Текст книги "Глубинка"
Автор книги: Глеб Пакулов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
2
В пыльные и черные дни июля сорок первого года остатки полка, прижатые к берегу речки Синюхи, отбивали последние атаки. Очередной косяк желтобрюхих «юнкерсов», густо сыпанув бомбами, разлохматил высотку и широким разворотом ушел в сторону горящей Винницы. Обросший, в изодранной гимнастерке Степан высунулся из окопа, но ни Михайлы Климкова – старого дружка, ни Петра Демина – земляка с Байкала – не увидел. Запорошенными, красными от бессонных ночей глазами шарил по осевшему от разрывов холму, искал залегших бойцов. Их не было. Отдельные фигурки красноармейцев бежали вниз, к петляющей в камышах Синюхе, а на месте наспех отрытых окопчиков бугрились черные и желтые выбросы земли. Синий дым плавал над воронками. Казалось, вкопанные в земную твердь огромные котлы парили своим страшным варевом.
Из дыма и пыли к окопу Степана метнулся Демин.
– Каво ждешь? – прокричал он. – Давить идут!
По выжженному пшеничному полю ползли танки. Столбы гари клубились над ними, не опадая. Степан подтянул ремешок каски, вывалился из полузасыпанного окопа и на четвереньках перебежал вслед за Петром на другую сторону высотки. Тут они увидели Михайлу. Он хромал к полосе камыша-черноголовика на глухой старице Синюхи. Михайла тяжело приволакивал ногу, бороздя землю носком порыжевшего сапога. На петлицах черной от копоти гимнастерки рубиновыми каплями рдели сержантские треугольники, он непрестанно отмахивал кого-то от лица ладонью, в другой руке, ухватив, за ремень, нес трофейный автомат. При каждом осадистом шаге с головы на шею кольцо за кольцом сбрасывалась повязка, марля становилась все белее, все ярче проступало на ней пятно крови, и Михайла в красно-белом хомуте брел, мотаясь из стороны в сторону.
Они подхватили его под руки, вломились в камыши. Сюда сбежались все, кто уцелел от последней бомбежки. Немецкие танки выползли на холмы, перевалили их и двинулись к реке. На их броне клещами висли автоматчики. Красноармейцы бросились вдоль берега, кидались вплавь через гнилую старицу, вязли в тине, опутанные водорослями.
Танки увязли в пойменной мочажине, непрерывно стреляли из пулеметов. Автоматчики скатывались с брони, шли не пригибаясь к берегу. Короткие автоматы дергались в их руках, соря на луговину блесткими гильзами.
Степан с Петром волокли Михайлу вдоль старицы. Пули вспарывали грязь под ногами, брызгала жижа. Вывернув черное торфяное дно, в старице рванул снаряд. Серебряной мелочью отсверкала в небе угодившая под взрыв стайка плотвы.
В сумерках человек двадцать красноармейцев сгрудились на полуостровке, в низкорослом кустарнике. Немцы не преследовали. Их танки ушли вправо, к чуть заметному отсюда хуторку. Там разгорался бой. Какая-то группа пыталась выйти из окружения по сохранившемуся мосту. Но и там, за рекой, куда пробивалась она, по всему горизонту стояло, не меняясь в цвете, багровое, с рыжими лохмами по подолу зарево. Ворчливые громы накатывались оттуда, черными косяками плыли бомбовозы. А здесь все притихло, на всем лежал красноватый отсвет, даже Синюха текла красной, масленой. Красноармейцы в присохших повязках смотрели ввалившимися глазами на Степана, ждали, что скажет, каким еще путем поведет их скуластый младший лейтенант с ярким клоком седины над левым виском. А он смотрел за реку. Там, в темноте, двигались войска, ревели моторы, юркими светляками носились мотоциклисты. Переправляться здесь – возьмут на той стороне голыми руками.
– К хутору, – приказал Степан.
Красноармейцы двинулись, по пути ныряли в воронки, растворяясь в багровом мареве. Подхватив Михайлу, побежали за ними и Степан с Петром. Недалеко от хутора по ним хлестнула шальная очередь. Вскрикнул и присел Демин, задергался и обмяк Михайла.
– Ухо оторвало! – Петр скрипел зубами, матерился.
