Текст книги "Московляне"

Автор книги: Георгий Блок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
Пожары

I

Дом был полон таких шумов, точно и в него вломился ветер. Двери хлопали. Полы тряслись от беспорядочной беготни.

Еще тревожнее были шумы, доносившиеся снаружи – с дворовой стороны: тележная скрипотня, визготня, стукотня, конский топ и людские вскрики, заглушенные нестройным гомоном многих голосов.

Внизу, в дверях сеней, мелькнуло рябое лицо боярской клетницы[45]45
  К л е т н и ц а – служанка при клети, то есть при летних парадных покоях боярского дома.


[Закрыть] Луши. Заметив сходившую с лестницы боярыню, Луша смешалась, отвела глаза и юркнула назад в сени.

Кучковна, поравнявшись со слуховым оконцем, освещавшим лестничную клеть, увидела, что соседний, княжой, двор, уже много лет пустынный, кишит людьми: они сновали вокруг возов с увязанной в рогожи громоздкой кладью.

По коленчатым всходам княжого красного крыльца поднимались два боярина в долгополых дорожных одеждах. Кучковна хоть смотрела на них со спины, мгновенно узнала обоих: муж и брат!

По наклону головы Петра Замятнича, по тому, как он приставлял к уху ладонь, видно было, что он внимательно вслушивается в речь шурина, Якима Кучковича, который, говоря, все показывал руками и головой на их, боярские, хоромы. Их нагонял вприхромку посадник.

Выше, на верхней площадке крыльца, возился у входной двери огнищанин, стараясь всунуть ключ в потайную прорезь давно не открывавшегося висячего замка.

Кучковну вывел из оцепенения громкий хрип, долетевший из сеней. Она кинулась туда.

Груня с двумя сенными девушками суматошилась у печной лежанки – у той самой, где несколько дней назад отдыхал после завтрака Прокопий. На лежанке хрипел и бился в судорогах весь обвязанный Шимон. Девушки силились удержать его ноги, Груня – руки. Кучковна и Гаша бросились им помогать.

А тем временем в ворота княжого двора въезжала крытая повозка с длинным, пестро расписанным кузовом, запряженная шестериком белых коней. Ее окружали вооруженные луками вершники-булгары в круглых розовых шапках с широкими поперечными гребнями.

Когда повозка остановилась у крыльца, вершники спешились. Двое из них откинули ковровую завесу кибитки и, ловко подняв с подушек, бережно поставили наземь низкорослую женщину. Густая золотоцветная фата закрывала ее лицо.

Это была Андреева жена – княгиня Ульяна.

На княжой двор въехало пятнадцать возов с кладью, на боярский – восемь, на посадничий – два. Три тюка из княжеской клади отнес к себе на двор огнищанин.

Разгрузкой боярских возов распоряжался Яким Кучкович.

По багровой воспаленности его крупного лица, по слишком яркому блеску опухших глаз было заметно, что он немного хмелен. Ему не стоялось на месте и не молчалось. Он колесил без толку по двору, ходил по пятам за челядниками, носившими кладь, то пошучивал, то поругивался, дул в кулак, присвистывал или вдруг, взявшись за бока, беспричинно гагакал, как гусак. И тогда на его колыхавшемся животе встряхивались все пунцовые кисти, какими были украшены нашивки его одежды. А в плоской баклажке, что болталась у него на бедре, булькало вино.

Когда кончили разгружать последний воз, Яким Кучкович подошел вразвалку к Маштаку, лукаво прищурил глаз, крепким щелчком сбил у ключника с головы его мятый поярковый столбун, потом засунул руку в только что снятый с воза огромный рогожный куль, набитый мягкой рухлядью, вытащил оттуда новую кунью шапку и нахлобучил ее на Маштака.

А к сестре и к племянницам не наведался.

Сам боярин Петр Замятнич появился у себя на дворе только поздно вечером. Молча обошел с шурином и с Маштаком все скотницы,[46]46
  С к о т н и ц а (от слова «скот», которое имело, кроме нынешнего своего значения, и другое: имущество, деньги) – особое помещение боярского или княжеского дома, где хранились ценности. Ценности хранились также и в теремных вышках сеней.


