Текст книги "Московляне"

Автор книги: Георгий Блок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

VIII

После всех подошел белозерский полк.

Князь Иван Юрьевич разместил его в том краю поля, где Кучкова челядь с утра молотила рожь.

Солому и жито белозерцы расхватали мигом, а людей отпустили домой. Взяв цепы на плечо, перестукиваясь их вислыми вальками, молотильщики всей артелью поплелись к усадьбе.

Боярский двор был окружен княжескими людьми. Кучковых челядников едва пропустили с задов. Однако же тощему холопу Истоме и его другу Третьяку удалось, отделясь от товарищей, проскользнуть между сараями и незаметно залечь в густых лопухах, откуда видно и слышно было все, что творится перед боярскими хоромами.

На Кучковом красном дворе чужих людей набилась целая толпа. Ближе к крыльцу держались княжеские дружинники – бояре. Их легко было отличить от других по долгополой одежде да по мечам, которыми все они были опоясаны. Младшие княжеские слуги, короткополые и без мечей, были вооружены кто копьем, кто луком, кто боевым топором.

На крыльце, где всего два дня назад отдыхал после бани сам Кучко, сидел теперь Юрий.

Сверкающая водяной рябью кольчуга обтягивала его огромное тело. Большое бледное лицо с орлиным, чуть кривоватым носом было совершенно неподвижно.

Около него, вздернув узкие плечи, вытянулся княжич Андрей. Он был на голову выше всех.

Перед Юрием стояли оба Кучкова сына, Милуша, Дарьица с Липой на руках, Петр и только что приведенная с поля боярыня.

– Глянь-ка, – шепнул Истома, – сама-то еле жива от страху.

– Все хороши, – ответил Третьяк, – и у парней ноги трясутся.

– Одной Милушеньке все нипочем.

– Ей что! На огне не горит, в воде не тонет.

Оба примолкли, услышав глухой голос Юрия:

– Как же ты, жена, не ведаешь, где муж?

Боярыня упала на колени и перекрестилась широким крестом:

– Вот те крест, княже: не ведаю!

– А и правда, где он? – спросил тихонько Истома.

– Чай, недалече, – буркнул Третьяк.

Опять глухо, как из бочки, раздался голос Юрия:

– Что мне твой крест! Сыновья другое врут: их послушать, так выходит, будто отлучился за тридевять земель. А она, – княжеский палец с золотым перстнем ткнул в сторону Милуши, – а она толкует, что дома.

– Не ждет баба спроса: сама все скажет, – усмехнулся Третьяк.

– Чего не знат, и то скажет, – отозвался Истома.

– Обыщи, княже, хоромы, обыщи двор! – всхлипывала боярыня, не вставая с колен.

– Не учи рыбу плавать! – оборвал ее князь. – Ищем.

Он замолчал, сощурив узкие глаза. Потом снова заговорил:

– Знал бы я, что эдак своего князя встречать будете, так я бы вперед себя тиунов послал, чтоб ваши села огнем пожгли, чтоб мечом вас посекли, чтоб конским хвостом пепел размели.

Боярыня, громко рыдая, бухнула головой Юрию в ноги.

– Сделай милость, княже! – заикнулся Яким Кучкович. – Взойди в избу, оттрапезуй, не побрезгай нашим хлебом-солью!

– Сделай милость! – вяло подтянул Иван.

Юрий презрительно усмехнулся, оттянув вниз углы большого рта:

– Того не бывало и не будет, чтоб князья к хоронякам да к бегунам в гости хаживали.

– Видать, не голодный, – шепнул Истома.

– Чай, не молотил, – ответил Третьяк.

В тяжелой тишине, воцарившейся после Юрьевой речи, серебряным колокольчиком прозвенел вдруг тонкий голосок Милуши.

– Чтой-то сорока так рассокоталася? – по-детски удивленно вымолвила она нараспев.

При этих словах годовалая Липанька, до тех пор спокойно переводившая глазенки с одного на другого, вдруг охватила руками шею матери, прижалась к ней щекой и разразилась такими отчаянными воплями, что старуха боярыня воспрянула с земли, всплеснула ладонями и уставилась на внучку с ужасом.