– Миха, Миха-а! – Степан тряс Климкова.
– Падай! – Петр опрокинул Степана. Ветром шумнул над их головами веер трассирующих пуль.
Дальше волокли Михайлу недолго. Сползли, в воронку. Мишка не шевелился, лежал, вяло раскинувшись. Один глаз был выбит, другой, большой и круглый, мертво стыл на окровавленном лице. Как ни прикладывался ухом к его груди Степан, сердца не слышал.
– Че шупашь долго? – торопил Демин. – Не отличаешь, че ли? Голову размозжило, мертвый он. Бегим!
– Сиди! – прикрикнул Степан. – Мы росли вместе. Избы рядом…
– Избы рядом! А лечь рядом не хошь? – Демин полез было вверх, но сполз назад, быстро сложил руки Михайлы на груди, примял их, стащил со своей головы пилотку, надвинул ему на лицо и землей с краев воронки стал загребать Климкова.
– Нас зарыть некому будет, – задыхаясь, приговаривал он. – Помогай, лейтенант!
Степан неподвижно сидел над Михайлой, потом стал быстро подсоблять Петру. Они только-только засыпали его землей, как услышали позади себя треск мотоциклов, крики. Яркие фары, подрагивая, катились к ним, нашаривая раненых и отставших.
– Рви-и! – Демин выскочил из воронки и тут же пропал в темноте.
Степан бежал широкими прыжками, придерживая на груди автомат Михайлы. От зарева лицо Демина было медным, с уха струилась кровь. Поодиночке и пучками стегали небо яркие стебли ракет, расцветали ослепительными цветками, гнулись к земле, истаивали. На своих бойцов наскочили неожиданно. Они грудились у крайнего хуторского сарая. Земля ходила ходуном от разрывов, выли моторы. Освещенные ракетами, низко над переправой серебристыми мотылями кружили самолеты, из реки вздымались рваные полотнища взбаламученной воды вперемешку с бревнами, лохмотьями. Сквозь грохот, путаясь в сетях трассирующих пуль, прорывалось надсадное «ура!», истошно, ржали кони.
– Наши на мосту! – крикнул кто-то из бойцов. И как всегда перед атакой, грудь Степана охолонуло изнутри, свело скулы. Голосом сиплым, вроде для себя, скомандовал:
– Давай!
Чувствуя за спиной топот красноармейцев, несся к переправе, строчил по сторонам, опрокидывал возникающие на пути фигуры фашистов, рвал горло криком:
– Ура-а!
– Ура-а! – разнобойно поддерживали сзади.
Но тут же по мосту ударили снаряды. Перед тем как рассыпаться, он будто вздохнул, вздыбился, роняя бревна, и рухнул в реку. И сразу стали затихать взрывы, пальба, поубавились светляки ракет. В балке оказалось человек пятьдесят из только что прорвавшейся группы.
– Демина тут нету? Петра? – спрашивал Степан, сползая по склону. Он приподнялся, но тут за спиной, выше головы, рвануло, высветлило на миг дно балки, людей в бурьяне. Степан юлой крутнулся на месте, пал на четвереньки и попятился от боли, от катящих в глаза огненно-лохматых, грохочущих колес…
3
Стружок снесло по течению к рыболовецкой деревеньке-колхозу. Пока Степан сидел истуканом, дед Трофим, потихоньку да помаленьку подгребая кормовым веслом, завел стружок в заводь с пологим песчаным берегом. Тут у больших остроносых лодок суетились рыбаки: укладывали по бортам крашенные фуксином сети, гремели ведрами, отчерпывая воду, незлобно переругивались. Другие на бечеве заводили вверх легкие плоскодонки, чтобы у истока выметать сети и пойти вниз сплавом. Весело окликнули Трофима, чего, мол, занесло не на свой участок, хромой черт? Или рыбы надергал полный стружок и в Иркутск плавишь мимо колхозу?
Степан с завистью смотрел на рыбаков, слушал, как бакенщик перешучивается со стариками-годками, и чувствовал себя так, будто кто-то оттирает его от людей.
