень, всяк палкой кинет, а то к околоточку – имай, беглай!.. Здесь я вольный казак, сам себе хозяин.
– Ой, уйдем, Сеня! Любить буду, как в песнях поют. – Устя решительно поймала ртом вялые губы Семена.
Солнце еще долго цеплялось за гольцы, наконец упало за них и там красно догорало. Предвечерней сутемью, по самые гривы, налились распадки, яснее стало слышно неблизкую отсюда речку.
– Темнеет уже. – Семен встал на пьяные ноги. – Идем.
– Сейчас! – обрадовалась Устя. – Дорогу-то я от зимовья до реки Витима приметила. А то лошадь уведем, лошадь выведет. – Она торопливо упрятывала волосы под платок. – На реке плот свяжем – и на низа!
Семен поднял рубаху, встряхнул.
– В зимовье идем, – сказал он твердо. – Долю свою не оставлю. С ней можно и на низа. Ключик-то золотой к любому замку впору. – Подумал. – Людей покупают, а бумаги нужные купить нешто грешно. Айда!
– Чего же ты, а? – потускнев от его слов, спросила Устя. – С Василием встренешься – не отпустит, изнурный. И золота не даст. А умом добредет до греха нашего – захлестнет или ночью удавит. Кто ты ему, чужедальний?
– Ну-тко, – Семен приподнял Устину голову. – Случаем, не открыла ему, что беглый я? А то он выведывал.
– Да бог с тобой! – откачнулась Устя. – Может, догадка у него, а я – что ты!
– Ну и ладно, – Семен утер лоб, – спустимся отсюда, так меня у зимовья подождешь. Я быстро с ним отговорю.
– А меня спросит?
– Отвечу, не печалуйся.
Семен натянул рубаху, и они пошли вниз по распадку. У речки остановились.
– Сиди тут, – приказал Семен.
Устя присела на береговую терраску. Теперь она снова была тиха, потаенна. Глядя вслед Семену, держала на губах ладонь, улыбалась сострадательно, в себя.
В зимовье никого не было. В сумеречном нутре его сквозили опаловым светом маленькие оконца, под нарами, попискивая, возились мыши. Пока Семен добывал огонь, дверь распахнулась. В свете едва разгоравшихся лучин восстала на пороге широкая фигура Василия. Он что-то опустил на пол, и «что-то» тяжело и мокро шмякнуло.
– Наработался? – спросил Василий и, стукнув прикладом об пол, поставил в угол ружье.
– Пришел, – отозвался Семен.
Василий устало сел на порог, кряхтя, нагнулся, распустил на ичигах сыромятные ремни.
– Помоги, – попросил он, – ухайдакался до морока.
Семен взялся за ногу, рванул, снял мокрый ичиг. Теперь, в прибылом свете, он разглядел, что рубаха Василия на плечах и груди тяжело набрякла кровью. Хватаясь за вторую ногу, Семен скосил глаза. На полу, в черной с глянцем луже, лежал огромный кусок мяса.
– Повесь на ветерке, пусть обыгает, – Василий кивнул на ичиг, который Семен держал в руках. – Устя где?
– Должно, где-нито здесь, – дрогнул голосом Семен. – Я сам только заявился. – Он стал протискиваться в дверь.
Василий плечом припер его к косяку.
– Опять брешешь, – обронил он мрачно. – Сказывай где.
– Жена тебе, ты и следи! – огрызнулся Семен. – Отвались, дай выйти-то.
Василий, колыхнув плечом, оттолкнул Семена внутрь зимовья. Лучины горели ярко, потрескивали. Семен бросил ичиги на пол, отступил к столу. Василий поднялся, шагнул следом. Огромная, вползимовья, тень метнулась на стену, переломилась, застлала потолок.
– Где баба? – потребовал Василий. Говори ладом.
Жгучими от пламени лучин глазами Семен остановил Василия, прохрипел:
– Баба-то? Тут небось, рядом… Давай мою долю, уйду я.
– Вона как – долю! – Василий скривил лицо. – Может, и Устину жалашь, сшушукались? – Он наложил руку на грудь Семена, сгреб рубаху, встряхнул. Болтнулась голова Семена, лопнула на спине ряднина. Василий рванул еще, и лоскутья ее остались в его кулаке.
– Вот твоя доля. Так голым и пущу. – Мотнул бородой. – Вали, рявкни домой Устю.
Семен тупо пошарил ладонями по голой груди и, горбатясь, поволочил ноги к дверям. Оставшиеся целыми рукава висли до пола. Заметив в углу ружье, приостановился.
– Шагай не балуй! – отгадав его мысль, прикрикнул Василий. – Холостое. Медведь конягу задрал, но и я не зря стрелил. Мясо есть будешь.