[Закрыть] чуланы и теремные вышки сеней, куда убрали привезенную клажу, молча поднялся в сени, молча оглядел лежавшее на столе, накрытое белой пеленой мертвое тело Шимона, покосился на монашку, которая читала над покойником псалтырь, и молча же, не заглянув к жене, направился в холодный прируб, где у него была летняя опочивальня.

Кучковна из соседней с сенями проходной клети слышала, как глохли, удаляясь, его мерные тяжелые шаги.

В этой проходной клети, едва озаренной красноватым светом лампады, она провела всю ночь.

Груня время от времени вставала и уходила в сени. Побыв недолго у трупа мужа, она возвращалась к матери и садилась у ее ног.

Она заговорила только после полуночи, когда ветер улегся и небесная глубь в четвероугольнике окна стала бархатно-черной. Из сеней сквозь затворенную дверь доносился ровный голос монашки.

II

Всей правды не знала и Груня.

С самого отъезда из Суздаля она безотлучно жила во Владимире, врозь от Шимона. Князь не отпускал его из Боголюбова, а отец проводивший день тут, день там, запрещал ей навещать мужа.

У отца часто бывал дядя Яким, всегда хмельной. Петр Замятнич стал с нынешнего лета тоже временами попивать, но от вина не веселел.

С дядей Якимом они целыми вечерами о чем-то шептались, а когда появлялась она, Груня, замолкали и торопились услать ее прочь. Раза два наезжал из Боголюбова княжой ключник Анбал.

О казни дяди Ивана отец услышал на той неделе в четверг и в тот же вечер ускакал один, без слуг, в Боголюбово. Там провел и Петров день – свои именины.

А на другой день после его именин, в воскресенье, на рассвете привезли оттуда израненного Шимона. Он приходил в себя только изредка и ненадолго; в его речах здравые слова мешались с бредом, и Груня ничего верного от него не узнала.

Он в бреду все выбрасывал руки, точно обороняясь от кого-то, и кричал: "Чур, чур меня! Не топчите! Зажгите свечу! Ищите его!"

Слуги дяди Якима, которые привезли Шимона, сказали Груне, что нынешней ночью князь Андрей Юрьевич убит у себя в палатах боярами. Убит ими же и княжой милостник Прокопий.

Потом Груня слышала, как в Богородичном златоверхом соборе ударили в большой колокол и стали бить часто, как бивали при великих пожарах. По улице мимо ее окон бежал куда-то народ. Она испугалась, уж и впрямь не пожар ли, и собралась выносить Шимона из хором. Но слуги объяснили, что это дядя ее, княжой чашник Яким Кучкович, пришел из Боголюбова с боярским полком и скликает всех на соборную площадь.

Вскоре она увидела в окно, как народ возвращается с площади. Шли уж не порознь, а скопищами, громко горланили, махали кулаками.

Вдруг ввалился к ней в покой во всем боевом доспехе и дядя Яким. Руки и губы у него тряслись. От него, как всегда, несло вином. Озирался, подбегал к окну, слушал у дверей (к себе-то в дом опасался, видно, идти). И все ругал владимирцев.

От соседки, купецкой женки, Груня узнала потом, что на соборной площади дядя Яким, придя туда со всем полком, пытался зачем-то застращать народ, но ничего не достиг: только понапрасну взмутил людям головы. Говорил, что ежели, мол, владимирцы пойдут на Боголюбово, то встретит их там вся дружина и всех кончит. И еще говорил, что дума против князя была не у одних бояр, что в той же думе были и некоторые владимирцы. А на площадь по зову дяди Якима купцы владимирские побоялись прийти: сбежались одни купецкие делатели, боярские слуги да вольные ремесленники, благо день-то был воскресный. Они не дали дяде Якиму дальше говорить: закричали, что кто, дескать, с вами, боярами, в думе был, тот пускай с вами и остается, а нам, мол, такие ненадобны. Дядя Яким силился их переголосить, тряс шестопером,[47]47
  Ш е с т о п е р – булава с шестью чеканными ребрами.