Трофим выбрался из лодки, поддернул ее на бережок, что-то было хотел оказать Степану, но только пожевал губами и, увязая в песке деревяшкой, захромал к старикам. Степан только теперь снял котомку, сунул на дно лодки под седушку. Торчать в стружке одиноким сычом не мог. Вышел на берег к веселому кострищу.
В огромном чане пыхтел вар, выдувая черные пузыри. Паренек в застиранной тельняшке ворочал в чане черпаком на длинной рукояти, то и дело сдувая с глаз потемневшую от пота косую челку. Старики, все, как один, седые, курили. Трофим уже сидел среди них на тюке пакли, прикуривал от уголька, поданного ему на конопаточном клине. Разговор шел обычный: кто сколько поймал и сдал рыбы колхозу, кто из годков жив, кто помер. Привычный разговор.
Степан присел на корточки, протянул к огню ладони, накалил их и стал шоркать, втирать тепло внутрь рук. Проделав это, он как бы приобщился к чужому огоньку и начал свертывать цигарку.
– Фартовый плывет! – крикнул парнишка-варщик.
Старики дружно прикрыли ладонями глаза и, поглядывая на реку, о чем-то побормотали между собой, решили.
– Пашка-а! Черт рытый, эй! – завскрикивал желтоглазый дед, грозя изверченным пальцем рыбаку, плывущему с ближней шиверы. – Че мимо наладился, фартовый? Причаливай да пару марсовиков на рожень гони-и!
– Никаво-о! – донеслось ответом.
Старики дружно загалдели.
– Плавь сюда, не отбояривайси-и!
– А то поставим тебе культиматум! Из чужой ямы почо рыбу таскашь?
– Никаво-о! – снова прилетело с лодки.
– Не проплывет, – уверенно сказал желтоглазый дед. – Парнишка добрый, никому не отказыват.
Деды согласно закивали головами, мол, знаем парня хорошо, этот мимо не проскользнет, обязательно побалует отборной рыбехой. Трофим шумно выпыхнул дым через забитые волосом ноздри, потрещал ногтем по заросшему щетиной горлу.
– Погодка, однако, сильная придет, – определил он по какому-то своему признаку.
Старики поворочали головами, засомневались:
– Но-о, Троха! Была третьёводни. На реке эвон че деялось.
– Продрало – жуть. Вглубь глянешь – чистая, ровно стеклина. Теперь жди серую воду.
– Серая водица уловиста.
– Оно так: серая водица – в котле рыбке водиться, при чистой воде – рад лебеде.
Трофим не стал спорить, бросил окурок в огонь, зашелестел газеткой, готовя новую цигарку. Наслюнявливая края бумажки, посоветовал Степану:
– Ты дуй, парень, куда направился, а я тут на бечеву приартелюсь, доберусь как-нибудь.
– Ничего, дед, я сам выгребу, – глядя на головки сапог, ответил Степан. Пощупал кожу, надавил пальцем. «Язви их, – подумал. – Надо новую обувку справлять. Как вышел из госпиталя да выменял на банку тушенки, так и не снимаю. Выходит, два года тру».
Развалочкой подошел Пашка – молодой парень с выбоинками оспы на круглых щеках, принес вздернутых на прут хариусов. Рябины только что из садка. Еще отливали дымчатым серебром их крапчатые бока, глубинной прозеленью цвели толстые спины. Высокие плавники сквозили голубыми пятнами в оторочке радужных колец. Двухкилограммовые хариусы хлопали крепкогубыми ртами, под жаберными крышками рдела бахромистая мякоть.
– Мое вам с кисточкой! – расшаркался Пашка и подмигнул Степану. – Ишь, пни мохнатые. Сами давнось уж клешнями не шавелят, а исть просют. Чем жевать будете?
Желтоглазый дед влюбленно смотрел на Пашку, улыбался, выставив голые десны.
– Ты, Паха, зубовья наши не шшитай. – Он покосился на годков. Старики тоже улыбались утянутыми, будто морщинами зашнурованными, ртами, теснились, высвобождая место молодому. Пашка протянул рыб парнишке-варщику, взлохматил загорелой пятерней его косую челку.
– Готова смола?
– Ну.
– Тогда давай в нее хрычей макать. А че? Помолодеют – и сами рыбалить станут. Ну, кого будем первого?
