Текст книги "Избранные труды. Теория и история культуры"

Автор книги: Георгий Кнабе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 95 страниц)

То же можно сказать и о тунике. Значительно колебалась ее длина:

552

…Безумный,

Бросив один недостаток, всегда попадает в противный!

Так, у Мадьтина, вися, по земле волочится туника;

Ну, а другой до пупа поднимает ее, щеголяя55.

Не менее значительно рознилась и ширина. Туника у упоминавшегося выше Авла Метелла облегает тело, на статуе Катона Младшего она несколько шире, а на относящемся в общем к той же эпохе изображении юного Камилла она широка необычайно. Объяснить последнее обстоятельство возрастом персонажа вряд ли возможно – у его ровесников с рельефов на Августовом Алтаре мира туники несравненно уже.

Особенно примечательно то, что происходит с clavus'oм. Казалось бы, являясь официальным символом, государственной инсигнией, он предполагает полную однозначность «прочтения» и тем самым совершенно стандартные форму и расположение. Ничего подобного, однако, не происходит. Мы уже убедились в том, что пурпурная полоса на претексте виднелась местами, и восприятие ее зрителем зависело от индивидуальной манеры носить тогу. Сенаторская полоса на тунике, кажется, обязательно проходила от ворота до подола и по груди и по спине, но ширина ее могла быть произвольной, как указывают слова Светония о том, что Август «носил полосу на тунике ни широкую, ни узкую» 56. Расположение и ширина всаднических полос на тунике были, очевидно, совершенно произвольны вплоть до III в. н. э. Это явствует из того, во-первых, что именно в начале этого столетия Александр Север счел нужным установить их размер и форму, которые бы четко отличали их от сенаторских 57, – ранее, следовательно, они упорядочены не были. Во-вторых, на помпейских фресках (clavus виден лишь на фигурах ларария в доме Веттиев и в сцене поклонения Венере и Марсу в доме Марка Лукреция Фронтона) узкие полосы на туниках явно носят не смысловой, а декоративный характер: «…бесспорно, что полосы этих двух типов различались между собой только введением пурпурного цвета, а не формой» 58. В-третьих, все четкие изображения двух полос, идущих параллельно от краев шейного выреза, относятся к поздней античности (они представлены, в частности, в Ватиканском кодексе Вергилия IV в.) и наличны на изображениях людей разного социального положения, в том числе и слуг; распространение таких clavus'oB в катакомбной живописи, и в частности на изображениях Христа, подтверждает, что если им и была присуща определенная семантика, то, во всяком случае, не имевшая отношения к римскому всадничеству классической поры.

553

Многообразие и индивидуальность, заключенные в стандартизованных по своему назначению видах римской одежды, образуют их специфическую черту, принципиально отличающую их от платья других народов. Если по сравнению с греческой римская одежда описанного типа действительно напоминала жестко организованный, четко семантизированный текст, то по сравнению с аналогичными материалами других, подлинно и глубоко ритуализованных цивилизаций она же воспринимается как очень свободная, в рамках типа предельно индивидуализированная и изменчивая.

Примером такой цивилизации (по крайней мере в том, что касается одежды) может служить дневнекитайская: «Халат, шапка, передник, яшмовая табличка, которую держат в руках при аудиенции, пояс, плахта, обмотки и туфли… все указывает на соблюдение установлений, соответствующих рангу» 59. При этом семантика одежды задана не на уровне обязательного значимого типа, в своих пределах допускающего и даже предполагающего индивидуальные особенности, а на уровне детали, жеста, скрупулезно установленных размеров, в результате чего, по-видимому, для индивидуальности места не оставалось. Халат кроился не из одиннадцати или тринадцати, а только из двенадцати кусков ткани, и ширина каждого составляла именно и точно «два чи четыре цуня», то есть 55 см. По длине он должен был быть «не настолько коротким, чтобы было видно тело, и не настолько длинным, чтобы волочиться по земле», а подпоясываться «не настолько низко, чтобы пояс давил на бедра, и не настолько высоко, чтобы он давил на ребра», то есть вариации, если допускались, сводились к нескольким сантиметрам. Обувь можно было надевать только сидя и обязательно укрывая ногу полой халата, особое значение придавалось тому, чтобы левая пола халата запахивалась поверх правой, а не правая поверх левой, как запахивали ее вечные враги китайцев – северные кочевники. О полководце, преградившем им доступ в Китай, Конфуций писал, что, если бы не он, «мы все ходили бы непричесанными и запахивали бы одежду налево».