В небе густо высыпали звезды, слезно мигая, подрагивали. Устя сидела в полосе лунной дорожки и, обхватив колени, глядела на другой берег, ждала. Услышав шаги Семена, оглянулась, выпрямилась радостная.
– Ты это… – остановившись поодаль, тихо сказал Семен. – Сам зовет, иди-ка.
Устя обмякла, замерла. Потом по-старушечьи поднялась, обошла его сторонкой. На месте стирки подхватила с галечника тряпки, отрешенно зашагала к зимовью.
– Не подумай чего, – поспешая следом, успокаивал Семен. – Задумка есть у меня. От своего не отступлю.
Она молчала. Только у самой избушки сказала горько:
– Ка-зак, – плюнула, – вольный! – взглянула на Семена, и не было видно глаз ее.
– И вольный! – ловя ее руку, шепотом вскрикнул Семен, но Устя рванула дверь, и он замолк на полуслове. Следом за ней вошел в зимовье, прислонился к косяку.
– Где пропадала? – спросил Василий, нащипывая лучину огромным ножом.
– Да вот же! – Устя протянула стираное. – Пропичкалась дотемна.
Василий вгляделся в нее, приказал:
– Ужин готовь. – Мотнул патлатой головой. – Жарь, парь, не скупись.
Устя быстро нащупала глазами мясо, с готовностью присела возле.
– Счастье-то! – притворно радуясь, всплеснула руками. – А то и кормить чем не знала. Старое-то припахивать начало.
Василий подошел, ловко отпластал кусок мяса, бросил его Усте на руки. Она поймала его метнулась с пола к печи.
– Лучины наколи, – Василий протянул нож Семену. – А ты, – зыркнул на Устю, – рубаху дай сменить. Ему тоже. Вишь, как ободрался. С медведем ворот крутил небось, да не поделили чего там.
Редкозубо улыбнувшись, Семен взял нож, уселся на лавку, зажал между ичигами полено.
– Вынесть, однако, надо, подвесить на сук, – царапая бровь, вслух подумал Василий. Он поднял мясо, ногой распахнул дверь.
Когда его спина заслонила дверной проем, Семен вскочил на ноги, откачнулся назад и, запустив в нее нож, другой рукой ударил по светцу. В хлынувшей в зимовье темноте что-то тяжело свалилось у порога. Сипло дыша, Семен прислушивался, но Василий не подавал звука, не стонал. Не слышно было и Усти. Он хотел позвать ее, язык связало, прилепило к деснам. Потный от навалившегося страха, Семен, обдирая спину о шершавые бревна, сполз на пол, затаился.
Короткая ночь убывала. Мало-помалу утренник прояснил дверной проем, и Семен обмер от ужаса: сидел на пороге живой Василий и с недоброй ухмылкой глядел на него неотрывно. У печки, одеревенев, стояла, запрокинув голову, Устя.
– А-а-а! А-а! – потерянно завскрикивал Семен и на коленях пополз к нарам.
Опираясь руками о косяки, Василий встал, взял ружье, вышел, Из лежащего у зимовья ствола сухостоины выдернул топор. Глядя под ноги, прошел вперед, поднял брошенный Семеном нож, вернулся к двери.
– Васи-илий! Ва-а! – вбирая в горсть подол юбки, охнула Устя. – Не убивай!
– Ополоумела баба. Воды испей. – Василий топорищем ткнул в бадейку. – Охолонешь, дак, – глянул на чугунок, – накорми, что ли. – Повел глазами под нары. – А ты вылазь. На Страшном суде с каждого свой спрос. – Вздымая волосатые щеки, поиграл желваками. – Живой нужен ты мне.
Василий ушел в тайгу, спрятал ружье и топор, вернулся. У растопленной печи суетилась все еще бледная Устя, Семен с опущенной головой сидел на нарах. Завидев на пороге Василия, он тихо опустился на колени.
– Дак простил, братан? – Семен ногтями вцепился в грудь, всхлипнул. – Собакой тебе буду!
– Ну-ну, – Василий приузил глаза. – Ежели еще прокудить станешь – чулком выверну и под торбу приспособлю. – Он начал стягивать с себя заскорузлую от крови рубаху.
– Вот она, чистая, поменяй! – сунулась к нему Устя.
Мрачно глядя на жену, Василий взял рубаху. Натягивая ее на комкастое от мускулов тело, приказал Семену:
– Вставай, будя по полу елозить. Запомни, балда стоеросовая, – он подолбил пальцем голову Семена. – Спать лягу, а глаз на тебе открытым держать буду. – Усмехнулся. – Только убивать второй раз не захочешь. Не-ет. Золотишко и тебе надо, так думаю, а решишь меня – поди отыщи, я его на всяк случай перепрятал. – Василий отошел к двери.
Семен поднял голову и обмер: Василий тянул нож из окованных медью ножен, щурился.