[Закрыть] однако народ не захотел его слушать и разошелся по домам. Из боголюбовских же дружинников остались при дяде Якиме только двое-трое: другие, испугавшись народа, угнали назад в Боголюбово.

Кучковна перебила Груню.

– Кто убил князя? – спросила она еле внятно.

Груня ничего не ответила: она с детских лет не терпела вопросов. Встала с пола и, не глядя на мать, ушла в сени.

– "На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия…" – вычитывал голос монашки.

В другом конце боярских хором, за сенями и переходами, бухали тяжелые одинокие шаги: Петр Замятнич, видать, тоже не спал.

Ночь была ясная, теплая и такая тихая, что в приоткрытое окно явственно слышалось, как где-то очень далеко, верно за рекой, в береговой слободке, лает собака, как падает с Яблоновых листьев роса, как на княжом дворе переговариваются вполголоса ночные сторожа, булгары. Потом закашлял у Неждановой башни старик-воротник.

Груня вернулась из сеней не скоро и, опустившись по-прежнему к ногам матери, долго не принималась говорить. Кучковна грела в своих руках ее мягкие холодные руки. Прерванный материнским вопросом рассказ Груня продолжила так, будто мать ни о чем не спрашивала.

Груня вспоминала, как дядя Яким метался по ее хоромам, не находя себе места, беспокоясь о своем боголюбовском дворе да о какой-то клади, которую услал куда-то нынче ночью, еще до рассвета.

На Грунины упорные расспросы о том, кто изранил Шимона, дядя Яким отвечал так отрывисто и темно, что Груня ничего толком не поняла.

"Мы, – говорил дядя Яким, – его не неволили: своей охотой пошел. В пятницу, говорит, когда мы у твоего родимого батюшки, у Петра, в доме его боголюбовском все собрались. Шимон сперва, по своему обычаю, все молчал, а как стали потом жребий метать, кому первому в княжую спальню ломиться, Шимон и скажи: "Я пойду. Хоть жив не останусь, а за отцову обиду отомщу. Мы с Анбалом вдвоем управимся, а вы стерегите у дверей".

Когда Груня стала допытываться, кто же посек Шимона – князь ли или кто другой, – дядя Яким не захотел отвечать прямо, а твердил только одно: "Ночью-то, в потемках, где разобрать, кто кого колет и кто под ногами валяется!"

А когда Груня сказала: "Уж не вы ли сами его покололи?", дядя Яким осердился и закричал: "Нечего на нас пенять! Коли мы впопыхах, ненароком потоптали да покололи, так мы ж его, поколотого, и вынесли, мы ж его к тебе и проводили!.. Твой Шимон, говорит, на словах куда как храбр, а как до дела дошло, так и оплошал: не посмел наперво подступить к княжной ложнице – отбежал назад в сени и Анибала с собой уволок. А как спустились мы с сеней в княжую медушу и напоили Шимона вином, Шимон сердцем-то ободрился, а телом сомлел".

И больше про Шимона дядя Яким ничего Груне не сказал, а говорил только про князя, до чего, мол, князь оказался силен: не только одного пьяного Шимона, а и десятерых трезвых под себя бы подмял.

Кабы Анбал в субботу с вечера не выкрал у князя из ложницы Борисова меча, не бывать бы, говорит, живу ни Анбалу, ни ему, дяде Якиму, ни Петру Замятничу.

"Ты пойми, говорит, Груня: нас два десятка, он – один; у нас сабли, мечи, копья, он – пусторукий!

Думали: князь до конца убит. Понесли было Шимона к каменным переходам, что в собор ведут, – хотели его там, на соборных хорах, укрыть, пока другие дела уделаем, ан слышим, будто кто за нами следом шагает.

А каменные княжие палаты – сама, говорит, знаешь – высокие, гулкие, отголосчивые; полы поливными плитами выложены: на такую плиту как ни ступи, по всем сводам разнесет и на все лады отзовется.

От княжого вина да от боренья мы хоть и поодичали, однако тут с перепугу пустились было наутек. Спасибо, говорит, Анбалу: удержал.

Стоим трясемся, слушаем: и взаправду шаги, только не к нам, а от нас. Одна нога топает, другая – шаркает. И будто рыкает человечий голос.