Внесем сразу необходимое уточнение. В нашу задачу не входит характеристика древнекитайской цивилизации как таковой. Подобно любой другой она знала и развитие, и определенную дисперсию культурных типов. Нам важно иное – указать на существование систем одежды, на фоне которых становится очевидным принципиальный, определяющий характер официализованной одежды древних римлян – знаковой и четко дифференцированной, но в пределах семантического типа предполагающей значительные индивидуальные вариации.

554

Не только общий, классический характер римской культуры нашел отражение в одежде, обусловив соединение в ней вариабельности и единства, но и сам тип исторического развития, представленный эволюцией римской фажданской общины, тоже проявился в этой, казалось бы, столь частной и низменной бытовой сфере. Читатель, ознакомившийся с характеристикой античного общества и его культуры в целом (см.: наст. изд. «Исторические предпосылки и главные черты античного типа культуры»), наверное, помнит, что развитие полиса протекало в жестких и архаических рамках, заданных общим низким уровнем производительных сил античного мира, и потому представало всегда как разрушение незыблемой основы общества и морали, как «упадок нравов» – либо вследствие наглого эгоизма и стяжательства отдельных граждан, либо в результате проникновения чужеземных обычаев, разлагавших былую простоту замкнутой общины. Именно этот характер развития объясняет семантику цвета, ифавшую столь большую роль в одежде римлян.

Цвет мог быть двух разновидностей, и римляне были весьма чувствительны к их разграничению. Все оттенки коричнево-желтого и серо-черного были естественным цветом овечьей шерсти и потому воспринимались как признак скромных, трудовых, бережливых, по старинке живущих граждан; все оттенки красного, фиолетового, зеленого (синий в источниках почти не упоминается), напротив того, создавались искусственно, с помощью натуральных красителей, стоивших дорого и привозившихся издалека. Одежда этих цветов указывала на две взаимосвязанные характеристики человека, ее носившего: на его богатство, притом не в земельной, а в денежной форме, и на его включенность в сферу интенсивного торгового обмена, содержанием которого в Риме всегда были в основном предметы роскоши. В III, II, даже еще в начале I в. до н. э., в пору, когда общинная уравнительность сохраняла все свое значение нормы, и то и другое делало подобного римлянина «новомодным», выпавшим из традиций, противопоставляло его тем, кто воплощал обязательный, столь любезный римскому сердцу консерватизм. Исходная противоположность естественного цвета и искусственной окраски реализовалась в целом Ряде частных оппозиций, с их особенностями и оттенками.

Прежде всего, окрашенная одежда, которая у мужчин всегда содержала в себе нечто одиозное или, во всяком случае, экстраординарное, у женщин, по крайней мере с начала Империи, рассматривалась как нормальная. На фреске I в. до н. э., известной под именем Альдобрандинской свадьбы, на знаменитой огромной фреске с Виллы Мистерий, на фреске из Стабий, изображающей

555

Весну, все женщины в цветной одежде, причем нет никаких оснований думать, что в этом заложен какой-то осудительный, экспрессивный смысл.