Парнишка смешливыми глазами взыркивал на стариков, дескать, что болтает-то? Все шутит, веселый. Он быстро натер хариусов солью, насадил на широкие рожени, воткнул у костра, да не как-нибудь, а с умом: чтобы их не обмахивало дымным пламенем, а только румянило от исходящих белым накалом углей.
– Ладненько устроил, молодца-а, – похвалили старики.
– Тоже ловкий едок растет, – сказал свое слово Пашка.
Трофим не стал дожидаться, пока поджарится рыба. И хоть старики начали рассекречивать Пашку – хитрого и удачливого рыбака, на какую такую мушку, из какой особенной шерсти накрученную ловит он рыбу, простился и направился к лодке.
Степан греб легко. Бакенщик помахивал веслом-прави́лом, придерживая стружок так, чтобы он шел впритык к берегу: тут течение было слабым. Зато, когда вывернули из-за кривуна на водоотбой, где лопочущие струи свивались в сплошную белую гриву, Степан взмок.
Расставаясь с ним у истока, Трофим поинтересовался:
– Ну и что ты надумал, паря?
Степан навесил котомку на плечо, насупился, поглаживая вделанное в нос стружка кольцо-самоковку.
– Гляжу на тебя, – продолжал Трофим, – несправный ты человек. Хэ, не хмурься! – прикрикнул он, видя, как еще больше помрачнел Степан. – К жизни несправный, вот в чем беда. Недолеченный. Раз такое дело – шагай в больницу. Так, мол, и так, подладьте. А то каво? Видел я, и не раз видел, как тебя корежит. Почо таким из госпиталя выпустили? Вот и объясни кому следоват про все такое… Столкни-ка меня.
Оттолкнул лодку Степан, сел на камень, стащил сапог, мокрую портянку разбросил на валун подсушиться. Трофим уплывал. Лодку заметно сносило к Шаман-камню, вязальными спицами поблескивали весла. Ветерок с Байкала рябил воду, в рябинах кипело солнце, слепило, то вдруг порыв посильнее пробегал по воде темным клином, тушил высверки, и Ангара смотрелась как сталь на изломе – морозистой, ознобной.
Из воды на торчащий камень выпрыгнула оляпка, нахохлилась. Сидела, горестно пикала, будто оплакивала кого-то. Казалось, нырнет – и не даст ей всплыть со дна ее горе, но она ныряла, бегала под водой, легко выпрыгивала на облюбованный камушек и опять замирала горестным комочком.
И Степан сидел на своем камне нахохленно. Издали посмотреть – валун валуном, не отличить от многих на берегу. Уж и ветер сдунул высохшую портянку на песок, и тень от солнца подобралась к ногам, а он все не двигался. Уходил из Молчановки с одной мыслью – подлечат – и глядишь, все ничего станет. Тихо да мирно проживет, сколько ему отпущено, может, хозяйку заведет, ребятенка родят. Да не об этом теперь забота. Тут пострашнее беда навалилась, с ума сойти мало. Вот и сидит Степан Усков, бывший помкомвзвода, на другом берегу, будто выворотень или коряга какая, волнами выброшенная за ненадобностью.
Разные, приходили мысли, одна сменяла другую, но все они были расплывчатыми, как лес за оконной стеклиной, омываемой струями дождя. Сосредоточиться мешала давняя привычка считать Михайлу покойником, пусть наспех, да похороненным, а тут вот оно что – не лежит Мишка в земле, а ходит по ней. И ни в какую сторону не отвернешься от этого факта. Что же получается?.. Конечно, война, не случись ее… Да разве войны сами собой разгораются. Их люди заваривают, им и расхлебывать свое варево. И Степану, и всем пришлось хлебать своей меркой. Она у всякого своя.
Из Молчановки донесся звон с церковной колоколенки. Звон одинокий, дребезжащий. Раньше слаженным перегудом, с голосами да подголосками заливалась она, но в двадцатом сняли колокола, оставили один маленький. До сих пор оповещают им рыбаков: съезжайтесь рыбу сдавать, обед наступил. К новой службе звон приспособили.
Подумал было лоб перекрестить, может, есть бог, надоумит, как быть, что делать, но не перекрестился, рука не поднялась. Вроде грех какой замаливать будет. Нет, греха за душой не стояло, угнетало ее другое, а что – додуматься не мог.