Князь, скосив прищуренные глаза, глядел на подгорный островок пронзительно желтого березового леса, над которым в самом деле сокотала кем-то вспугнутая сорока.

– Пошарь в острову, – приказал он негромко, полуобернувшись к Андрею.

IX

Через полчаса привели из лесу беглеца.

В воротах Кучко стряхнул с себя, как молодой, четверых княжих отроков и на середину своего двора вышел один, широко раскидывая толстые ноги, напружив шею, бодливо нагнув седую всклокоченную голову. Он был без шапки и без посоха. Левый рукав оторвался от плеча. Один из его провожатых то и дело сплевывал кровью.

– Уберите баб в избу, – распорядился Юрий.

Женщин увели. Наступило долго молчание. Князь, пощипывая редкую бородку, внимательно оглядывал старика. Он не видел его около тридцати лет. Кучко уперся глазами в землю.

– Где пропадал? – выговорил наконец Юрий почти ласково.

– Мало ль дел? – все не поднимая глаз, ответил Кучко.

– А князя встречать – для тебя не дело?

– Отколе было знать, что князь ко мне будет?

– А про то знал ли, что князь, когда захочет, тебя в дугу согнет, да и концы накрест сведет? Автамонов день[14]14
  А в т а м о н о в (точнее – Артамонов) д е н ь – 25 сентября, когда, по древнему народному поверью, змеи, готовясь к зиме, уходят в леса.


[Закрыть] празднуешь? С гадами заодно в лес уполз?

Тут Кучко вскинул наконец кровяные глаза и дерзко оглядел Юрия с головы до ног.

– Я подле истинного князя, – отчеканил он раздельно, – подле твоего отца, не один год ездил. Навидался и других светлых князей. А ни от кого таких непотребных речей не слыхивал.

Юрий, звеня кольчугой, тяжело поднялся во весь свой громадный рост. Слышно было, как свистит его дыхание.

– Молчи, холоп!

– Холопом не бывал и не буду! – крикнул Кучко, дрожа всем телом. – Лучше смерть приму!

– Не долго ждать, – тихо вымолвил Юрий.

Его бородка тоже тряслась от бешенства. Он неловко вытянул из скрежещущих ножен длинный меч и, волоча его за собой острием по земле, подступил к боярину:

– Наперед волю мою выслушаешь. Вотчины твоей больше нет. Моя – вся земля, куда ходила коса и секира, мои – все угодья, моя – вся челядь.

– Моей вотчины тут не бывало, – ответил Кучко, не попятившись ни на шаг. – Мою вотчину под Суздалем твои воры-рядовичи[15]15
  Р я д о в и ч и – княжеские или боярские слуги, попадавшие в феодальную зависимость по договору.


[Закрыть] забрали. А здесь у меня моим потом да моей кровью слободы накоплены. Да не на тебя копил! Не твоя грамота, не к тебе и потянут.

– Чья грамота? – спросил Юрий, мягко подвигаясь еще на шаг вперед.

– Ходит-то как! – шепнул Истома. – Ног не поднимат: движком двигат…

Кучко ответил не сразу. Он с ненавистью снизу вверх заглянул князю в самые глаза, будто вычитывая в них что-то, и только затем громко произнес:

– Киевская. Вот чья.

Юрий повел плечами и обернулся к Андрею. Его было не узнать: глаза расширились, бледные щеки разгорелись. Он был прекрасен. Каким-то до странности простым и искренним голосом сказал он сыну, будто говоря с ним наедине:

– Слышь-ка, Андрей, да тут измена! Нашу суздальскую землицу, отчую да деднюю, из-под моей руки ворогам нашим сватать! Эдакой-то клин да с таким-то урочищем! – Он покачал головой. – Как же так, Андрей? Чего же мы мешкаем? Ты уж, сынок, здесь за всем пригляди. Володимерского полку одну сотню тут попридержишь на время. Да дворского не забудь поставить.

Он с трудом вложил меч в ножны. Отвернувшись от Кучка, он вел себя так, словно того уж и на свете нет.

– А с ним что? – спросил Андрей вполголоса, отойдя с отцом в сторону.