Осудительный оттенок появляется там, где нарушается существовавшая для римских женщин своеобразная этика цвета. «Матронам не следует надевать материи тех цветов, какие носят продажные женщины», – писал Сенека 60. «Приличными», судя по названным выше фрескам, считались различные оттенки желто-коричневого и прежде всего зеленого цвета, «неприличными» – алый и, может быть, лиловый. «Алые платья даришь и лиловые ты потаскухе»; «В пурпур окрашенное платье Филенида и днем, и ночью носит» 61. Создается впечатление, однако, что непристойным считался не столько тот или иной цвет, сколько кричащая пестрота, необычность и нескромность сочетания, как, например, у Фортунаты, жены Тримальхиона, которая появляется на пиру в вишневой тунике, подпоясанной бледно-зеленым (galbinus) пояском 62. Пестрота же воспринималась как противоположность римскому вкусу, сдержанности и достоинству, как нечто чужеземное и варварское.

Но ведь давно уж Оронт сирийский стал Тибра притоком,

Внес свой обычай, язык, самбуку с косыми струнами,

Флейтщиц своих, тимпаны туземные, разных девчонок:

Велено им возле цирка стоять. – Идите, кто любит

Этих развратных баб в их пестрых варварских лентах!63

Семантика цвета в мужской одежде отличалась от семантики цвета в женской в ряде случаев, но в общем подчинялась той же закономерности: яркая одежда означала афиширование богатства и, следовательно, нарушение исконно римского канона скромности, приличия, уважения к историческим нормам. Наиболее ясно выражал это чувство алый цвет– и очень дорогой, и бесстыдно намекавший на магистратский, сенаторский или всаднический пурпур. Почти все отрицательные герои Марциала, Юве-нала, Петрония, наиболее наглые, отвратительные или смешные, ходят в пурпуре и в платье различных оттенков алого цвета. В ла-церне тирского пурпура ходит по улицам Рима Криспин – один из наиболее отвратительных временщиков Домициана, родом, если верить Ювеналу, из египетских нищих 64; даже у себя дома

Вспомнить не может Криспин, кому тирскую отдал накидку, Платье когда он менял, тогу желая надеть.

556

У проныры беглого раба, выбившегося в римские всадники, «плащ пропитан тирскою краской» 65, на Тримальхионе tunica russea, то есть рыжая с красноватым отливом, и gausapa coccina – алая одежда из шерстяной ткани с длинным ворсом 66. Как отмечалось, не последнюю роль в таком восприятии красно-пурпурного цвета играло и то обстоятельство, что он позволял узурпировать инсигнии магистратов и всадников, издеваться над иерархическим строением римской жизни.

Начал было хвалить в театре Фасис,

Фасис в красном пурпурном одеянье

и с лицом от надменности надутым:

«Наконец-то сидишь теперь с удобством

И достоинство всадников вернулось…»

Но когда, развалившись, так болтал он,

Этим пурпурным наглым одеяньям

Вдруг Леит приказал убраться с места67.

Не менее ясной отрицательной семантикой, чем алый, обладали для мужской одежды зеленый и особенно оранжевый цвета. В доме Тримальхиона, где нелепо и противоестественно все, гостей встречает привратник в зеленой тунике 68. Некий Босс, жуликоватый и наглый знакомец Марциала, являлся в театр «в платье цвета травы» 69. Причины такого восприятия очевидны. Зеленый, как отмечалось выше, был «женским» цветом, и использование его в мужской одежде было признаком женственности, изнеженности, намеком на противоестественную порочность. Существовало выражение «galbini mores» – «зеленоватые (то есть изнеженные, извращенные) нравы». Та же семантика была заложена в оранжевом цвете. То был цвет брачного покрывала невесты, flammeum, и, соответственно, ношение его мужчинами выглядело как кощунственная издевка над чистотой и строгостью древних народных обычаев 70. Не только структурные признаки римской гражданской общины, как видим, но и их распад, характер культуры, общественное самоощущение граждан находили себе в одежде многообразное, глубокое и точное отражение.

1985

Примечания

1См.: Дионисий Галикарнасский,III, 61, 62; Квинтилиан,XI, 139.

2См.: Вейс Г.История одежды, вооружения, построек и утвари народов древнего мира. Ч. 2. Западные народы. М., 1874. С. 263, прим. 1; решению этих споров больше всего содействовали книга Л. Эзе (HeuzeyL.Histoir du costume antique. Paris,

557

1922) и исчерпывающая статья В. Шапо (Chapot) в кн.: Memoires de la Societe Nationale des Antiquaires de France. T. X. 1937. P. 37—66.