В ружейной масленке, приспособленной под махорку, курева не осталось, зато табунок окурков скопился у ног Степана. Надумал – ехать к Петру Демину. Степан даже хлопнул себя по лбу от этой счастливой мысли. Ехать, и немедленно. Кого, как не его, встретил Михайла на базаре, не обознался же. И хорошо, и спасибо, что не обознался, значит, Петро тоже живой вернулся.
На том берегу в слова Михайлы, а потом и деда Трофима Степан не вник, был вскружён нежданной встречей. Но засели они в голову, раз припомнились. Приободрился Степан: не один он, есть Петр, также оказавшийся виноватым перед Михайлой, также думающий, что один он на всем свете и некому помочь снять с сердца горькое обвинение. «Сойдемся троицей – и все наше ладом рассудим, – подумал Степан. – А прогонит Михайла с глаз долой – что ж, все легче им будет с Петром нести беду свою по половине».
Он поднялся, застегнул телогрейку и, словно сейчас встанет в строй, крепко одернул полы. С котомкой в руке повернулся спиной к Молчановке и зашагал каменистым берегом вдоль Байкала.
4
Пристань находилась сразу за судоверфью. Степан прошел мимо ржавого корпуса баржи, стоящей на стапелях с довоенной поры, вышел на дощатый причал. Народу было мало: будний день. Спросил о рейсовом катере на Амгу, ответили: «Ходит раз в день, и то не всегда. Сидим, ждем». Он кивнул, отошел к причальной тумбе, пристроил наверх котомку, стал ждать.
Две старушки мостились на узлах, беседовали. Одна то и дело поддергивала концы темного платка, горсточкой, по-беличьи, хватала морщинистый рот, вытирала губы. Другая остреньким лицом надвигалась на товарку, о чем-то секретничала, загибая пальцы. Мужчина в брезентовом плаще и напяленной на глаза фуражке понуро сидел на краю пирса, бросал в воду камешки, стараясь следующим попасть в кольца разбегающихся волнушек. Здесь было тихо, а за волноломом Байкал потемнел, по нему каталась рябь, когда порыв ветра сваливался с гор. Подальше в море ходили беляши, над ними клубились чайки. В волнах болтались золотистые бревна с белыми комочками птиц. Освещенная солнцем – тоже белая-белая – без шума и дыма перемешалась коробочка парохода.
– Ну да каво делать? – доносился до Степана шепот старушки в темном платке. – Делать некаво, поперли искать девку, может, медведь или ишшо че. Однем бабьем прем. Мужиков-то где взять? Нету, а то калеки которые.
– Ох, девонька, че правда, то правда, – с готовностью подхватывала остролицая.
– А темнища в тайге такая – глаз выткни. Идем, палками обружились, ревем стадом: «Нюрка-а!» От страху трясемси, и идтить надо – человек ведь погибат…
На причале появилась парочка. Демобилизованный солдат в наброшенной на плечи шинели без погон, с русым чубом из-под пилотки куражился. Девчонка в черной плюшевой жакетке и сиреневой шали с витой бахромой кистей льнула к нему, взглядывала влюбленно.
– Ну че, бабуси? – парень выструнился перед старушками, выгнул грудь ободом. – Бравый я или как?
– Уж куды с добром, – подтвердили они.
– Во-от! А моя половина, – ткнул пальцем в девчонку, – меня не любит, выпить запрещает, поллитру зажала!
– Жана за мужем должна доглядать, – строго вступилась остролицая. – Отродясь так заведено, а то балуети, ох балуети…
Парень с досадой махнул рукой. Шинель сползла с плеча, он неуклюже ловил ее за ворсистый отворот. На выпуклой груди сверкал навес из многих медалей, дивил старушек.
– Уж ты дай ему, дева, дай, – смягчились они. – Эка сколь орденей заслужил, полный иконостас. Уважь.
– Во! Тебе ясна ситуация, Нинуха? – Он строго, хмельно уставился на жену, поволок из кармана шинели бутылку. – Чтоб у меня без разговорчиков в строю!
Старушки оживились:
– Дак че спрашивал-то, раз у самого? Пил бы на здоровье!