Юрий не поглядел на боярина, который стоял все на прежнем месте и с бессмысленным недоумением озирался по сторонам, точно не узнавая своего двора. Губы князя дрогнули брезгливостью, когда он ответил сыну:

– Осменник[16]16
  О с м е н н и к – важное должностное лицо при князе: ведал мостами и переправами.


[Закрыть] Петрило его управит. Я скажу. – Потерев глаз кулаком, он добавил: – А сынов его, коли хочешь, да непутевого Петряйку бери себе в дружину. – Он вздохнул. – А не то как знаешь: они в твоей воле.

Потом, взглянув на сына в упор, поднял палец с перстнем:

– Только чтобы здесь и корешка их не оставалось. Слышал? – Голос его стал еще тише: – Сторожей при хоромах, да при амбарах, да при кладовых поставь поболее и повернее. Добра много. На себя усадьбу берем.

Когда ясное солнышко после полудня своротило с красных окон Кучковых хором, боярина казнили.

Все обошлось спокойно. Лишних свидетелей не было.

X

Весть о случившемся быстро облетела всю округу.

Люди сбежались даже из дальних сел, и под вечер множество народу толкалось на берегу Москвы-реки, у подножия холма.

Смотрели туда, где над самой кручей, на воткнутом в землю высоком древке с золотым двузубым навершием, полоскался на ветру еще никем на Москве не виданный княжеский стяг.

Его алый атласный клин, то вытягиваясь хоботом, то переливаясь волнами, пламенел на закате. По багряному полю шелками да золотой ниткой был искусно вышит большеголовый лев, поднявшийся в ярости на задние лапы.

А позади стяга, вне боярского двора, под вековыми соснами были раскинуты шатры. Всех наряднее и всех выше был один – просторный, теплый. Все его полы были мечены одним круглым знаком, похожим на колесо. По доносившемуся из этого шатра беспорядочному шуму голосов слышно было, что там пируют.

Старого князя народ не успел толком разглядеть. Лишь один раз выходил Юрий из шатра. Он снял доспех и был теперь в такой же, как у Андрея, высокой шапке, отороченной бобром. Медленно прошагал он на крутую изголовь холма и, взявшись рукой за древко своего стяга, долго простоял там молча, скашивая узкие глаза то на закат, то на полдень, то на восход, будто высматривая такое, чего другим не видать.

Зато на долготелого княжича все нагляделись вдоволь, пока он расставлял сторожей да устраивал на ночевку владимирский полк.

Видели, как уже под вечер он на своем пегом страшилище выехал далеко за околицу провожать четыре груженые подводы. На них увозили во Владимир старуху боярыню с обеими снохами, с дочерью и с внучкой.

Откинув назад и вбок маленькую голову, княжич долго смотрел им вслед, пока медленный их поезд тянулся мимо распряженных обозных телег и полковых костров, которыми мигало в сумерках все широкое Кучково поле.

Когда к ночи народ стал расходиться по домам, толки о сегодняшних событиях были самые различные. О старом не плакали, новому не радовались. Всего значения происшедшего не понимал никто. Больше удивлялись и гадали не без страха о неизвестном будущем.

Полнолицая Гончарова жена, коренная вятичанка, никогда еще не живавшая под князьями, все не могла уразуметь, на что Юрию чужие села, когда у него под Суздалем и своих, как толкуют, не перечесть.

– Что дивиться, миланька? – отвечала ей соседка, вдова киевского серебреника, ядовитая старуха, видавшая на долгом веку всякие виды. – Не с одного цветка пчелка мед берет.

Многих мужчин изумляло, что Кучко, человек хоть и вспыльчивый, да осторожный, будто сам натолкнулся на грех. Зачем было бегать? Поклонился бы князю, одарил бы как следует. Упрямая овца – волку корысть.

– Вот и главно-то! – горячился пожилой кудрявый кузнец. – Уперся, как бык в стену рогами. Распалил воробьиное сердце! А нам отдуваться.

Кузнец был родом из Любеча, где его двор из-за княжеских усобиц четыре раза выгорал дотла. Он четырежды отстраивал его заново, но после пятого пожара потерял терпение и перебрался в Кучковы слободы.