3См.: Beaulieu M.Le costume antique et medieval. Paris, 1967. P. 59-60.

4См.: Светоний.Божественный Август, 40, 5.

5Вергилий.Энеида, I, 282.

6Тертуллиан.О плаще, I, 5—6.

7«Только ты ладанку снял золотую с ребяческой шеи / И пред богами своей матери тогу надел». (Проперций.IV, 1, 131-132; ср.: Овидий.Фасты, III, 771).

8Светоний.Божественный Юлий, 80, 2.

9Авл Геллий.VII, 12.

10Имеется в виду известная золотая фибула из Пренесте с надписью, датируемая примерно 600 г. до н. э. См.: Корпус латинских надписей, XIV, 4123.

" См.: SakkadyJ.Reise in das alte Athen. Budapest; Leipzig: Prisma-Verlag, 1977. S. 156.

12См.: Сергеенко М.Е.Жизнь Древнего Рима. М.; Л., 1964. С. 109 (с непонятной ссылкой на Горация).

13См.: Авл Геллий.X, 15.

14См.: Псевдо-Асконий.Комментарий к речи Цицерона в защиту Скавра, 30.

15Там же.

16Гораций.Послания, I, 7, 65.

17Цицерон.Об аграрном законе, II, 34.

18См.: Тацит.Диалог об ораторах, 7, 5.

19Вергилий.Энеида, IX, 616.

20Авл Геллий,VII, 12. Квинт Энний (239—169 гг.) -древний поэт, пользовавшийся у образованных римлян особой популярностью и уважением; автор сатир, эпиграмм, трагедий и стихотворной римской «Летописи», сохранившейся в незначительных отрывках.

21В обоих случаях – у Вергилия и, по-видимому, у Энния речь идет о рукавах как таковых, в принципе, ибо имеется в виду эпическая старина, когда нормой еще было или отсутствие туник, или примитивные, «драпирующие» туники. Нет поэтому оснований следовать за большинством комментаторов, которые вопреки хронологии относят эти упоминания к так называемым tunica manicata – туникам с длинными, доходившими до кисти рукавами, распространившимся гораздо позднее и всегда несшим на себе отпечаток «новомодности». См.: Цицерон.Вторая речь против Катилины, 10, 22; Светоний.Божественный Юлий, 45; Калигула, 52; Плиний Мл.Письма, III, 5, 15; Стаций.Фиваида, VII, 657.

22Сенека.О блаженной жизни, 13.

23«…Quaeque tegis medios, instita longa, pedes». (Овидий.Наука любви, 1, 32).

24Марциал.111,93,4. 1ЬАвл Геллий. VII, 12.

26Blanch H.Einfuhrung in das Privatlebcn der Griechen und Romer. Darmstadt, 1976. S. 63.

27См.: Ювенал.IX, 28-29; I, 28-29.

28См.: Веллей Патеркул.II, 70, 2.

29См.: Тацит.История, II, 20, 1.

30Цицерон.Филиппики, II, 76.

31Тертуллиан.О плаще, I, 25.

32Цицерон.В защиту Анния Мил она, 54.

33Тацит.Диалог об ораторах, 39, 2.

34Писатели истории императорской. Александр Север, 27, 4. * Авл Геллий.VII, 12.

36Цицерон.Вторая речь против Катилины, 10.

558

37Ювенал.Ill, 172—173. «Требуешь ты от меня, – с раздражением думает клиент о своем патроне, – без конца чтобы в тоге потел я» (Марциал,III, 46).

38См.: Марциал.II, 46; Сенека.О спокойствии души, I, 1. » Марциал.VIII, 28, 11-12; ср. 11,29; IV, 2; VIII, 65.

40Ювенал.III, 178-179.

41См.: Плутарх.Катон Старший, 6.