Мы – назад, к ложнице. Подходим к сеням, к тем, что наверху лествичной башни, откуда, помнишь, витой сход вниз. А в башенной стене оконный просвет чуть белеется: знаешь, говорит, тот тройной, что на реку глядит. Смотрим – против того оконного просвета словно чья-то долгая тень шатанулась. И сразу в темноту канула.

Еще ладно, говорит, вышло: вспомнил Петр, что в сенях по углам ставники стоят со свечами. Вывернули одну из подсвечника, выбили кое-как огонь, раздули, запалили свечу, видим: вдоль всех сеней, по всем половым плитам пролегла кровяная тропа – где крапинами, где мазаниной, – ведет в башню и по каменным круговым ступеням свертывает вниз.

Вот ты, говорит, Груня, и рассуди, какова в нем была сила! Чай, говорит, помнишь: от княжой ложницы до верхних сеней не мал путь. А он, весь просквоженный, кровью оскудев, тем путем до башни доволокся и по витому сходу под сени сошел. Да и тут не свалился, а обрел в себе мощь за лествичный столп зайти. И там на скамью не лег, а сел! Здесь, говорит, его и нашли. Да и то, говорит, не ведаю, как обернулось бы дело, ежели бы твой, говорит, родимый батюшка Петр Замятнич напоследок не вскрапивился: выхватил свою турскую саблю (знаешь, ту, с бороздами и травами на клинке, ту самую, что в Киеве у черных клобуков[48]48
  Ч е р н ы е к л о б у к и – среднеазиатские кочевники, осевшие в X–XI веках в Приднепровье.


[Закрыть] выменял), наскочил из-за столпа на князя врасплох и отсек ему правую руку по самое плечо. Только после того из князя остатняя сила вышла. Тут он скоро и кончился".

Больше дядя Яким ничего не успел рассказать, потому что от Петра Замятнича прискакал к Груне конюх покойного дядя Ивана с приказом, чтоб, ни часу не медля, уезжала в Москву и увозила Шимона.

Дядя Яким всполошился, велел запрячь телегу, скинул доспех, надел холопью сермягу и, зарывшись в тележную солому, забыв в Груниной светлице свой воеводский шестопер, укатил с тем же Ивановым конюхом назад в Боголюбово.

Пока он собирался в путь, конюх улучил время шепнуть Груне, что в Боголюбове великий мятеж: боголюбовские горожане бьют княжеских мечников и делателей, жгут их дворы, ворвались в княжие палаты и грабят княжеское золото и серебро. Княгиня укрылась неведомо куда, да и Петр Замятнич, когда отправлял конюха во Владимир, тоже готовился уйти со своего двора…

На этих словах Груня внезапно оборвала речь, охнув от испуга: мимо нее бесшумно проплыла и нырнула в сени черная горбунья. Это новая монашка пришла на смену прежней.

Весь остаток ночи мать и дочь провели в молчании.

Перед рассветом, когда четвероугольник окна сделался из чернобархатного темно-синим, раздалась опять мерная поступь Петра Замятнича. Было слышно, как он вошел в сени и как, постояв над покойником, удалился снова к себе, в холодный прируб.

III

Утро следующего дня выдалось безоблачное, тихое, обещая великий зной.

Голые посадские ребятишки бегали взапуски по береговому песку, перепрыгивали через выкинутые вчерашней бурей черные коряжины, с причаленного парома спихивали друг друга в воду, брызгались, кричали, смеялись.

Попадья, перегнувшись через огородный плетень, говорила шепотом проскурне:

– Возы-то видала какие? Одного золота, да каменья дорогого, да жемчугу, толкуют, полных четыре воза! Еще князь-то и остыть не успел, еще на руках-то у них его кровушка не пообсохла, а они теми руками все самое любимое княжое именье из его сеней повыбрали. И до рассвета услали в Замятничеву владимирскую вотчину. А как народ-то зашумел, так они, на своих рядовичей не надеясь, всё сюда и повезли.

Проскурня, прикрыв морщинистой рукой впалый рот, качала головой.