– Что ты? – возражал ему степенный суздалец Неждан, боярский бортник. – Разве князя поклонами да подарками удовольствуешь? У него свое на уме: что задумал, то сделает. Нам ли его нрава не знать?

Третьяк, укладываясь на сеновале спать и натягивая на себя вместо одеяла короткий посконный зипун, весь в дырьях, окликнул соседа:

– Истома, ой Истома! Чего у тебя в брюхе больно громко урчит? Будто жеребец ржет!

– Заурчит, когда за весь день только раз хлебца ущипнул! – отозвался из темноты сонный голос Истомы.

– Нда-а! – протянул Третьяк. – Кабы не дыра во рту, жили бы да жили, ни о чем не тужили… – Он зевнул. – На молотьбу-то погонят нас завтра, что ли?

– Не на молотьбу, так на другое. В покое не оставят. Что при боярине, что при князе – нашему брату все едино свету не видать.

Третьяк выдрал из бороды застрявший еще с утра репей и ничего не ответил.

Жалел боярина один дурачок Зотик. Он сидел на холодном земляном полу в своем чулане один-одинешенек, нюхал душистый кипарисовый посох, подобранный днем в березовом лесочке, слизывал со щеки соленую слезу и приговаривал шепотом:

– Дитятко!

В опустевшей Параниной светелке ночевал назначенный Андреем Юрьевичем чернобородый дворский – управитель новой княжой усадьбы, которую велено было с этого дня называть не Кучковой, а по имени реки – Московой.

От яблочного ли духа, который сочился из соседнего подкровелья, от вчерашнего ли меда, выпитого в теплом шатре, дворский пробудился утром со свинцовой головой. Поднявшись с пуховой девичьей постели, он приотворил слюдяное оконце и хмуро оглядел неметеный двор.

А сквозь тонкие веточки плакучей березы синело чистое осеннее небо, полное непонятных надежд.

Новое сильнее старого.

Про то, каков был Кучко и чем досадил князю, забыли скоро. Запомнили только, что выдала его сорока.

И долго еще, веками, держалось поверье, что сорока на Москве – птица проклятая и что сорочьей породе здесь не житье.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
В гостях у Долгорукого

I

Киевский племянник перехитрил суздальского дядю. Узнав, что Долгорукий ломится сквозь леса в его сторону, он направил ему удар в спину: подстрекнул рязанского князя напасть на Юрьеву волость, оставшуюся без защиты.

Встревоженный этим известием, Юрий повалил из Козельска назад, в Суздаль. На этом пути он только мельком заглянул в свое новое московское сельцо. Выслушал бородатого дворского, отдал два-три распоряжения и, не ночуя, двинулся под мелким осенним дождем дальше.

Рязанский князь дорого заплатил за озорство. Юрьевы сыновья Ростислав и Андрей выгнали его из отцовских земель с великим для него уроном. А затем, дождавшись первых заморозков, ворвались по синему льду в его вотчину и заставили его бежать в половецкие степи.

Юрий ликовал: это была полезная проба сил перед киевским поединком.

Во время лихого рязанского наезда новые Андреевы дружинники, братья Кучковичи, Яким и Иван, показали себя первыми удальцами и крепко полюбились княжичу.

Не так угодил ему красавец Петр Замятнич. Он хоть и ни в чем не оплошал, однако же не проявил в бою ценимого Андреем отчаянного буйства. Так, по крайней мере, отозвался о нем сам Андрей, когда, вернувшись домой, рассказывал о своем походе жене, умной и злой булгарке.

Юрий, обезопасив себя с тыла, вспомнил наконец и о своем союзнике, северном князе Святославе, которого покинул осенью в Козельске на произвол судьбы.

Святославу приходилось плохо. Еще год назад он был благополучен и богат. Теперь враги разорили его до нитки, вчерашние друзья отступились, и он, как затравленный волк, прятался с голодной семьей в вятических лесах.

А между тем без этого союзника, хоть и доведенного до нищеты, Юрию было не обойтись. Северская земля служила заслоном от Киева. Святослав Ольгович был предприимчив, опытен и непримиримо зол на киевского князя. И Юрий решил его поддержать: дал людей и послал дары.