42Высокие парадные башмаки из красной кожи – официальный знак сенаторского достоинства.

43Цицерон.Филиппики, II, 76.

44См.: Ювенал.XVI, 45.

45Цицерон.Вторая речь против Катилины, 10.

46Римский локоть, ulna, равнялся 45 см.

47Светоний.Божественный Август, 73.

48Марциал.VII, 33; ср. X, 15.

49Там же. II, 44; 58; 85.

50Показательно, что в праздник Сатурналий, когда на несколько дней отношения иерархической зависимости в римском государстве как бы выворачивались наизнанку и карнавально отменялись, появляться в тоге на улицах считалось неприличным. См.: Марциал.VI, 24; ср. IX, 100, и XII, 18.

51Петроний.65.

52Марциал.IV, 2, 3-4.

53См.: Марциал.VIII, 28; Ювенал.XVI, 45.

54См.: Марциал.11,29,46.

55Гораций.Сатиры, I, 2, 24—26.

56Светоний.Божественный Август, 33. В русском переводе (Гай Светоний Транк-вилл.Жизнь двенадцати цезарей. М., 1963. С. 63) это замечание ошибочно отнесено к полосе на тоге.

57Писатели истории императорской. Александр Север, 27, 3.

58Realencyclopadie der classischen Altertumswisscnschaft von Pauly-Wissowa, s. v. clavus (Hula).

59Крюков М.Б., Софронов М.В., Чебоксаров Н.Н.Древние китайцы. М., 1978. С. 253. Все приводимые ниже цитаты из древнекитайских источников заимствованы из этой книги (С. 252-256).

60Сенека.Семь книг по вопросам изучения природы, VII, 31.

61Марциал.11,39; 1; IX, 61, 1-2.

62Петроний.67.

63Ювенал.III, 62-66.

64Там же. I, 27-28; Марциал.VIII, 148.

65Марциал.II, 29, 3.

66См.: Петроний.27-28. С алым цветом, таким образом, связывались представления о грубости, наглости, богатстве (ср.: Ювенал.III, 281-284) и торжествующей удачливости. Именно это, по-видимому, делало его излюбленным цветом солдат – ср., например: Проперций.IV, 3, 33-34, где «тирский» употреблен просто как синоним «красного».

" 7Марциал.V, 8. Леит – театральный распорядитель; ср. V, 23, 5—6.

68См.: Петроний.28.

69Марциал.V, 23, I.

70См.: Ювенал.II, 124-125.

559

Престижность в жизни и культуре

Сохранился ряд текстов, содержащих перечень свойств, обладание которыми придавало в Древнем Риме жизни человека особое достоинство и значительность. Один из них – речь Кв. Цецилия Метелла над телом его отца Луция, консула 231 г. до н. э. и прославленного полководца времен Первой Пунической войны: «Он стремился быть в числе первых воителей, быть превосходным оратором, доблестным полководцем, под чьим руководством совершались бы величайшие подвиги, пользоваться величайшим почетом, обладать высшей мудростью, стоять по общему признанию во главе сената, приобрести честным путем большое состояние, оставить множество детей и стяжать славу среди сограждан» 1. В эту эпоху надгробные речи еще не были индивидуализированы, и содержащийся здесь перечень характеризовал не столько данного деятеля, сколько римскую аксиологию в целом 2.

Основные слагаемые ее были весьма стабильны. Мы находим их же столетием позже в документе другого жанра, где они прямо определяются как rerum bonarum maxima et praecipia. Речь идет о сохранившемся в составе компиляции Авла Геллия отзыве историка Семпрония Азеллиона, касающемся его современника П. Ти-циния Красса Дивес Муциана, консула 131 г. до н. э. и друга Ти-берия Гракха. Он «обладал, как передают, пятью первыми и главными достоинствами, ибо был человеком очень богатым, очень знатным, очень красноречивым, выдающимся знатоком права и великим понтификом» (Aul. Gell., I, 13, 10). Столетием позже возник новый своеобразный каталог того же рода – первая ода Горация. В ней повторяются многие понятия, фигурировавшие в обоих приведенных выше текстах: воинская доблесть и слава; успешная магистратская карьера; состояние, добытое прежде всего путем возделывания наследственного семейного надела.