– А боголюбовцам-то, – продолжала попадья, – когда в княжие покои после того вошли, достались одни оборыши. Так с досады в княжой медуше все бочки с вином поразбивали. Иные до тех пор упились, что там же в вине и утопли. Чем попало черпали, в чем попало уносили. А кому вливать было не во что, те с себя зипуны поскидали да в вино их макали, а дома обжимали.

Проскурня опять покачала головой.

– А лошади, знаешь ли, чьи в те возы запряжены? Прокопьевы!

На городской площади, в тени высокого княжого тына, булгары, княгинины холопы, усевшись на земле в кружок, играли в зернь.[49]49
  * И г р а в з е р н ь – игра в кости, то есть в костяные кубики с вырезанными на всех гранях очками. Игра велась обыкновенно на деньги


[Закрыть]

Когда бортник Неждан вдвоем с сыном проносил мимо них свежий дубовый гроб, который они выдолбили для Шимона, один только зерновщик, бросавший кости и все время напевавший сквозь зубы, окинул старика беглым, равнодушным взглядом. Другие, поглощенные игрой, толкались, перебранивались, шумели.

Боярский тын близ ворот был разобран на целую сажень для выноса покойника. По древнему, еще языческому поверью, нельзя было выносить его из дому обычным ходом, через ворота: надо было обмануть мертвеца; он должен был навсегда забыть этот ход, чтобы призрак его не возвращался тем же путем назад.

Но живым не подобало пользоваться покойницким пролетом, пробиться же на боярский двор иначе Неждану удалось не сразу. Гроб пришлось поставить наземь и пережидать, пока вывалит из ворот толпа вооруженной челяди. Впереди на сытом жеребчике гарцевал Маштак в новой куньей шапке.

– Куда шагаете? – спросил Неждан лохматого парня, который с трехрогими вилами на плече брел позади всех.

– В Кудрино, – отвечал парень: – недоданную шерсть вышибать.

У посадника за столом сидел развалясь Яким Кучкович. Посадник подливал ему вина.

– Полно лить, – отказывался Яким: – допотчевал и так до улегу.

– Пей! – уговаривал посадник. – Я для тебя ничего не жалею. А ты пожалел!

– Что пожалел-то? – сонно отозвался Кучкович.

– Мне два воза, а к себе на двор сколько заворотил?

– На что тебе больше?

– Как – на что? Вечор с хозяйкой как посочли приход да посочли расход – концы с концами и не сходятся.

– Какой у тебя расход? Одним зубом много ль нажуешь?

– Не в жвачке дело: свое званье должен блюсти. В отрепках ходить – перед посадом срамиться.

– Перед посадом! – гагакнул Яким, колыхнув животом. – Таков у тебя посад, что бабы через улицу из окна в окно на ухвате горшки передают!

– Таков у меня посад, – взвизгнул посадник, скаля желтый зуб, – что не будь моего посада, куда бы ты из Боголюбова побежал? Где бы свои возы поупрятал?

Яким побагровел. Пьяная улыбка сошла с его грубо одеревеневших губ.

– А не будь меня да Петра, – раздельно выговорил он, глядя посаднику в глаза, – куда бы князь твою дурью голову упрятал?..

Когда младшая поповна вкралась в избенку старика-воротника, там оказалось полно народу.

Собралась вся семья. Пришла с Ольховца многодетная старикова дочка, привела мужа и троих ребят, а четвертого, грудного, принесла на руках. Все запечье занял собой исполин-большак. Рядом с ним особенно бледна казалась его малорослая, тщедушная жена. К ней жался подросток-сын, еще по-детски румяный, но уж хваченный кузнецкой сажей.

В красном углу, под закопченными образами, сидел приезжий гость – конюх казненного стольника Ивана Кучковича, тот самый, которого еще так недавно здесь, на Москве, пытал покойный Прокопий, которого после пытки увез связанным во Владимир и который потом, после убийства князя, приезжал к Груне из Боголюбова с поручением от Петра Замятнича.