Когда же в самом конце зимы Долгорукий принялся, по обыкновению, пакостить Новгороду и отправился походом на Мсту, то дал боевое поручение и союзнику. Оно сулило выгоды им обоим. Юрий предложил Святославу, поднявшись по реке Протве, повоевать восточную окраину Смоленского княжества, которое досаждало Юрию притязаниями на какие-то дани с его Суздальской земли.

Оба набега удались.

Из обильного всякими товарами Торжка Юрий вытряс все что мог и возвращался домой в отличном расположении духа. Потемневшие на мартовском солнце дороги еле держали лошадей, которые надрывались, волоча то по голому навозу, то по шипучему месиву талого снега тяжелые возы военной добычи.

Еще с дороги Юрий послал к Святославу гонца с таким приглашением:

"Приди ко мне, брате, в Москову".

II

Московский дворский, встретив князя, и сам сбился с ног, и всю челядь засуетил.

Даже бывший Кучков бортник Неждан, не челядин, а вольный до тех пор слобожанин, и тот очнуться не мог от негаданных дел. Дворский дознался про него, что он первый на всю округу медовар, и теперь не отпускал домой, заставляя парить на вольном духу да переваривать на малине, на вишне и на гвоздике любимые Юрием питейные меды.

– Помилосердствуй – молил Неждан. – Дай хоть на час в липняк сходить. Весна, лес, того гляди, листвой окинется, а у меня свои борти еще не смотрены.

– Боярину служил, а князю не охоч служить? – ехидствовал дворский.

– Не служил я боярину! – объяснял Неждан, прижимая руку к широкой груди. – У меня с ним уговор был: я с его меду четвертую корчагу себе брал.

– Четвертую корчагу! – качал головой дворский. – Вишь ты, сколько княжого добра перебрал!

– Так ведь не княжого, а боярского…

– Было боярское, стало княжое. Ты – княжой закуп.

Закуп – это было страшное слово. Неждан понимал его значение. Закупом назывался человек, который, задолжав князю или боярину, терял свободу: он обязывался выполнять для них даром любую работу, пока не вернет всего долга. А за Нежданом не числилось никаких долгов.

– Какой я закуп, – с дрожью в голове говорил бортник, – когда за свою работу по уговору брал?

– А уговаривался, так и работай на князя.

– Сработаю, только пусти на часок в лес: пчела тужит.

– Пчелу жалеешь, а князя тебе не жаль?

Этого дворского с первого дня его появления почему-то всей душой возненавидел заика Зотик, хоть и не имел с ним ровно никаких дел. Дурачок по-прежнему бобровничал, к княжим хоромам не подходил, но каждый раз, как видел издали черную бороду дворского, весь ежился, и безволосое его лицо, не то мужское, не то бабье, не то молодое, не то старое, ощеривалось по-звериному.

В среду 2 апреля 1147 года, под вечер, Юрий позвал дворского и, сев на завалинку, обсудил с ним во всех подробностях, чем столовать ожидавшихся со дня на день дорогих гостей: князя Святослава с дружиной.

С юга, с Замоскворечья, тянул мягкий ветер-теплячок, и Юрий, неторопливо беседуя с управителем, следил, прищурясь, за первыми комарами, которые толклись перед ним столбом, золотясь на закатном солнышке.

По двору, выбирая сухие места, похаживал, заложив руки за тощую спину, старый иеромонах[17]17
  И е р о м о н а х – монах, возведенный в сан священника.


[Закрыть] в теплой скуфейке, насунутой на впалые глаза. Это был духовник Юрия, сопровождавший его в походе по случаю великого поста. Временами он останавливался и, наклонив горбатый нос, прислушивался к нежному свисту и клыканью только что прилетевших скворцов. Под свесами крыш еще стояли лужи, а кое-где долеживал и почерневший снег.

Пока князь справлялся, сдобрен ли мед инбирем,[18]18
  И н б и р ь, или и м б и р ь, – пряность, душистый, очень едкий на вкус порошок (вроде перца) растительного происхождения.