Есть много данных, подтверждающих принадлежность перечисленных свойств к числу особенно важных и привлекательных для общественного мнения Древнего Рима. Богатство, превозносимое в числе первых добродетелей и Цецилием Метеллом, и Сем-пронием Азеллионом, было основой конституционного деления граждан на цензовые разряды, и чем богаче был человек, тем более видное место в обществе он занимал; зажиточность фигурирует в качестве общественно весомой положительной характеристики почти в каждой судебной речи Цицерона. Служение государству на посту магистрата действительно составляло предмет гордости и основу высокого социального статуса – это под-

560

тверждается тысячами эпитафий. Сочинения так называемых римских агрономов – Катона, Варрона, Колумеллы – и многие положения римского права, касающиеся земельной собственности, подтверждают восприятие как морально достойного в первую очередь богатства, извлеченного из обработки земли 3.

О великой общественной роли красноречия и оратора говорится не только в риторических трактатах Цицерона, но и в «Диалоге об ораторах» Тацита и, соответственно, во всей той серии сочинений о величии красноречия, которые тянутся через весь I в. н. э. и которые этот диалог увенчивает (Veil. Pat., I, 17, 6; Petr. Sat., I; Sen. Ad Lucil, 114, 1; Quint, pass.). Власть первых принцепсов еще опиралась в значительной мере на их личный авторитет как государственных деятелей – в число официально признаваемых достоинств каждого из них, как правило, входили ораторский талант и опыт 4. О первостепенной роли военных подвигов и воинской славы в общественной оценке римского гражданина напоминать не приходится – при Республике на магистратские должности мог претендовать только человек, проделавший не менее десяти боевых кампаний на коне или двадцати в пешем строю (Polyb., VI, 19, 4). Чтобы быть избранным, надо было добиться популярности, а она предполагала качества, связанные с военными победами, -virtus, gloria, cupido gloriae, laus 5. Общественные сооружения Рима, от водопроводов и базилик до триумфальных колонн и арок, возводились на средства, вырученные из военной добычи, и тем самым создавался в глазах народа особый ореол, окружавший имя полководца 6.

Из сказанного следует по крайней мере два вывода. Во-первых, что в Риме существовали определенные, характерные для этого общества ценности, включавшие, в частности, магистратское служение государству, военную доблесть и власть, богатство bono modo, красноречие как форму участия в общественной жизни и влияния на нее. Во-вторых, что такие ценности представ-

яли собой не самодовлеющие нравственные сущности, а характеризовали прежде всего положение человека в обществе и отношение общества к нему.

Такой тип аксиологии в принципе допускал и даже предполагал

озможность соединять внутреннее соответствие утверждаемой нормы с внешним, существующим в глазах сограждан и для них; предполагал, другими словами, возможность совмещения «быть» и «казаться», сущности и облика, собственно ценностного поведения и того поведения, которое принято называть престижным:престижность, как известно, и предполагает усвоение форм поведения и ов-

561

ладение вещами, обеспечивающие внешнее соответствие общественному статусу, признаваемому в данном коллективе ценностным. Престижность непосредственно реализуется в стремлении овладеть тем, чего у человека нет, но что ему очень бы хотелось, чтобы у него было. Поэтому анализ престижных представлений раскрывает в аксиологии ее динамическую сторону, ее внутренние трансформации при распространении на новые общественные слои и, кроме того, раскрывает эти процессы в их социально-психологической и эмоциональной конкретности.