До прихода поповны конюх успел рассказать, как во время боголюбовского мятежа боярские и купецкие слуги, подстрекаемые хозяевами, пожгли слободку княжих делателей, к которым давно питали зависть, и как воротников меньшак, хитрокознец, еще больной, обороняя свое добро, вынесенное из горящего дома, был зарезан насмерть засапожным ножом.

Женщины уже несколько раз начинали приплакивать голосом, причем особенно звучно и причетливо кликала бледная большакова жена, но мужчины каждый раз унимали их, продолжая расспрашивать конюха.

Резкий луч утреннего солнца, прорвавшись в маленькое волоковое оконце,[50]50
  В о л о к о в о е о к о н ц е – узкое продолговатое отверстие, которое прорубалось в двух смежных бревнах стены и задвигалось («заволакивалось») доской. В крестьянских избах оно бывало зачастую такого малого размера, что в него едва можно было просунуть руку.


[Закрыть] бил конюху в затылок. Поповне, когда она вошла в избу, прежде всего бросилось в глаза его оттопыренное ухо, которое, просвечивая на солнце, рдело, как раскаленный уголь.

Конюх говорил в это время о том, что хитрокознец и сам остался бы, может быть, цел, и дом, вероятно, уберег бы, если бы бояре не задержали его в княжих палатах, заставив расковывать московского посадника, которого князь держал в порубе на цепи.

– Ладно бы, доброго человека расковал, – вздохнула Воротникова дочь, – а то посадника! А он, окаянный, не успел воротиться, как к нам на Ольховец рядовича прислал: за то, что в его небытность отказались пруд копать, сулит с нас вдвое против прежнего драть.

– Отольются волку овечьи слезы! – сиповато выговорил чей-то высокий мужской голос с таким решительным задором, что все оглянулись.

Это сказал муж воротниковой дочери, ольховецкий сирота, известный своим тихим обычаем.

– А и крови поотольем!.. – глухо рявкнул великан.

Его жена завела было опять приплачку, но старик-воротник остановил ее. Он спросил конюха, цела ли меньшакова жена.

– Цела, – ответил конюх. – По чужим дворам ходит: под одним окошком выпросит, под другим – съест.

– А ребята живы ли?

– С матерью заодно чужие окна грызут. Меньшой, годовалый, сгорел бы в дому, кабы не меньшаков ученик – тот, кучерявый, что онамедни здесь, на Москве, с ним был.

У поповны шибко застучало сердце: ради этих-то вестей и решилась она прийти к воротнику в избу.

– Все руки, все лицо пережег, – продолжал конюх, – до сих пор весь в пупырях, а дитятю из самого полымени вынес.

Тут уж мужчинам не удалось удержать женщин. Они заголосили все враз. Их причитанья перекрывал густой рев откуда-то взявшейся Жилихи: она славилась как первая на всю округу плачея.

– Али мы тебя не люби-и-или? – затягивала жена большака.

– Али чем прогневи-и-или? – свирепо подхватывала Жилиха, показывая бледные десны.

– А и чья калена стрела тебя просквози-и-ила? – звучно выпевала большакова жена.

– А и кто ту калену стрелу наперна-а-атил? – голосила Жилиха.

У поповны перед глазами все заходило ходуном, и мимо ее ушей прошел рассказ конюха про то, как со слободки княжих делателей огонь перекинулся на соседний, "песий двор" Ивана Кучковича, как сгорела там дотла всеми брошенная стольникова дочь и как выли потом на все Боголюбово ее обездомевшие собаки.

Плачной напев, хватавший за сердце своей протяжностью и упрямым однозвучием, был так громок, что булгарин-зерновщик, который метал кости, не раз оглядывался на воротную избенку, досадливо морща низкий лоб. С открытых переходов посадничьих хором смотрела туда же блестевшими от любопытства глазами посадница. На ее голове горела огненно-алым атласом новая, непомерно высокая кика. Высунулось из окошка и недовольное лицо огнищанихи.

Пробился этот напев и сквозь щели жарко нагретого солнцем дощатого чулана, пристроенного к верхней связи княгинина терема.