Парень лихо подмигнул им:
– Это я для Нинухи, авторитет ее поддерживаю.
– Прямь поддерживаешь! – пискнула Нинуха. – С утра только и авторитету что «разговорчики в строю!». Цельный день водку пьет.
Парень весело замотал головой:
– Не-е, бабуси, врет! Это верму́т-баламут. Его и в церкви можно. – Тиснул к себе жену, пропел: – «До тебя мне дойти-и не легко-о, а до смер-рти четыре ша-га-а!..» Вот как бывало, а я почти без изъянов пришел. Нинуха, подтверди! Все цело? Не скажет, она у меня стеснительная. Эх, за дружков-товарищей, за дружбу смертную, окопную! Гитлер капут!
Он сделал глоток, зацепился взглядом за Степана. Придирчиво оглядел телогрейку, мятую фуражку-восьмиклинку с пуговкой на макушке, зажал горлышко бутылки пальцем, взболтнул и направился к нему.
– Фронтовых сто грамм примешь али не приучен к фронтовым?
Стоял перед Степаном, рдел молодым лицом от выпитого.
– К фронтовым не приучен, – ответил Степан. – Да и худо мне после выпивки. Обмороки мучают.
– А-а, – понимающе протянул демобилизованный. – Падучая, значит? – Он цыкнул сквозь зубы. – Случаем, не от медвежьей болезни падаешь, чтоб на фронт не послали?.. Ниче-о, теперь пройдет у тебя. Кончили мы войну.
– Не знаешь, чего залупаешься, – нехотя выговорил Степан, чувствуя, как отливает кровь от лица, пустой и легкой становится голова, чтобы через минуту наполниться грохочущим гулом. Боясь, что парень не отстанет, разобидит до затемнения, он отпахнул полу телогрейки. На застиранной гимнастерке солдат увидел нашивку тяжелого ранения. – Я от границы на восток топал, а за это медалей не давали. Ты, видать, в сорок четвертом призывался. Считай, повезло, что позже родился.
Мужчина в плаще больше не бросал камешки, сидел, придерживая на коленях кирзовую полевую сумку, слушал их разговор. Демобилизованный сунул бутылку в карман, глазами в красных прожилках смотрел виновато и протрезвленно.
– Я в сорок четвертом уходил, точно. У нас в полку, кто в сорок первом начинал, никого не было, а полк кадровый. Только номер не менялся, а людской состав… что говорить. – Парень протянул руку: – Прости, брат, раз такое дело. Где тебя?
– Под Уманью контузило, – смягчаясь, ответил Степан. Он понимал настроение этого, моложе его года на четыре, парня закончившего войну и хмельного не так от вина, как от радости, что вот он – живой и здоровый, не обойден наградами, а впереди хорошая и долгая жизнь. Тянуло поговорить с ним, спросил, куда едет, не в Амгу ли. Парень кивнул, обрадовался, когда узнал, что Степану тоже туда, значит, попутчики. Стал расспрашивать – к кому? Степан спросил о Демине. Нет, такого не знает, они с женой не амгинские, приехали третьего дня к Нинухиной тетке. Сирота Нинуха, сам тоже детдомовский. А фронтовики в Амге есть, а как же.
Стал упрашивать остаться у них в колхозе. Сулил – жить будет не хуже других, а там, глядишь, вдовушку подцепит. С домом, с коровой. Да и нещупаных девок – навалом.
Подошла Нинуха: малого росточка, с глазами широкими, беззащитными.
– Коля, да Коля же! – теребила она мужа. – Что кричишь-то на все море?
– Глянь-ка, че ей отчубучил! – кричал парень, хвастаясь откровенно и с удовольствием. – Хватит в курмушке красоваться. Жакетку отхватил первый сорт, плюшевая! А ну-ка распялься, Нинуха, распялься, покаж кофту!.. Ну, не хочешь, не надо. А кофта шикарная, понял?! Все деньги угробил, даже наградные, еще у тетки ейной занял, да ерунда это! К осени заработаю – и отдам. А на зиму бурки фетровые справим! Видала те, на толкучке? Вот их, а че нам? Часы имеет? Имеет! Швейцарские привез, понял!