Цицерон был высшим магистратом, богатейшим человеком и знаменитым оратором. Он воплощал, следовательно, основные римские общественные ценности. Но он происходил из незнатного, плебейского, ничем не примечательного рода, а ему мучительно хотелось влиться в древнюю аристократическую элиту. Эту конститутивную для Рима его эпохи общественную ценность он реально воплотить в своей жизни не мог и потому стремился к ее престижной компенсации. Если нельзя было быть, надо было выглядеть, и Цицерон покупает дом на Палатине – в древнейшем историческом центре Рима, где веками селилась знать, стремится получить право на триумф за свое мало чем примечательное наместничество в Киликии, без конца говорит о своей принадлежности к римской консервативно-аристократической и религиозной традиции. Это, разумеется, не могло изменить его происхождение, но он в какой-то мере испытывал компенсаторное удовлетворение от престижного, т. е. приобретенного и внешнего, соответствия ценностям, окруженным в его глазах и в глазах общества, к которому он принадлежал, реальным авторитетом и уважением.

Это стремление и это удовлетворение, однако, отличались не только личным эмоциональным содержанием. В них в субъективном преломлении находили себе отражение объективные процессы исторического развития – фактическое исчерпание общественной роли людей из патрицианской элиты, в то же время сохранение представлений об иерархии в пределах гражданской общины как о ценности, усилении роли новых людей в управлении государством и т. д. Эти процессы, однако, отражены здесь in statu nascendi, в своей психологической непосредственности, человеческой достоверности, раскрывая в исторической характеристике римской действительности все богатство особенного, индивидуального, отдельного.

Начать знакомство с системой престижных представлений Древнего Рима лучше всего с эпиграмм Марциала. Значительное их число строится по схеме: человек хочет казаться тем-то, тогда

562

как на самом деле он, наоборот, является чем-то противоположным. Перечитаем эпиграмму I, 24:

Видишь его, Дециан: прическа его в беспорядке,

Сам ты боишься его сдвинутых мрачно бровей;

Только о Куриях речь, о свободолюбивых Камиллах…

Не доверяй ты лицу: замуж он вышел вчера.

(Пер. Ф. Петровского)

Облик персонажа, против которого направлена эпиграмма, выступает совершенно ясно. Нежелание следовать современным нормам оформления собственной внешности, суровое выражение лица, громкое прославление героев древней Республики – все выдает в нем ревнителя римской старины. Это, однако, не позиция, а поза – ревнителем древних добродетелей он стремится не быть, а выглядеть. Стимул к поведению такого рода может заключаться лишь в том, что оно импонирует какому-то кругу или даже обществу в целом и повышает статус персонажа в глазах этого круга или общества, – словом, что оно престижно.

К престижности такого рода стремятся герои и многих других эпиграмм, в которых постепенно раскрывается более полно ее содержание. В это содержание престижных представлений для Марциала входят: принадлежность к богатому роду (IV, 39, 1 и 8), знатность и славная генеалогия, желательно республиканского происхождения (IV, 11, 1—2), верность клиентской взаимопомощи и дружбе в ее специфическом архаически римском понимании (II, 34; IV, 85), древняя стыдливость (IV, 6). В ряде эпиграмм, посвященных эдикту Домициана о восстановлении всаднических мест в цирке, описываются самозванцы, пытающиеся симулировать принадлежность к этому старинному сословию, члены которого славились своим богатством. В мире, окружающем Марциала, таким образом, сохраняет свое значение весь комплекс общинных и республиканских по происхождению староримских добродетелей. Сохраняются они, однако, не в виде реальных общественных ценностей, воплощенных в людях, действительно ими обладающих, а как предмет стилизации и желания казаться, как набор требующих внешнего соответствия престижных представлений. Назовем эту престижность староримских добродетелей престижностью I.

Из приведенной эпиграммы (I, 24) и многих других, ей подобных, явствует, что за престижным обликом римлянина старого закала стоял другой, более реальный и потому вызывающий большее доверие. Выражение «не доверяй ты лицу» (nolito fronti

563

creder(e)), по-видимому, было чем-то вроде расхожего афоризма житейской мудрости, отражавшего широкий общественный опыт; по крайней мере, оно повторяется в сходном контексте у Ювена-ла: «Лицам доверия нет» (fronti nulla fides– II, 8, ср. XIV, 56) и Квинтилиана, XII, 3, 12; ср. Ovid. Ars am., I, 505-508).