Здесь на протянутых вдоль и поперек веревках сохли шелковые разноцветные убрусы и белые женские сорочки с такими долгими рукавами, что каждого хватило бы на пять рук. От них шел свежий запах только что выстиранного полотна. За их влажными перекрестными завесами почти не виден был притаившийся в углу огнищанин. Под его ногами валялся выдернутый из стены скаток пеньковой конопати, а ухо было присунуто к пазу теремного сруба. Ястребиные глаза остановились. Он был весь поглощен тем, что доносилось до него из-за стены.

Там говорили два голоса: женский и мужской. Женский был тонок, остр и сыпал гортанной частоговоркой с нерусскими придыханиями. Мужской нехотя выцеживал редкие слова.

– На что привез меня сюда? – частил женский голос. – Зачем скрянул с места? Что тут делать? Что здесь найду? На что жить?

– Хватит на что жить, – ответил мужской голос.

– Тебе еще бы не хватило! – выкрикнул женский. – Думаешь, не знаю, сколько возов к себе в ворота ввез? На свое скуп, а на мое вот как щедр! И посадника, видишь, одарил!

– Без посадника не обойтись, – возразил мужчина: – под его рукой весь тутошний посадский полк.

– Довольно с хромца и того, что взаместо смерти дала ему живот. А огнищанину на что тюки давал?

– Как не дать, когда он столько годов твое добро берег?

– Так берег, что половины не осталось! – отрезал женский голос.

Огнищанин облизнул заскорузлые губы.

– Завез в лес, впнул в пустую хоромину, а сам к первой моей ворогуше ушел и рад! – В женском голосе послышались слезы. – Уж лучше бы отослал меня к родне – в Булгар.

– Здесь укромнее, – отозвался мужчина.

– Славная укрома! Твоей Москвы ни одна дорога не минует. Сам небось говорил Якимке, что как бы, мол, Андреевы братья сюда из Чернигова не нагрянули.

– Откуда тебе знать, что говорено Якиму?

– Все знаю! И то знаю, что глазом ты лакомлив, а сердцем отрухлявел. Только на то тебя и достало, чтоб, краденым вином налакавшись, других наустить и чужими руками государскую кровь выметнуть!

– Не тебе бы меня той кровью корить! – угрюмо выговорил мужской голос.

– Не кровью корю, а тем корю, что, его поваливши, сам на ногах не устоял: оробел, обмяк, все бросил на одного Анбала, да и устрекнул, как заяц!

– Тебя спасал.

– Не здесь мое спасенье, а там! Без княжого стола какая я княгиня? Вези меня во Владимир!

– Велика ль княгине честь ворочаться к нашим холопам-каменщикам? – надменно произнес мужской голос. – Коли еще не пожжен их пригородок, так посадят им бояре посадника, а княжому столу во Владимире больше не бывать.

– Так вези назад в Боголюбово.

– В Боголюбове, кроме дыма, пепла да воронья, ничего не сыщешь.

– Вези куда ни есть, а здесь, на Москве, не стану жить!

Женский голос опять дрогнул от слез. А мужской цедил слова все медленнее и все холоднее:

– Как воротится из Смоленска сват, Шимонов отец, как с ним обо всем перетолкуем, так и выберем время, когда трогаться в Суздаль. А в Суздале с тамошними да с ростовскими боярами все и урядим по старине, по дедовщине да по прадедовщине.

– Где видано, – воскликнул женский голос, – чтобы бояре мимо князей уряжали волость!

– Старого князя избыли, а пока нового не позвали, кому и уряжать волость, как не боярам?

– Князя нет, так княгиня жива! – не унималась женщина.

– Была княгиня – стала вдова, – ответил спокойно мужской голос. – Вдоветь – вдовье терпеть. Вдову, что сироту, кто послушает?

– Где… где твоя совесть?! – вымолвил, задыхаясь, женский голос. – То ли говорил в Боголюбове?

Но мужчина, будто не слыша женских слов, продолжал свое:

– А и дороги ныне таковы, что в малой силе никуда живым не доедешь. По всей волости посадничьи и тиуньи дворы грабят. Да и самих посадников и тиунов бьют. Даже из сел повыходил народ на разбой. И уж поразбивали на дорогах многих людей. А на Москве – сама видишь – тишина. Вот и потерпи.