Он заголил рукав ее жакетки. На тоненьком запястье Нинухи блеснули часы-кирпичики.
– Не срами, Коля, – как маленького, упрашивала Нинуха, чуть дольше, чем следует, оправляя рукав. Видно было – часиками сама еще не налюбовалась, не освоилась с ними.
Как-то незаметно подошел рейсовый катер, притерся закопченным бортом к пирсу. Стоял, дымил высокой трубой, плевался отработанным кипятком из патрубка, распуская за кормой радужные разводья солярки. Пассажиры устроились на палубе, притихли. Старушек с их узлами капитан отправил вниз, в матросский кубрик. «Еще унесет сухобылок ветром», – грубовато шутил он, задраивая за ними тяжелую дверь.
Разваливая по сторонам крутые валы, катер бойко пробежал мимо волнолома. Поселок и судоверфь с ржавым корпусом баржи быстро отдалились. Сначала истончились и пропали из видимости мачты над почтой с густой паутиной проводов, шесты со скворечниками, потом сараюшки, дома, цеха судоверфи. Все это слилось с грязно-серыми откосами гор, пропало. Только памятники на поселковом нагорном кладбище, сплошь побеленные известкой, объединились в одно белое пятно и неотступно маячили за кормой, пока катер не заслонился от него горбатым мысом.
В море штормило, катер впахивался носом в зеленые холмины волн, дрожал расхлябанным корпусом. Дул холодный баргузин, знобило. Солдат притих. Он сидел на люке машинного отделения, держал на коленях жену, укутав ее полами шинели. Нина жалась к мужу, шмыгала посиневшим носиком. Волны горбатились вровень с палубой, сталкивались и, подминая под себя белокудрявый гребень, шипели, откатываясь. Деваха глядела на них испуганно, ойкала, закатывая поблекшие от качки глаза.
К Степану подсел мужчина в плаще, угостил папиросой «Богатырь».
– Витька мой в Брест-Литовске служил. Ни письма с начала войны, ни похоронки. Хайрусов по фамилии. Случайно, не встречались?
Спросил как-то безнадежно – видимо, наводил справки о пропавшем сыне многажды, и всегда попусту, и теперь знает наверняка – ничего утешительного не услышит. Спросил и даже не повернул головы к Степану, смотрел на синеющий излом Байкальского хребта, густо дымил, втягивая и без того запавшие щеки.
Степан подумал, что с такой хорошей фамилией он бы запомнил человека, да не было рядом там Витьки Хайрусова. Сказать об этом, оборвать еще одну ниточку надежды, не хотелось. Сделал вид, что не расслышал, может, мужик не станет добиваться ответа, но тот отщелкнул окурок за борт, быстро и цепко взглянул в глаза Степана, и, нечего делать, Степан молча пожал плечами. Хайрусов покивал, дескать, не ты один, никто не знает.
– Если работенку подыскиваешь, – сказал он, – то могу устроить. В Амге у нас наблюдательный пункт от лимнологического института. Оклад хороший, с надбавками. Женат?
– Холостой.
– Рыбак?
– Ага. – Степан усмехнулся: – Начнешь сеть выбирать, то и гляди за борт булькнешь… Приемщиком работаю. Инвалидность у меня.
– Слышал ваш разговор. – Хайрусов снова протянул пачку Степану. – Если надумаешь к нам на работу, милости просим.
К деревне подошли, когда начало вечереть. Степан вынул отцовский кожаный бумажник – черный, потертый. Когда-то в нем копилось благополучие всей семьи. Бывал он и пухлым, и тощим, как сейчас. Красную тридцатку подал капитану, чуть помешкал в ожидании сдачи, но капитан с тридцаткой в руке бросился на корму, закричал на нерасторопного матроса, принялся сам учаливать катер, вроде другие дела – мелочи, подождут. Степан хмыкнул, подхватил котомку и спрыгнул на причал.
Он не пошел в деревню со всеми, присел на бревно. Хотелось одному, без провожатых, пройтись по улице, отыскать избу Петра. И еще потому присел, что качка подействовала плохо: землю косило в глазах, подташнивало, наполняя рот кислой слюной. Смахивая испарину со лба, подумал о ночи – только бы не скрутила болезнь, не заблажить бы в гостях.