Каково же содержание этого, второго, облика, связанного не с «лицом», а с сущностью? Формы поведения, альтернативные по отношению к староримским, обладали в повседневной жизни и социальной психологии римлян определенным единством. Их единство основано было на том, что они образовывали альтернативную, «вторую» престижную систему; их общее содержание было производно от одного из самых важных, сложных и малооб-следованных явлений римской действительности, которое римляне называли cultus.

Вдумаемся в эпиграмму того же Марциала (IV, 85):

Все мы пьем из стекла, ты же, Понтик, – из мурры. Зачем же? Чтобы прозрачный бокал разницы вин не открыл.

(Пер. Ф. Петровского)

Совместная трапеза патрона с родственниками, друзьями, а позже и вольноотпущенниками когда-то была формой сплочения и взаимопомощи членов семейно-родового коллектива (Mart. IV, 19, 1—2). Следование этой норме придавало человеку облик отца семейства старого закала, ценилось, и, скрывая разницу вин, Понтик ей следует– неискренне, напоказ, т. е. из соображений престижности – той, которую мы условились называть престижностью I. При этом, однако, он, тут же нарушая старинное равенство застолья, сам пьет из особого кубка особое вино, явно лучшее. Зачем? Вовсе не только по гастрономическим соображениям. Мурра – полупрозрачный минерал, высоко ценившийся в Риме и очень дорогой. Драгоценные кубки были предметом особой гордости, их коллекционировали, и такая коллекция создавала человеку репутацию ценителя и знатока искусства. Демонстрация дорогой и старинной посуды была в обычае на званых обедах, и такой обычай был формой демонстрации повышенного социально-имущественного и культурного статуса хозяина (Cic. II, In Verr., IV, passim; Tac. Hist., I, 48, 3; Plin. Epp., Ill, 1, 9; Mart. VII, 50 (51); Juv. I, 76).

Обед у римлян был публичным актом, обедать в одиночестве считалось несчастьем, и поведение патрона во время обеда по отношению к клиентам образовывало одно из существенных слагаемых его репутации – репутаций богатого и могущественного че-

564

ловека, который, пусть вопреки старинным установлениям, может иногда и унизить бедняков, оказавшихся за его столом. Не предусмотренное первой шкалой престижности, реальное поведение Понтика – его отдельный бокал и отдельное, лучшее вино – тоже поэтому не исчерпывалось удовлетворением личных гастрономических страстей, тоже было рассчитано на публичное восприятие, на демонстрацию и утверждение своего статуса, тоже было престижным, только в другой шкале. Назовем ее престижностью II.

В первом приближении ее содержание, смысл и структура раскрываются в одном пассаже Цицерона из трактата «Об обязанностях» (I, 8): «Люди могущественные и видные находят наслаждение в том, чтобы их жизнь была обставлена пышно и протекала в изысканности и изобилии; но чем сильнее они к этому стремятся, тем неумереннее жаждут денег. Людей, желающих преумножить семейное достояние, презирать, разумеется, не следует, – нельзя, однако, ни при каких условиях нарушать справедливость и закон».

Есть, следовательно, два вида богатства и два пути его увеличения – неумеренная жажда денег (pecuniae cupiditas) и умножение семейного достояния (rei familiaris amplificatio); словосочетание res familiaris означает главным образом недвижимость – землю, дома, инвентарь, т. е. имущество старинного, традиционного типа, в увеличении которого ничего предосудительного нет. Богатство же денежное, такое, каким оно описано у Цицерона, безусловно предосудительно. Почему? Потому что оно существует в определенном комплексе и предосудителен весь этот комплекс в целом: apparatus – «пышный и роскошный стиль жизни, обстановки, утвари», elegantia – «утонченность, изысканность, оригинальность», copia – «изобилие»; все вместе они производны от объединяющего их ключевого понятия cultus vitae – «культурный образ жизни, культура».