[Закрыть] пока объяснял, как замешивать в гороховую кашу маковый сок, пока высчитывал с дворским, сколько уйдет ведер клюковного киселя да сколько печь пирогов, рассольных и кислых, круглых и косых, духовник прислушивался к их беседе довольно равнодушно. Но когда с красных блинов да со щучьей ухи речь перешла сперва на глухарей, на гусей, на лебедей, на журавлей, а потом и на кабанину, на лосятину да на медвежатину, иеромонах не выдержал и воскликнул с негодованием:

– Грех! Или забыл, что ныне великой четыредесятницы пятая седмица?[19]19
  П я т а я с е д м и ц а в е л и к о й ч е т ы р е д е с я т н и ц ы – пятая неделя сорокадневного поста, который предшествует празднику Пасхи.


[Закрыть] Православные в храм поспешают, а ты взаместо поста чрево неистовство заводишь!

– Полно, отче, – спокойно отвечал Юрий. – Пост – не мост: можно и объехать. Не велишь ли гостей тяпаными грибами потчевать?

Монах сердито махнул рукой и отошел к оврагу.

Внизу, под его ногами, на Неглинной, теплился еще сплошной, но уже потемневший лед. А Москва-река вскрылась почти вся.

На берегу рыбаки стучали топором, прилаживая к челну железную козу для огня, чтобы в ночь выйти с острогой и налучить свежих щук к княжному столу. Когда топор смолкал, становилось слышно, как где-то за рекой, на болоте, бормочет в весеннем бреду водяная курочка.

III

Через два дня, в пятницу 4 апреля, когда солнце пошло уже на обед, в воротах княжого двора по густой грязи зачавкали копытами чужие кони. Это Святослав выслал передовых с отдарком Юрию.

Людей было пятеро: восьмилетний Святославов сын – княжич Олег (он был за главного посла), его кормилец – дряхлый старец, еле державшийся в седле, да трое наемных половцев. Наступила ростепель, гужом нельзя было проехать ни на полозу, ни на колесах, и послы пригнали верхами. Хвосты у лошадей были подвязаны, и на конских животах понасохла грязь.

За спиной у одного из половцев на конских забедрах смирно сидел, свесив пушистый хвост, какой-то пятнистый зверь, ростом и сложением похожий на собаку. Натянутый на голову клобучок закрывал ему глаза и уши.

Так как никакой другой клади у послов не было, то все поняли, что это и есть отдарок.

– Тяжелый поклон с легким даром! – смеялись Юрьевы бояре.

Союз с обнищавшим Святославом не вызывал сочувствия.

Хоть маленького князеныша и пораскорячило от непривычно долгой езды, однако же он скрепил все силы, чтобы не уронить своего посольского достоинства. В княжие покои он вошел с пылающими от смущения ушами, но довольно степенно.

Два половца внесли за ним на носилках пятнистого зверя. Клобучок сняли. Под клобучком оказалась кошачья голова. С затылка до холки шла короткая грива.

Это был пардус[20]20
  П а р д у с – гепард.


[Закрыть] – ловчий зверь. Они водились где-то в отдаленнейших пустынях, за Каспийским морем, и на Руси ценились чуть ли не на вес золота. Юрий, подобно отцу завзятый охотник, знал о них только понаслышке. Обзавестись пардусом было давней его мечтой. Более изысканного подарка Святослав не мог и придумать.

По знаку маленького Олега зверь мягко соскочил с носилок, подполз на брюхе к Юрию, стал ласково тереться о его ноги и замурлыкал.

Юрий, забыв от радости все на свете, хлопал себя ладонями по толстым бокам и заливался детским смехом.

Пришелся ему по нраву и курносый князек. Он насыпал ему в полу каленых орехов, наказал отрокам послаще накормить и его и провожатых и, громко шаркая подошвами, ушел в клеть, позвав с собой дворского, конюшего и ловчего.[21]21
  Л о в ч и й – важное должностное лицо при князе: ведал псовой охотой


[Закрыть] Надо было на скорую руку, до приезда гостей, отдать еще несколько ответственных распоряжений: Юрий решил завтрашний день начать с охоты. В этой излюбленной княжеской потехе Святослав Ольгович, как слышно, понимал толк. Перед таким знатоком дела нельзя было ударить лицом в грязь.

Через час восьмилетний Святославов посол был уже на Москве-реке у перевоза и, стоя на мостках рядом с сумрачным Юрьевым духовником, ловил с ним вместе ершей на удочку.